Текст книги "Пресс-центр"

Автор книги: Юлиан Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

26

14.10.83 (17 часов 04 минуты)

Корреспондент провинциальной «Стар» Фрэнк По прилетел в Шёнёф в девять вечера, взял такси возле маленького аэропорта и попросил шофера отвезти его в европейский Пресс-центр.

Там он сразу же пошел в бар, надеясь отыскать кого-либо из знакомых; сейчас здесь шумели, пили, спорили, рассказывали анекдоты; это были, в основном, европейцы; один лишь американец – Фрэнк определил его по клетчатому пиджаку, узеньким брюкам и тяжелым черным полуботинкам (никто так не традиционен в фасоне одежды и обуви, как американцы, которым за пятьдесят) – сидел за стойкой и, быстро пролистывая страницы пресс-бюллетеней, пил лимонный сок птичьими, очень маленькими, жадными глотками.

К нему он и подошел.

– Я Фрэнк По из «Стар», можно, я сяду рядом?

– Я «сэр Все» из ниоткуда, – ответил американец. – Здесь не принято спрашивать разрешения, если свободно, садитесь, и все тут…

– Меня пригнали сюда, потому что коллега из Гамбурга, кажется, Мари Кровс имеет какую-то информацию по делу шлепнувшегося миллионера из Палермо. Вы ее не видели?

– Видел. Она скоро вернется, куда-то уехала… Мечется все время, пытается опубликовать свои разоблачения, воюет против нашего агрессивного империализма, а беднягу никто не печатает… Как это все смешно, – вздохнул «сэр Все», – суета сует и всяческая суета… Вот, глядите, – он подвинул Фрэнку несколько страниц, – я передал в бюллетень Пресс-центра свою подборку самой важной информации о том, что сотрясает сегодня мир. Однако и у нас здесь, как везде, во всем и всюду, сплошная тенденция… Вот прочтите мое сообщение о том, что у нас изобретен препарат – тимолол, который уменьшает рабочую нагрузку на сердце и снижает смертность на сорок процентов. А ведь подсчитано, что в этом году от инфаркта у нас с вами на родине умрут миллион человек. Миллион, понимаете? Не умерли, а умрут… Спокойно пишут, отстраненно… Так вот, про тимолол печатать не стали, «еще не проверено до конца»… Ладно… Дал другое: токийский профессор Касуга доказал, что жена человека, который вроде меня смолит шестьдесят сигарет в день, «пассивно выкуривает» полпачки в сутки. А некурящая секретарша курилки-босса тем не менее также пассивно выкуривает двадцать штук в сутки… Мне сказали: "Ну и что? Вы хотите отпугнуть стенографисток? Они и так бегут, как крысы с тонущего корабля, потому что мы спим с ними бесплатно, заставляем работать по ночам без сверхурочных и легко передаем друг другу, когда они нам приедаются, называя этот акт «списанием в национальное хозяйство». Ладно. Я просил, чтобы напечатали сообщение о работе голландцев, которые доказали, что мы стоим перед катастрофой: химические удобрения убивают червей в почве, а это означает умерщвление структуры пахотной и луговой земли. Мне ответили, что эта информация носит дурно пахнущий, не эстетический оттенок. Тогда я принес сообщение из Манилы о том, что филиппинская армия делает взрывчатку для бомб из кокосовых орехов. Надо мной посмеялись – не может быть. Ладно, нас, янки, просто так не скрутишь. Я им сунул информацию про то, что акулы не болеют раком, да и другим серьезным инфекционным заболеваниям не подвержены и ученые сейчас бьются над тем, как обнаружить вещества, которые стимулируют их иммунную систему, а еще лучше – выделить, чтобы спасти род людской от рака. Мне ответили, что нечего прославлять акулу в прессе… Знаете, что напечатали?

Фрэнк По, завороженно слушавший «сэра Все», покачал головой.

– Ума не приложу.

