Текст книги "Нежная спираль"

Автор книги: Йордан Радичков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

МУРАВЬИ РАССМАТРИВАЮТ РУЖЬЕ

Однажды мы с приятелями встречали рассвет в Софийской котловине, утонувшей в легком тумане. Если подольше побродить по стерне и вдоль оросительных каналов и если улыбнется удача, тут можно поднять перепела, заметить парочки молодых горлиц, еще не готовых к дальнему перелету, или увидеть в небе сизых вяхирей, высматривающих поля со скошенной викой и солончаки. В Софийской котловине много засоленных почв; на участки эти, давно брошенные людьми, ухабистые и заросшие бурьяном, не заходит ни человек, ни скотина, лишь изредка пройдет охотник, тщетно высматривая зайца, или опустятся вяхири.

Лето уже ушло, осень наступала осторожно, с некоторой робостью. Ее присутствие чувствовалось главным образом по утрам, когда все вокруг тонет в прозрачном тумане, воздух прохладен, тих, а из невидимой деревни едва уловимо тянет мокрой соломой и холодным дымом. Двумя или тремя часами позже солнце уже будет ярко светить в небе, на земле не останется ни капли росы, наступит жара, как в августе, и лишь паутинки, что носятся в воздухе, не позволят забыть, что на дворе уже не лето. Но это будет позже, а сейчас еще свежо, охотники располагаются веером, левый фланг почти теряется в легкой мгле. Там заросли камыша, из них с криком вылетает бекас, но никто не успевает в него выстрелить. Вскоре раздаются два последовательных выстрела и крики: „Лиса! Лиса!“ С левого фланга зовут на помощь, охотник, стрелявший в лису, утверждает, что она ранена и спряталась в камышах. Мы окружаем это место, часть охотников заходят в камыши, время от времени постреливая, чтобы выгнать раненую лисицу на остальных охотников, расставленных дугой. Главное – не дать хищнице перебраться на соседнее поле с густой и высокой кукурузой.

Лиса, однако, так и не появилась. Кто-то предположил, что никакой лисы и не было, начался спор, одни доказывали, что лиса ни за что не станет здесь прятаться, потому что место сырое и болотистое, другие считали, что, скрываясь от опасности, она могла залезть и в камыши, а были еще и третьи, полагавшие, что в камышах прячется не лиса, а енотовидная собака. Пока мои приятели спорили, из деревни пришли охотники на уток, все как один в зеленых брезентовых жилетках с большими эмблемами БЛРС[11]11
  БЛРС – Болгарский охотничье-рыболовецкий союз.


[Закрыть] на груди. Почти всем жилеты были широки – вероятно, номера пятьдесят второго, пятьдесят четвертого, во всяком случае не ниже пятидесятого. Я всегда удивлялся, почему в охотничьих магазинах продаются только жилеты гигантских размеров, это остается для меня загадкой, которую я по сей день не разрешил. Утятники в широких жилетах собрались стрелять полудикую крякву, которую они прикармливали в продолговатом садке, огороженном камышом. Они решили, что мы тайно стреляем их полудиких уток и прячем добычу в непроходимых зарослях кукурузы на поле между садком, рекой и теми камышами, которые мы оцепили. Но они не удовлетворились даже этим нелепым обвинением, а заподозрили нас еще в том, что мы не отказываемся и от кукурузы, срезаем молочные початки, набиваем рюкзаки и тащим в Софию, потому что стоит софиянцу выйти в поле, и он все перед собой сметает, будто с метлой проходит.

Это были грубые, озлобленные люди. Мы поругались. Утятники не сохранили ничего от добродушного нрава настоящего охотника. Когда один охотник в поле встречает другого, это все равно, что бог встречается с богом, эти же утятники держались так, словно мы не бога встретили, а нарвались на его собак. Они нас облаяли, мы же, вместо того, чтоб открыть по ним огонь, отправились искать другой район для охоты. Они еще долго смотрели нам в спины, следя, не полезет ли кто из нас в высокую густую кукурузу за подстреленной раньше и спрятанной там уткой. Никто из нас однако в кукурузу не зашел, потому что заходить туда нам было незачем. И все-таки те продолжали за нами следить, и не только следили, а еще и кричали что-то обидное, будто бросали в нас камни. Мы не отвечали на обидные слова, заметив с самого начала, что если мы в ответ молчим, это злит их еще больше.

