Текст книги "Шея жирафа"

Автор книги: Юдит Шалански

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

– Медузы Геккеля, уважаемая коллега. Это все еще медузы Геккеля.

– Главное здесь – субъективное впечатление, отсюда и название импрессионизм. Важно непосредственное впечатление, абсолютно непосредственное.Шваннеке вошла в раж. Ученики стояли без дела, тупо кивали и не решались убежать на перемену. Только потому, что могли называть ее Карола.

На картине было изображено какое-то бесформенное, безбрежное пространство. Невероятный сумбур словно протухших красок. Пятна плесени. Все коренится в тине, на дне лужи, в стоялой воде. Сладковатый запах гниения. Так называемый модернизм. Красота природы не нуждается в очуждении. Чтобы ее показать, нужна только исключительная точность.

Вот медузы Геккеля – другое дело. Какая подкупающая ясность, какое поражающее взгляд великолепие! Перомедуза, вид снизу, сиреневый кудрявый венчик щупалец, восьмиугольная ротовая трубка, как чашечка цветка. В центре – пурпурная воронка сцифомедузы. Разбегающиеся волнами волоски-щупальца, исходящие из нижней юбки с синими, рюшами. Вокруг роятся малюсенькие волоски-сестры, украшенные хрустальными звездами. А справа – великолепная прозрачная антомедуза, ее зонтик в мелких стрекательных бородавках и выходящие из него два почти симметричных щупальца. Роскошные гирлянды, усеянные стрекательными бугорками, словно жемчужинами. По бокам. – два поперечных разреза. На одном изображении – медуза с ярким красно-белым оперением, как у тюльпана Рембрандта, на другом – соразмерная, как мозг европеоида.

Она нашла эти роскошные иллюстрации в монографии о медузах, толстом томе, хранившемся в школьном архиве. Архив – это громко сказано. Комнатушка в подвале, куда свалили старые порванные настенные газеты, остекленные портреты и картины в тонких рамах, натянутые на ДСП холсты с репродукциями. Краснощекий Петер в зоопарке, молодая пара на Балтийском побережье и выцветшие от дневного света подсолнухи. Стены внезапно оказались голыми. А потом Кальковский по ее просьбе вставил изображения медуз в серебристые рамки. Блаженство – видеть их каждый день. В начале была медуза. Все остальное появилось позже. Совершенство медузы остается недостижимым, ни одно животное с двусторонней симметрией не сравнится с ней красотой. Нет ничего прекраснее радиальной симметрии.

Ну, хватит.

– Медузы обитают в соленых водоемах, кувшинки – в пресноводных. Доброго дня, госпожа Шваннеке.

Бессмысленно спорить с человеком, у которого отсутствует какое бы то ни было чувство прекрасного, понимание истинно великого.

На большой перемене младшие собрались во дворе. Старшие с недавних пор пользовались привилегией не покидать классных комнат. Инга Ломарк была против этого нововведения. Свежий воздух и солнечный свет полезны организму в любом возрасте. Хотя бы из-за преобразования энергии. Так что во дворе у стены с обветшалой мозаикой – кран, ракета и радиоприемник – толпились вокруг урны одни десятиклассники. Они так трогательно-неловко попытались спрятать сигареты, что у нее пропало всякое желание вмешиваться. Да и поздоровались они вполне пристойно. Сегодня по школе все равно дежурит Бернбург, которая и сама дымит как паровоз; ее, правда, нигде не видно. Наверное, опять с самого начала учебного года ушла на больничный. На всякий случай.

Главное здание школы – двухэтажное строение семидесятых годов. Если смотреть сверху, выглядит как хромое, недописанное «Н», это хорошо видно на аэрофотоснимке, который с недавних пор висел в приемной у секретарши. Рядом – здание для преподавания специальных предметов в форме большой буквы «I», такой сдвинутый вбок аппендикс. Две гудронно-серых буквы на песочном фоне. Не лучшего качества. За водосточной трубой вовсю идет коррозия бетона. Сторона, обращенная в сторону вала, вечно сырая. Пара дорожек, выложенных плиткой, ведут узкими мостиками к покрытому красной черепицей прямоугольнику спортивного зала. На стене главного здания рядом со входом красной краской напылена надпись: «Дарвиновка вымирает!»

