Текст книги "Пока жива любовь"

Автор книги: Юджин Пеппероу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Пеппероу Юджин
Пока жива любовь

Теплый южный вечер медленно спускался на Грин-Ай-ленд. Расплавленное золото солнечного диска еще не погрузилось в Тихий океан, а на блекло-бирюзовом небе уже проступил бледный ущербный диск луны. Прохладное дыхание океана коснулось острова, и люди, сидящие на веранде отеля за вечерним коктейлем, вздохнули с облегчением. Для мая день был слишком жарким, а невозможность искупаться – вода еще не прогрелась—делала жару просто изнурительной. Кондиционеры в отеле с трудом справлялись с нагрузкой, но все же внутри было, прохладней, чем снаружи, поэтому многие расположились в холле хв уютных креслах у низких столиков, просматривая свежие газеты.

Решительно пересекавшего холл высокого плотного мужчину в шортах почтительно окликнул портье:

– М-р Гарриман, вас тут уже почти час ожидает дама. Я предложил ей послать за вами в биллиардную, но она предпочла подождать здесь. – Немного одутловатое бледное лицо мужчины с властными энергичными чертами настороженно застыло.

– Какая еще дама? Я здесь никого не знаю.

– Не пугайся, Дики, это всего лишь я, – прошелестел за его спиной бесцветный женский голос, – твоя бедная старшая сестра.

Молодящаяся, сильно накрашенная дама лет пятидесяти, одетая, пожалуй, несколько экстравагантно для своих лет, возникла возле него, словно материализовавшись из воздуха. Сейчас, когда брат и сестра стояли рядом, их фамильное сходство было очевидным, но лицо мужчины дышало силой и какой-то внутренней энергией. Это бы ло лицо человека, привыкшего к власти над другими людьми и любящего побеждать. На увядшем же лице женщины застыло брюзгливо-недовольное выражение человека, ждущего от жизни лишь гадостей и вздыхающего с тайным удовлетворением, если самые худшие ее предположения об окружающих оправдываются. На первый взгляд женщина казалась моложе своих пятидесяти восьми лет благодаря двум пластическим операциям на лице и шее, но желтоватые белки недобрых выцветших глаз и неживая бархатистость кожи лица, измученной лосьонами и ночными кремами, выдавала ее истинный возраст.

Сейчас брат и сестра оценивающе рассматривали друг друга, и со стороны трудно было определить, кто из них меньше рад этой встрече.

– Как ты узнала, что я здесь? – наконец неприветливо спросил брат. – Только не говори, что ты оказалась на Грин-Айленде случайно. Кажется, мы с тобой не виделись лет пять и нас обоих это вполне устраивало, чему же я вдруг обязан этой встрече?

Глаза женщины зло сощурились, неприятная гримаса на мгновение перекосила ее лицо, сразу резко состарив его.

– Во всяком случае, я прилетела сюда не для того, чтобы познакомиться с твоей женой. Думаю, что проживу без этой чести, как жила без нее до сих пор. Просто сегодня утром мне позвонил кто-то из служащих этого отеля и сказал, что у тебя второй инфаркт, состояние крайне тяжелое и ты срочно хочешь видеть меня и моих детей. Слышимость была отвратительной, я даже не разобрала, кто звонил – мужчина или женщина, но мы сразу собрались и прилетели.

– И ты, конечно, вообразила, что я собрался завещать твоим милым деткам свои деньги?

– А почему бы и нет, ведь они твои родные племянники.

– Прежде всего они бездельники и паразиты, как и их спившийся папаша, да и ты сама. А что касается мифического звонка о моем втором инфаркте, – м-р Гарриман саркастически рассмеялся, – то в качестве' предлога для прилета сюда ты могла бы придумать что-нибудь поумней. Как видишь, я чувствую себя отлично, но даже если бы это было не так, то тебе от этого ни жарко ни холодно, потому что по моему завещанию ни тебе, ни твоим детям не достанется ни цента моих денег. Так что ждать моей смерти тебе нет никакого резона.