Откуда взялась эта злоба? Я позволю себе некоторое отступление и постараюсь объяснить, почему в Софийской котловине все чаще попадаются озлобленные охотники. В силу одного распоряжения хозяевами охотничьих угодий считаются охотники из соответствующего села. Села в окрестностях Софии распределили между собой охотничьи угодья, и посторонний может охотиться там, только если он приглашен местными охотниками. Когда речь идет о местной полезной дичи, в этом нет ничего плохого. Плохое начинается при пролетах дичи, которая появляется в наших местах на стародавнем своем пути с севера в южные страны. В Софии тысячи охотников, еще несколько лет назад они свободно охотились на перелетную дичь, но теперь, по этому новому распоряжению, каждый из них может выйти в поле, только если он приглашен в гости или если у него есть письменное разрешение (справка) от председателя местного отделения охотничьего союза на определенную дату. Ружей тысячи, дичи мало, поэтому, естественно, местные охотники не склонны давать письменные разрешения. Это заставляет многих охотников из Софии, когда открывают охоту на перепелов, горлиц, вяхирей, бекасов и уток, отправляться в далекие края – кого к Тутракану, кого к Симитли, кого во Фракию или в Добруджу. Но не у каждого есть возможность ехать ради одного перепела или одной горлицы в такую даль. Поэтому многие, нарушая распоряжение, продолжают выходить с ружьями в Софийскую котловину. Там их встречают охотники – собственники охотничьих угодий и прогоняют их. Нелепо до крайности. Мне случалось наблюдать, как местные охотники держатся точно феодалы по отношению к посторонним, которые забрели в их владения, охотясь на уток или на горлиц. Когда идешь в горы, никто не останавливает тебя и не спрашивает: „Кто это пригласил тебя сюда на прогулку, батенька, где у тебя разрешение на туризм и где справка, из которой видно, что ты имеешь право собирать дикорастущие плоды, грибы, чернику или зверобой?^“ В горах никто туриста не спрашивает, а на равнине эти новоявленные феодалы изгоняют тебя с таким ожесточением, словно ты преступил границы их священной и неприкосновенной собственности. Эти малочисленные группы в Софийской котловине наделены властью прогонять из своих районов любого городского охотника, и я спрашиваю, что же остается делать тысячам городских бедолаг, вооруженных охотничьими ружьями, опоясанных патронташами да еще волочащих за собой какую-нибудь чистопородную собаку, изнывавшую всю зиму на городском балконе, потерявшую всякое чутье и всякий охотничий инстинкт!.. Это с одной стороны… С другой стороны, и у охотников Софийской котловины есть основания злобиться, потому что индустриализация за короткий срок отравила равнину, реки погибли и текут мертвые меж серых берегов, почва становится все солонее, в определенных районах уже не сажают ни моркови, ни капусты, ни картошки, потому что они становятся опасны, если попадают на стол человека. И птиц стало меньше. Оживляется равнина, когда над ней пролетают стаи горлиц, появляются с севера перепела и ищут в ночном полете древние пути на Вишово-Бырдо, на Ярему и на Самоковскую котловину, стаи бекасов опускаются на заболоченные места, – бекасы задержатся здесь дня на три-четыре, поднакопят жира для дальнего перелета и снова снимутся; дикие утки прилетят вместе с первыми холодами, заполнив небо радостным шумом, а когда заметет первая метель, на полях иногда можно увидеть диких гусей… Я останавливаюсь более или менее подробно на этих фактах, потому что они, видимо, еще не рассмотрены достаточно серьезно, и потому что едва ли у нас найдется учреждение, которое стало бы издавать распоряжения, стимулирующие частнособственнические инстинкты. Собственнические страсти рано или поздно приобретают уродливые формы, поэтому мне думается, что общество должно очень внимательно следить за тем, где в этой области возможны поблажки и где необходимы ограничения…