Теперь здесь больше ничто не напоминает о Лизелотте Герман. Тогда, после объединения, реформаторы хотели все сделать на совесть и выбросили старое название вместе с плакатами на деревянных рамах. Так называемую Расширенную школу верхней ступени переименовали сразу же, даже прежде площади Дружбы народов и улицы им. Вильгельма Пика. Лизелотта Герман была мертва и окончательно забыта. Еще четыре года, и здесь все закончится. И для нее тоже. Инга Ломарк не питала иллюзий. Начать все сначала в другом месте? Это не для нее. Старое дерево не пересаживают. А она – женщина, не дерево, и даже не мужчина. Каттнер родил еще одного ребенка. По крайней мере, так говорят. С бывшей ученицей, вскоре после того как она окончила школу. Ничего противозаконного. Может, это только слухи. Да, впрочем, все равно. Мужчина в полном расцвете сил. Ее одногодка. Старый пень. В принципе, она может дожить до восьмидесяти, до девяноста лет. Если верить статистике, это очень даже вероятно. Она – часть розового пузыря на возрастной пирамиде в ежегодных демографических отчетах, которая демонстрирует падение рождаемости и тревожный избыток пожилых. Пирамида меняет форму: сначала она напоминала елку, потом улей, а теперь стала похожа на урну. Все карабкаются наверх к могиле. Рост и размножение. Был спад в войну, а потом: еще раз, когда придумали противозачаточные. Дайте-ка мы вас пересчитаем. Ожидаемая продолжительность жизни составляет от восьмидесяти до девяноста лет. По крайней мере, этого ждешь от жизни. А в конце остается еще так много ожиданий. И что прикажете делать все это время? Ждать и пить чай? А почему бы и нет? Ждать и пить чай. Скучно ей не будет. Ей никогда не бывает скучно. Но заняться чем-то новым? Чем же? Чем новым-то? Значит, все-таки старое дерево. Стара, как дерево. Пятьдесят пять колец разной ширины. Ранняя древесина и поздняя древесина. Меняющиеся условия роста. Морщины, как линии древесной текстуры. Годы были совершенно разными. Но все они прошли. О переезде, во всяком случае, нечего и думать. С Вольфгангом и его страусами это невозможно. Только не теперь, когда они наконец-то высиживают птенцов. Пусть лучше Клаудия возвращается. Она уже и так долго отсутствует, набирается опыта за границей, двенадцать лет, целую вечность. Да и не девочка уже. Могла бы и о настоящей жизни подумать. Построить дом, например. Рядом с загонами еще достаточно места, приличный участок с видом на польдерные луга. А Инга бы каждый день к ней в гости заходила, и они бы пили кофе на террасе и смотрели на луг. Интересно, а Клаудия вообще пьет кофе? Самое время ей вернуться.

В учительской Тиле и Майнхард склонились над принесенными из дома бутербродами. Поздоровались с набитыми ртами. Рядом с графиком замен все еще висит фотография женщины в очках. Лизелотта Герман. Смелая женщина, химик, коммунист, мученица за то, что раньше считалось правым делом. Рядом – вырезанная из газеты статья с фотографией глупо ухмыляющегося ребенка, пишущего на доске название этого итальянского городка. Дальше – расписание курсов местного народного университета, забравшегося в чужое гнездо: основание собственного бизнеса, валяние тапочек, изготовление бумаги, философия для пенсионеров. Трудотерапия для обреченных на смерть.

Каттнер вошел в учительскую, поздоровался со всеми и принялся изучать расписание замен. Цветные вымпелы на деревянной доске с крючочками. Запутанная система, за контроль над которой он еженедельно приписывает себе два часа нагрузки.

– Ну, Инга, а ты что предложишь? Может, биологию для домашнего использования? – Изменил что-то в расписании замен. – Курсы о собирании грибов? Или о борьбе с садовыми вредителями?

