Текст книги "На 'козле' за волком"

Автор книги: Юлиан Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Семенов Юлиан Семенович
На 'козле' за волком

Юлиан Семенович СЕМЕНОВ

НА <КОЗЛЕ> ЗА ВОЛКОМ

Дом творчества стоял на берегу моря.

Солнце по утрам было осторожным и дымным и казалось рисованным размытой сиреневой гуашью. Днем оно становилось белым, раскаленно-жарким, а к пяти часам снова менялось – делалось маленьким, синим и холодным.

Так всегда бывает с солнцем в ноябре на море, если только не зарядит дождь.

Рано утром, когда во влажном, туманном еще воздухе начинали грохотать чересчур веселые для ноября слова спортивных песен – это культурники будили отдыхающих в соседних санаториях, – обитатели Дома творчества спускались на каменистый пляж и начинали делать странные и осторожные движения, долженствующие, видимо, изображать гимнастику.

Степанов тоже старательно делал гимнастику, но все время ловил себя на мысли, что в этом есть нечто противоестественное. Художник, думал он, не должен с такой тщательностью делать зарядку, он не должен так целенаправленно заботиться о дневной трудоспособности – она обязана быть в нем все время, как болезнь или как влюбленность.

В то утро Степанов спустился на пляж последним. Рядом с художниками, которые сосредоточенно делали гимнастику, сидел заспанный парнишка в рваных джинсах и серой рубашке, подвязанной на худом, синем от загара животе крепким морским узлом. Парнишка зябко поеживался и растирал своими короткими сильными пальцами острые костяшки плеч, наблюдая за тем, как с востока по сине-серому, туманному, пепельному морю медленно плыл грязный рыбацкий катерок. Оттого что катерок плыл по такому сиреневому и осторожному морю, и потому еще, что за ним летело множество белых чаек, этот грязный баркас казался голубым, чистым, гриновским...

<Если бы оказаться на этом пляже одному, – подумал Степанов, – и долго смотреть на катерок, прищурившись, то наверняка стали бы заметны алые паруса...>

Сухо и четко трещал моторчик, пронзительно кричали белые чайки, падали к морю, хватали рыбу, взвивались с добычей в небо, и парнишка вдруг улыбнулся, сбросил рубашку и джинсы и пошел к морю, и не стал осторожно обрызгивать холодной водой голову и грудь, а сразу бросился в зеленую воду и поплыл саженками наперерез катерку, и что-то закричал рыбакам, которые сидели на корме недвижно, словно хорошо смонтированная скульптурная группа, и вокруг него тоже начали метаться чайки, и Степанов вдруг ощутил острый и мучительный приступ тоски. Он подумал тогда, что эта тоска и зависть, с какой он смотрел со своего лечебного пляжа на паренька, уплывавшего в холодное море, навстречу голубому, сказочному катерку, и есть начало старости...

...Степанов посмотрел на ноги.

Унты заледенели.

Мороз был сорок три градуса по Цельсию...

Да, мороз был сорок три градуса. А может, и больше. Они тогда выехали в Гоби с Ванганом, с его монгольским другом – маленьким, громадноглазым, сильным и веселым Ванганом.

Ванган веселился:

– На <козле> за волком! Это прекрасно! Ты никогда не забудешь этого, никогда! Гнать на <козле> по пустыне Гоби, искать волков, которые режут отары, настигнуть их и убить – разве такое можно забыть?!

<Козел> гнал по Гоби, и жестяные от мороза травы звонко хлестали по бокам машины. Солнце было маленьким и рыхлым. Небо казалось декорацией так оно пламенело, багровое, разбавленное синим.

Пятьсот километров на юг, две тысячи на восток и на запад, пятьсот на север; высокие, жестяные, убитые морозом травы; отары овец; двести волков, которые появились здесь как бедствие, и семь <козлов> с охотниками, которые были вызваны из Улан-Батора, чтобы спасти овец. Волки, особенно в сильные морозы, режут по сотне овец в день. На борьбу с хищниками мобилизуют лучших охотников страны.

Дело это рискованное. Было три случая, когда охотники <теряли себя> в пустыне, не могли сориентироваться – ни по звездам, ни по карте. Их находили спустя день – с вертолетов. Гоби – это азиатский вариант <Белого безмолвия>.