Я уже сказал, что владельцы полудиких крякв держались злобно и грубо, Они ругали и оскорбляли нас, опираясь на нелепое распоряжение, один из них даже вытащил из кармана пухлую квитанционную книжку и, хлопая ей по ладони, кричал: „Вот, гражданин хороший, вот такой квиток у тебя должен быть, а так, как ты наладился напролом переть, так дело не пойдет!“ Другой подхватывал, точно эхо: „Да плюнь ты на этих полковников, не бери в голову! Пусть мотаются по полю, как оглашенные, тебе что за печаль?“ А мужик с книжкой объяснял ему: „Потому как порядок должен быть!“

То, что нас произвели в полковники, нас рассмешило. Они нарочно произвели нас в полковники, чтобы таким образом подняться в собственных глазах – вот, мол, сумели прогнать из своих охотничьих угодий не каких-то там оглашенных горожан, а полковников, перед которыми, может, дрожат целые полки, но здесь шалишь, сюда, в нашу кукурузу, к нашему садку, на нашу стерню не суйся, если тебя никто не звал, и хоть ты там и полковник, и хоть ты полком командуешь, а здесь мы командуем парадом, здесь ты у нас по струнке будешь ходить! Что у них была известная слабость к командам и парадам, видно было и по их широким жилетам, украшенным громадными эмблемами БЛРС. Все они были разномастно одеты, обуты кто во что горазд, среди шапок и кепок тоже наблюдалось большое разнообразие, но что касается охотничьих жилетов, тут они были абсолютно едины и с некоторой натяжкой их можно было счесть командой, облаченной в форму.

Мы отошли от утятников на расстояние выстрела и расположились на небольшой дамбе, выгнутой в форме дуги. Дамба была берегом канала, в канале блестели окошки чистой воды – чудесное место для уток. Уток, однако, не было, только торопливо пробежала зеленоногая водяная курочка, спеша скрыться в камышах. Мы стали обсуждать, в какой бы район нам перебраться для охоты. За каналом находился запущенный участок земли, заросший вербой и ежевикой. С одной стороны его ограничивала дамба, с другой – река, а дальше, в северном направлении, подымались стены промышленных отстойников. Среди верб поблескивала болотистая вода. Если идти дальше по дамбе до того места, где канал сужается, наткнешься на перекинутый через канал ствол дерева, соединяющий берега. По этому стволу можно перейти канал и оказаться на запущенном участке. Вид у него такой, словно он богат не дичью, а змеями. Могу здесь заметить, что какой бы природа ни казалась пустынной, заброшенной или бедной, она всегда выделит охотнику какую-нибудь кроху, если только он вооружился терпением и не отчаивается. Именно на это мы и уповали, разглядывая запущенный, брошенный и богом и людьми треугольник между отстойниками, рекой и дамбой. Ясно, что в этот день никуда мы больше не успеем, обшарим по крайней мере это место, а там что бог даст! Тем более что охоться здесь сто лет, никто не явится требовать у тебя письменного разрешения или выгонять, опираясь на какие-то временные и несостоятельные распоряжения. Другими словами, место было ничье, никакое охотничье общество на него не претендовало, никто его не распахивал и не сеял в бороздах ни пшеницы, ни кукурузы. Это место я знаю уже много лет, оно затаилось в Софийской котловине, как нищий, сидит и ждет, что вот пройдет человек и бросит монету в его плошку. Напрасно ждет! Человек если и пройдет, то скорей возьмет монету из плошки, чем бросит. Как-то в суровую зиму, в декабре, я нашел здесь на снегу змею. Я выстрелил, змея стала корчиться на снегу, опрыскивая его кровью. Что заставило змею вылезти посреди зимы на снег, вместо того чтобы спать в земле глубоким зимним сном?.. Земля здесь отсасывает из промышленных отстойников злую химию. Поэтому если даже не змея, а дракон зароется в нее для зимнего сна, злая химия все равно разбудит его и вытолкнет на снег. По этой причине я предпочитаю здесь не охотиться, и мои друзья хорошо это знают. Если они отправлялись прочесывать это место, я обычно оставался ждать их в тени какого-нибудь дерева или, сев куда-нибудь повыше, наблюдал за охотниками и за передвижением дичи. Там иногда собиралось много дичи, при пролетах низко проносились стаи из сотен ржанок, кружили чирки или тянулись цепи больших северных уток; пролетало также много чибисов или, как их называют, монашек – машут крыльями и причитают тоскливыми голосами, просят господа бога и деву Марию сжалиться над ними. Во время пролета здесь можно подстрелить и самую красивую утку, шилохвость, потому что это один из ее постоянных маршрутов, особенно на обратном пути с юга… Разумеется, если подфартит!