– Здравствуй, Каттнер.Пусть себе шутит про народный университет. Ему не удастся вывести ее из себя. В принципе, она может остаться. Народный университет заберет здание. На первом этаже уже идут занятия. Но это не для нее. Пусть другие этим занимаются. Хобби из естественных наук никакое. Никто не хочет изучать строение клетки или цикл лимонной кислоты. Куда лучше искать известных предков, толковать движения планет и учить иностранные языки. Делать доклады о Дальнем Востоке и показывать слайды. Это же так здорово – увидеть мир! А ведь мир здесь лес, поле, река, болото. Все это – среда обитания разнообразных видов животных. Многих из них Министерство окружающей среды занесло в Красную книгу. Есть и такие, у которых переписали отдельных особей, так мало их осталось. Время от времени появляются и новые виды, непрошеные гости, нелегальные иммигранты. Енотовидная, собака из Сибири. Всеядна. Не брезгует и падалью. Внешне напоминает енота, забирает норы у барсуков и лисиц. Притащила с собой болезни, вытеснила местные виды из их экологических ниш. Этот вид размножается с невероятной быстротой, потому что оба родителя заботятся о потомстве.

Все вокруг активно размножаются. Кроме представителей ее вида. Вместо этого люди ведут себя так, будто здесь нечего больше ловить, будто будущее ждет их где-нибудь в другом месте, где-то там далеко, на другом берегу Эльбы, за границей, на другом континенте. Все стараются ухватиться за какую-то там действительность, которую здесь они никак не хотят замечать. Как будто в этом городе нет жизни. А жизнь есть везде. Даже в стоялой дождевой воде.

В итоге во всем оказывается виновата погода. Даже в том, что ее дочь осталась жить за океаном. Как она там сказала: « Если привыкнешь к солнцу, то в Центральную Европу уже не вернешься».Центральная Европа. Как это прозвучало. Перемена мест, изменение воздуха. Климат переоценивают. Мы же не туберкулезные больные.

Бегут все. Ничего-то они не понимают. Хочешь узнать мир – начни со своего дома. С родины. Нашей родины. Раскинувшейся от мыса Аркона до горы Фихтельберг. Тоже мне достижение – сбежать. Это не для нее. Она думала об этом. Но давно. И не всерьез. Она осталась. Свободу переоценивают. Мир уже давно открыт, большинство видов описаны. Можно спокойно оставаться дома.

– Хотя нет, Ломарк уедет к дочери в Америку. Будет сидеть на веранде в кресле-качалке и смотреть, как играют внуки. – Каттнер, все еще колдуя над расписанием замен.

Пусть себе забавляется.

По крайней мере, Майнхард и Тиле подвинулись, когда она к ним подсела. Удивительно, как быстро Майнхард освоился. Молодой мужчина с телом женщины. Математик-практикант. Ремень сидит на ладонь выше, чем надо. Неповоротливый краснощекий сангвиник, пушок над верхней губой, намек на бороду Под светлой, до самого ворота застегнутой рубашкой выдаются два острых соска. Интересный случай для андролога. Есть в Майехарде какая-то незаконченность и всегда будет.

Другое дело – Тиле. Лицо узкое, черты резкие, у рта глубокие морщины. Поседевшие волосы зачесаны назад. Несмотря на растрепанную ленинскую бородку, производит ухоженное впечатление. Напоминает аристократа, как многие коммунисты. Все время озабочен. Но твердо намерен встретить крушение своего дома, не теряя самообладания. Обычно Тиле удаляется в каморку, где хранятся географические карты и учебные материалы: он узурпировал ее и превратил в свое бюро. Политбюро. Курит импортные сигариллы и все еще живет ожиданием мировой революции. Постоянно издает какие-то звуки это его перистальтика урчит. Худое тело служит звукоусилителем всех тех забот, что он не в силах переварить.

– Это эпидемия, – Тиле в своем репертуаре. Вечно бурчит что-то себе под нос, в мировоззренческую бородку.

– Что конкретно? – Майнхард не понял.

– Чума нашего времени. – Тиле пристально смотрел на столешницу. Бедный старый чудак. – На семьдесят женщин приходится сто мужчин. – Он поднял глаза. – Понимаешь? Они могут выбирать.

Жена его бросила. Сбежала из страны еще в гэдээровские времена. Но теперь он изображает из себя жертву демографических перемен. Один из тридцати мужчин, которым недосталось женщин. Приговорен к холостяцкому существованию. Питается в основном консервами, никто его не обслуживает. Вынужден самостоятельно запихивать свое грязное белье в стиральную машину.

