Текст книги "Мурка-моряк"

Автор книги: Юхан Смуул

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Вот попадём в Северном море в ад…

Каттегат мы прошли в хорошую погоду. И даже после того, как мы миновали мыс Скагген, за которым начинается более широкий пролив Скагеррак, Нептун оставался всё столь же милостивым. Лишь слабая волна слегка морщинила тёмно-синюю гладь Скагеррака. Датский берег уже исчез, береговые скалы Южной Норвегии ещё не показались, и вокруг была лишь вода, вода, вода… Нас даже охватило обманчивое ощущение, что разговоры о сильном волнении, о штормах, о морской болезни ведутся лишь для того, чтобы запугивать ребятишек.

В Скагерраке корабли встречались гораздо реже, чем в Зунде. Однообразие водной равнины постепенно заглушало в душе то праздничное чувство, которое охватило всех в первые дни плавания. Мы уже отчётливо сознавали, что нас ждёт будничная и монотонная трудовая жизнь моряков. У рыбаков, отправляющихся на дальний лов, нелёгкий хлеб.

Проходил час за часом, миля за милей. По правому борту нас сопровождали скалистые берега Южной Норвегии.

Был вечер. Уже стемнело. Море едва поблёскивало. Где-то впереди мелькали сигнальные огни встречных судов, на берегу мигали маяки.

После полуночи мы легли спать: капитан на свою койку, я на диван. А Мурке почему-то разонравилось спать у двери каюты на рогожке. Попытавшись всякими хитростями сперва занять капитанское место, потом моё, он, рыча, взобрался на кресло у письменного стола и свернулся клубком. Видно, он почувствовал себя спокойно между ручек кресла и потому вскоре тихо захрапел. А нам не спалось.

– Завтра будем в Северном море, – сказал капитан. – Барометр падает.

– Потреплет ветром.

– Не иначе, – сказал капитан и, помолчав, добавил: – Надо бы привинтить к полу кресло.

На кораблях стулья привинчиваются железными болтами к полу каюты. Но Мурка спал так сладко, что мы отложили это дело на утро. И оба разом заснули, словно в яму провалились.

Мне снился странный сон. Будто я веду машину по Военно-Грузинской дороге. Вдруг руль перестал меня слушаться и машина полетела в пропасть. Но не успел я упасть, как у радиатора выросли крылышки и машина взлетела вверх. А потом опять начала падать. Так меня болтало до тех пор, пока я с ужасным грохотом не рухнул на дно пропасти и не проснулся.

Корабль сильно качало. О переборку каюты, гремя, стукалась отвязавшаяся пустая бочка. Мурка рычал во сне и беспокойно ворочался. Но ничего особенного не случилось. Волна была встречная, и траулер опускался и поднимался через равные промежутки.

Капитан позвонил на мостик:

– Привяжите бочку.

С мостика ответили, что этим уже занимаются.

– Какой ветер?

Ответили, что западный, в шесть баллов.

– Всё, – сказал капитан и повесил трубку.

Траулер шёл прежним курсом против волны.

Раньше чем снова заснуть, я вспомнил всё то немногое, что знал о Северном море. Оно очень большое. Его площадь равна 270 тысячам квадратных километров. Но для моря таких огромных размеров оно слишком мелкое. Средняя глубина Северного моря – 94 метра. Лишь вдоль берега Норвегии тянется впадина глубиной до 700 метров.

В старину моряки называли Северное море «морем смерти». Наверное, потому, что над мелководьем волны гораздо более свирепы, чем над глубокими местами. Они тут круче, выше и яростнее, а провалы меж волн – более узкие. С такими волнами хорошо знакомы рыбаки Чудского озера и каспийские моряки. Волны Северного моря – плохие волны. Мне вспомнились друзья и знакомые, вспомнились эстонские моряки, чьих отцов и дедов когда-то поглотили эти волны. Я видел лишь фотографии этих людей и знал о них всего-навсего то, что их кости занесены морским песком и что под их головы не положено, как полагается, горстки эстонской земли.