Брат и сестра, оглянувшись на портье, отошли подальше от его стойки, но накопившееся друг на друга раздражение и неприязнь лишили их осторожности, они говорили, уже не понижая голоса. Тонкие губы женщины подергивались нервной судорогой, она торопилась высказаться прежде, чем ее оборвут.

– Ах, вот как! Своих ближайших родственников ты в завещании не упоминаешь, А кому же ты оставляешь деньги? Своей жене? Ты думаешь, что, женившись на медсестре, которая таскала из-под тебя горшки, ты ее осчастливил? Думаешь, что она всю жизнь будет тебе благодарна лишь за то, что ты позволил ей носить твою фамилию? О, ты очень ошибаешься, братец! Я сама женщина и знаю женщин. Уверена, что ты далеко не первый из пациентов, с которым она спала прямо на больничной койке в расчете устроить свою жизнь. Она вышла замуж за тебя, надеясь на роскошную жизнь, а что вместо-этого ты ей дал? Я же знаю от наших общих знакомых, что вы нигде не бываете и к вам почти никто не ходит. За все пять лет, что вы женаты, ты ни разу не вывез ее даже в Нью-Йорк, не то что в Европу. Думаешь, какой-нибудь молодой женщине понравиться сидеть всю жизнь в четырех стенах, а отдыхать на этом крошечном островке с единственным отелем, где и общества-то никакого нет. Воображаешь, что она настолько без ума от тебя, что не нуждается ни в ком другом? Идиот, да что ты сейчас представляешь из себя как мужчина после того инфаркта? Я ведь вижу, как ты дышишь, и могу догадываться, как мало можно от тебя теперь получить в постели.

– Ну, хватит о моей постели. Лучше о своей подумай. Насколько я знаю, твой секретарь-итальянец кроме тебя спит с любой шлюхой, которую ему удается купить на те гроши, что ты ему платишь.

– По крайней мере, я не выхожу за него замуж и, уж конечно, не оставляю ему своих денег по завещанию.

И сестра и брат уже забыли о сдержанности и теперь почти кричали друг на друга, не заботясь о том, что на них смотрят и слушают окружающие.

– Только пусть эта медицинская подстилка, которую ты называешь своей женой, не надеется, что она получит твои деньги. Это деньги моего отца и я пойду на все, но ей они не достанутся, слышишь меня, не достанутся, так ей и передай.

По лицу мужчины пробежала презрительная усмешка и он, круто повернувшись, не спеша пошел к лифту.

Пронзительный голос его сестры разорвал напряженно прислушивающуюся тишину холла:

– Так что же ты мне скажешь на прощание, братец?

Ричард Гарриман обернулся у самого лифта и отчетливо выговорил, сопровождая свои слова выразительным жестом:

– Пойди утешь своего итальяшку, сестрица. И скажи ему, что богатство тебе не грозит.

С минуту женщина стояла как громом пораженная. Клокотавшая у нее в душе ярость не находила слов для своего выражения. Потом с выражением мрачной решимости на пылающем гневом лице она подошла к стойке портье и спросила, можно ли снять четыре однокомнатных номера, из них два смежных.

– Да, мэм, сейчас еще не сезон, поэтому свободные номера есть, только смежные у нас полулюкс и находятся "на шестом этаже, а одинарные – на третьем, – ответил портье, с интересом наблюдавший только что разыгравшуюся сцену.

– Ну что ж, тем лучше. Оформите одинарные номера на мистера Роберта Каннингхема и мисс Каннинг-хем – это мои дети, а два смежных на меня – мое имя Марта Каннингхем и моего секретаря – Антонио Креспи. И пошлите кого-нибудь за ними – они сидят на пристани, мы ведь приехали сюда только час назад паромом.

– А к нам больше и нечем добраться с материка. С девяти ноль-ноль до двадцати одного ноль-ноль ходит ежечасно паром, да еще выход на телефонную сеть через местную радиостанцию, вот и все наши контакты с внешним миром. Люди приезжают сюда за покоем, мэм, и они его здесь находят.