– Оставшиеся могут стать голубыми, – снова Каттнер. Подсел к ним, ухмыляется. Выглядит немного уставшим от каникул. Волосы подстрижены ежиком; лицо такое, что она никак не может его запомнить. Принялся закатывать рукава рубашки. Показались сильно загорелые предплечья. Каттнер, мастер на все руки, бегун на длинные дистанции, холоднокровное существо. Никто не хотел взваливать на себя эту обузу. А он соизволил. И с годами превратился из преподавателя обществознания, который явился сюда учить их демократии, в альфа-самца. Из временного директора получился жизнерадостный исполнитель, который не дает этой лавочке развалиться, удерживает ее на плаву. Уже пятнадцать лет, как он руководит школой, кажется, ему даже нравится вести ее прямо в пропасть. Он утверждает, что благодаря этому у каждого из них появляется шанс. У него, может, и появляется. Здесь его игровая площадка. У Каттнера всегда есть что-нибудь в загашнике, сразу два запасных плана. Домик, неудачный брак, два неудачных ребенка. Может, даже три, если не врут. Закомплексован, но жизнелюбив. В принципе, не все ли равно, кто прикроет эту лавочку. Последний выключает свет.

– Треть умерла во время чумы, в тысяча пятьсот шестьдесят пятом году. Сегодня мы наблюдаем распространение новой чумы.

Как будто это имеет значение. Но Тиле вечно, как на уроке.

– Тиле, ты мог бы заняться историей региона.

Вредно ему так волноваться. Она погладила его по руке, покрытой пятнами. Кожа мягкая, как у молодого.

– Тридцать процентов. С такой долей можно выборы выиграть. – Майнхард. Пытается сменить тему.

– Да, друзья. – Каттнер потер руки. В очередной раз изготовился к речи. Сразу видно. – Наша школа находится на стадии сокращения. Но наша задача не в том, чтобы управлять финалом. Мы делаем эту школу перспективной.

Все понятно: смерть тоже часть жизни…

– Вымирающие районы – это не новость. И ничего в этом трагического нет. Школы везде закрывают. И на Западе тоже. В Рурской области, например. И в Нижней Саксонии пустует половина школ. Это повсеместное явление. Вы разве не слышали, что сельские жители активно переселяются в город?

Он думает, им нужны его разъяснения.

– У нас, на Востоке, все ее так уж и плохо. Сюда, по крайней мере, еще вкладывают деньги. Новое уличное освещение, автобан…

– Подсчитали, что автобан совершенно не окупается, слишком мало транспорта.

Майнхард, видимо, тоже читает газеты.

– Да, сюда люди, не приезжают, они отсюда уезжают. Дорогу с односторонним движением надо было строить.

Конечная станция – Передняя Померания. Предписанная среда обитания.

– Ужасно все это. – Тиле откашлялся и выпрямился. – Раньше покинуть свой город было наказанием. Изгнание было страшнее всего. – Он поднял глаза. – А. сегодня, в выигрыше оказывается тот, кто уехал.

Каттнер откусил от морковки и отклонился назад.

– Если бы Мартены были немножко поумнее, мы бы выкрутились.

– Мартены?

Какое глупое у Майыхарда выражение лица.

– Как кролики… – Каттнер сунул морковку в кулак. – Но вреда ведь никакого. Три таких семьи – и мы были бы спасены. Нам хватило бы учеников до пенсии. Но нет! Кто окончил гимназию, становится фригидным.

– Вы, наверное, хотите сказать, бесплодным?Майнхард уже успел подцепить болезнь учителей.

Манию исправления.

– Да все одно.

– Ну, ты уж постарался, чтобы учеников хватало. Только нужно было раньше начинать.

Точно в цель. Каттнер снова наклонился вперед. Приготовился к атаке.

– Послушай, Ломарк. Нас всех проверяли. У нас у всех сидели на уроках. Не только у тебя.

Снова он об этом. Время непрошеных гостей давно прошло, время этих всезнаек, которые сидели в уголке и вели себя тихо, как мышки. Так выразился, покровительственно улыбаясь, последний визитер, этот бородатый Книльх из Ведомства по делам школ. Но эта мышка оказалась крысой: осмелилась раскритиковать ее урок. «Гэспожа Ломарк преподает фронтально», – было написано в отчете. А как же иначе, умник ты наш! Устраивать круглые столы, как Шваннеке? Или работу в группах? Дети же сами ничего нормально не сделают. Будут сопли под микроскопом, рассматривать вместо кожицы лука. И оплакивать инфузорию-туфельку, наконец-то выливая вонючий отвар сена в унитаз. Результаты все равно спишут у очередной отличницы.