Корабль всё качало и качало. Непривычного человека такая качка сначала одурманивает, потом усыпляет. Я слышал шаги штурмана над головой, размеренное биение мотора внизу и плеск волн, разбивающихся о нос корабля. А потом опять заснул беспокойным, изнурительным сном.

Ещё во сне я почувствовал, будто что-то изменилось. Но что именно, я понял лишь в тот момент, когда вместе с одеялом и матрацем слетел на пол и больно стукнулся головой. С большим трудом я встал на ноги. Но устоять было почти невозможно, и я вцепился в стол, за который мне пришлось держаться изо всех сил, так как корабль очень сильно накренился.

Значит, мы вошли в Северное море. Траулер шёл на норд-вест, и волна била сбоку.

Через палубу непрерывно перекатывались чёрные, как ночь, потоки воды. Всё, что не успели закрепить, двигалось и скрипело.

Только я было собрался опять поспать, как приключилась история с Муркой. Кресло, на котором он спал, медленно скользило по линолеуму: то вперёд, то назад, то вперёд, то назад. Спящий Мурка ощетинился и даже тявкал порой. Но вот на нас накатилась целая гора воды. Волна со всего разгона ударилась о поручни, её пенистый гребень обрушился на палубу, и траулер отклонился от курса на несколько градусов. Кресло заскользило быстрее и всем весом ударило в дверь. Что-то сломалось, и сиденье кресла провалилось. Сонный, оглушённый ударом Мурка с визгом покатился по полу, не находя, за что уцепиться. А корабль тут же со стоном перевалился на другой борт, и Мурка полетел под стол, прямо на стальной сейф, в котором хранятся судовые документы. Пёс очень ушибся и всё-таки принял всё происшедшее за игру. Мурка подумал, что эту игру с тумаками затеяли мы с капитаном. Он пришёл в неистовую ярость и решил нам отомстить. Вскочив на грудь капитана, он оскалил зубы и зарычал.

– Цыц, глупый пират! Не скаль зубы! – сказал капитан и начал гладить собаку.

И тут Мурка всё понял. Сиплый вой шторма, свист в вантах, резкие выкрики на командном мостике – всё это не было игрой. И то, что корабль так сильно качало, что каюта, уже ставшая для Мурки родным домом, потеряла всякую устойчивость, – это тоже не было игрой. Пёс поглядел на иллюминаторы, но их всё время заливало водой. Казалось, что море хочет силой ворваться в каюту.

И тогда Мурке стало страшно, до того страшно, что он весь задрожал. Он пробрался к стене, прижался спиной к ногам капитана, упёрся лапами в переборку и заплакал, заплакал на этот раз, как ребёнок, столкнувшийся лицом к лицу с чем-то непонятным и жутким.

– Ну что ты плачешь, пират? Это ведь только начало, худшее ещё впереди, – утешал его капитан.

И, пока Мурка, непрерывно дрожа, лизал руку капитана, тот объяснял ему, что настоящий судовой пёс не должен бояться моря, что он обязан быть смелым, как лев, и хладнокровным, как тюлень.

– Ты у нас ещё научишься по мачтам лазать, – пообещал он Мурке.

Но пёс всё не успокаивался, и тогда капитан подбодрил его:

– Ничего, Мурка! Вот попадём в Северном море в ад и отправимся на тот свет!..

Буря не унималась, а всё нарастала. Северное море показывало свои зубы. Корабль очень мотало.

Утром у Мурки началась морская болезнь. Мы уже успели поставить кресло на место и привинтить его. Под ним-то и устроился больной Мурка. Он обхватил лапами ножку кресла, упёрся спиной в железный прут, и, как бы сильно ни качало корабль, ему всё-таки удавалось удержаться на месте. Железный прут и четыре ножки кресла – лишь в них была для Мурки единственная надёжная защита от шторма.

Нет ничего более жалостливого, чем собака, страдающая морской болезнью. В глазах её такая печаль и такая мольба о помощи! Хвост безнадёжно обвис, и ни один звук не мог бы заставить её насторожить уши. Она не ест. Лишь усталым тявканьем просит пить. Разговаривать она не умеет, и потому ей не с кем поделиться своими горестями и переживаниями. Она лишь хочет, чтобы её не оставляли одну, чтобы поблизости кто-то находился.