– Зачитываю, – «сэр Все» факирским жестом отмахнул три страницы бюллетеня. – Британская фирма «Строуб айдент» сконструировала портативный маяк для подачи сигнала бедствия. Длина – двести миллиметров, масса – двести пятьдесят граммов, стоимость – шестьдесят долларов… Ничего, а? Каждый тонет в одиночку, век разобщенности, эра тенденции и крушения человеческого духа… А бедненькая Мари носится с идеей добра, изоляции наших финансовых китов и спасения красивого полковника Санчеса, последнего идеалиста испаноговорящей Америки…

– Простите, а как вас все-таки зовут? – поинтересовался Фрэнк.

– Меня зовут «сэр Все», я же вам представился, – раздраженно ответил американец. – Или у вас дырявая память, как у всех молодых людей? Когда я поверю вам, тогда расскажу, отчего у меня такое странное имя… У меня нет оснований вам верить, потому что я трезв, а пить начну через неделю, когда кончу работу, запланированную на этот месяц.

…Мари пришла в бар около одиннадцати; растерянная, с ярким румянцем на острых скулах.

– Я Фрэнк По из «Стар», мисс Кровс… Так же, как и вы, я ненавижу наших старых мумий, готовлю материал о ситуации в Гаривасе, а в Париже мне сказали – я там аккредитован, хотя работаю по всей Западной Европе, – что у вас есть какие-то новые данные в связи с интересующей меня проблематикой…

Мари ответила не сразу, а лишь после того, как изучающе осмотрела По.

– Какая проблематика вас интересует? Я, признаться, прежде не читала ваших корреспонденции.

– Меня интересует то же, что и вас: загадочный клубок «Грацио – Гаривас – Санчес», будущее этой несчастной республики, тайна палермского миллионера…

– Можете гарантировать, что информация, которой я располагаю, появится в вашей газете?

– Я не редактор и не владелец контрольного пакета акций, мисс Кровс… Я представляю нашу провинциальную прессу, вы же знаете, сколь консервативны наши люди в глубинке…

Мари усмехнулась.

– Думаю, не более, чем любые… Мне, кстати, очень нравятся глубинные америкашки, в них много еще от прошлого века.

Фрэнк горько вздохнул.

– Вы слишком добро сказали «америкашки»… Вы не знаете, что такое американский прошлый век… Это же рабство, мисс Кровс… Я не чистый американец, мы выходцы из Европы, отец всегда вспоминает настоящую родину с тоской и нежностью. Увы, я не могу гарантировать опубликование ваших материалов… Но я обещаю молчать, подскажите только, в каком направлении и у кого искать мне.

– Опять-таки можете гарантировать, что сами напечатаете то, что я вам открою? Я готова отдать вам все, только напечатайте…

– Я был бы бесчестной свиньей, если бы сказал, что гарантирую… Нет, не гарантирую…

– Мне обидно за Америку… За Северную Америку, – быстро поправилась Мари, и Фрэнк сразу же понял, что у нее много друзей на южноамериканском континенте, там не любят, когда о Штатах говорят «Америка». – Почему Белый дом так нетерпим ко всему тому, что не укладывается в схему, выработанную в пору доктрины Монро, великого североамериканского изоляционизма?! Это ж китайская Стена двадцатого века, мистер По… Возьмите подборки ваших газет по Гаривасу, колонки комментаторов, послушайте радио, посмотрите телевидение… Нагнетают психоз, это понятно непосвященному, не то что нам с вами, циникам, которые прекрасно знают, как все это делается… Почему? Все просто: поднимите таблицы внешнеторгового баланса Гариваса за последние семь месяцев… Правительство взяло в свои руки то, что раньше было бесконтрольной монополией Дигона, Рокфеллера, Моргана. Особенно Дигона… Ну, а потом попросите редакцию финансировать ваш полет в Гаривас – я готова помочь вам получить интервью у Санчеса.

– Это он вам дал интервью, и я восхищаюсь его прямотой, хотя кое-чего вы не договариваете… Вы красивая, это понятно, отчего он согласился дать вам интервью… Мне он покажет фигу…

Фрэнк сказал это до того жалостливо, что Мари улыбнулась, положив свою мягкую ладонь на его руку.