Охотники были как живые: сидели, подломив под себя ноги. У одного даже трубочка вмерзла в рот... Когда мороз сорок пять градусов, человек гибнет за семь-восемь часов...

– Сейчас мы свернем с проселка, – сказал Ванган, – и это будет как в Арктике. И давай пока что помолчим – сейчас надо смотреть в оба.

Степанов обернулся – травы, сломанные морозом, тем не менее смыкались за машиной, словно камыши на осеннем болоте, во время первой, теплой еще зорьки.

– Все-таки это, наверное, плохо – бить волков с <козла>, – сказал молоденький шофер Мунко. – Неравные шансы.

– А разве у овцы равные шансы с волком?

– Это другое дело, – сказал Мунко.

– Я слушаю вас, – сказал Степанов, – и сразу же вспоминаю Михайлыча.

– Кто такой? – спросил Ванган.

– Это старик. Он жил в тайге под Уссурийском. Я у него часто гостил. Он был охотником, настоящим, как Дерсу Узала... Он уходил в тайгу на неделю и приносил кабана. А мы приехали с приятелем, и мой приятель организовал охоту загоном, и мы взяли трех кабанов в день, и Михайлыч даже заплакал от обиды. <Я, – говорил он, – в кавалерии служил, так на тебе порешили кавалерию... В механизированные части предложили перевестись, после кавалерии-то – и мехчасти?! Отказался... Ушел я в тайгу, спокойно жил, красиво охотился. А вы, оказывается, без игры кабана берете, без таинственности, как врага какого... Будто война у вас, а не радость охоты...>

– Вот-вот! – обрадовался Мунко. – Я об этом же говорю.

Ванган ничего не ответил. Он сидел, ухватившись маленькими крепкими пальцами за металлическую <держалку>, вмонтированную в щиток машины, чтобы не разбить голову о стальные перекрытия кузова.

Степанов закурил, подул на пальцы. Несмотря на то что Мунко включил печку, в машине все равно было холодно, пронзительно холодно.

Степанов вспомнил майора авиации, с которым они ушли в приморскую тайгу. Это было в другой его прилет на Дальний Восток, уже после смерти старика Михайлыча. Майора звали Иваном Павловичем, был он кряжист, словно бы сделан <поперек>, сентиментален (плакал, когда говорил о Черном море и о первой своей девушке со странным именем Федора) и хвастлив.

– Ты не будешь стрелять, – восторженно дышал он в лицо Степанова, ты заколешь кабана клинком! Я выгоню его на тебя, точно на твой номер!

Степанов простоял на <номере> весь день, но Иван Павлович так на него кабана и не выгнал. Медведей и кабанов спугнул тигр, – он прошел утром по этим местам, Степанов видел его осторожные, мягкие следы. Когда проходит тигр, все остальные звери снимаются со своих мест и уходят. Степанов поразился тогда, читая следы зверей в урочище. Тигр шел мягко, медленно, следы его были царственно-торжественными, а все остальные звери – даже медведи – улепетывали, взрыхляя снег, и было заметно, как они испугались, забыв о достоинстве, – лапы ставили косо, кое-где скатывались по хребтинам, только бы поскорее убежать отсюда.

Иван Павлович появился возле Степанова уже ночью, весь мокрый, несмотря на мороз. Он сбросил с плеча вещмешок, набитый мясом.

– За полста километров ходил, – сказал он, – к знакомым охотникам. Как понял, что тигр всех распугал, так и попер через сопки, – не возвращаться же тебе во Владивосток без трофеев.

Те десять часов, что Степанов по пояс в снегу стоял в незнакомой тайге, его душил гнев. <Ты заколешь кабана клинком!> Какой к черту клинок, тут бы не замерзнуть! Он мысленно материл Ивана Павловича самыми изумительными ругательствами и мечтал только об одном: сказать ему все это в лицо.

Но когда он понял, что майор гнал через сопки, по снегу, за полсотни километров только для того, чтобы принести Степанову <трофей>, ему стало стыдно, до слез стыдно – и своего гнева, и тех оскорбительных слов, которые он так тщательно подобрал для Ивана Павловича, пока ждал его, и он еще раз понял, как может быть несправедлив и жесток к малознакомому человеку, а ведь мир состоит из малознакомых и так легко ранимых людей...