Нас трепало в Северном море два дня. Волны высотой с дом молотили маленький траулер, державший твёрдый курс к Норвежскому морю, на север, туда, где нас ожидала сельдь и бесконечный полярный день. Многие из тех, кто впервые плыл в Атлантику, страдали вместе с Муркой.

Но, как только шторм начал успокаиваться, Мурка стал постепенно оживать. Он уже настораживал временами уши, задирал хвост крючком и был даже не прочь подраться. А затем вдруг шумно потребовал еды.

Когда он впервые после болезни вышел на палубу, то посмотрел на огромное, безбрежное и солнечное море пристально и почтительно. Ведь оно как-никак нагнало страху даже на него – смелого и бесшабашного пса.

Впоследствии нам доставалось и посильнее. Но Мурка больше не страдал морской болезнью. При сильном ветре и при буре он лишь предпочитал не выходить на палубу, а спать в каюте. И правильно делал. На палубе сразу можно было получить по загривку. А собаки, как и ребята, не любят, чтобы их колотили, да ещё обливали при этом холодной и солёной водой.

Мурка, работа и сельдь

Я уже давно задумал написать книгу под названием «Как это делается». Там были бы такие главы: «Как пашут», «Как сеют», «Как ловят салаку», «Как ловят язя», «Как ловят угря», «Как рыба уходит с крючка», «Как делается телега», «Как подковывают лошадей», «Коса и её происхождение».

И ещё такие: «Как читают, а как не читают книги», «Как пишут книги», «Как создаётся опера». Получилась бы книга о тех делах, которыми я сам занимался, о вещах, которые сам видел.

Но лучше поговорим о том, как ловят сельдь.

Что оно такое – сельдь?

Хоть сама она редко заходит в Балтийское море, тем не менее её близкая и дальняя родня живёт у самого нашего порога: в эстонских проливах, в Рижском и Финском заливах. Ребята на побережье иногда поют песенку:

 
Селёдка,
Не плачься,
За салаку
Спрячься!
 

В этой песенке есть доля истины. В эстонских водах обитает очень близкая родня селёдки – вьюнковая салака, которая вырастает порой до таких размеров, что селёдка средней величины вполне может за ней спрятаться. Да и обыкновенная салака, которую эстонцы едят чуть ли не каждый день, может гордиться своей роднёй, живущей у берегов Норвегии и в Атлантике. И даже килька, эта крошка с плоским тельцем и острым носиком, может протянуть атлантической сельди свой плавничок и пискнуть: «Здравствуй, тётя!»

Но селёдка, которую мы покупаем в магазине, обычно ловится у берегов Норвегии или Исландии. Называется она или королевским заломом, или исландской, или норвежской сельдью. Иногда же мы покупаем маленькую жирную и очень сочную селёдку, называемую шотландской. Её ловят южнее – неподалёку от Шетландских островов. Туда в последнее время особенно часто заглядывают польские рыбаки.

А то ещё существует крупная и дорогая сельдь с очень белым мясом – беринговская. Её ловят в холодных и опасных водах Берингова моря. Водится сельдь и в Каспийском и в Чёрном морях. Словом, семейство сельдей очень обширно.

Места нашего лова находятся в Норвежском море – между Исландией и Норвегией, а также в северной части Атлантического океана – между Исландией и островом Ян-Майен. Ловим мы королевский залом.

В Северной Атлантике советские рыбаки ловят сельдь преимущественно дрифтерными сетями. Высота каждой сети 10–12 метров, ширина 30 метров. Летними вечерами в воду опускают сразу по сто, по сто десять сетей, так что весь этот хвост растягивается за кораблём километра на три. Все сети прикреплены снизу к толстому канату – вожаку – и образуют общий, так называемый дрифтерный порядок. Вожак достаточно прочен, чтобы можно было не бояться разрыва. Правда, во время сильных штормов бывает, что и такой канат, толщиной в руку, обрывается. Это большая беда. Пропадает несколько десятков сетей и несколько сот метров каната. Разыскать сети, унесённые бурей, почти невозможно.

