Текст книги "Пока жива любовь"

Автор книги: Юджин Пеппероу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– С чего вы взяли, что она меня искала? Спросите у нее самой, и она скажет, что не в ее привычках искать своих слуг. Я понимаю, вам нужно закрыть дело, но повесить на меня этот труп вам не удастся. Хочу вас честно предупредить – не ориентируйтесь на меня, потому что, если припрете меня к стенке, я назову свидетеля, который подтвердит, что я был с ним с полуночи до часу ночи. Так что лучше не тратьте на меня время и силы.

– Ваш свидетель – это Мэри Каннингхем?

– Черт побери! Откуда вам это известно, мистер Джексон?

– Скажу вам больше, мне даже известно, что до прихода в триста шестнадцатый номер Марты Каннингхем вы находились в постели ее дочери, а вот куда вы делись потом из номера, я хочу узнать.

– О господи, лейтенант, да никуда я из номера не девался. Если бы я знал, что вы в курсе моих отношений с Мери, то я бы давно сам все рассказал. Я же боюсь единственно того, что старуха узнает об этом и попросит меня из дома. Когда она постучалась к Роберту, мы с Мери сразу поняли, что после него она придет к нам, поэтому я взял свою одежду, туфли и залез под кровать. Там и пролежал, пока старуха не ушла. Между прочим, горничная на нашем этаже получает деньги зазря. Под кроватью полно пыли. Вот когда я в такой ситуации оказался пару лет назад в "Хилтоне" в Чикаго ...

– Ладно, ладно, Креспи, потом опишете в своих мемуарах. Ответьте лучше, во сколько вы ушли из триста шестнадцатого номера.

– Около часа ночи. Я бы и раньше ушел, да Мери не хотела отпускать, пока не показала всего, что умела. Клянусь мадонной, если ее мамаша была в молодости такой же, то я очень жалею, что встретил ее не тогда, а сейчас.

– А вы шутник, Креспи. Скажите, Мери Каннингхем подтвердит, что вы были у нее до часу ночи.

– Святой Антонио! А почему же нет? Можете пойти и спросить ее сами, она-то свою мамашу не больно боится.

Лишь поздно ночью у себя в номере Генри Джексон закончил прослушивать сделанные им за день магнитофонные записи свидетельских показаний. Картина для него складывалась безрадостная. С момента убийства прошли сутки, а у него не было даже реального подозреваемого. В семействе Каннингхемов, включая Антонио Креспи, все имеют убедительные алиби. Остров, за весь день никто не покидал ни на пароме, ни на лодке, и из теперешних постояльцев отеля ни один не подходит на роль наемного убийцы. Нет, убил кто-то из своих, но кто? Вообще появление семьи Каннингхемов на Грин-Айленде под вымышленным предлогом явно не случайно. И откуда Марта Каннингхем вообще могла узнать о том, что ее брат с женой (как она думала) находится здесь? Стоп! От осенившей его догадки Генри Джексон вскочил с кресла и принялся мерить комнату из угла в угол быстрыми шагами. А что, если звонок Марты Каннингхем не был вымышленным?! Что, если убийца специально вызвал всю милую семейку на Грин-Айленд, чтобы попытаться обвинить в убийстве Роберта или Креспи и отвести тем самым подозрения от себя? Так-так, если потянуть эту ниточку, то многое становится объяснимым. От волнения Джексон начал хлопать себя по карманам, забыв, что уже год как бросил курить, потом быстро сел к столу и стал набрасывать на листе бумаги основные моменты только что родившейся в его голове новой версии.