Багровый диск солнца медленно погрузился в океан и глубокая южная-ночь приняла Грин-Айленд в свои ласковые объятия. Зажглись призывным светом огромные окна ресторана на первом этаже отеля, загорелись под разноцветными абажурами лампы на столиках, вынесенных на веранду. Отдыхающие на веранде за традиционным вечерним коктейлем и подумать не могли о трагедии, которая разыграется через какой-то час в этом уютном мирке. Миссис Каннингхем в это время у себя в номере накладывала последние штрихи макияжа, готовясь спуститься к ужину в ресторан. Рядом с ней сидел развалясь в кресле тот, кого она называла своим секретарем и, лениво потягивая двойной "бурбон" из бокала, думал о том, стоит ли рисковать всем ради того, что он собирался сделать нынче ночью.

Старший сын миссис Каннингхем – Роберт, не работавший за свои тридцать два года ни единого дня, лежал одетый на застеленной кровати у себя в номере, положив ноги в туфлях на атласное покрывало и думая, что все равно сделает сегодня то, что решил, черт побери, потому что кредиторы уже начинают терять терпение, а больше ниоткуда денежных поступлений не ожидается. Роберт выпячивал безвольный подбородок, грозно хмурил брови, но все равно очень мало походил на злодея из нашумевшего вестерна. Наконец, оправдываясь перед самим собой, он почти извиняющимся тоном пробормотал:

– Во всяком случае, я не хотел этого делать. Эта стерва сама давно напрашивалась.

Что же касается дочери миссис Каннингхем Мери – хорошенькой двадцатитрехлетней блондинки с аппетитной пухлой фигуркой, то она сейчас ни о чем не думала. Отчасти потому, что это занятие вообще не было ей свойственно, а кроме того, в это время она принимала ванну, а, согласитесь, одновременно принимать ванну и думать, это слишком обременительно. От этого на лбу появляются морщины.

Была почти полночь, когда из раздвинувшихся дверей лифта в холл ступил м-р Гарриман под руку с миловидной молодой женщиной и двинулся к входной двери, настороженно оглядывая холл отеля – нет ли здесь его сестры.

– Опять купаться, миссис Гарриман? – окликнул портье. – Вода-то нынче холодновата.

– Ну вот еще, – засмеялась молодая женщина, – я здесь уже четвертую ночь купаюсь и, как видите, даже насморка не схватила, а по сводке вчера вода была холоднее, чем сегодня.

Она подхватила своего спутника под руку и, грациозно покачивая бедрами, двинулась к выходу.

Портье поглядел ей вслед и подумал, что если бы он был богат, то тоже женился бы на молодой девушке с длинными ногами, а со своей толстухой Луизой развелся и оставил бы ее в доме в качестве кухарки. Все же, что ни говори, а блинчики с патокой она печет как никто.

Когда минут через сорок в полупустой холл торопливо вошел, прижимая руку к груди, бледный как смерть Ричард Гарриман, портье сразу понял, что произошло несчастье.

– Что случилось, сэр? На вас лица нет. Что-нибудь с миссис Гарриман?

– Да, – задыхаясь от быстрой ходьбы, с трудом произнес м-р Гарриман, – боюсь, что на нее напала акула, или она налетела в воде на какой-нибудь риф.

– Но здесь по всему побережью нет никаких рифов, сэр, – испуганно пробормотал портье, – а акулы в наших водах никогда не бывают.

– В любом случае, черт побери, вызовите немедленно спасателей с лодочной станции, поднимите на ноги всех, кого можно, – я заплачу любые деньги. Да делайте же что-нибудь, черт вас всех здесь возьми.

Уже минут через пятнадцать в море вышли с полдюжины моторных лодок с добровольцами и принялись буквально фут за футом обшаривать прибрежные воды. Люди в лодках кричали, светили фонарями в воду, запускали в небо осветительные ракеты, но все было тщетно – прибрежные воды Грин-Айленда были пустынны. По словам старожила – местного спасателя – тех, кто тонул во время отлива уже никогда не находили, так как их тела с отливом попадали в струю сильного течения, огибавшего остров с Запада, и уносились им в открытый океан.

– Один только раз, – рассказывал спасатель, – с какого-то парохода утром заметили стаю чаек над водой, спустили шлюпку и выловили труп милях в трех от берега, но тело было так изъедено рыбами и птицами, что его так и не смогли опознать. Определили, что это был мужчина, да и то лишь после вскрытия. Так что можете поверить – тела этой дамочки никогда не найдут.