В летние месяцы сети опускают на глубину от 5 до 30 метров.

Как же ловят сельдь? Как узнают, по какому квадрату океана она движется, в каком направлении и на какой глубине?

Тут есть два помощника – радио и моноскоп. С самого утра радист и капитан сидят в радиорубке и передают сведения о ходе лова флагманскому судну. А с ближними кораблями связь осуществляется при помощи радиотелефона. Траулеры сообщают флагману свой номер, номер квадрата, в котором они находятся, направление сетей, число сетей, температуру воды, глубину, на которую опущены сети, как глубоко движется рыба, сколько её в каждой сети и сколько выловлено за весь день. В эфир посылаются цифры, цифры и цифры. С помощью этой радиоразведки капитан и радист создают себе представление о местонахождении рыбьих косяков, о направлении их хода, о скорости хода. По этим данным приблизительно намечают следующее место лова. Радио – верный и незаменимый помощник моряков, радист – это уши и голос корабля.

Когда же траулер отправляется к новому месту лова, за работу принимается второй помощник рыбаков – моноскоп. Этот аппарат так же, как и эхолот, действует на основе отражения звука. У моноскопа имеется большой зелёный экран, перерезаемый сверху донизу белой светящейся полосой. По краям этой полосы стоят номера: 5, 10, 15, 20, 25 и так до 600. 600 метров – это та предельная глубина, на которой моноскоп ещё может обнаружить рыбий косяк. Если под плывущим траулером появится косяк сельди, то посылаемый моноскопом звук наткнётся на него и, отражённый, вернётся обратно, а светящаяся полоса расплывётся в одном месте, словно белая шляпка гриба. Расплывётся около цифры, обозначающей расстояние в метрах от косяка сельди до киля судна. Даже самый неопытный глаз сумеет безошибочно определить эту глубину, а опытный сумеет ещё довольно точно узнать по форме и размерам грибной шляпки и величину косяка. Ту же задачу выполняет и эхолот, определяющий глубину моря и даже зарисовывающий на бумаге, если нужно, рельеф дна. Эхолоты сельдяных траулеров действуют до глубины 1200 метров. Средняя же глубина Норвежского моря 1900–2000 метров. Звук здесь не достигает дна, но всё же помогает определить, на какой глубине плывёт косяк сельди, с той же точностью, что и моноскоп.

И вот наш траулер плывёт по морю. До квадрата, где следует вести лов, осталось ещё несколько десятков миль, а на экране моноскопа где-то между 15 и 20 метрами уже расплываются шляпки светящихся грибов, да и на круглой шкале эхолота вспыхивают у тех же цифр красные молнии – сигналы о косяках сельди под нами. За ними напряжённо следят: надо узнать, то ли это разрозненные стайки, то ли крупный косяк. Но яркие шляпки продолжают появляться и пропадать, а эхолот по-прежнему озаряется красными молниями. Корабль замедляет ход и начинает кружить по волнам, пока с мостика в машинное отделение не отдаётся команда:

– Стоп!

Сети подготовлены к спуску в воду, и траулер идёт «малым вперёд». За борт летит концевой буй, привязанный к сети, а затем весь порядок начинает тихо скользить через поручни. Одна за другой погружаются в море сто сетей, за кормой вытягиваются в ряд тёмные покачивающиеся буйки. Перед тем как сбрасывается последний буёк, корабль поворачивается кругом, канат скользит по борту от кормы к носу, а затем натягивается, словно скрипичная струна. Трёхкилометровый порядок сетей тянется за кораблём, который плывёт кормой вперёд, носом назад. Потом мотор умолкает и винт перестаёт крутиться. Начинается дрейф, длящийся до утра. При сильном ветре или быстром течении дрейфующий корабль может пройти за ночь до 30 миль.

Затем команда сгружает в трюм дневной улов, достаёт бочки и соль для засола будущего улова и моет палубу. Корабль должен быть чистым.