На следующее утро 19 мая в 8 часов Генри Джексон сидел в глубоком кресле в шикарном трехкомнатном номере, занимаемом Ричардом Гарриманом, и бесстрастно говорил, сверяясь время от времени со своими заметками:

– Как видите, мистер Гарриман, все оказалось очень просто, стоило лишь связать все факты воедино. Помните сказку про Золушку? Из тысяч девушек хрустальной башмачок оказался впору только ей, потому что это был ее собственный башмачок. Так и шкура убийцы из всех, кому я ее примерял, идеально подошла только одному человеку – вам. Я пока не знаю, что побудило вас сделать это, но думаю, что скоро узнаю. Через пятнадцать минут я улетаю полицейским вертолетом на материк, чтобы успеть на рейс восемь пятьдесят на Сан-Франциско. Хочу получить показания вашей жены об обстоятельствах двух неудавшихся покушений на нее. Мне сообщили, что вы заказали себе билет на самолет до Сан-Франциско на одиннадцать сорок. Думаю, что завтра вас захочет видеть окружной прокурор, чтобы официально предъявить вам обвинение в умышленном убийстве Руфь Лейтон, поэтому прошу вас не покидать Сан-Франциско в течение этих двух дней.

– Послушайте, лейтенант, я не убивал Руфь, это какое-то дикое стечение обстоятельств.

– Но посудите сами, мистер Гарриман, до чего все логично выстраивается. Кто мог оборвать тормозной шланг у машины вашей жены, стоящей в гараже вашей виллы? Вы. Чужого на территории виллы сразу бы заметили. Кто мог подложить кактус под седло лошади вашей жены пока она с вашим приятелем собирала тюльпаны? Опять же вы. Не сумев убить жену, вы почему-то изменили свои планы и решили убрать со своего пути Руфь Лейтон. Возможно, она шантажировала вас, поставила перед выбором: или ваша жена, или она. Я вчера навел справки по телефону в полицейском управлении Сан-Франциско – в городе считают, что за последний год вы попали в финансовую зависимость от банка Эрнеста Лейтона, из которой вам уже не выбраться без помощи со стороны. Может быть, Руфь Лейтон требовала, чтобы вы развелись с женой, и угрожала вам гневом своего отца? Этого я пока не знаю. Во всяком слу чае, вы решили убить ее и, чтобы отвести от себя подозрения, позвонили своей сестре в Нью-Йорк и, изменив голос, вызвали ее сюда вместе с детьми. Вы решили утопить Руфь Лейтон, узнав от кого-то из местных жителей, что тела утонувших во время отлива никогда не находят, потому что их уносит течением в океан. Беда была только в том, что после инфаркта вы не можете из-за своего сердца плавать в холодной воде, поэтому вы задушили девушку на берегу и столкнули тело в воду, надеясь, что тела не найдут и вскрытия не будет. Вот здесь-то вы и просчитались. Как видите, логика здесь просто убийственная для вас. Думаю, что и присяжных она убедит. Боюсь, мистер Гарриман, что вам нечего будет противопоставить обвинению на суде.

Уже закрывая за собой дверь номера, Генри Джексон услышал вслед себе яростное проклятие Гарримана и удовлетворенно усмехнулся.

На аэродроме в Сан-Франциско его встретил полицейский на патрульной машине, довез прямо до ворот виллы "Миранда" и, не попрощавшись, уехал. Позвонив у витой чугунной калитки в каменной семифутовой стене, Генри Джексон с одобрением окинул взглядом двухэтажное белое здание виллы, видневшейся в глубине ухоженного сада. Здание стояло на самом краю нависшей над водой базальтовой скалы фасадом к океану, и из него, должно быть, открывался великолепный вид на залив. Отворивший калитку дворецкий взял его визитную карточку и ушел в дом. Вернувшись, он пригласил лейтенанта следовать за ним. Обогнув дом слева, по извилистой дорожке, мощенной красным кирпичом, они поднялись на просторную веранду, парящую высоко над гладью залива. На белом некрашеном полу веранды стоял легкий столик и несколько плетеных из соломки стульев, с одного из них навстречу Джексону поднялась невысокая молодая женщина с бледным лицом и очень светлыми, почти белыми волосами, плотно лежащими на голове подобно античному шлему, и такими же светлыми ресницами и бровями. На женщине было белое полотняное платье до пола наглухо застегнутое у горла и с длинными рукавами.

Действительно, похожа на монашку, – подумал Джексон, вспоминая слова Ричарда Гарримана о жене, – рост пять футов, три дюйма, – машинально прикинул он и, наклонив голову, представился:

– Генри Джексон, следователь при прокуроре штата Нью-Йорк.