Но на этот раз старый спасатель ошибся. Утром, когда измотанный вконец ночными поисками Ричард Гарриман забылся тяжелым сном в своем трехкомнатном люксе, его разбудили два полицейских и попросили проехать с ними в морг при полицейском участке для опознания женского трупа, найденного на западном берегу Грин-Айленда.

Когда в морге с лица утопленницы откинули мокрый брезент и м-р Гарриман увидел знакомое лицо, искаженное ужасом, и широко открытые невидящие голубые глаза, он покачнулся и, потеряв сознание, тяжело осел на пол в– натекшую лужу воды.

Придя в себя, он смутно припомнил, что упал в обморок в морге, но зачем он оказался в морге? И лишь когда перед его мысленным взором встало искаженное ужасом лицо Руфь с" открытыми невидящими глазами, он вспомнил сразу все и застонал от непоправимости того, что произошло, от всего этого жуткого стечения обстоятельств, в котором он оказался.

– Что с вами? Вам очень плохо? – услышал Ричард Гарриман приятный мужской голос и открыл глаза. Он лежал раздетый на кровати в своем номере, а у его постели, тревожно глядя на него, сидел худощавый молодой человек с приятными чертами твердо вырезанного загорелого лица.

– Кто вы такой, – хрипло спросил м-р Гарриман, садясь в кровати и ищя вглядом по комнате свою одежду, – я что, давно здесь валяюсь?

– Меня зовут Генри Джексон, – учтиво ответил молодой человек, – я лейтенант полиции и работаю следователем при прокуратуре штата Нью-Йорк. А находитесь вы в своем номере уже несколько часов, с тех пор, как потеряли сознание в морге. Доктор сделал вам укол снотворного, чтобы уберечь от нервного потрясения. Он был здесь с полчаса назад, выслушал ваше сердце и сказал, что когда вы проснетесь, то можете, если хотите, встать – ничего плохого с вами не произошло.

– Вы так считаете? – зло спросил м-р Гарриман, протягивая руку за своими брюками, висевшими неподалеку на спинке стула. – Слушайте, лейтенант, я ведь не король, а вы не мой камердинер, чтобы присутствовать при моем одевании. Может быть, вы все-таки выйдете из моего номера, тем более что вас в него никто не приглашал?

Но полицейский, похоже, обладал толстокожестью гиппопотама. Он обаятельно улыбнулся и, встав, отошел к окну, доброжелательно сказав:

– О, пожалуйста, мистер Гарриман, одевайтесь, я отвернусь и не буду вас смущать.

Чертыхнувшись про себя, Ричард Гарриман оделся и уже менее агрессивно спросил полицейского:

– Вы что-то хотите спросить меня по поводу несчастного случая с Руфь Лейтон?

– Простите, вы говорите о своей жене?

– Нет, я говорю о той девушке, что жила здесь в отеле со мной под именем моей жены и утонула этой, то есть уже прошлой ночью. Ее зовут . . . звали Руфь Лейтон, она единственная дочь Эрнеста Лейтона, банкира. Уже не имеет смысла скрывать (да это и невозможно теперь), что мы были близки с ней. Просто не представляю, что сделает ее отец, когда узнает о ее смерти.

Джексон изумленно присвистнул:

– Ну и дела! А ваша жена знает, что вы здесь?

– Нет, она считает, что я в Нью-Йорке по делам фирмы. А почему вас все это интересует, лейтенант?

– Дело в том, мистер Гарриман, что та, кого я считал вашей женой – Руфь Лейтон, – не утонула. Вчера на вскрытии в ее легких почти не обнаружено воды. Очевидно, ее задушили на берегу, а потом столкнули в воду. Видимо, от того, что тело плавало наловерхности воды, его и не унесло отливом, а протащило вдоль берега и утром приливом выбросило на пляж.

– Руфь задушили на берегу? – на лице м-ра Гаррима-на отразилось мучительное раздумье, з*атем он решительно произнес: – Нет, этого не может быть, этого просто не могло быть.