Ей следует приблизить уроки к действительности, так ей потом сказали. Бред какой-то! Биология и так уже близка к действительности. Учение о жизни, о ее закономерностях и формах проявления, ее распространении во времени и пространстве. Наука, в которой нужно уметь наблюдать, где задействованы все органы чувств. Все как всегда: сначала запрещают убивать животных для опытов на уроках, а потом требуют приблизить уроки к действительности!

Чего они только не запретили. Тоже мне нашли опыты над животными. О каких мучениях они говорят? Животных-то использовали мертвых! Объекты для изучения. Исследовательские цели. Эксперименты. Высидеть оплодотворенное яйцо под инфракрасной лампой. Вскрыть его, чтобы увидеть сердцебиение. Выключить лампу. Что и требовалось доказать. Гладкая шпорцевая лягушка, распознающая беременность. Самки мечут икру в женской моче. Зубной налет в чашке Петри. Подергивание отделенной лягушачьей лапки. Еще влажной. Прикоснуться к мышцам, серебром, и железом… Два металла, благородный и неблагородный, далеко отстоящие друг от друга в гальваническом ряду. Требуемое доказательство. Нервный путь – это проведение раздражения. Электрическая цепь. Превращение химической энергии в электрическую. Природа говорит с нами посредством эксперимента. Так нет же: теперь разрешено взрезать брюхо только дохлым, рыбам. Но селедка очень быстро начинает вонять. А форель дорогая. Хорошо, хоть глаза коров пока не запретили, впрочем, ввиду коровьего бешенства лучше было бы использовать глаза свиней. Она любила этот момент линза падает на расстеленную газету, и буквы в одном из слов увеличиваются. И сразу воцаряется тишина. Дети забывают об отвращении и благоговейно наблюдают за мерцанием сетчатки. Конечно, наглядность важна. Но нельзя же каждый день демонстрировать хватательный рефлекс, дождевых червей, одержимых регенерацией, или слюнявых собак Павлова. Диорам достаточно в музее естествознания. Анатомические препараты в формалине, мерцающие кости и мигающие кнопки. Лучше фронтального урока еще ничего не придумали. У нее хорошие уроки. У нее хорошие ученики. Конечно, некоторые ее боятся. Ее контрольные – как гром среди ясного неба, но об этом все знают и поэтому обычно приходят на урок подготовленными. Что преподавать, по-прежнему решает она сама. Учебная программа напоминает спираль. От простого к сложному. Темы повторяются, все больше усложняясь. Это как тиски, которые постепенно закручиваются. Важен результат. А у нее хорошие результаты. Уровень оценок – выше среднего по региону. Так было всегда. Конечно, ей повезло. Биология и физкультура. У жизни на хвосте. Естественные науки переписывать не нужно. Тут нет места мнениям и размышлениям. Здесь нужно наблюдать и исследовать, определять и объяснять! Гипотеза, индукция, дедукция. Законы природы не имеют национальности. Тиле и Бернбургше пришлось повозиться с новыми датами и именами. Во всяком случае, несколькими границами стало меньше. Но биология – это факты. А урок биологии – это рассказ, основанный на фактах. Она дает надежные знания, они не утрачивают значения при смене политической системы. Мир можно описать и объяснить, только исходя из него самого. А законы, которым он подчиняется, имеют неограниченный срок действия. Здесь демократии не место. Это – настоящая диктатура!

– Майнхард, вы знаете, как отличить детей из семьи Мартенов? – Каттнер наклонился вперед. – У них обгрызенные лица.

Вы только посмотрите, с каким удовольствием он проводит ладонью по щеке.

– Да хватит уже ужастики рассказывать.

Никак не успокоится. А ведь эта история произошла задолго до его появления здесь. Такой вот рассказчик-паразит.

– Они хотели, чтобы у них в доме был сортир, как у остальных. И просто проложили трубу в подвал. Вот и готов домик. Говнодомик. А потом пришли крысы. Сначала в подвал, потом вверх по лестнице, в детскую. А детей там было предостаточно…

Существуют разные стратегии размножения. К-стратеги: инвестируют много времени и сил в небольшое потомство, r-стратеги – мало времени и сил в большое. Расчет прост: качество против количества. Цель – увеличить шансы на выживание. Как на скачках: или ты ставишь все на одного участника, или распределяешь ставки. Даже если у кого-то из мартеновских сорванцов после этой истории, и в самом деле есть ужасные, похожие на родимые пятна шрамы на лице, они тем не менее остались в живых.