Женщина, не поднимая глаз и не сходя с места, протянула ему бледную руку с коротко остриженными ногтями без маникюра:

– Эвелина Гарриман. Мистер Джексон? Чем вызван ваш визит? Мне вчера звонил муж из Нью-Йорка и просил не выходить из дома несколько дней. Что-нибудь случилось?

– Ваш муж вам все расскажет сам, миссис Гарриман, он будет здесь часа через четыре. Я же хотел бы уточнить некоторые детали насчет тех двух несчастных случаев, что произошли с вами на прошлой неделе.

Эвелина Гарриман подняла глаза на Джексона, и он сразу забыл и о ее бесцветных бровях и ресницах, и о бледности совершенно лишенного косметики незапоми-нающегося лица. Глаза у нее были большие, удивительно выразительные, того редкостного светло-изумрудного цвета, который можно увидеть в летний полдень в просвете поднявшейся морской волны. В них была и боль, и печаль, и надежда. Солнечные блики океана плясали на белой стене веранды и создавали в воздухе почти объемные образы, появляющиеся и исчезающие прежде, чем глаз успевал заметить их форму. В этой причудливой игре света лицо Эвелины Гарриман, казалось, потеряло свою бесцветность и невыразительность, оно светилось оттенками каких-то чувств, сильных переживаний и было сейчас почти прекрасным.

Джексон, опустившись на плетеный стул рядом с ней, любовался ее нежным точеным профилем, легкими очертаниями бледных губ. Конечно, в толпе эту женщину не заметишь и, даже взглянув в упор, не запомнишь, но что-то в ней несомненно есть. Просто нужно иметь время, чтобы разглядеть это что-то. У Ричарда Гарримана, пролежавшего в госпитале почти полгода, это время было, и он сделал правильный выбор.

– Миссис Гарриман, – спросил Генри Джексон, чтобы придать разговору более непринужденный характер и, как следствие этого, получить больше информации, – а как вы познакомились с вашим будущим мужем?

– О, это очень прозаическая и одновременно очень романтическая история, вернее история, которая чуть было не стала романтической, увы, все же не стала.

– Миссис Гарриман, расскажите, а? Мне, правда, очень интересно.

По бледному лицу женщины скользнула слабая тень улыбки.

– Ну хорошо, слушайте, если вам это интересно. Я к тому времени только два года, как приехала из Англии, где жила с мамой. После смерти мамы решила перебраться в Сан-Франциско, потому что здесь всегда тепло, солнце, пальмы, а что еще нужно человеку, у которого кроме того есть еще любимая работа.

Уже через полгода мне предложили перейти медсестрой в кардиологическое отделение. Вы знаете, – тут в ее мягком голосе появилась нескрываемая нотка гордости, – я ведь медсестра высшей квалификации и даже один раз заняла первое место на городском конкурсе медицинских сестер. И вот однажды в мое дежурство привезли Дика с тяжелейшим обширным инфарктом прямо с заседания совета директоров компании. Дежурный врач послушал его сердце, посмотрел кардиограмму и сказал мне, что больной практически безнадежен, но я решила, нет, я его выхожу, сама выхожу. Я в Дика тогда влюбилась с первого взгляда. Первую неделю я и ночевала в его палате, чтобы не пропустить, если ему станет хуже, и все инъекции ему делала строго по часам. У него очень плохие вены, а я с первого раза в любую вену попадаю. Потом уж меня его лечащий врач домой прогнал, чтобы я отоспалась, а то, говорит, будут у меня здесь два трупа в одной палате. Ну, потом, когда Дику стало получше, он, видимо, припомнил, что я была возле него все первые дни, и он через своего секретаря прислал мне домой громадный букет белых роз, причем без всякой записки, так что я даже не знала, от кого они. А я дома-то почти не бывала тогда, все время в госпитале, ну я и принесла букет на работу и поставила у себя на столе, а врач при Дике меня отругал, сказал, что у роз очень сильный запах и кардиологическим больным это очень вредно – может спровоцировать приступ стенокардии. Я отнесла розы опять домой, а на следующий день у меня в госпитале на столе опять появился громадный букет белых голландских тюльпанов. Тогда я поняла, что это от Дика. Мы стали с ним подолгу беседовать, он мне рассказывал о себе, а я читала ему книги.