– Слушайте, прежде чем лететь в Гаривас – Санчес вас примет, я обещаю, – попробуйте в Париже встретиться с профессором Вернье, он знает латиноамериканский узел, как никто другой… Только не ссылайтесь на меня… Если вы упомянете мое имя, он вряд ли станет говорить с вами…

– Как Вернье относится к американцам?

– А как он должен к ним относиться? – удивилась Мари.

– В Европе нас не любят… Ракеты, нейтронная бомба и все другие дела…

– Нет… Вернье – культурный человек, у него много друзей в Штатах, он не страдает ущербностью западноевропейского шовинизма… Если вы его разговорите, вам будет над чем подумать… Как раз он-то не станет требовать гарантий, чтобы вы напечатали то, что он вам скажет… Это человек щедрый, и у него нет в данном случае такого интереса, какой есть у меня.

Фрэнк По сдержался, чтобы не спросить про то, какой же интерес у мисс Кровс, поднялся и пошел к бару заказать два кофе.

Мари, словно бы почувствовав это, крикнула:

– Не вздумайте меня угощать, я плачу за все сама…

Ночью, возвращаясь в пустом курьерском поезде в Париж, Фрэнк По притулился к окну, но уснуть не мог, со щемящим чувством тоски вспоминал Мари, думая о том, как будет счастлив человек, которого полюбит эта зеленоглазая пшеничноволосая женщина с ярким, нездоровым румянцем на острых скулах и такой ласковой, мягкой, теплой ладонью…

27

Ретроспектива III (пять месяцев назад, лето 83-го)

"Директору Центрального разведывательного управления

Подлежит расшифровке в аппарате директора

Докладываю лично директору

Совершенно секретно

Агент Жозеф передал вчера документацию о том, что на биржах Лондона, Антверпена, Женевы и Гонконга возможен в течение ближайших месяцев бум, связанный с атакой на цены бобов какао, это следует расценивать как удар по режиму лидера Гариваса полковника Санчеса.

По неподтвержденным еще сведениям, полученным Жозефом от его контакта в Цюрихе с Андрэ, за предстоящей акцией угадываются интересы концерна Дигона. Однако Андрэ предполагает, что не один лишь Дигон заинтересован в устранении Санчеса для того, чтобы во время хаоса, который последует за этим, укрепить свои позиции в Гаривасе. В связи с предстоящими событиями трижды было упомянуто имя Майкла Вэлша.

Ульрих".

После того, как шифровальщик доложил директору эту телеграмму суперагента ЦРУ, человека, руководившего службой телефонного и радиопрослушивания контрразведки одной из западноевропейских стран, в надежности информации которого не приходилось сомневаться, директор вызвал своего первого заместителя Майкла Вэлша, угостил его кофе, попросил рассказать о последних новостях в Азии и Центральной Америке, выслушал сдержанный ответ о том, что никаких особенно секретных событий в ближайшие часы там, по его сведениям, не предвидится, поделился информацией, пришедшей только что из Каира, о возможных перестановках в египетском кабинете, следует загодя подготовиться к этому, поинтересовался – вскользь, очень легко, – нет ли сведений с ведущих бирж, которые могли бы привлечь внимание перед предстоящей завтра беседой с президентом, получил ответ, что никаких тревожных симптомов агентура не зарегистрировала, затем перевел разговор на ситуацию в Албании и в заключение с улыбкой уже попросил Вэлша рассказать, что нового на теннисных состязаниях в Лондоне. «Я не читал газет последние три дня, разламывается голова, видимо, придется лечь в госпиталь для обследования и профилактики, так что, Майкл, вам придется пересесть на неделю в мой кабинет и взять на себя и мою – не очень-то в сравнении с вашей объемную – часть работы… За вашей многоопытной спиной я чувствую себя великолепно, постоянно благодарен вам за то, что вы ведете всю текущую, столь изнурительную работу с присущим вам блеском и профессорской обстоятельностью; выручайте и на этот раз, мой друг…»

Попрощавшись с Вэлшем, директор попросил помощника срочно зашифровать запрос Ульриху о том, какие предположительно цены будут на акции бобов какао во время кризисной ситуации в Гаривасе, кто получит профит в случае, если обстоятельства станут развиваться так, как это угодно заинтересованному концерну (или концернам), каковы уязвимые точки в предполагаемой на бирже комбинации и кто возьмет сверхприбыль, если ситуация начнет развиваться не в том направлении, которое запланировано.