– По крайней мере, коллегам из коррекционной школы хватит работы еще на несколько лет.

Каттнер вздохнул. Такой вот у него способ секретами делиться. Угроза и мимикрия.

– Ах, коллеги, помните, какие были времена? Родственные предметы сидели за одним столом…

Теперь, значит, братание. Общественная баня.

– Группками. У окна кудахтали учительницы рисования и немецкого, печальные географы и историки сидели дальше впереди, вонючие физкультурники, благородная фракция математиков и физиков здесь, перед витриной с кубками. – Он показал на трофеи, запнулся.

Вот артист.

– Их не мешало бы почистить, Ломарк.

– Не мешало бы.

Как будто она ему об этом еще в прошлом году не говорила.

– Ну хорошо. А что теперь, посмотрите! Пусто. Осталось всего два стола. Здесь естественные науки, там – гуманитарные. Здесь факты, там – вымысел. Здесь реальность, там – интерпретация.

Барабанная дробь и туш.

– Эта школа не умирает. Она концентрируется на самом важном!

Он стукнул кулаком по столу и наморщил лоб. Недурно. Возможно, даже верит в то, что говорит.

– Но мы слишком мало разговариваем.

Ну, мы же в школе, а не на партийном съезде.

– У нас есть уникальный шанс.

Заканчивать он, видимо, не собирается. Как на еженедельном педсовете, где он с удовольствием затевает дискуссию о принципах сосуществования и выдает это за демократическую переподготовку. Каждому разрешается высказаться. И в итоге все оказываются правы. Мир, дружба, жвачка. Всюду противоречия. А смысла нет нигде.

Правда не по силам никому. Наличие этой единственной, реально существующей действительности никому не по силам. И уж точно не этим мужчинам, которые навсегда остались в школе из страха перед настоящей жизнью. Теперь они распушают перья перед подростками. Импонирующее поведение вечных второгодников. Нужно принимать мир таким, каков он есть. А не таким, каким мы его желаем видеть.

– Я вам обещаю, мы станем конкурентоспособными. Мы сделаем эту школу перспективной. Все вместе. Вместе с учениками. Только нужно больше энтузиазма. И во внеурочное время в том числе. Поэтому я решил раз в неделю выступать с речью. Тренинг по мотивации. Чтобы нас всех сплотить. Речь о будущем. Что вы об этом думаете? Так сказать, призыв. Вам же это знакомо.

Он совсем с ума сошел. Не знает, куда силы девать. Нам еще только лозунгов и классовых целей не хватало. Забота о душах учеников. Утешение и ободрение. Кризис-менеджер собрался проповедовать. Совершить погребальную мессу По полной программе.

– Если ты будешь выступать с речами каждую неделю, то это быстро всем надоест. Перестанет быть чем-то особенным.

Раньше этот прием срабатывал.

– Ломарк, ты права. Раз в месяц. В понедельник. Нет! Лучше в середине недели. В среду! На большой перемене. В первую среду месяца. Так и сделаем.

Кажется, доволен. Ухмыльнулся и указал на портрет в очках.

– А кто такая эта Лизелотта Герман? – нарочито весело.

– Немецкая архифашистка, – сухо, не поднимая глаз, отозвался Тиле. Говорят, так ответила ученица на экзамене, уже больше двадцати лет с тех пор прошло. Не ради провокации. Просто девочка была исключительно глупа. Лучшая шутка Тиле. Каттнер любит ее рассказывать. Странно все-таки, как ему нравятся анекдоты той страны, от порядков которой он приехал их отучать. Втайне сожалеет, что сам не присутствовал при. этом. Раздувается от гордости, если его принимают за местного.

Каттнер коснулся Тиле.

– Товарищ, нам нужно будет еще раз поговорить о твоем политбюро. Так дальше не пойдет.

Тиле ничего не сказал. Каттнер его отпустил. У двери он еще раз обернулся.

– Ну, значит, физкульт-привет! И да здравствует свежий воздух, коллега! – отсалютовал и исчез.