Сегодня нам явно не везет, хотя вышли мы рано. Легкий голубоватый туман растаял, раненная нашим приятелем лиса осталась в камышах или перебралась в высокую густую кукурузу, злобные утятники в широких охотничьих жилетах совсем испортили нам настроение. В довершение всего трое грибников прошли мимо, и хотя они видели, что никакой дичи у нас на поясах не висит, все же спросили: „Ничего, что ль, нет?“, мы однако им не ответили, а продолжали уныло сидеть на дамбе, пуская клубы дыма (я в то время тоже еще курил), когда же грибники прошли, мы услышали, как один из них сказал „Нет и не будет!“, и тут мы, несмотря на наше уныние, пожелали им набрать ядовитых грибов, и должен сказать, что это нас странным образом встряхнуло и оживило. Тот, который ранил лису, пустил еще вслед: „Поганок, поганок!“ – то есть пожелал им набрать поганок.

Таким образом грибники вывели нас из уныния. Все зашевелились, и пока мои товарищи соображали, слева или справа переходить канал, я рассудил, что мне лучше остаться на дамбе и наблюдать с нее, как идет охота, а если что-нибудь пролетит и над дамбой – стрелять. Так я и сделал. Нашел удобное место в тени молодого тополя, поскольку солнце уже начало припекать, снял патронташ, с одной стороны положил патронташ, с другой – ружье, расстегнул рюкзак, налил себе кофе. Блаженство… Попиваешь кофе, дымишь сигаретой, незаметно сливаешься с природой, рассыпаясь по ней мелкой пылью. Высоко и плавно летят в небе сизые вяхири, некоторое время воображение летит вместе с ними. В это время откуда ни возьмись появляется сорока, садится на тополь и оттуда сообщает, что на дамбе – человек. Сделав это сообщение, сорока спрашивает что-то на своем сорочьем языке или, может быть, и она, как грибники, поддразнивает: „Ничего, что ль, нет?“ Я не стал ей отвечать. Попиваю себе кофе, пускаю дым, смотрю, как мои приятели один за другим показываются по ту сторону канала, на ничьей земле. Ставлю недопитую чашку на траву и вижу муравья. Он взобрался на мое ружье, ползет по патронникам, ощупывает винты, то спешит, то останавливается, о чем-то размышляя. Потом он свалился на землю, быстро побежал по едва видимой тропке и исчез.

Однако вскоре он появился снова.

Я увидел, как он быстро бежит по тропке, ощупывая ее перед собой, а за ним спешат еще два муравья. Все трое забрались на ружье и начали осматривать патронники.