Он не уезжал из офиса до тех пор, пока от Ульриха не пришел ответ, в котором назывались оптимальные цены и давался – впрочем, весьма гипотетически – анализ тех шагов конкурентов Дигона, которые могут нанести ему поражение на биржах и дать профит тем, кто в самый последний момент поставит на акции других концернов и банков.

После этого директор отправился на встречу со специальным помощником президента, показал ему расшифрованные телеграммы и в течение двух часов разрабатывал план предстоящих мероприятий в связи со вновь открывшимся обстоятельством, которое заключалось в том, что Майкл Вэлш предпринимал такого рода внешнеполитические шаги, которые он не имел права предпринимать без санкции Белого дома, на худой конец, директора.

Через двадцать минут после того, как директор уехал, помощник президента пригласил к себе старого друга Роберта Кара, ведущего специалиста по биржевым операциям, ознакомил его с сообщениями, оставленными ему шефом ЦРУ, и попросил, соблюдая абсолютнейшую конспирацию, просчитать возможные ходы, позволяющие поставить на такого рода акции, которые принесут максимальную прибыль тем, кто решит поиграть, вложив свои деньги в эту рискованную комбинацию.

Через сорок минут после того, как помощник президента попрощался со своим другом, к нему приехал директор ФБР.

Вернувшись к себе поздно вечером, директор ФБР пригласил двух самых доверенных сотрудников и поручил им в течение сегодняшней ночи разработать план операции, цель которой заключалась в том, чтобы организовать тотальное наблюдение за Майклом Вэлшем.

28

14.10.83 (17 часов 05 минут)

– Господин Хуан Мануэль Мария Хайме Антонио Бланко? – спросил Шор учтиво.

– Де Бланко, с вашего позволения, – уточнил высокий малоподвижный человек, – я дворянин, инспектор.

– С вашего позволения, господин инспектор. Но мы отвлеклись от темы нашего разговора… Я пригласил вас в качестве свидетеля по делу о гибели Леопольдо Грацио. Мне необходимо задать вам ряд вопросов, господин де Бланко.

– Я к вашим услугам, инс… господин инспектор.

– Хочу предупредить, что наш разговор записывается на пленку. Если вы намерены пригласить адвоката, я готов назначить вам другое время, но не позже четырнадцати часов завтрашнего дня.

– Все будет зависеть от ваших вопросов, господин инспектор.

Шор кивнул.

– Мой первый вопрос: когда и на каком бизнесе началось ваше сотрудничество с мистером Грацио?

– А отчего вы называете покойного «мистер»? Он материковый европеец, точнее говоря, итальянец, следовательно, его должно называть «синьор».

– Справедливое замечание, господин де Бланко, но его бизнес мало распространялся на Италию, все больше на американский континент… Кстати, вы были первым, кто проводил зондаж среди членов кабинета Санчеса по поводу энергопроекта?

– На этот вопрос вам ответит юрист нашей корпорации, господин инспектор… Что же касается времени, когда началось мое сотрудничество с Грацио, то это, дай бог памяти, началось году в семьдесят пятом… Да, именно так…

– То есть после смерти испанского диктатора?

– Я бы не стал так говорить о генералиссимусе Франсиско Франко. Он не был диктатором, во всяком случае, последние годы своего правления… Мы, люди бизнеса, через жену Франко, отдав ей акции крупнейших магазинов «Корт инглез», смогли ввести его в нашу среду. А нам не нужна диктатура, во всяком случае, пока не возникла кризисная ситуация и дело может быть чревато бунтом черни.