Поздний вечер. На горизонте покачиваются чёрные корпуса сельдяных траулеров, мелькают там и сям судовые огни. Прислушиваешься к свисту ветра и задумываешься о своём доме, о милых тебе людях, о друзьях. У ног твоих сворачивается клубком неизбежный спутник каждого моряка – тоска по земле. Она мурлычет, словно кошка, ластится к тебе, а потом вдруг больно вонзается когтями в душу. Не годится подпускать её слишком близко.

Это час отдыха на траулере. Люди собираются в кают-компании, достают шахматы и карты, играют в них с большим азартом. Затеваются споры, которые порой доходят до ссор, но всегда кончаются примирением. Многие читают. Вообще надо сказать, что моряки очень начитанный народ. Они знакомы не только с математикой и астрономией, но и со многими вещами, не имеющими никакого отношения к мореплаванию. Кроме прочитанных всеми книг Пушкина и Гоголя, Вильде и Таммсааре, Маяковского и Горького, тут есть литература и по истории, и по философии, и по воспитанию детей, и по садоводству, и по травосеянию. Есть «Книга о вкусной и здоровой пище», справочник автолюбителя, пособия по собаководству, по изучению тракторов и комбайнов. Всё это прочитывается в часы дрейфа или во время шторма, когда лов прекращается. Моряки получают из этих книг обширные и основательные сведения.

По времени уже ночь. Но по-прежнему светло, поскольку сейчас июнь и мы находимся примерно на шестьдесят пятой широте. Смеркается всего на полчаса. К этому свету, к этому длинному дню поначалу никак не удаётся привыкнуть.

Постепенно кают-компания пустеет и на судне становится тихо. На сумеречных волнах за кормой спят бесчисленные чайки из той породы, что называются клушами. Это ленивые и жирные птицы, питающиеся выбрасываемыми в море потрохами сельди. Они ждут утра.

Нередко всего в нескольких метрах от корабля из воды показывается широкая и тёмная спина финвала – сельдяного кита. Плавник на нём – высотой в метр.

Команда спит. Лишь вахтенный штурман стоит на мостике и следит за сетями.

А под серой гладью воды плывёт сельдь. Должна плыть, если верить данным радиоразведки и показаниям моноскопа. Штурман смотрит, какова осадка буёв. Если совсем мелкая и если буи кружатся – значит, рыбы мало, а то и вовсе нет. Если же буи сидят глубоко в воде, то можно быть уверенным, что тысячи и тысячи рыб тычутся своими серебристыми носами в ячеи сетей. И тогда утром рыбачья душа порадуется. Но, может быть, моноскоп нас обманул. Ведь, несмотря на всю свою мудрость и точность, он только прибор. Звук с равным успехом отражается и от косяка сельди, и от стаи очень противных, студнеобразных рыжих медуз, которых так много в Северной Атлантике. А там, где есть медузы, там нет сельди. Рыбаки ненавидят медуз, потому что их слизь очень ядовита. От неё на руках и запястьях, даже несмотря на целлофановые нарукавники и брезентовые рукавицы, появляются болезненные кровоточащие язвы. Они долго не проходят и мешают работать.

Утро вечера мудренее. В шесть часов утра звонит сигнал аврала. Подъём. Палуба гудит от тяжёлых морских сапог. В половине седьмого – завтрак. Начинает работать главный мотор, корабль пронизывает лёгкая дрожь. Люди занимают на палубе свои места. Мощная лебёдка крутится и наматывает канат. И вот в прозрачной воде, озарённой лучами ещё низкого солнца, показывается первая сеть. И когда становится отчётливо видно, что в верхней части сети висят в ячеях одинокие сельди, а средняя вся бела от рыбы, – в этот момент словно какой-то толчок проходит по толпе на палубе. Все напрягаются: рыбмастер и его помощник подкатывают поближе бочки, потрошильщики подходят к рыборазделочному столу, а остальные рыбаки берутся за сеть и вытрясают на палубу первых рыб. Да, чёрт возьми, это переживание!

В этот самый миг с кормы на палубу врывается серовато-бурый пёс и приветствует нас с добрым утром. Затем он обегает всех своих друзей и добрых знакомых, после чего усаживается, словно адмирал, на своём повседневном рабочем месте – на якорной лебёдке, покрытой брезентом.