– Вон стадо дзейрин, – сказал Ванган.

– Где? – спросили Мунко и Степанов одновременно.

– Под холмом. Сейчас они побегут. Они заметят нас и побегут.

Степанов увидел дзейрин в тот момент, когда Мунко развернул машину. Он увидел громадные, синие, круглые, как у больных женщин, глаза дзейрин.

– Мы убивали их по ночам, – сказал Ванган скрипучим, злым голосом. Подгоняли грузовик, включали фары и выбирали самых жирных. Они ведь не могут двигаться, когда их слепишь фарами... Что ж ты молчишь, Мунко? Тоже ведь несправедливость... А чем нам было кормить раненых? Они поступали с фронта, из-под Ленинграда, – живые скелеты... Жестокость всегда рождает жестокость...

Волка они увидали только через три часа. Они забрались на сопку, и Ванган вылез из машины (Степанов заметил, что он даже не переобулся – ехал в ботинках, таких же маленьких, как у Саньки Беляева, и таких же беззащитных на этом стылом, дымном морозе). Он достал из машины старенький портфель (с такими портфелями ходят на заседания в домоуправление по поводу озеленения детских площадок, а не охотятся на волков в ледяной безмолвной пустыне Гоби). Из портфеля он вытащил бинокль (такие бинокли носят на груди артиллерийские командиры во время смертельного боя) и начал медленно осматривать пустыню.

Ах, как прекрасна была пустыня Гоби... Впрочем, отчего <пустыня>?! Мороз, видимо, ударил внезапно, потому что сохранились все цвета осени: травы были синие, красные, розовые, ярко-желтые...

Ванган перевязал бинокль носовым платком, одной рукой вжал окуляры в надбровья, а другой натянул носовой платок к груди, образовав подобие, секстана.

– Так устойчиво, – пояснил он, – словно смотришь во фронтовую стереотрубу.

Он двигал бинокль очень медленно, по сантиметрам. Вернее даже, он двигался сам – одним лишь, корпусом, словно собираясь упасть на бок. Бинокль был составной частью его тела, он влился в его надбровья, став вторым зрением.

– Вот он, – сказал наконец Ванган.

– Где?

– На, смотри.

Степанов приладил бинокль так же, как это делал Ванган, но сколько он ни смотрел на прекрасную, цветную, неподвижную пустыню, так он ничего и не смог увидеть.

– Не огорчайся, – сказал Ванган, – это только сначала. Едем. Волк стоит недалеко, километрах в четырех, около холма.

Когда они подъехали к холму, Степанов все равно не увидел волка, он увидел только, как в травах, метрах в пятистах перед машиной, зазмеился коридор, и он успел лишь поразиться тому, с какой скоростью этот коридор удлинялся.

– Ну, Мунко, давай! – сказал Ванган. – Мы нашли хорошего волка. Видишь, как он несется? – обернулся Ванган к Степанову. – Видимо, он из их разведки. Стая всегда посылает в разведку самых быстрых. Они почуяли дзейрин и послали разведчика. А теперь он наведет нас на стаю.

– Он хорошо бежит, – сказал Степанов.

– Тебе его жаль? – спросил Ванган, и Степанов заметил, как замерли его скулы. – Тебя можно понять, ты никогда не видел зарезанных овец. Думаешь, я вставил железо в рот для того, чтобы казаться сильным?! Волки зарезали наших овец, и мы остались без мяса. Сестры от цинги умерли, а я, видишь, с тех пор живу за <железным занавесом>... Можно было, конечно, зарезать тогда коня, но отец берег коней на весну, чтобы продать весной и собрать денег на мою учебу... И потом, за коней не так страшно... Знаешь, как кони отбиваются от волков? Вообще-то волки боятся коней. Они норовят зарезать маленьких жеребят, эти разбойники. У коней в табуне есть вожак, он должен первым услышать волков... У коней ведь нет разведчиков, они слишком сильны и доверчивы, чтобы иметь разведчиков. Вожак табуна, почуяв волков, должен <устроить круг>: собрать жеребят в центр и окружить их взрослыми конями – бок к боку, морда к морде. Кони лягаются задними ногами и бьют волков насмерть, и тут важно, кто дольше продержится...