– Мистер Гарриман, я прилетел сюда утром для расследования этого дела сразу, как только начальник полиции острова передал нам по телефону результаты вскрытия. Я опросил уже несколько человек по этому делу и хотел бы получить также и ваши показания.

Генри Джексон положил перед собой портативный магнитофон на журнальный столик и нажал кнопку записи на нем.

– Назовите, пожалуйста, полностью ваше имя, место жительства и род занятий.

– Ричард Эрл Гарриман, проживаю постоянно в Сан-Франциско на вилле "Миранда", занимаюсь нефтяным бизнесом.

– Расскажите об обстоятельствах вашего приезда сюда с Руфь Лейтон и о том, что случилось прошлой ночью на берегу.

– Я познакомился с Руфь Лейтон около года назад в доме ее отца, с которым у меня тогда завязались тесные деловые отношения. Полгода, назад мы сблизились с ней и все это время встречались не реже двух раз в неделю. Четыре дня назад прилетели на Грин-Айленд – хотели недельку побыть вместе, зарегистрировались как супруги, иначе нам бы не дали общий номер, здесь довольно строгие нравы, как мне говорили. Руфь говорила мне, что очень любит купаться ночью обнаженной, и мы каждую ночь около двенадцати, когда на пляже гасят фонари, ходили купаться. Я после инфаркта не рискую даже заходить в холодную воду, поэтому ждал ее.всегда на берегу. Так было и в прошлую ночь. Руфь разделась и вошла в воду, а я лег на подстилку и стал смотреть на звезды.

– На пляже кроме вас никого не было?

– Насколько я мог судить– нет, по крайней мере, я никого не видел. Лежа на спине, я постепенно задремал, и сквозь дрему мне послышался женский крик.

– А вы уверены, что крик донесся из воды? Может быть, кричали на берегу?

– Не знаю, говорю же вам – я задремал, поэтому затрудняюсь определить точно в какой стороне кричали. Мне показалось, что я узнал голос Руфь. Я подошел к кромке воды и стал звать ее, но она не откликалась. Одежда ее и купальник были на месте, тогда я понял, что с ней что-то случилось и побежал в отель звать на помощь.

– Скажите, мистер Гарриман, а у вашей жены – ведь Руфь Лейтон была здесь под ее именем, – у вашей жены не было врагов? Никто раньше не угрожал ей?

– Да что вы, какие враги могут быть у Эвелин, ее любят все, кто ее знает. Она ведь по натуре монашка – стремится оказывать помощь всем, кто в ней нуждается.

– И прежде на нее никогда не совершали нападения?

– Говорю же вам, никогда. Правда, с неделю назад произошли два странных случая. В прошлую пятницу, выезжая из дома, машина жены не вписалась в поворот из-за того, что отказали тормоза, и врезалась в ограду соседней виллы. К счастью, за оградой была мощная изгородь из можжевельника, и машина застряла в ней.

– Ого! Это уже наводит на размышления. А причину отказа тормозов установили?

– Да. У машины был оборван тормозной шланг. А я решил, что это был просто несчастный случай.

– А второй раз? Вы говорили, что произошло два странных случая.

– Да, буквально на следующий день,-в субботу, ко мне приехал по делам приятель из Лос-Анджелеса Пол Стен-форд. Мы взяли напрокат лошадей и поехали в горы втроем: я, моя жена и Пол. Горы у нас невысокие, как холмы, но довольно крутые, так что, когда мы добрались до вершины ближайшего холма, лошади были в мыле. Мы пустили их пастись, не расседлывая, я остался с лошадьми, а Эвелин и Пол Стенфорд пошли собирать дикие тюльпаны. Лошади разбрелись по плоской вершине холма, я стал распаковывать сандвичи и не смотрел за ними. Минут через пятнадцать вернулись Эвелин и Пол с охапками тюльпанов и мы сели за еду. Когда, примерно через час, мы собрались ехать дальше, лошади щипали траву за кустами на другом конце поляны. Эвелин первая села в седло, и тут ее лошадь словно взбесилась. Она взвилась на дыбы, закружилась на одном месте, а потом галопом помчалась к краю обрыва, не разбирая дороги. Эвелин каким-то образом успела повернуть ее влево, и лошадь понеслась во всю мочь вниз по тропинке. Мы встретили Эвелин лишь внизу у подножия холма, там, где ее сбросила лошадь.