– Вы, наверное, любите классику?

– Да, люблю, особенно русскую, но Дику я читала в основном сказки. Оказывается, в детстве ему никто не читал сказок и он их совершенно не знал. Я ему говорила, что он Кай, которого заморозила Снежная королева, и теперь он кроме своих чисел ничего в мире не видит. Я надеялась, что стану для него Гердой, которая своим поцелуем расколдует его, и он увидит всю красоту вокруг, увидит, что, кроме Денег, в мире есть книги и море, и . . . любовь. Но я ошиблась, Дик так и не рас-колдовался. Полгода, пока он лежал в госпитале и врачи запрещали ему заниматься делами, Дик был как все нормальные люди. Он слушал музыку – по моему выбору, мы говорили с ним о книгах, которые я ему приносила из дома, говорили обо всем на свете, а, когда только он выписался из госпиталя, его сразу же захватили дела, его проклятый нефтяной бизнес. – В голосе Эвелины Гарриман послышалась горечь. Она помолчала немного, глядя на темно-синее зеркало залива, потом продолжала уже другим тоном, в котором уже слышалась гордость за мужа и оправдание его:

Вы знаете, ведь Дик всего добился сам. Ему было всего двадцать два года, когда умер его отец и оставил после себя перспективное, но все в долгах, предприятие по производству нефтяного оборудования. Сестра Дика, Марта, отказалась от своей доли наследства, чтобы не платить отцовских долгов, и Дик все взвалил на свои плечи. Он мне рассказывал, как ездил по всему штату в поисках кредитов, убеждал нефтедобытчиков, доказывал и достал все-таки деньги. Двадцать лет он работал как проклятый по десять – двенадцать часов в сутки, пока не вывел свою компанию в десятку крупнейших в штате. И сейчас, перенеся такой тяжелый инфаркт, он продолжает работать по-прежнему. Приходит домой с бесконечных заседаний выжатый как лимон, с серым лицом, в прокуренной одежде и валится без сна на кровать, а я делаю ему инъекции камфары под кожу или сердечные гликозиды внутривенно. Я теперь сама снимаю ему ЭКГ и сама расшифровываю. За эти годы я прочитала столько литературы по болезням сердца, что стала разбираться в кардиологии лучше многих врачей. Я уволилась после свадьбы из госпиталя, потому что у меня остался только один пациент, но все мое время, все мои силы я трачу на него; слежу, чтобы кислородный баллон в доме всегда был полон, два раза в год заставляю Дика ложиться на обследование в мой бывший госпиталь, слежу, чтобы он вовремя принимал лекарство, чтобы в кармане пиджака у него всегда было коронарнорасширяю-щее лекарство. Я спасла его от смерти пять лет назад, и все эти пять лет он живет только силой моей любви к нему, чтобы ни пророчили ему врачи, мой муж будет жить, пока жива моя любовь.

Эвелина Гарриман умолкла, глядя на море, и Генри Джексон подумал, что в этой маленькой женщине скрыта огромная сила, могущая сдвинуть горы, – сила любви.

– Скажите, миссис Гарриман, а какие у вашего мужа отношения с Эрнестом Лейтоном?

– Какие могут быть отношения у мышки с кошкой, когда кошка сыта? Самые дружелюбные. Дик затеял новое грандиозное предприятие по разведке нефти в Перу. Деньги на это (и громадные деньги) он взял взаймы в банке Эрнеста Лейтона. Если нефть будет найдена, Дик станет одним из крупнейших нефтепромышленников страны.

– А если он не найдет нефть?

– Тогда скорей всего его предприятие, вся его компания перейдет под контроль банка Лейтона, а для Дика потеря самостоятельности хуже смерти. Он ведь работает на износ не ради денег, ему нужно чувствовать себя первым, нужно, чтобы ему подчинялись и от него зависели тысячи людей, хочет, чтобы за его спиной почтительно шептались, хочет быть самым-самым .. . – Миссис Гарриман ...