– Такого рода точку зрения можно дискутировать, а вы занятой человек, господин де Бланко, я не вправе злоупотреблять вашим временем. Но вы обязаны согласиться, что ваше сотрудничество с синьором Грацио началось в первые дни детанта, не правда ли?

– Вы хотите сказать, что я левый бизнесмен? – улыбнулся де Бланко. – Нет, я монархист, то есть живу в мире реальностей. Мой брат занят в сфере бизнеса с Америкой, я – с Востоком, дядя поддерживает контакты на европейском континенте; нормальная жизнедеятельность планеты невозможна без и вне надежных контактов с русским колоссом, худой мир лучше доброй войны.

– У Грацио был хороший бизнес в коммунистическом мире?

– Этот вопрос вы зададите моему юристу, господин инспектор.

– Хорошо, я подойду к интересующему меня делу с другой стороны… Леопольдо Грацио никто никогда не угрожал? Особенно после того, как он наладил широкие контакты с коммунистическими режимами и развивающимися странами?

Бланко спросил разрешения закурить, достал самые дорогие сигареты «ротман» (без фильтра, густо-сладкие), прикурил от массивного золотого «дюпона», потом наконец ответил:

– Мне такого рода факты неизвестны, господин инспектор.

– А вам, особенно последнее время, никто не угрожал?

– Даже если бы это было, я не стал бы вам говорить, господин инспектор, это не по правилам.

– Господин де Бланко, – медленно, чеканя слова, произнес Шор, – я тоже поступаю не по правилам, предупреждая вас о том, что ваша жизнь в опасности. Данные прослушивания ваших телефонных разговоров позволили мне сделать вывод: будете вы откровенно разговаривать со мною или не станете этого делать, поделитесь своими соображениями, связанными с убийством Грацио, или будете, как вас просят, настаивать на версии его самоубийства, опасность вам грозит постоянно. И это связано, как мне представляется, с судьбой энергопроекта для Гариваса. Это все, господин де Бланко, я больше вас не задерживаю.

Лицо Бланко враз сделалось морщинистым; Шор поразился этой перемене: только что перед ним сидел лощеный моложавый красавец, и вдруг стало видно, сколько усилий тратит этот старик, чтобы сохранять себя на людях; постоянная схватка с возрастом!

– Я могу это ваше заявление, господин инспектор, повторить представителям прессы?

– Вы не решитесь, господин де Бланко, вы никогда не решитесь на это, ибо отдаете себе отчет, в каком сложном положении находитесь. Вы правы, полиция коррумпирована, Мегрэ – выдумка доброго и талантливого Сименона, вы правы, мы работаем хуже, чем преступники, но все-таки мы пока еще умеем охранять ключевых свидетелей. А вы свидетель именно такого рода.

– Господин инспектор Шор, вы были весьма любезны, советуя мне избрать верную линию поведения, благодарю вас сердечно. Но позвольте и мне дать вам совет: знайте, на кого можно замахиваться, а на кого рискованно. Не думайте, что ваша жизнь будет вне опасности, если вы и дальше станете заниматься правдоискательством.

– Вас уполномочили сказать мне это? Или вы сделали такого рода заявление по собственной инициативе, исходя из добрых ко мне чувств, господин де Бланко?

– Мне импонирует ваша манера поведения, господин инспектор. Вы очень смелый человек, но вы еще более беззащитны, чем я.

Де Бланко поднялся, сухо кивнул и пошел из кабинета. Шор остановил его.

– Господин де Бланко, для вашего сведения: человек, назвавший себя Роберто, да, да, тот самый, который советовал вам не влезать во все это дело, прилетел сюда из Палермо, он, сдается мне, из семьи Дона Валлоне, из их группы влияния. Вам это известно?

– Нет, мне это не было известно.

– Можете использовать мою информацию в ваших целях, господин де Бланко, фрау Дорн великолепно владеет итальянским, она поможет вам в доверительной беседе с Доном Валлоне, если вы на нее решитесь.

29

14.10.83 (17 часов 27 минут)

Советник посольства по вопросам культуры был, как всегда, дружелюбен.