– А лошадь нашлась?

– Да, она сама прибрела в свою конюшню, и там, когда ее расседлали, под потником обнаружили отросток кактуса. Не удивительно, что она взбесилась, когда жена села в седло и колючки вонзились бедной скотине в спину.

– А кто и когда, по-вашему, мог подложить кактус под седло?

– Кто мог это сделать? Какой-нибудь кретин с аномальным чувством юмора. А когда? Видимо, когда мы завтракали на траве, а лошади паслись за кустами – другого времени у этого "шутника" просто не было.

– Мистер Гарриман, а какого цвета были лошади?

– У меня и Пола Стенфорда каурые, а у жены чисто белая. А какое это имет значение?

– Большое. Тот, кто подложил колючку под седло белой лошади, не рисковал ошибиться. Ему достаточно было перед этим один раз увидеть вашу кавалькаду в бинокль, чтобы знать, что женщина едет на белой лошади.

– Вы что, считаете это было покушение на жизнь моей жены?

– Не сомневаюсь в этом, как и в том, что тормозной шланг у ее машины оборвался не сам по себе, а с чьей-то помощью. Причем этот кто-то если и видел когда-то вашу жену, то лишь издали, иначе он бы не ошибся прошлой ночью и не убил бы вместо нее Руфь Лейтон.

– А вдруг убийца убедился в своей ошибке и сейчас подкарауливает Эвелин где-нибудь в Сан-Франциско? Четвертое покушение ведь может ему удасться.

– Нет, убийца сейчас здесь, на Грин-Айленде. Я проверил – никто не покинул остров сегодня. Когда вы собираетесь звонить миссис Гарриман?

– У нас с ней договоренность: если я уезжаю куда-нибудь из дома, то звоню ей каждый день ровно в семнадцать ноль-ноль.

– Ну, так позвоните ей и предупредите, чтобы она несколько дней не выходила на улицу. Думаю, что за это время убийца будет арестован. Мистер Гарриман, а что вы можете сказать о появлении на Грин-Айленде вашей сестры с детьми и ее угрозах в адрес вашей жены? У меня есть показания портье отеля об этом.

– Моя сестра всегда была несдержанна на язык. Что за телефонный звонок, якобы от управляющего этим отелем – ума не приложу. Ведь о том, что я здесь, никто не знал.

– А не мог убийство Руфь Лейтон совершить ваш племянник Роберт Каннингхем или секретарь вашей сестры Антонио Креспи?

– Насчет этого итальянца ничего не могу сказать – я его не знаю, а у Роберта для такого дела кишка тонка – настоящий слизняк этот парень и пьяница к тому же.

Вставив новую кассету в магнитофон, Генри Джексон направился в 315 номер, занимаемый Робертом Каннинг-хемом. Накануне он уже опросил его, как и Антонио Креспи, и оба утверждали, что в предполагаемое время находились в своих номерах и никуда не выходили до утра. Но после бесед с другими людьми выяснилось, что и Роберт и Креспи лгали. Горничная, разбиравшая в служебной комнате в торце коридора третьего этажа грязное белье, в неплотно прикрытую щель видела, как в 0 часов 10 минут из 315 номера вышел мужчина и, оглянувшись по сторонам, прошел к лестнице черного хода, почему-то не пожелав воспользоваться лифтом. Вернулся он в 0 часов 27 минут также по лестнице черного хода и, воровато озираясь, скользнул к себе в номер. Когда горничная услышала, что полиция опрашивает прислугу отеля, она сама пришла к Генри Джексону и рассказала об увиденном. Поэтому следователь хотел сейчас записать показания обоих на магнитофон по официальной форме, чтобы при необходимости можно было привлечь их к суду за дачу заведомо ложных показаний. Постучав в дверь 315 номера, Генри Джексон прислушался, затем решительно повернул ручку замка. Дверь открылась только наполовину, дальше ее что-то держало, что-то лежащее на полу. Реакция Джексона была мгновенной – пистолет оказался у него в руке еще раньше, чем он понял, что мешает двери открыться полностью. Протиснувшись бочком в образовавшуюся щель, лейтенант бросил беглый взгляд на лежащее ничком на полу тело. Правая-рука Роберта Каннинг-хема была неловко подвернута под себя, ноги разбросаны в стороны, а на полу возле головы виднелась небольшая лужица крови. Генри Джексон бросил взгляд на окно – закрыто, стремительно двигаясь вдоль стены, обошел комнату, заглядывая в шкафы, рванул на себя дверь в ванную и, убедившись, что убийца успел исчезнуть до его прихода, тяжело опустился в кресло у окна.