– Это верно, – сказал Мунко. – Я все знаю про коней. Умей я сочинять, как Ванган, обязательно бы написал книгу про коней – и про то, как они любят жеребят, и про то, как понимают людей, и про то, как умеют ночью слышать утро.

Степанов и Ванган переглянулись.

– Каждый человек – это мир? – спросил Ванган. – Ты об этом сейчас подумал?

– Да, – ответил Степанов, – я подумал об этом.

– Мы живем в мире не реализовавших себя миров... Даже порой страшно, как много вокруг нас лежит втуне, нетронутое и неоткрытое... Я, например, только сейчас почувствовал в себе тягу к математике. Я не думаю, чтобы жизнь убила во мне дар, если он был заложен... Но у нас же так много времени впереди, мы все такие неторопливые, а, Степанов?

Волк резко сменил направление, и Мунко так же резко вывернул руль <козла>.

– Кони, – пояснил он, – тоже умеют менять направление, не меняя скорости...

Ванган достал из-под ног карабин и дослал патрон в ствол.

– Сейчас он появится, – сказал Ванган шоферу. – Ты выгнал его на холм, а волки уже ушли, они его не стали дожидаться. Он испугался, он их ищет, он сейчас начнет делать глупости. И мы его убьем.

Ванган сделал пять выстрелов – один за другим – и промахнулся.

– Я слишком его ненавижу, – сказал он. – На-ка попробуй теперь ты.

– Прицел плохой, – сказал Степанов. – Ты все время <высил>.

Целиться было трудно, мешала открытая дверь, бившая по пальцам, и ледяной ветер застил глаза слезами, и мешало постоянное ожидание удара машина то и дело налетала на невидимые кочки, трясло, как в маленьком самолете, попавшем в грозовой фронт...

Степанов убил волка вторым патроном. После первого выстрела волк обернулся, пасть его ощерилась, шерсть встала дыбом, а в мутно-красных, словно с перепоя, глазах застыла тоскливая ненависть. То, что волк обернулся, словно бы грозя преследователям, помогло Степанову сделать хороший выстрел. Волк перекувыркнулся через голову и вытянулся, задрожав мощными задними лапами...

Это случилось уже под вечер, когда Ванган взял еще двух волков. Машину особенно резко бросило на бугорке, и мотор, захлебнувшись, остановился, и стало так тихо, что было слышно, как, потрескивая, тлела сигаретка, зажатая в углу резко очерченного вангановского рта.

Словно почувствовав то, что сейчас чувствует Степанов, Ванган сказал:

– Я сушу сигареты на радиаторах отопления. Открываю пачку, снимаю <серебро> и кладу на батарею в кухне – там самая горячая.

– Мы тоже называли <серебром> сигаретную бумажку.

– Так ее, наверное, все называют в детстве.

– Ты когда начал курить?

– Во время голода. Когда была война. А ты?

– Тогда же.

– Мунко, – спросил Ванган, откашлявшись, – у тебя в радиаторе антифриз?

– Вода.

– Почему?

– Старые шоферы говорят, что антифриз разъедает патрубки.

– Мало ли что говорят старые люди... Сколько времени будет замерзать вода в радиаторе?

Мунко открыл дверь <козла>, послюнил палец, поднял его над крышей.

– Минут за тридцать вода станет льдом, – сказал он улыбчиво.

– А что у нас случилось с мотором?

– Не знаю... Думаю – полетел карбюратор. У меня плохая прокладка...

– Думать ты будешь после, сначала посмотри, что у нас с мотором. Сколько времени тебе нужно на ремонт карбюратора?

– Полчаса.

– Значит, вода не успеет замерзнуть?

– Не должна, – бодро ответил Мунко.

Ванган раскрыл карту (карта была старая, как у военных, и Степанов снова подивился несоответствию гражданского обдрипанного портфеля и аккуратно сложенной военной карты).

– До ближайшей юрты, – задумчиво сказал Ванган, – километров сорок...

– Почему ты об этом?

– Наш парень слишком веселый человек...

– Ну и что?

– Я не верю слишком веселым людям... Машина может замерзнуть...

– Дойдем до юрты?