– Мистер Степанов, я думаю, ответ из столицы придет с часу на час, у вас нет никаких оснований для беспокойства, можете покупать билет, надеюсь, вы с пользой проведете время в Шёнёф, согласитесь, я и так пошел на нарушение всех норм, ведь гражданам вашего блока надо ждать ответа из министерства иностранных дел две недели, я же взял на себя смелость, и мне приятно было это сделать для вас…

Степанов испытывал усталость, когда ему приходилось посещать консульства, заполнять три анкеты, бежать в универмаг, чтобы сфотографироваться в цветном автомате; он обычно ходил без галстука, дипломаты – люди вежливые, замечаний не делали, но кряхтели, обрезая маленькие портретики, о чем-то переговариваясь друг с другом явно осуждающе; он уже привык к тому, что ему приходилось платить за телеграммы, которые отправляли консульские работники в министерства, мотивируя это необходимостью убыстрить выдачу визы; привык к тому, что надо искать среди знакомых тех, кто знал кого-то в посольстве, звонить, объясняя цель поездки, просить поднажать, замолвить слово; с тех пор, как он начал много путешествовать, все это стало бытом, но таким, привыкнуть к которому не дано – и унизительно, и по нервам бьет.

Положив трубку, он отчего-то вспомнил выездной секретариат российского писательского Союза, когда один из правдолюбцев обрушился с трибуны – это было в Волгограде – на тех руководителей хозяйств, кто в своей практике пользуется «отвратительным, не нашим правилом»: «Хочешь жить – умей вертеться». А потом писателей пригласили в замечательный совхоз между Волгой и Доном. Директор водил гостей по усадьбе; все восторгались прекрасными домами, крытыми оцинкованным железом ("Товар фондовый, – посмеиваясь, удивлялся директор, – как попал к нам, неизвестно; в конституции записано «можно», а на словах больше предпочитают «нельзя»; у нас прибыль хорошая, хотели открыть музыкальную школу, договорился с пенсионерами, педагогами из города, те согласились приехать, обратился наверх – «нельзя»; хотели открыть клинику, нашли пенсионеров врачей, на общем собрании решили построить им квартирку при новой больнице, поехал в город – «нельзя»!).

А потом директор привел писателей в огромный транспортный парк, представил гостям маленького голубоглазого, очень быстрого человека, оглядел его любовно и сказал: "Это наш транспортный гений. Если бы не он, все планы бы завалили. Истинный талант, живет по замечательному принципу «время – деньги» или же, на наш манер: «Хочешь жить – умей вертеться».

Правдолюбец, сторонник степенности, враг шустрости смущенно улыбался, пожимая плечами. «И сюда проникла зараза».

…Степанов научился «вертеться», когда путешествовал по миру; первый раз он столкнулся с такого рода необходимостью, когда ему надо было попасть на антифашистский съезд писателей в Латинской Америке, а лететь туда можно было только через Париж, на «Эр Франс». Французы тянули с визой; тогда он купил билет, сел на самолет и в аэропорту Орли получил без всякого труда (экономика диктует свои законы политике, «Эр Франс» нужны перевозки, компанию не интересует партийная принадлежность того, кто платит деньги за билет, компанию интересует профит, иначе будет забастовка, нестабильность, кризис) транзитную визу на семьдесят два часа, ибо пассажир должен иметь гарантированную возможность состыковать свои рейсы. Однако же самолета в Буэнос-Айрес не было, точнее, все места проданы, и Степанов отправился в городской полицейский комиссариат, заполнил обязательные анкеты, представил три фотографии и получил вид на жительство. Он мог теперь провести здесь месяц; улетел, впрочем, через пять дней, как только подошла очередь на рейс…

Сегодня он тоже вертелся достаточно долго, пока наконец не вышел на Жюля Вернье, профессора экономики, который занимался проблемами биржи; знал, как говорили, все обо всех финансистах; напрямую к нему позвонить нельзя было; на Западе люди весьма подозрительно, а порою со страхом относятся к тем, кто прилетел из Москвы, нужен гарант, личные связи, будь они трижды неладны, а, впрочем, нечего бурчать на самого себя и на весь мир, мы же уговорились: «Хочешь жить – умей вертеться…»