– Знаете, зовите меня просто Эвелиной, мы ведь не в кабинете прокурора, к тому же мы, наверное, ровесники.

– Хорошо, Эвелина. Расскажите мне; пожалуйста, о тех двух несчастных случаях, как вы их называете, только поподробнее.

Записав рассказ Эвелины на магнитофон, лейтенант уже встал, собираясь уходить, как вдруг глаза его удивленно расширились: маленькая ступня женщины, высунувшаяся случайно из-под края платья, была боса и туго обмотана вокруг щиколотки несколькими слоями бинта. – Эвелина Гарриман перехватила его взгляд и выму-ченно улыбнулась:

– Вот купила к приезду мужа новые туфли, а ходить на каблуках не умею. Целый день пересиливала себя, думала, привыкну, а в итоге – вот. Стерла в кровь обе ноги, так что приходится ходить босиком, да еще и бинтоваться. – Она протянула следователю руку, и он пожал ее с чувством глубокой жалости к этой самоотверженной маленькой женщине, которой вскоре предстоит узнать столько страшного о своем любимом муже.

Остаток этого дня и весь вечер Генри Джексон провел у себя дома, приводя в. порядок магнитофонные записи свидетельских показаний и надиктовывая на пленку комментарии к ним и свои соображения по этому делу. Спать он лег лишь во втором часу ночи с чувством добросовестно исполненного долга. Ночью ему приснился страшный сон: он и Ричард Гарриман прогуливаются, мирно беседуя, по берегу маленького островка, затерявшегося в необозримых водных просторах, а из-за океана, медленно поднимаясь над горизонтом, занимая полнеба, на них пристально смотрят прекрасные изумрудные глаза Эвелины Гарриман с непередаваемым выражением скорби, любви, тоски и прощения.

Резкий телефонный звонок буквально вырвал Джексона из постели. Не открывая глаз, он попытался нашарить телефонную трубку, уронил ее на пол и, чертыхаясь про себя, спросил хриплым со сна голосом:

– Алло, кто это?

Знакомый голос прокурора недовольно пророкотал в трубке:

– Генри, вы что пили всю ночь, судя по вашему голосу?

– Нет, шеф, – обиделся Джексон, – я допоздна работал, лег в два часа ночи, зато полностью закончил следствие. Остается лишь передать записи машинистке,

– и хоть завтра передавайте дело в суд.

– Суда не будет, Генри, – в голосе прокурора прозвучало нечто похожее на сочувствие, – так как нет обвиняемого, но ты все равно славно поработал, так что можешь рассчитывать на повышение.

– Как нет обвиняемого, шеф? – растерялся Джексон. – А Ричард Гарриман?

– Купи утреннюю газету, мой мальчик, и узнаешь все новости. Ричард Гарриман умер у себя в спальне сегодня ночью от инфаркта сердца. Ну ладно, досыпай, потом позвони мне.

Лейтенант медленно положил телефонную трубку.

Купив газету, он в рубрике происшествий прочел, что, "вернувшись из деловой поездки в Нью-Йорк, известный бизнесмен-нефтепромышленник Ричард Гарриман в возрасте пятидесяти лет скончался у себя на вилле "Миранда" от повторного инфаркта. По заключению врача, смерть наступила около двух часов ночи. По несчастному стечению обстоятельств жена м-ра Гарримана (в прошлом медсестра) улетела в тот вечер на экскурсию в Лос-Анджелес и не смогла оказать мужу необходимую помощь.

Смерть мистера Гарримана, видного бизнесмена и общественного деятеля, тяжело переживается гражданами нашего города и всего штата". В заметке не говорилось ни слова ни о Грин-Айленде, ни о связи Ричарда Гарримана со смертью Руфь Лейтон. Видимо, репортеры сами ни о чем не пронюхали, а Марта Каннингхем решила не выносить сор из избы или просто побоялась быть втянутой в скандал.

Спустя неделю, Генри Джексон, выйдя из машины, позвонил у ворот виллы "Миранда". Узнавший его дворецкий отпер калитку и, отступив в сторону, сказал:

– Прошу вас, сэр. Миссис Гарриман одна на веранде.