Вот, подумал я, на что муравей, ничтожная тварь, однако и он, как увидел, что на дамбе поперек его дороги лег какой-то предмет, так не стал его кусать, а отправился звать других муравьев, чтобы с завидной любознательностью, коллективно осмотреть этот предмет, то есть мое ружье. Довольно долго три божьи твари удовлетворяли свое любопытство, обходя ружье вдоль и поперек. Особенно долго задержались они на патронниках и на казенной части, которая содержит в себе все механизмы ружья, и главное – ударные механизмы. Казенник был сделан из глубоко оксидированной стали, в коричневых и синеватых наплывах. Глубокая оксидировка является французским патентом, она предохраняет металл от коррозии. Муравьи наверняка не знали, что это французский патент, но оксидировка, видимо, чем-то их заинтриговала, потому что они долго вертелись на казеннике, словно дервиши. Пока они вертелись, на тропке появились новые муравьи, направились прямо к ружью и заползли на него. Потом они приползали еще и еще, одни слезали с ружья, другие на него забирались, обшаривали его во всех направлениях и спускались, уступая место следующим. Когда муравьи натыкаются на что-то для них интересное, то ли пищу, то ли материал для строительства муравейника они подают друг другу специальные сигналы. Едва ли, однако, они осматривали мое охотничье ружье с тайной мыслью общими силами уволочь его и таким образом вооружиться. Насколько я мог понять, они прибывали только для того, чтоб его осмотреть и, удовлетворив любопытство, возвращались обратно по своей едва заметной муравьиной тропе. На их место тут же являлись новые, и муравьиная тропа таким образом ни на миг не пустела. Не могу сказать, сколько времени прошло с тех пор, как муравьи обнаружили на дамбе моё ружье, и, бросив все свои дела, принялись его разглядывать. Я со своей стороны забыл об охоте, твердо решив проследить до конца, что же предпримут муравьи с моим ружьем. Было совершенно очевидно, что оно какими-то особыми, неизвестными мне путями интриговало трудолюбивое сообщество. Но тут поблизости раздался выстрел и на время отвлек меня от муравьев.

На другой стороне канала я увидел охотника в черном прорезиненном плаще. Ружье в его руках дымилось, он переломил его, продул, зарядил и смело ступил в канал. Я вскочил и стал кричать ему, что дно здесь наносное, подвижное и коварное, пусть он лучше спустится вниз по течению, там через канал перекинут ствол и по нему можно попасть на дамбу.

„Я селезня убил!“ – крикнул охотник и показал ружьем на камыш около дамбы. Я пошел ему навстречу, прихватив по дороге длинную жердь из тополя, чтобы протянуть ему, если придется вытаскивать его из канала. Так и произошло – когда я подошел к охотнику, он стоял по грудь в мутной воде, верно, ступил в яму или черт-те куда. Однако самообладания он ни в малой степени не потерял, лишь застенчиво улыбался и энергично ухватился за другой конец жерди, которую я ему протянул. Я подтащил его к берегу, здесь он оставил спасительную жердь, наклонился и победоносно вытащил из камыша крупного селезня. Селезень еще двигал в воздухе своими красными плавниками, охотник выбросил его на дамбу, почти к моим ногам, птица подергалась и затихла.