Эта школа – корабль, идущий ко дну. Крутить штурвал уже давно бессмысленно. Все заняты только устройством собственной судьбы. А что еще остается? Только искать смысл в произвольной, но неизбежной последовательности событий. Свадьба, непременное рождение первого ребенка, почти принудительное появление второго. Тиле, как настоящий коммунист, еще и третьего заделал. У коммунистов было по трое детей, у священников – четверо или пятеро, у асоциальных элементов – не меньше шести. Сколько сейчас детей у Мартенов, никто точно не знает. Как-то она спросила об этом одного из мартеновских сорванцов, тогда школьники коррекционной школы еще ездили в город на автобусе вместе со всеми. Он пообещал узнать дома. При следующей встрече ребенок пересчитал своих братьев и сестер по пальцам. Ему понадобилось три руки. Их было тринадцать. Во всяком случае, тогда. Вместе с младенцами обеих старших сестер даже пятнадцать. Как органных труб. Тринадцать. Больше, чем учеников в ее новом классе.У нее самой – только один ребенок, один-единственный. И так далеко, что уже и не в счет. Видимо, она К-стратег. При таком уровне рождаемости опасность истребления очень велика. Какой толк от ребенка, если он на другом конце света? Разница во времени больше девяти часов, больше, чем полдня. Один всегда опережает другого. Ей никак не удается запомнить, кто кого. Ни минуты нельзя прожить вместе. Если у Мартенов один ребенок погибнет, останется еще много в запасе. Но если у тебя один-единственный ребенок, это все или ничего.

В ее комнатке в спортзале ничего не изменилось, все так же, как до каникул. На столе – сигнальный свисток и секундомер. Занавески задернуты. Приятный приглушенный свет.

Внезапно навалилась усталость. Надо присесть. Ненадолго. Прислонить голову к стене. В зеркале над умывальником отражается макушка. Лоб. Морщины. Кореи волос. Седина, уже больше двадцати лет. Пару минут передохнуть. Синий с серым спортивный костюм лежит на коленях. Голые ноги, бледная кожа, как будто не было лета. Ладони на бедрах, бедра прохладные. Тепло волнами поднимается вверх. К голове. В глазах рябит. Пот. Прилив, как из учебника. Только вот в учебниках об этом не пишут. Ученикам об этом не рассказывают. О втором превращении тела, об этом незаметно подкрадывающемся разрушении, говорить не принято. Родовые пути утрачивают эластичность. Менструация прекращается. Влагалище становится сухим. Тело – дряблым. Всех интересует только цветение. Осень. Боже мой. Да, это осень. Шелест листвы. Второй весне не бывать. Откуда ей взяться? Смешно. Собрать урожай. Вытянуть снасти. Справить праздник урожая. Ожидание пенсии. Вечер жизни. Горные вершины спят во тьме ночной. Но с чего вдруг эта усталость? Может, это погода так действует? Или из-за первого учебного дня?

Прошлой ночью она проснулась. Должно быть, не было и четырех. Совсем темно. Ветерок коснулся щеки. Раз. Еще раз. Пульс тут же подскочил до ста восьмидесяти. Кто-то вспорхнул. Большая бабочка? Бражник сиреневый? Но для него вообще-то уже поздно. Потом тишина. Наверное, бабочка села. А может, уже улетела. Она ощупью поискала выключатель ночника. Когда свет наконец зажегся, животное в панике заметалось по комнате. Накручивая большие петли. Воображаемые восьмерки. В трех ладонях от потолка. Звук трепещущих крыльев, как в замке ужасов. Летучая мышь! Молодой нетопырь-карлик. Заблудился. Система эхолокации отказала, безошибочное чутье не сработало, и мышь потеряла ориентацию. Пасть была открыта, она кричала. Но криков не было слышно.

Ее интеллекта, видимо, достало, чтобы, влетев в комнату сквозь приоткрытое окно, понять, что это не щель в сарае, не дупло дерева и не отверстие в каменной стене трансформаторной будки, но не хватило, чтобы снова выбраться наружу. Должно быть, она покинула колонию, они сейчас, в конце лета, как раз распадаются. И теперь, как и остальные, оказалась предоставлена самой себе. И искала новое пристанище.

Инга погасила свет и, стараясь не шуметь, спустилась в подвал. На всякий случай накрыла голову одеялом. Хорошо, что сон у Вольфганга крепкий. А то бы он ее испугался. Призрак на прогулке. Его храп был слышен даже внизу, у полки с банками.