"Ну вот, – уныло– подумал он, глядя на тело Роберта Каннингхема, – только второго трупа в этом деле мне не хватало. Что теперь скажет мой шеф?" Он поднялся с кресла, подошел к трупу и приподнял за волосы его голову, чтобы посмотреть куда нанесли удар. То, что не огнестрельным оружием было ясно, так как в закрытом помещении запах пороха сохраняется долго.

В нос Генри Джексону ударил резкий запах перегара, а "труп" неожиданно открыл мутные глаза и, икнув, внятно произнес:

– Тоно, скотина, отдай брошь!

Затем он медленно подтянул к животу ноги и с трудом сел, опираясь руками в пол позади себя. Из разбитого носа на грудь ему капала кровь, но, похоже, Роберт этого не замечал. Он обвел мутным взглядом комнату и с трудом сфокусировал его на полицейском, и в глазах его мелькнула усмешка.

– А, сыщик, – протянул он. – Ты ко мне не по-адресу. По поводу семейных драгоценностей обращайся теперь к Тони, меня оставь в покое, я занят.

Генри Джексон задумчиво посмотрел на нелепую фигуру Роберта, сидящего на полу, затем прошел в ванную, налил полный пластиковый таз холодной воды из-под крана и, пройдя в комнату, аккуратно опрокинул таз над головой Роберта. С минуту тот, задохнувшись от ледяного душа, мог только молча мотать головой, но затем стал на глазах приходить в себя. Сначала он разразился горькими слезами, сидя по-прежнему на полу в грязной луже, затем кое-как поднялся на ноги, вытер лицо носовым платком и смог наконец связно ответить на вопросы Генри Джексона.

– В прошлую ночь ко мне в номер зашла около двенадцати моя мать. Она искала Тони, выглядела очень встревоженной.

– Тони – это Антонио Креспи?

– Да. У нас в семье его все зовут просто Тони, и от обычной прислуги его отличает лишь то, что он спит с моей матерью. Я сказал матери, что Тони сейчас должен быть в баре или в танцзале, но она решила на всякий случай зайти еще в соседний номер к Мери, моей сестре, прежде чем пойти разыскивать Тони на первом этаже. Я подождал, когда она выйдет от Мери, и поднялся по черной лестнице к ней в номер. Я давно уже хотел спереть у нее брошь – свадебный подарок свекрови. Это ценная вещь старинной работы с бриллиантами, продав ее, я погасил бы часть своих долгов. В конце концов эта стерва – моя мамаша – сама давно напрашивалась на это. Она постоянно таскала брошь с собой в отдельной шкатулке, любила вынимать ее при случае, чтобы похвастаться, а на днях, видимо, чтобы позлить меня и сестру, сказала, что собирается подарить ее "мистеру Креспи как благодарность за прошлую и аванс за будущую безупречную работу". Да-да, так и сказала старая стерва "за безупречную работу". Тут уж меня заело, и я подумал: не бывать тому, чтобы мои деньги ушли к этому альфонсу, и я решил взять эту брошь и продать. Дверь в номер матери была заперта, но дверь смежного с ним номера, который занимал Тони, была открыта. Тони вообще никогда не запирал свою дверь, чтобы показать, что ему нечего скрывать. Через его номер я прошел в комнату матери, нашел в ее чемодане шкатулку и забрал брошь. Ключ от шкатулки я давно уже сделал, только все не было случая им воспользоваться. А потом спустился к себе в номер тоже по черной лестнице, чтобы невзначай не встретиться с матерью. Я полагал, что когда она обнаружит пропажу, то подумает прежде всего на Тони, тем более что она и раньше пару раз ловила его на мелком жульничестве с чеками. Как я думал, так и вышло. Мать сегодня утром обнаружила пропажу, подумала на Тони и устроила ему жуткий скандал, возможно, даже пригрозила полицией. Но я недоучел, что Тони совсем не дурак. Он тут же пришел ко мне в номер, сказал, что видел, какими глазами я глядел на брошь накануне вечером, и потребовал вернуть ее. Сказал, что не собирается из-за меня лишаться места и садиться в тюрьму. Я послал его подальше, тогда этот скот сбил меня с ног и стал дубасить, сказав, что если я не отдам брошь, то он меня совсем придушит.