В отличие от Москвы здесь, как правило, встречи с иностранцами назначали не дома, а на службе или же в кафе, за стаканом минеральной воды, в том случае, понятно, если собеседник не был фирмач, который угощает обедом, но при этом берет у официанта счет, который оплачивает ему компания; всякий перспективный контакт стоит того, чтобы выставить бутылку вина, кусок мяса и салат, в будущем может окупиться сторицей.

…Жюль Вернье оказался маленьким лысым толстяком, страдающим одышкой; по-английски он говорил с чудовищным, явно не французским акцентом и до того правильно, что Степанов только диву давался такому разобщению фонетики и морфологии.

– Мистер Степанов, мне объяснили предмет вашего интереса. Вы нащупали одну из самых интересных тем мировой литературы; если вы сможете понять причинность связей, историю и будущее, сопряжение золота с политикой, вы напишете поразительную книгу.

Он достал дешевую сигару, откусил кончик, сплюнул, поморщился; Степанов обратил внимание на зубы профессора, они были темно-желтыми, как у старого-престарого коня; отхлебнул минеральной воды и утверждающе поинтересовался:

– Вы уже ужинали?

– Да. А вы?

– Я не ужинаю. Иначе лопнет брюхо, я толстею по неделям, не то что по месяцам, хотя стараюсь ограничивать себя в еде.

– Французы – страшные антикитайцы, – улыбнулся Степанов. – Те предлагают ужин отдать врагу, а вы предпочитаете поесть на ночь…

– Животные спят после еды, отчего же не следовать естеству? – Профессор пожал покатыми, округлыми плечами и тяжело, с хрипом закашлялся, затянулся сухим сигарным дымом.

– Вы предпочитаете телевизионное шоу «Спрашивайте – постараемся ответить».

– Поначалу введите, пожалуйста, в существо проблемы.

– Извольте… Итак, что такое биржа? Когда задумана? Кем? Отчего? Началась, полагаю я, с того, что голландцы научились выращивать такие тюльпаны, каких не знал мир. Красотою надо дорожить – то есть продавать по самой высокой ставке. И вот в Амстердаме в тысяча шестьсот сороковом году, кажется, появилась биржа тюльпанов, да, да, именно так. Ее создание было продиктовано чисто человеческой потребностью в гарантии, хоть какой-то, сугубо относительной, но тем не менее гарантии, без которой немыслимо экономическое развитие общества. Я, Питер ван дер Гроот или же Матильда Нилестроль, или же черт с дьяволом, выращиваю тюльпаны, я должен быть уверен, что мой труд не пропадет даром, я должен знать, что продам мои тюльпаны по заранее зафиксированной цене и цена эта, что бы ни случилось, не упадет к тому моменту, когда мои тюльпаны вырастут. Сколько бы тюльпанов ни произвел мой сосед, я убежден, что договор, заключенный на бирже, гарантирует хлеб и кров мне и моей семье. Следовательно, по первоначальному замыслу, биржа была местом сделки не на произведенный товар, но на обязательство произвести товар. И ту биржу я считал и продолжаю считать разумным инструментом хозяйствования… Однако биржа в Голландии сложилась не сразу, это не было изобретением гения от экономики, это был поиск тяжкий и рискованный, потому что в течение тридцати лет спекулянты взвинчивали цены до тысячи процентов за одну луковицу; тюльпаны приводили страну на грань бунта, экономического краха, гражданской войны… Впрочем, нет, тогда, как и сейчас, в Нидерландах нет граждан, там были и есть подданные… Но в Голландии уже в то время существовал первый в мире банк векселей, были пущены в обращение первые акции Нидерландской ост-индской компании, то есть там существовали экономические предпосылки для упорядочения хаоса торга… Смысл акций этой компании заключался в том, чтобы производители и спекулянты не следовали за скачками цен, не зависели от жуликов; заранее оговаривалась твердая цена, я же говорю, начиналось все во благо прогресса. Если хотите, тюльпановая биржа была неким планирующим органом на товар – впрок, на определенный период… Я также могу считать разумной Чикагскую и Нью-Йоркскую биржи, созданные в середине прошлого века, это были целенаправленные биржи – зерно и скот… Тут уже, однако, смысл заключался не в гарантии цены, а в логике ценообразования. Отсюда цена на хлеб и мясо навязывалась миру; знаете ли, американский менталитет, страсть к первооткрывательству, желание доминировать везде и во всем… Но тогда цены образовывать было легче, на земле жил всего один миллиард людей, а ныне каждые пять дней рождается больше миллиона. За последние полстолетия, кстати говоря, человечество получило такой объем знаний, который был накоплен им за предыдущую тысячу лет. Но это так, заметки на полях, нотабене… Вопрос заключается в том, к чему мы пришли ныне. В чем смысл сегодняшней биржи? Ее теперешний смысл ужасен, ибо это продажа бумаг… Запомните, пожалуйста, расхожий термин нынешней биржи «комодити»… Знаете, что это такое?