– Через час наступит ночь...

– Костер?

– Смысл? Да и не из чего. Трава прогорает, как порох.

Мунко заглянул в кабину, по-прежнему улыбаясь.

– Точно, – сказал он, – полетела прокладка. Как я и думал.

– Ставь запасную. Мы тебе поможем.

– А у меня нет запасной.

Тепло от печки исчезло за минуту. Степанов поразился тому, как быстро побеждает стужа. Стекла покрылись плюшевым инеем от их дыхания, единственным символом тепла сейчас осталось дыхание.

– Нож у тебя есть? – спросил Степанов, чувствуя, как холод начал медленно заползать под меховую куртку, леденяще прикасаясь к коже.

– Нож есть у каждого монгола, – ответил Мунко и полез за пазуху. Улыбка сошла с его лица, когда он кончил шарить по всем карманам, – ножа у него не было.

– На, – сказал Ванган, достав из портфеля острый, как бритва, кинжал (он очень красиво резал им вареное мясо). – Зачем он тебе? Кажется, не в обычае русских делать харакири?

– Нам придется сделать харакири, если ты откажешься пожертвовать своим портфелем.

– Ты думаешь, кожа портфеля заменит прокладку?

– Хоть доберемся до какой-нибудь дороги.

– Какой-нибудь! – усмехнулся Ванган. – Здесь только одна дорога – та, с которой мы свернули утром... Она в пятидесяти километрах отсюда. А от дороги до города – еще пятьдесят. А машины по ней кончают ходить в пять часов из-за этих морозов.

Ванган снял варежки и начал дуть на пальцы. Они стали желто-синими, как у покойника.

Степанов вырезал прокладку – по той разорванной, которую снял с карбюратора Мунко. Ванган, наблюдая за работой, продолжал дуть на коченеющие пальцы. Раза два он посмотрел на часы.

<Нам отпущено полчаса, от силы минут сорок... А уже прошло, наверное, минут пять, – подумал Степанов. – Или семь>.

– Восемь, – заметив его взгляд, сказал Ванган.

Степанов вспомнил, как однажды в Арктике их маленький <Антон>, поднявшись со льдины, попал в туман. Летчик Коля Николашкин (его имя и фамилию всегда пели в отряде: <Ах ты Коля Николашкин!>) развернулся, чтобы посадить самолет, но льдину, с которой они только что взлетели, порвало трещиной. Запаса горючего было на триста километров, все соседние льдины в тумане, до большого аэродрома, на земле, – пять тысяч верст.

Они были обречены, но ревел мотор, в кабине было тепло, работали датчики, по радио можно было поймать музыку из Аляски, и то, что неминуемо должно наступить через час с небольшим, когда мотор сожрет бензин и самолет врежется в торосы, скрытые туманом, казалось чем-то невозможным и диким. Ведь люди семидесятых годов так привыкли к могуществу подвластной им техники.

Степанов только потом понял – уже когда Коля Николашкин за пять минут перед тем, как должен был кончиться бензин, чудом посадив самолет, сделался белым, словно полотно, – как близок он был к тому, чтобы исчезнуть, унеся с собой все то, что он обязан был отдать...

И сейчас, когда холод с каждой минутой становился все более близким, когда пальцы задеревенели и дышать было трудно, а до дороги было всего пятьдесят километров, которые никак не одолеть по такой стуже, ощущение безысходности возникло в Степанове внезапно – как гнев. Но сейчас не было Коли Николашкина, на которого можно надеяться, – <он умеет, он посадит самолет вслепую>, – не было комиссара охраны Сисука, который знает все тропы Патет-Лао, – <он успеет увести от диверсантов, которых забросили с вертолетов из Сайгона>, – был только ты сам, Ванган, Мунко и мороз пятьдесят градусов.

Чем дольше жил Степанов, тем осознаннее он боялся смерти, но не потому только, что факт распада материи, организованной в субстанцию Дмитрия Степанова, страшил его своей алогичностью и произволом, – нет. Он боялся не успеть сделать то, что считал своим долгом сделать.

Когда он болел, Надя говорила:

– Ты, как все мужчины, не умеешь переносить боль.