Мурка вышел на работу.

Соль в глазах

Начались трудовые будни рыбаков.

Будни эти однообразные и тяжёлые. Если лов удачный, они длятся по двадцать четыре часа без передышки. Но если рыбы нет, то всё равно приходится выбирать из воды сети, а на это уходит семь-восемь часов напряжённой работы.

Как легко вытягивать на борт сеть, в которой много рыбы! Тогда, правда, работа становится намного тяжелее, приходится напрягать все силы. Волны качают корабль, палубу нередко заливает водой, и от рыбьей чешуи она делается скользкой. Люди падают, сталкиваются друг с другом, ударяются о поручни. Они ругаются и шутят, но всё это идёт на пользу делу. Когда палуба становится слишком уж скользкой, её посыпают солью, которая заменяет тут песок. Но в любую погоду – и в полный штиль, и в самую противную мёртвую зыбь, и в семибалльный ветер – день хорошего улова для рыбаков всегда праздник! Крутящийся вал медленно втягивает на палубу голубоватую сеть. Она перекрутилась во многих местах и кажется узкой, отчего сперва чудится, будто она битком набита рыбой. Но когда люди расправляют её руками во всю её десятиметровую ширь, то выясняется, что сельди не так уж много. Опытный мастер лова определит на глаз, сколько тут рыбы. Четверо матросов стоят у рыборазделочного стола по колени в рыбе и ножами отрезают сельдям головы. Рыбмастер едва успевает засаливать свежий улов. Бочки солёной сельди тут же заколачивают и откатывают в сторону. Словом, знай лови да не спеши радоваться!

А чайки рядом с кораблём дерутся из-за селёдочных голов и потрохов. Их слетается столько, что за бортом всё белым-бело; от пронзительного крика птиц закладывает уши. До чего же они жадные! Могут ссориться и воровать друг у друга добычу, но других птиц и близко не подпустят.

Вот, например, кружит поодаль странная птица: тёмно-бурого цвета с длинными изящными крыльями, украшенными двумя светлыми полосами. Она намного крупнее чайки. Судя по сложению – хорошо летает. И наверняка сумела бы отнять голову или потроха у одинокой чайки. Матросы называют эту птицу «солдат». У чаек очень своеобразная тактика защиты от «солдата»: едва тот, прежде чем опуститься за добычей, сделает круг над стаей чаек, как они все сплываются друг к другу, и оказывается, что «солдату» некуда сесть. Он всё кружит, но только высмотрит новое местечко, как повторяется та же история. Чайки прямо-таки бегают по воде и ужас как кричат! Они всегда успевают занять местечко, облюбованное «солдатом», и тот в конце концов опускается в стороне от корабля, где ему не перепадает ни кусочка. В этом необычном и занятном морском бою чайки благодаря многочисленности всегда одерживают верх над бесстрашием и упорством «солдата».

Лов продолжается. На палубе уже 2–3 тонны неочищенной сельди. Море даёт её больше, чем успевают обработать потрошильщики.

А за всем этим наблюдает Мурка со своего поста у якорной лебёдки. Его не интересует, есть рыба или нет. Селёдку он не ест, терпеть её не может, и даже трепыхающиеся на палубе рыбы привлекали его внимание лишь в первый день. Его главная забота – следить за тем, как на вал носовой лебёдки наматывают толстый канат. Случается, что сеть разгружается недостаточно быстро и лебёдку приходится останавливать. Мурку очень тревожат такие задержки: почему не наматывают канат, почему его друзья бездельничают, разве на корабле так работают?

Мурка срывается с насиженного места, с сердитым лаем скребёт лапой по мокрому канату, пытается тащить его зубами. Но он слишком тяжёл для собаки. Это сердит Мурку. Он разбегается, налетает на канат и повторяет это до тех пор, пока лебёдка не начнёт вытягивать из воды новую порцию рыбы. Лишь после этого Мурка успокаивается и, задрав хвост, опять вскакивает на якорную лебёдку.

Мурка относится к работе с уважением. Он знает: когда забрасывают и выбирают сети, бегать по палубе не дело, нога может запутаться в них, и тогда на свете будет одной собакой меньше. Он попадёт вместе с сетью за борт, и тогда уж никакая сила его не спасёт. А при выбирании сетей напастей ещё больше: могут придавить бочкой лапу, наступить сапогом на хвост, а то вдруг шальная волна швырнёт тебя на поручни. К тому же какая собаке радость – бегать по заваленной сельдью мокрой палубе, пахнущей медузами и солью? Во время работы каждый должен быть на посту и заниматься своим делом. Мурка уже знает, что шнырять по палубе, посыпанной солью, дело опасное. Знает это по весьма печальному опыту, из-за которого моряки чуть не перессорились.

Случилось это в первую неделю лова, в 150 милях к северу от Фарерских островов. Стояла на редкость безветренная погода, рыбы было мало, и, как уж это водится в дни рыбацкого невезения, настроение у команды сильно испортилось. Работы хватало лишь одному потрошильщику. Вытягивая на палубу пустую сеть, люди мрачно молчали, больше не раздавалось шуток, никто не посмеивался друг над другом. Над океаном низко навис молочный туман, скрывший линию горизонта. Казалось, что мы плывём по огромному ушату с молоком. Но, несмотря на безветрие, траулер безжалостно трепала послештормовая зыбь. У зыби нет ни вспененных волн, ни острых гребней. На воде незаметно возникает какой-то плоский холм. Он с такой большой тяжестью обрушивается на корабль, что тот еле ползёт.

В тот несчастный день такие холмы непрерывно окатывали борт и швыряли траулер с боку на бок. Палубу всё время посыпали солью.

Мурке не нравились ни эти медлительные тяжёлые удары, ни мокрая палуба, ни захлёстывающие её десятитонные массы воды. К тому же собаки очень чутко воспринимают настроение людей, угадывают его по взгляду, по голосу, по жестам. Мурке не нравились мрачные лица и молчание, лишь изредка нарушаемое сердитым словом. Что ж, и море и небо выглядели невесело, да и работать в тот день было трудно и безрадостно.

Хоть добросовестный Мурка и появился утром на своём сторожевом посту, всё же ему скоро стало скучно и он решил вернуться к себе в каюту. Как опытный моряк, он выждал затишья между волнами и, соскочив с лебёдки, побежал на корму по палубе, посыпанной свежей солью.

Я как раз сидел в каюте и писал, когда Мурка принялся скрестись в дверь, жалобно скуля. Я открыл ему. Мурка вошёл и завертелся по каюте, словно слепой, а потом неуклюже вскарабкался на диван, положил голову на подушку и закрыл глаза лапами.

Я не обратил внимания на такое странное поведение пса. Решил, что он просто устал и хочет поспать. Я продолжал заниматься своим делом, а лежавший на диване Мурка тёр лапами глаза, и чем дольше он это делал, тем больше скулил.

Нас позвали обедать. Время обеда всегда было для Мурки самым беспокойным. Хотя в коридоре ставили для него миску, он всё-таки без конца носился по кают-компании. Пока на корабле было свежее мясо, всякий раз за обедом из-за всех трёх столов то и дело слышалось:

– Мурка! Мурка! Кость!..

Мурка мчался за новой костью, но тем временем кто-то прятал старую. Мурка начинал искать её под столами, пробираясь меж больших морских сапог. Его интересовала не столько кость, сколько охота за нею. На эту охоту он тратил без остатка всю энергию, накопленную за время, которое просиживал до обеда на палубе. В этой чудесной игре можно было и рычать, и скалить зубы, и вилять хвостом, и пускаться на разные уловки – словом, применять всю свою собачью хитрость. Крик «Обедать!» был для Мурки сигналом тревоги, по которому следовало сломя голову мчаться в кают-компанию.

Но сегодня Мурка даже не шевельнулся. Я окликнул его дважды, но он лишь тявкнул в ответ, что означало: «Дай попить!»

Я принёс воды. И, когда Мурка начал пить, я увидел, что с ним что-то неладно. Пса было не узнать.