– Вы не будете докладывать обо мне? – удивленно спросил Джексон.

– Хозяйка сказала, что если вы придете еще раз, то сразу провести вас к ней без доклада.

Джексон недоверчиво вгляделся в невозмутимое лицо дворецкого, но ничего не прочтя на нем, молча пошел по знакомой извилистой дорожке к дому. Эвелина Гарриман сидела на веранде на том же месте, в той же позе, что и в прошлый раз, только сейчас на ней было длинное, глухое у ворота черное платье, из-под которого выделялись тонкие лодыжки в черных чулках и черные туфли на низком каблуке.

Джексон поздоровался и выразил женщине свое соболезнование по поводу смерти мужа. Ничего не ответив, миссис Гарриман пытливо вглядывалась в лицо молодого человека и опять перевела взгляд на залив. Наконец она глухо произнесла:

– Зачем вы пришли? Все равно у вас нет доказательств.

Джексон, подвинул стул, сел рядом с ней и, тоже глядя на залив, над которым собирались тяжелые тучи, произнес:

– Я пришел к вам как частное лицо, потому что у меня действительно нет доказательств. Если хотите, можете выгнать меня.

– Пет, останьтесь, пожалуйста. – Голос Эвелины Гарриман прозвучал поспешно и почти умоляюще.

Они опять помолчали, потом она спросила:

– Как вы догадались?

– После смерти вашего мужа дело посчитали законченным и мне дали трехдневный отпуск в качестве поощрения. Я провел его здесь на побережье, занимаясь подводной охотой и в первый же день с непривычки стер себе ластами ступни. Тогда я вспомнил ваши забинтованные ноги и мне пришла в голову мысль, что очень хороший пловец мог бы задушить Руфь семнадцатого мая на берегу Грин-Айленда и уплыть с острова на материк в ту же ночь, особенно если бы у него были ласты. И еще я подумал, что из всех людей, так или иначе причастных к этому делу, только вы одна не попали в орбиту следствия. Я навел о вас справки и узнал, что в двадцать лет вы были одной из сильнейших спортсменок Англии по пятиборью, куда, кстати, входят и плавание и конный спорт. Тогда меня осенило: в том случае с лошадью, которая чуть не сбросила вас с обрыва, колючка под седлом могла появиться уже потом, после блестяще разыгранного вами спектакля с "обезумевшей от боли лошадью". Для одной из лучших наездниц Англии не составило бы большого труда поднять лошадь на дыбы и заставить ее проделать несколько прыжков, а потом, ускакав от своих неповоротливых спутников, быстро расседлать в укромном уголке свою лошадь и подложить ей кактус под седло. Но тогда и авария с вашей автомашиной может оказаться такой же ловкой мистификацией. Ведь пристегнувшись ремнем безопасности и хорошо рассчитав скорость, вы ничем не рисковали, врезаясь правым боком машины в проволочную изгородь, за которой к тому же густо рос упругий можжевельник. И Марте Кан-нингхем позвонили тоже вы и, изменив голос, попросили приехать с детьми на Грин-Айленд, чтобы создать первую, якобы отвлекающую, версию для следствия. Но основная ваша цель была обвинить в убийстве Руфь Лейтон вашего мужа, поэтому вы тщательно позаботились о том, чтобы все улики говорили против него* и вам это блестяще удалось.

Генри Джексон блестящими от возбуждения глазами посмотрел на Эвелину Гарриман, потом глаза его медленно потухли, и он нехотя признался:

– Но это все не более чем догадки, не имеющие никаких доказательств. Никакой судья не поверит, что вы могли справиться на берегу с мисс Лейтон, которая была выше вас на полголовы и гораздо крупнее. И при этом Ричард Гарриман ничего не услышал. Это и для меня самого загадка.

– Я и не нападала на нее на берегу. – В голосе Эвелины Гарриман прозвенела еще не забытая ненависть к сопернице. – Я подплыла к ней в воде, набросила на голову тонкий пластиковый мешок и утянула под воду. Под водой давление сразу прижимает пластик к лицу, и в легкие вода не попадает. Думаю, она узнала меня даже в темноте, потому что от ужаса почти не сопротивлялась и успела только крикнуть.