А он умел, как все мужчины, переносить боль. Просто он злился, что может не успеть. Не успеть – это и есть ощущение собственного бессилия, а его-то и боятся больше всего мужчины.

Мунко влез в мотор с головой. Он копошился там, тихонько чертыхаясь. Голос его сейчас показался Степанову совсем еще детским.

<Интересно, сколько ему? – подумал Степанов. – Видимо, не больше двадцати пяти. Наверное, он пока еще не понял, что случилось... В молодости мы не реагируем на опасность... Проклятие жизненного опыта... Хорошая, конечно, штука, но она, как компас, указывает только один путь самый верный и короткий. А может быть, счастье-то ждало каждого из нас на длинной дороге, на той, которую мы не избрали: жизненный опыт подсказал, что это неверно, ненадежно, неудобно...>

(Ну кто сказал, что счастье – <удобно>? Удобным обязан быть стульчик и газовая плита...)

– Ну? – спросил Ванган. – Как?

Мунко, перестав чертыхаться, ответил:

– Пальцы что-то не двигаются.

– Давай я погрею твои пальцы.

Мунко с готовностью вылез из мотора и спрыгнул на землю. Степанову показалось, что в воздухе зазвенело.

<Наверное, этот звон получился оттого, что земля слишком промерзла, подумал он. – Довольно занятная разница между гибелью от жары в Каракумах или в Сахаре и между замерзанием здесь. Там нет звуков, там все приглушено зноем. Впрочем, там я не погибал. Мне только казалось, что я погибаю от жары, но между гибелью и тем, что нам представляется гибелью, – пропасть. Только страх может сделать кажущуюся гибель настоящей... Интересно, Мунко бросил мотор потому, что замерзли пальцы, легко бросил... Наверное, ни Ванган, ни я не бросили бы мотор, потому что мы умеем считать время, которое нам отпущено...>

Ванган взял пальцы Мунко в свои квадратные ладони и начал с силой растирать их.

– Очень больно, – слабо улыбнувшись, сказал Мунко.

– Ты умеешь мастерить? – спросил Ванган Степанова. – Может, поделаешь что-нибудь с карбюратором, пока я тру ему пальцы?

– Я только умею крутить баранку.

Ванган хмыкнул.

– Ты хотел сказать, что и дурак умеет крутить баранку? – спросил Степанов.

– Именно.

– Что же не сказал?

– Ты гость.

– Разве гость не может быть дураком?

– Никогда. Во всех случаях дурак – хозяин. Умный никогда не пригласит дурака в гости.

Мунко сказал:

– Кажется, пальцы отошли.

– Тогда продолжай. А я пока нарву травы и сделаю несколько маленьких пучков, я буду греть тебе руки огнем.

Ванган начал рвать траву, поглядывая при этом на часы.

<Сколько раз такое уже случалось, – подумал Степанов. – Ничего, и на этот раз все обойдется. <В степи глухой замерзал ямщик> – сюжет для девятнадцатого века... Впрочем, раньше обходилось потому, что Хоан хорошо знал время, когда американцы начинали бомбить переправы на тропе Хо Ши Мина; дядя Леша умел проводить полуторку через гати, и мы тогда оторвались от немцев; а тот португалец, который полез со стилетом ночью, в Бейруте, был пьян и поскользнулся на арбузной корке, – иначе он бы вогнал сине-белую сталь под мою лопатку... Каждый раз, когда я попадал в передряги, меня выручало стечение случайностей, но они были слишком уж закономерными, эти случайности... Если бы я знал время бомбежки, если бы я гнал полуторку в сорок втором году (я тогда просто-напросто обделался со страха), если бы я выскочил из-под машины с потушенными фарами в Панаме, а не меня вытащил за руку друг в самый последний миг... А сейчас я один на один со стихией, а она – вне случая, она избыточно закономерна. Или уж так случайна, что никакой закономерностью ее не перешибешь... Все равно не может быть, – упрямо подумал Степанов и поймал себя на мысли, что он надеется на что-то стороннее – на людей, которые их найдут, на Мунко, который все-таки починит карбюратор, на внезапное потепление, на вертолет с врачом или геологами, который случайно пролетит над ними. – Нет, так не годится. Надо что-то делать самим. Идти, идти, пока можно идти. Иначе слишком уж гадостно будет замерзать...>

– Сколько? – спросил Степанов.