– Серия товаров? – спросил Степанов.

Вернье отхлебнул воды, глаза его сделались колючими.

– Мне сказали, что вы полный профан в биржевых делах… Видимо, что-то вы все же знаете, если вам знакомо понятие «комодити»… Может, вы и про тюльпановую биржу знали раньше?

Степанов легко солгал:

– А вот про это я услышал впервые.

– Так вот, ныне биржи продают «комодити», это благословенная биржей спекуляция, хуже, чем спекуляция, это смертельный покер – либо миллион, либо пуля, которую надо пустить себе в лоб, если проиграл ставку. В восьмидесятом году нынешнего века реального золота, которое можно было купить и продать, существовало что-то около тысячи шестисот тонн, а на биржах Лондона, Штатов и в Цюрихе «комодити» на золото было куплено на восемьдесят тысяч тонн, можете себе представить?! Таким образом, биржа ныне стала местом, где проходит купля и продажа бумаг, то есть несуществующего! Если раньше производитель тюльпанов страховал свой труд у серьезных торговцев, то ныне между садоводом и тем, кто финансирует производство, стоит от двадцати до сорока посредников, то есть, пока товар идет от производителя к потребителю, цена на него возрастает от двадцати до сорока процентов – по количеству спекулянтов-прилипал, играющих на бирже… Вам это внове?

– Кое-что слышал, но ваша концепция внове мне. Спасибо, мистер Вернье… Я бы хотел просить вас объяснить мне значение ряда терминов, расхожих на бирже… И не просто объяснить их суть, но проиллюстрировать, если можно, как биржа увязана с политикой…

– Но это же яснее ясного! Каждый из сорока посредников имеет связи! Нельзя жить вне связей в мире бизнеса, а особенно биржи… А связь – это цепь, замыкающаяся на том человеке, который – корыстно или по-дружески или исходя из соображений карьерных – может оказывать влияние на политические решения… Археолог Шлиман, открывший Трою, некоторое время жил в Санкт-Петербурге, играл на бирже и купался в роскоши, потому что имел широчайшие связи в правительственных кругах, подсказывая те или иные ходы министрам; проекция на прошлое в политике ценится более высоко, чем упражнения футурологов… Политики боятся нового, им удобнее жить по британскому принципу аналогов…

– Что означает биржевой термин «рулетка»?

– Это гангстеризм, игра на риск, это не серьезно…

Степанов не удержался:

– Мистер Вернье, у вас очень странный английский – правильный, но акцент явно не французский…

– Немецкий, мистер Степанов, немецкий, я немец, Вернье – мой псевдоним, по правде я Пике, колбасник, и платит мне деньги Аксель Шпрингер… Нет, нет, я не разделяю его убеждений, просто он платит так хорошо, что у меня остается время и на то, чтобы написать ему пару обзоров, и на свои книги…