Охотник в черном прорезиненном плаще оказался моим старым знакомым. Первый раз мы с одним приятелем встретили его на берегу Струмы. Стояла поздняя осень, дождливая, холодная и ветреная. Он и тогда был одет в черный прорезиненный плащ, каких уже нигде не продают. И он, и мы промокли до костей. У его плаща был очень широкий воротник, который подобно желобу собирал воду и спускал ее за шиворот, а то, что стекало по плащу, лилось на брюки и в сапоги. Мерзкая погода не в состоянии была ни стереть с его узкого лица застенчивой улыбки, ни прогнать его с берега реки. Вдоль берега тянулся выгон, на нем островками рос тростник и паслось небольшое стадо. Мокрые коровы стояли, отвернувшись от холодного ветра, и не проявляли никакого интереса к траве – верно, ждали, когда же за ними придет пастух из ближнего села Прибой и уведет их. Выгон был болотистый, местами уходил под воду, и человек в черном прорезиненном плаще объяснил нам, что сюда опускается много бекасов и что они любят шнырять под ногами у скотины, а он, укрываясь за тростником и коровами, подстерегает бекасов, но чертовы птицы взлетают чуть не впритирку к коровьим рогам и ушам, так что и не выстрелишь, потому что если выстрелишь, можешь нечаянно попасть в корову… Ему все-таки удалось убить трех бекасов, но он стрелял, когда они только появились с неба и собирались сесть. Мы предложили ему пойти с нами – уже отказавшись от охоты, мы шли в расположенную недалеко от выгона корчму, чтобы согреться и обсушиться. Со своей стороны наш новый знакомый предложил нам пойти с ним совсем недалеко, в заброшенную, без окон и дверей, будку путевого обходчика, из которой можно было наблюдать окрестности, потому что в это время могли прилететь дикие гуси. Брат одного его знакомого из села Прибой на той неделе подстрелил дикого гуся на самом выгоне. При одном лишь упоминании о диких гусях человек так оживился, словно гуси в следующую минуту должны были показаться в дождливом небе и, планируя над мокрыми коровьими спинами, опуститься на выгон. Мы отказались и зашагали по берегу Струмы в корчму. Во второй раз я встретил человека в черном прорезиненном плаще в Софийской котловине, к востоку от Кремиковских отстойников. Застенчивая улыбка по-прежнему не сходила с его узкого лица. Он похвастался застреленным вальдшнепом, выкурил сигарету и пошел в сторону каналов на поиски чирков. Потом я встречал его еще несколько раз, он всегда бывал один и всегда одет в черный прорезиненный плащ. Так было и сейчас. Он поднял с дамбы селезня, радуясь удаче, и мы пошли к тополю, где лежал мой рюкзак и где муравьи рассматривали мое охотничье ружье.

Черный прорезиненный плащ издавал на каждом шагу и при каждом взмахе руки, сжимавшей убитого селезня за шею, самые разнообразные и странные звуки, но чаще всего скрипел подобно давно немазанному колесу. Сорока, увидев, что мы идем по дамбе, снялась с тополя и полетела делиться новостями с другими сороками. Я спросил своего старого знакомого, где он пропадал последние два-три года, в каких районах охотился, удалось ли ему подстрелить дикого гуся у села Прибой или он больше туда не ездит, а он со своей стороны тоже спросил меня, где я пропадаю эти два-три года, потому что на Струме он нас с приятелем больше не встречает, как идет охота и прочее и прочее, и рассказал к слову, что брат его знакомого из села Прибой подстрелил в прошлый сезон двух гусей, так что всего гусей уже стало три. Это значит, что гуси там действительно пролетают и садятся отдохнуть, а то и подкормиться, особенно на засеянных полях. В этом году там много земли засеяли озимыми, так он думает попозже смотаться на Струму и снова попытать счастья с гусями.

Так, разговаривая, мы подошли к моему ружью, к рюкзаку и патронташу, которые я оставил в тени тополя. Тень уже передвинулась, ружье было наполовину освещено солнцем. По этой освещенной части хорошо было видно, как муравьи по-прежнему снуют взад-вперед и в изумлении разглядывают стволы и зубчатую планку между ними. Я рассказал охотнику в черном прорезиненном плаще, что вот, может быть, час назад на дамбе сначала появился один муравей, взобрался на ружье, осмотрел его и быстро спустился на землю, потом убежал по своей муравьиной тропе и вскоре вернулся, ведя за собой двух других. Все три муравья залезли на ружье и стали очень старательно его рассматривать, непрерывно обнюхивая его своими муравьиными рыльцами да еще кое-где облизывая, чтобы установить, есть ли у ружья вкус. „Не может быть!“ – сказал охотник и присел на корточки, не выпуская селезня из рук, а когда увидел ружье поближе, то удивленно зацокал языком. Потом он встал, вытащил из-под черного плаща брезентовую сумку и запихал туда селезня, но так, что с одной стороны сумки свешивалась шея, а с другой торчали два оранжевых плавника. Сумку он повесил на плечо и вдруг заспешил, услышав выстрелы по ту сторону канала. Я сказал ему, что там, за вербами, охотятся мои друзья. Человек в черном прорезиненном плаще быстро спустился по наклону дамбы, скользнул в камыши и, высоко подняв ружье, по пояс в воде зашлепал на другой берег канала. Его мокрый прорезиненный плащ снова заскрипел, как давно немазанное колесо. „Еще увидимся!“ – сказал он мне, вылез на другой берег и исчез из глаз.