– Двадцать пять минут.

– Прошло или осталось?

– Разницы нет...

– Тише ты...

– Он не слышит...

Степанов плюнул – слюна упала к унтам ледышкой. Он отвернул крышку радиатора и опустил палец в воду. Вода была ледяной. Степанову показалось даже, что ее не было вовсе, из-за того что разницы между водой и воздухом не ощущалось.

– Глупо, – сказал Ванган, – все это до смешного глупо.

– Глупо, что не успеешь? – спросил Степанов. – Ты об этом думаешь?

– Нам с тобой можно выступать в цирке – отгадывание мыслей на расстоянии...

– Ты бы что хотел успеть?

– Хотя бы сюжеты записать... У меня их сотни... Это все ложь, когда говорят, что в драматургии всего сорок семь сюжетов.

– У тебя ноги очень замерзли, Ванган?

– Теперь уже легче. Я их не чувствую.

– Сними ботинки, я разотру ступни.

Ванган вдруг жестко усмехнулся и спросил:

– Зачем? Все решат эти двадцать пять минут. Если он успеет сменить за двадцать минут прокладку и с этой прокладкой карбюратор заработает, тогда ноги отойдут – печка в <козле> хорошая... А если он провозится еще час, вода в радиаторе станет льдом и мотор не заведется...

– Пойдем к дороге...

– Это хорошо для положительного героя... <Идти, сколько можешь...> Здесь некуда идти. Идти, чтобы идти? Глупо.

– Сейчас я тебе скажу то, что только вчера придумал... Жаль, если это пропадет. Я знаешь что придумал вчера? Проверка человеческих отношений обязана быть действенной, а не словесной. Слова и есть слова. Между прочим, это понял один наш с тобой коллега. Он был то ли актером в Лондоне, то ли герцогом... А поняв это, стал Шекспиром. У него герои не говорят. Они или делят царства между детьми, или проводят полицейское расследование, как Гамлет, или укрощают жену – не словами, как все мы, а действием... Это я про Строптивую, а не про Дездемону, не думай...

– Почему ты сказал: <Жаль, если пропадет>? Если мы не заведемся пропадет... Не станешь же ты это записывать? Да и бумаги нет...

– Бумага-то есть, только пальцы не двигаются. Нет, я не про это... Я верю, что слово, сказанное вслух, не пропадет. Слово – это форма проявления энергии, а энергия не исчезает. Я убежден, что люди скоро сделают аппарат, который будет записывать речи Цицерона и незаписанные экспромты Пушкина...

– Черт, – выругался Мунко, – вот черт...

– Что такое? – спросил Ванган и снова взглянул на часы.

– Я уронил винтик.

– А без этого винтика нельзя?

– Нельзя. В карбюратор будет засасывать воздух.

– Куда ты его уронил?

– Я ищу... Хорошо, если в мотор... Только мне кажется, что винтик упал в траву.

– Давай отодвинем машину, – предложил Степанов. – Попробуем поискать в траве.

– В траве ничего не найдешь, – сказал Ванган, это пустое дело. Может, у тебя есть запасной винтик, Мунко?

– У меня нет запасного винтика. Теперь-то я всегда буду возить с собой большой запас – и винтиков, и прокладок.

Ванган и Степанов переглянулись.

– Ладно, – сказал Ванган, – давай толкать машину.

– Знаешь, – предложил Степанов, – давай зажжем траву. Тогда будет легче искать.

– Наоборот.

– Не надо ничего искать! – крикнул Мунко. – Винтик закатился в мою варежку! Это я со страху стал таким рассеянным.

– Пальцы очень замерзли? – спросил Ванган.

– Очень, – ответил Мунко. – Только греть их нельзя, времени в обрез.

– Нет уж, давай я их тебе погрею, а то ты и впрямь потеряешь винтик. Знаем мы, каково это – терять винтики...

Ванган начал растирать белые пальцы Мунко, а Степанов отошел в сторону и помочился. Ему не очень-то и хотелось мочиться, но было любопытно – замерзнет ли моча, как слюна, в воздухе.

Замерзла моча все-таки на земле.