– И вы отдали ему брошь?

– А что мне оставалось? Если б я не был с такого похмелья, я бы ему показал, я бы ему …

– Ну хорошо, хорошо, мистер Каннингхем, покажете ему в следующий раз, скажите мне лучше, почему вы были так уверены, что ваша мать не вернется к себе в номер и не застанет там вас, роющимся в ее чемоданах?

– Этого не могло быть. На то, чтобы обойти курительные комнаты, заглянуть _ в бар, ресторан и танцзал, ей бы потребовалось не менее двадцати минут, так что запас времени у меня был достаточный.

– А если бы она сразу встретила внизу мистера Крес-пи и вернулась бы с ним в свой номер?

– А-а, лейтенант, так бы сразу и сказали, к чему вы подбираетесь, а то ходите вокруг да около. Вам нужно знать, где' был Тони в то время, когда мой щедрый дядюшка купался со своей женой при луне?

– Ну, скажем так, я хотел бы знать, не видели ли вы Антонио Креспи с полуночи до полпервого ночи с семнадцатого на восемнадцатое мая. Такая формулировка будет более корректной.

– Я могу сказать вам, где я его видел до двенадцати ночи. Я как раз посмотрел на часы, когда ко мне в номер начала ломиться моя маменька.

– И где же?

– В триста шестнадцатом номере, в постели моей сестры. Примерно в полдвенадцатого я услышал стук в дверь ее номера. Что за черт, думаю, нас же здесь никто не знает, кто это может прийти к моей сестре в такое позднее время? Выхожу на лоджию, сажусь на перила, перегибаюсь через перегородку между моей и ее лоджией и вижу, что Тони запирает изнутри дверь, а Мери уже в постели. Ну, думаю, и темпы. Не могла же она раздеться за минуту, видать, у них все заранее договорено было. А уж какой фокусницей оказалась в постели моя невинная сестричка ... Я такое разве только после бутылки виски мог бы вообразить. – Роберт гадко захихикал, осторожно трогая пальцем под носом – не течет ли опять кровь. – Тут вдруг стук ко мне в дверь – маменька собственной персоной. Только я закрыл за матерью дверь, слышу она к Мери стучится. Вот, думаю, будет сейчас потеха.

– И что же?

– В том-то и дело, что ничего. Когда мать зашла к Мери в номер, то Тони там уже не было, как не было и его одежды.

– А потом что было?

– А потом я поднялся к матери за брошкой и так и не узнал, куда делся Тони из номера.

– Ну что же, мистер Каннингхем, поскольку заявления от вашей матери о краже у нее броши не поступало, то эта история остается вашим внутрисемейным делом. От себя могу пожелать, чтобы следующее подобное дело не привело вас на скамью подсудимых, хотя, судя по всему, это рано или поздно случится.

С Антонио Креспи следователь беседовал на веранде отеля. Наступающий вечер смягчил резкие блики океана, притушил краски разноцветных пляжных зонтов и кабинок для переодевания. В багряном свете заходящего солнца лицо Креспи выглядело усталым и не таким уж и молодым.

– Послушайте, мистер Джексон, – говорил он, уже не в первый раз повторяя одно и то же, – я не понимаю, чего вы от меня хотите. Говорю вам, я был у себя в номере с двадцати трех ноль-ноль и никуда из него не выходил до утра.

– Тогда почему же миссис Каннингхем искала вас по всему отелю около полуночи?