А потом все произошло очень быстро. Видимо, зверек почувствовал, что в ней его спасение. Сначала он ускользал, но затем, когда она в очередной раз попыталась накрыть его банкой, покорился, дрожа от ужаса. Некоторое время он еще вздрагивал, потом сложил крылья и замер. Как мертвый. Набитое чучело. Очень хрупкое. Плотный коричневый мех. Маленькие кривые коготки. Кожаные кончики крыльев. Тонкая летательная перепонка. Красные выпирающие суставы. Черные загогулины длинных больших пальцев. Плоская голова. Влажное блестящее рыльце. Крошечные зубки вампира. Перекошенный рот, как у новорожденного младенца. Жесткие напуганные глазки. Сколько в них страха. Летучие мыши к людям ближе, чем к мышам. Тот же набор суставов: плечо, лучевая кость, локтевая кость, запястье. Такой же хрящ в воронкообразных ушах. К тому же анатомически идентичные половые органы. Пара сосков на груди. Свободно свисающий пенис. Один-два детеныша в год. И при рождении, они тоже почти голые.

Она подумала, может, использовать летучую мышь на уроке? Сразу показать новому классу типичного гемерофила? Самого маленького из всех млекопитающих. Но потом ей захотелось избавиться от него как можно скорее. Она открыла окно. Потом приподняла банку. Зверек медленно выполз, начал падать, потом собрался, расправил крылья и исчез в темноте, в той стороне, где гараж. Она быстро закрыла окно и снова легла. Заснуть ей удалось, только когда рассвело.

В коридоре уже кудахтали девочки. Пора. Она собралась с силами, оделась и вышла. Отправила их на школьный двор строиться.

– Смирно!

Линия шла волнами.

– Грудь вперед, зад втянуть!

Двум девочкам нужно поменяться местами, вот теперь все в порядке, все стоят как надо, по росту. Главное – держать все под контролем.

– Физкульт-привет! Три круга для разогрева – и не срезать! Вы знаете, я все вижу.

Как хорошо побыть на улице.

– Вперед, вперед.

Девочки побежали, поволокли свои молодые, но уже обессиленные тела по двору в сторону городской стены и исчезли за главным зданием.Трудно поверить, что именно эти девочки победили в эволюционной борьбе. Отбор и вправду слеп. Она старше этих рохлей больше чем в три раза, а физическая форма у нее намного лучше. Она их с легкостью обгонит. У них же мышцы нетренированные. Неуклюжая моторика. Колыхающиеся жировые отложения. С такими участниками соревнований не выиграть. Хотя теперь никто больше и не приходит, чтобы забрать ту или иную лошадку из конюшни Инги Ломарк. Раньше было иначе. Доска почета все еще висела при входе в спортзал. На этом настояла она сама. Чтобы все видели, что такое рекорды. Пожелтевшие цифры. Спортивные праздники в прежние времена. Среди беговых туфель, привезенных контрабандой из-за границы, изредка встречались шиповки. Только что размеченные белые линии на красном гаревом покрытии. Голоса из громкоговорителей. На старт. В стартовые колодки. Внимание. Мускулы напряжены. Выстрел. Старт – это всё. Золото, серебро, бронза. Блестящие картонные кружочки на красных лентах. Дома у нее таких медалей полно. Ящик стола забит до отказа. Мускулистые детские тела, устремляющиеся к финишной черте и падающие, спотыкаясь, за линией, как показывали по телевидению. Тогда ее ученики побеждали на окружной спартакиаде, а один – даже на областной. Она всегда могла точно распознать, кто на что годится. Даже и без всех этих спортивных премудростей. Прыгуны с шестом и гимнасты должны быть маленькими, баскетболисты, напротив, очень рослыми, а приличным пловцом мог стать только тот, у кого длинные руки и огромные ступни. Это все понятно. Но она, помимо того, сразу видела, кто готов подчинить все свои интересы строгому плану тренировок. Кто обладает достаточным смирением и дисциплиной, чтобы когда-нибудь в будущем выиграть соревнования. Ведь к этому, быть может, придется идти долгие годы. Нужно увидеть неявные склонности и направить их в нужное русло. Превратить талантливого ребенка в победителя. Сегодня уже можно считать достижением, если отучишь девочек пропускать занятия из-за менструации. Удивительно, что сегодня еще проводят чемпионаты мира, ведь так много талантов остаются нераспознанными. Но ценится только результат, а не потенциал…