– А потом?

– А потом я отбуксировала ее тело к западной оконечности острова, а сама поплыла на материк. Вещи мои были при мне в таком же пластиковом туго завязанном пакете. На берегу я оделась в пляжной кабине, сделала макияж и поехала на такси в аэропорт. Вылетела первым рейсом на Сан-Франциско и в полдвенадцатого еще до прихода слуг была дома. Накануне сразу после звонка Дика в пять вечера я отпустила всю прислугу до полудня следующего дня, а сама вылетела на Грин-Айленд вечерним рейсом и успела на последний паром на остров.

– Я примерно так и предполагал. Единственным слабым звеном в моих рассуждениях было то, откуда вы узнали о том, что ваш муж собирается отдыхать с мисс Лейтон на Грин-Айленде, но этот момент я просто вычислил – вы должны были подслушивать его телефонные разговоры. Я поднял все ваши чеки, предъявленные на оплату в банк за последние три месяца и нашел то, что искал. Чуть больше месяца назад городской универмаг предъявил в банк подписанный вами чек на четыреста сорок девять долларов девяносто центов. Я покопался в каталоге и выяснил, что ровно столько стоит телефонный автоответчик, из которого любой школьник при желании может сделать подслушивающий аппарат. Не так ли? К сожалению, это тоже не улика – вы всегда можете сказать, что набрали на эту сумму других товаров.

– Да, когда я поняла, что отдельный телефон нужен Дику для разговоров с любовницей, я подсоединила автоответчик к его аппарату и днем прослушивала все разговоры, которые он вел с ней накануне. С работы он не мог ей звонить – у него телефон параллелен с телефоном его секретаря. Так я и узнала и про Грин-Айленд, и про ее любовь к ночным купаниям. Дик совсем потерял голову от перспектив, которые перед ним откроются, если банк Эрнеста Лейтона будет кредитовать его без ограничения. На этом она его и поймала, эта девица. Она потребовала, чтобы Дик бросил меня и женился на ней, и Дик не устоял перед соблазном, согласился, только все тянул, жалея меня. И однажды эта не привыкшая к отказам дрянь сказала: "Такая бесцветная медуза, как я, у которой в жилах студень вместо крови, должна быть счастлива уже одним тем, что не осталась старой девой и хоть немного побыла замужем", и Дик ничего не возразил ей, промолчал. Вот тогда я твердо решила: убью ее, а Дику преподам такой урок, что ему впредь не захочется даже смотреть на других женщин. При его деньгах и связях его никогда не признали бы виновным на основании одних лишь косвенных улик, но встряской это ему было бы хорошей. Я была уверена, что после смерти Руфь Лейтон мой Дик вернется ко мне и мы с ним будем счастливы, как раньше, но . . . я ошиблась.

Голос Эвелины Гарриман прервался, и Джексон увидел, как по ее бледной щеке, обращенной к нему, медленно скатилась одинокая слеза.

– Все эти годы я была для Дика и женой, и сестрой, и матерью. Я так хотела ребенка от него, но заставила себя отказаться от этой мечты, чтобы не раздваиваться между мужем и ребенком, не хотела обделять Дика даже на самую малость. А он . . . Когда он прилетел с Грин-Айленда в тот день – девятнадцатого мая, он сказал, что я уничтожила все, что он создавал всю свою жизнь. Он обо всем догадался еще там, на острове, все-таки он хорошо знал меня, мой Дик. Он сказал, что ненавидит меня и не хочет больше видеть. Я бросилась ему в ноги, я рыдала, умоляла его, говорила, что не смогу жить без него, но у него были такие чужие, холодные глаза, словно он увольнял провинившегося служащего. И тогда я уле тела в Лос-Анджелес. Первый раз за эти пять лет я не ночевала дома и ... все кончилось.