Этот человек производил на меня очень странное впечатление. Он как будто не менялся. Вот уже несколько сезонов я встречаю его раз или два в год, всегда одного, всегда в этом черном прорезиненном плаще и, что самое важное, всегда мокрого. Он совершенно не боялся воды или дождя, мне кажется даже, что он сам к ним стремился, а его прорезиненный, плащ, по-моему, скорее мочил его, чем предохранял от воды и дождя. Думая об этом и глядя в том направлении, в котором исчез охотник, я наконец решил, что он по всей вероятности потомок обитателей свайных построек. В давние времена в Софийской котловине было полно болот, богатых дичью и рыбой, строилось много свайных жилищ, и человек большую часть своей жизни проводил среди болот, камышей и тростника. Только так мог я объяснить пристрастие своего случайного знакомца к воде и болотам… Но тут послышался свист крыльев!

Я поспешно поднял с земли ружье, на тополь за моей спиной села горлица. Я слышал, как прошумели ее крылья, но густая листва скрывала ее от меня. Заметил я ее, только когда она низко спикировала над дамбой, выстрелил ей вслед, она метнулась, взмыла вверх и унеслась в своем стремительном и грациозном полете. Я переломил ружье, продул стволы, вынул новые патроны из патронташа. Все это я делал наощупь, потому что смотрел на тополь и на небо. Снова зарядил, увидел, как из-за тополя, со стороны кукурузника, летят две горлицы. Они летели к тополю, чтобы в его ветвях, в тени, пересидеть жару. Пока они, дрожа крылышками, выбирали, куда сесть, я выстрелил и попал в одну. Она медленно закружилась и упала на дамбу. Другая, низко скользя над густыми кукурузными посадками, улетела.

Я поднял с земли комок перьев, еще секунду назад бывший птицей, прицепил его к поясу и сел между рюкзаком и патронташем в ожидании следующих горлиц.

И тогда я увидел, что от выстрела все муравьи попадали на землю, словно сметенные смерчем. Какой ужас, верно, испытали бедняжки, когда этот непонятный предмет у них под ногами загремел, мгновенно раскаляясь!

Думаю, что ни один из них больше не полезет рассматривать ружье… Улыбаясь про себя и припоминая, как в начале приполз один муравей и увидел ружье, как он потом исчез в траве и появился снова, а за ним бежало еще два муравья… и так далее, и так далее… так вот, улыбаясь про себя, я смотрел на свое ружье, но моя тайная улыбка постепенно погасла, потому что я увидел, что муравьи оставили на стали и на ее глубокой оксидировке свою муравьиную оксидировку, что они проложили по всей длине ружья свою муравьиную тропу. Там, где они сновали, ощупывали, осматривали и облизывали оружие, часть стали побелела как кость, а другая часть заржавела. И продолжала ржаветь у меня на глазах, пока я наконец не догадался, что эта трудолюбивая божья тварь вообще не рассматривала мое ружье, а обнаружила на нем ружейную смазку, и тогда муравьи целого муравейника, сообщая об этом друг другу, прошли по моему ружью, слизав всю ружейную смазку с непонятного предмета, оказавшегося случайно у них на пути. Слизав смазку, муравьи оставили на ружье муравьиную кислоту. Муравьиная кислота, глубоко проникнув в металл, на свой лад гравировала сталь, и можно сказать, что среди моих друзей я теперь единственный охотник, владеющий ружьем с муравьиной гравировкой.

С тех пор, когда я вижу, что в какой-то предмет всматриваются с чрезвычайным вниманием, я невольно начинаю сомневаться в том, действительно ли рассматривающие коллективно изучают предмет, проявляя завидную любознательность и серьезность, или просто-напросто объедают с него смазку, открывая коррозии путь к его сердцевине?