Я не сразу понял, в чём дело. Лишь после того, как он провёл лапой по глазам, я заметил, что глаза у него опухли, гноились и, видно, болели от света. Он с большим трудом приоткрывал их чуть-чуть и тут же закрывал снова.

Мурка напился, а потом снова улёгся и продолжал тереть глаза. Он был почти слепой, и я не знал, как ему помочь. Оставив его на диване, я пошёл в кают-компанию обедать.

Кок угостил нас в этот день последней свежей рыбой. Рыбы, правда, было мало, но костей вполне достаточно. И уже минуты через две кто-то крикнул:

– Мурка, кости!

Но Мурки не было.

– Где же собака? Тут ей столько поживы! Где Мурка? – посыпались вопросы.

– Мурка заболел, – сказал я.

– Морской болезнью?

– Нет. У него что-то с глазами. Очень сильно опухли. Пёс почти ничего не видит.

– Но на палубе он был совсем здоровый, – сказал матрос, рядом с которым Мурка сидел обычно во время работы.

В кают-компании воцарилась тишина. Ведь Мурка дружил тут со всеми – с одними больше, с другими меньше. К нему всегда протягивался с десяток рук: погладить его, поиграть с ним, дружески подразнить, угостить чем-нибудь. Он всем напоминал о суше и о детях, которые где-то вдали резвятся с собаками на зелёном лужке. Никто не смел обидеть Мурку, каждый считал своим долгом защищать его, И вдруг – почти слепой…

Кто-то принёс Мурку на руках в кают-компанию, и мы принялись обследовать его глаза. Они ещё больше опухли и покраснели, ещё больше боялись света. Пёс, которого передавали с рук на руки, страдал от боли, хоть ни один врач не обходился так бережно со своим пациентом, как обходились с Муркой эти пропахшие селёдкой рыбаки в высоких, до самых бёдер, морских сапогах.

Но из-за него же так внезапно и так сильно опухли глаза у Мурки? Этого никто не мог объяснить.

– Какая-то свинья насыпала ему что-то в глаза! – сказал наконец старший матрос, угрюмый татарин.

Обвинение было нелепым. Кто из двадцати шести человек на судне сделал бы такую вещь? Но трудно было объяснить случившееся по-иному, тем более что был и предполагаемый виновник – один член команды, которого пёс почему-то не выносил. Играя с Муркой в начале плавания, моряк этот раза два причинил ему нешуточную боль. А пёс не простил этого моряку. И укусил его за руку, когда тот опять было затеял с ним игру. С тех пор матрос невзлюбил Мурку, да и Мурка – матроса. Собаки не выносят тех, кто сделал им больно и кто их боится.

Сейчас матрос отпирался, а все остальные нападали на него:

– Скажи, зачем ты так сделал? А если бы тебе пришлось ковылять по палубе почти слепым?!

– Чем ты засыпал глаза собаке?…

– Идите вы к дьяволу! – рассердился обвиняемый. – Ничем я не засыпал ему глаза!

Атмосфера накалялась. Но её разрядил мастер лова, старый морской волк. Он взял собаку на руки, присмотрелся внимательно к её глазам и сказал лишь одно слово:

– Соль!

Конечно же, всему виной была соль. Просто Мурка бегал по палубе, когда её посыпали солью. Он сам и втёр её лапами в глаза.

Это было ясно. Нам всем стало стыдно перед матросом, на которого мы кричали. Но в то же время стало и легче, как бывает всегда, когда оказывается, что ты напрасно обвинял близкого человека в некрасивом поступке. Все вдруг начали разговаривать громко и оживлённо. А Мурке промыли глаза, и уже к вечеру опухоль спала.

С тех пор он стал во время качки осторожнее бегать по палубе, когда она бывала посыпана солью. Люди отгоняли его от тех мест, где было особенно много соли. А если он всё же нечаянно попадал туда, ему сразу отмывали лапы.

Но, как правило, в ненастье Мурка большей частью устраивался в каюте или на мостике. А если и выходил на работу, то терпеливо сидел на якорной лебёдке.