– Слушай, Ванган, – сказал Степанов, – можно было бы устроить прекрасный зимний аттракцион: пускать во время морозов воду из брандспойтов, чтобы она падала в снег ледышками. Представляешь, как это было бы красиво, особенно в солнечные дни?

– Внеси предложение, – усмехнулся Ванган, – может быть, его зачтут за рационализаторское. Аттракцион имени товарища Степанова, лучшего друга детворы...

– Что нужно делать, Мунко? – спросил Степанов. – Ты объясни. Может, пока тебе греют руки, я что-нибудь буду заворачивать? Это я умею.

Ванган снова посмотрел на часы, и Степанов только теперь заметил, что глаза у него стали белыми из-за того, что ресницы покрылись жестким, хотя по виду и пушистым, инеем.

– Не надо ничего крутить, – сказал Мунко, – я сейчас сам докручу.

Степанов отвернул крышку радиатора. Вода покрылась тоненькой корочкой льда.

Небо становилось сиреневым. Рядом с тусклым, свекольным солнцем зажглись две летние, яркие звезды. А чуть поодаль угадывалась молодая луна – она смотрелась словно сквозь папиросную бумагу.

– Мы все разгильдяи, – сказал Ванган. – Знаешь, о чем я часто думаю? Я думаю вот о чем...

– У меня уже согрелись пальцы, – сказал Мунко, но он сказал слишком очевидную неправду, чтобы отвечать за нее, и Ванган продолжал растирать ему руки. Мунко сказал ложь таким же бодрым, чересчур спокойным голосом, каким говорили сейчас и Ванган и Степанов.

<Дети всегда поначалу копируют интонацию и манеру разговора, подумал Степанов. – Мысли они, к счастью, копировать не могут – прогресс вносит свои коррективы...>

– Я вот о чем думаю, – продолжал Ванган. – В мире каждый день кто-то сочиняет хотя бы один новый анекдот. Анекдот живет месяц, в провинции полгода. А потом умирает. А ведь каждый анекдот – это сюжет для романа. Или тема для докторской диссертации какого-нибудь будущего историка. Анекдот – это наскальная живопись двадцатого века. На этой самой наскальной живописи сколько людей стали академиками. А ведь ни одного сборника анекдотов нет... Ни одного! Я обязательно стал бы записывать все анекдоты... Если выберемся отсюда, клянусь честью – составлю книжку анекдотов... Знаешь, всегда говорят: <Не надо торопиться>. Особенно этим заклинанием славятся критики. Они, дурашки, Пушкина цитируют, а уж он-то всегда так торопился. Истинного художника всегда должно преследовать размышление о смерти – только тогда он поймет жизнь по-настоящему. Надо всегда торопиться, – потом станет ясным, где зазря поторопился, а где преступно медлил. Все надо отдавать, все. Люди разберутся потом, что им пригодится, а что нет... Мы всегда медлим из-за комплекса и тщеславия. Хотим создать бессмертное, великое. На века. Не нам это определять, а векам.

– У меня согрелись пальцы, – сказал Мунко, – я уже чувствую, как они болят. Только ног я теперь не чувствую... И внутри – раньше все тряслось от холода, а сейчас замерзло...

Солнце растворилось в багровой синеве неба. Исчезла та папиросная бумага, которая скрывала луну. Луна теперь стала близкой. Небо вокруг нее было прозрачно-синим, а потом возникал радужный дрожащий ореол, цветом похожий на грязный весенний снег.

– Может, разложим под радиатором костер из травы? – предложил Ванган.

– Ты же говорил, что она прогорает, как порох, – сказал Степанов, ощущая в себе тишину и усталость. Холода уже не было, он не воспринимался так обжигающе и сухо, как раньше.

– Надо что-то делать... Самое противное – это когда ты бессилен.

– Растереть тебе ноги?

– Наверное, поздно. Они совсем деревянные.

– Почему ты не надел унты?

– А почему Мунко не взял прокладку? Почему мы поехали именно сюда бить волков? Почему ты прилетел в Монголию? Почему я встретил тебя?

– Ты хотел сказать – случайности логичны?

– Я хотел сказать, что если каждый из нас запрограммирован в генетическом коде, то, значит, должна существовать и такая программа, которая определяет пересечения миллионов разностей, обитающих на земле.