Она замолчала, поднесла руку к горлу, хотела что-то сказать, но не сказала. Бледный дневной свет с трудом пробивался через темные тяжелые тучи, низко нависшие над океаном. Вдали тучи сливались со свинцово-серым океаном, и невозможно было сказать, где кончается вода и начинается небо. Вода и небо смыкались все тесней, и вот уже осталось в мире небольшое пространство веранды с белыми стенами и в нем размытый зыбкий силуэт невысокой женщины в глухом черном платье, стоящей у перил. Эвелина Гарриман вытерла глаза ладонями и повернулась к Джексону. В сером свете дня ее бледное лицо и белый шлем волос почти сливались с блеклой далью, и лишь поразительно яркие светло-зеленые глаза, казалось, горели, жили в пространстве отдельной, самостоятельной жизнью.

Несколько раз женщина пыталась заговорить, но голос изменял ей. Наконец она справилась с собой и с силой воскликнула:

– Да, я убила ее и не жалею об этом. Ну что же, арестуйте меня!

Невероятной силы удар грома одновременно с ослепительной вспышкой молнии заглушил ее последние слова. Копившееся весь день во влажной духоте воздуха напряжение прорвалось наконец яростной майской грозой. Исчезло понятие верха и низа, струи воды хлестали, казалось, со всех сторон, забрасывались на веранду бешеными порывами ветра. Молнии били из нависших туч в свинцовый океан одна за другой, и раскаты грома сливались в непрерывный ошеломляющий грохот. Джексон и Эвелина Гарриман мгновенно вымокли до нитки, но почему-то. не уходили с веранды. Было в этом яростном буйстве стихии что-то невероятно завораживающее и прятягательное. Гроза стихла внезапно, как это бывает лишь на юге, и жаркое умытое солнце засияло с бирюзового неба. Свежее, бодрящее дыхание океан.а разгоняло последние клочья облаков. После прошедшей бури вода, небо, сам воздух дышали обновлением, возрождением к жизни.

– Эвелина, вы не объясните мне, почему вас никто не видел ни в самолете, ни в аэропорту, ни на пароме? Я ведь целых три дня опрашивал стюардесс подходящих рейсов, таксистов, полицейских в аэропорту, даже служащих парома, что ходит до Грин-Айленда, показывал всем вашу фотографию, описывал вашу внешность, но никто из опрашиваемых мной не вспомнил женщины, хотя бы отдаленно похожей на вас. Может быть, откроете мне ваш секрет?

– Как частному лицу?

– Разумеется. Вы .же прекрасно знаете, что у меня нет ни одного свидетельского показания, ни одной улики против вас.

В глазах Эвелины Гарриман мелькнуло что-то похожее на лукавинку.

– Смешно, конечно, но вы, сыщик, оказались единственным человеком в мире, которому я могу рассказать обо всем, излить душу. Ну хорошо, я вам открою эту маленькую тайну, хотя в общем-то никакой тайны здесь нет. Если бы на вашем месте была женщина, она могла бы просто вычислить мою внешность во время полета на Грин-Айленд. Но мужчинам этого не дано. Подождите меня здесь минут пятнадцать-двадцать.

Эвелина исчезла в комнатах, а Джексон принялся мерить шагами веранду, пытаясь понять, что скрывалось за последними словами его собеседницы. Он уже начал беспокоиться и поглядывать на часы, когда дверь на веранду открылась и лейтенант ахнул, до того хороша была вошедшая женщина. Она была красива какой-то вызывающей, экзотической красотой. Рассыпанные по ее плечам пышные, черные как смоль волосы, эффектно обрамляли смуглое точеное лицо, на котором дерзко алел чуть великоватый чувственный рот и мрачно горели громадные, сильно подведенные глаза, казавшиеся почти черными из-за длинных черных ресниц и неестественно расширенных зрачков. Смуглые, безупречной формы плечи незнакомки были вызывающе обнажены, а очень короткая белая юбка и белые лайковые сапоги до колен на высоченных каблуках подчеркивали стройность длинных сильных ног танцовщицы или спортсменки. Экзотический наряд женщины довершала алая роза в волосах, многочисленные браслеты и кольца на руках и болтающиеся почти у плеч золотые серьги в виде колокольчиков, издающие при каждом ее шаге тонкий мелодичный звон. Незнакомка подошла к Джексону танцующей походкой и глубоким мягким голосом произнесла: