Текст книги "«Мессершмитты» над Сицилией. Поражение люфтваффе на Средиземном море. 1941-1943"

Автор книги: Йоханнес Штейнхоф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

ДЖЕРБИНИ/ТРАПАНИ, 5 ИЮЛЯ 1943 Г

Наши собственные военно-воздушные силы имели слишком мало самолетов, чтобы позволить нам атаковать врага одновременно и мощно над Сардинией и Сицилией.

Военный дневник главного командования вермахта, вып. 3

В течение трех дней NATAF и 9-я воздушная армия объединили свои силы в потрясающих атаках на аэродромы в восточной части Сицилии, в то время как средние бомбардировщики NATAF обстреливали аэродромы, лежащие в западной и центральной частях острова. Джербини и его запасные аэродромы были полностью разрушены, наиболее мощный удар, нанесенный 5 июля «В-17», оценивался в 100 уничтоженных вражеских самолетов.

Европа: от «Факела» до «Пойнтбланка», август 1942 г. – декабрь 1943 г. Армейская авиация США во Второй мировой войне, том 2

Мы взлетели на рассвете, нашей задачей было усиление обороны восточной части острова. Инспектор истребительной авиации решил сконцентрировать свои истребители и создать несколько ключевых пунктов.

Организация наших эскадр была очень далека от предъявляемых требований. После Битвы за Англию мое подразделение действовало подобно пожарной команде, посылаемой везде, где вспыхивала война. Мы научились существовать и вести бой с минимумом наземного персонала – механиками, оружейниками и связистами, – основная часть, ремонтные мастерские и штаб, редко догоняла боевые компоненты, поскольку те передвигались с места на место. В целом прекрасный пример потраченных впустую ресурсов!

Впрочем, так происходило и прежде: мы путешествовали по России вместе с передовыми армейскими частями, перепрыгивая с одной взлетно-посадочной полосы на другую. В эти дни для перевозки самого необходимого в нашем распоряжении обычно были три транспортных «Ju-52». После нескольких рейсов наши механики, наши палатки и коробки с нашим пайком собирались в новом месте. Мы, пилоты, возвращались из нашего первого патрульного полета над новым сектором, израсходовав боекомплект, на самолетах, более или менее поврежденных в боях. Обычно нас ждали луг или клеверное поле, которые после этого приобретали название аэродрома. Эти летные поля получали названия от соседней деревни или группы лачуг, названия, которые скоро стали известны каждому в люфтваффе: Питомник, Любань, Морозовская или Гигант [75]75
  Питомник – поселок в 20 км западнее Сталинграда, Любань – поселок в Ленинградской области, Морозовская – в годы войны станица, а ныне город Морозовск в Ростовской области, Гигант – городок в Ростовской области.


[Закрыть]. Тем временем основная часть эскадры могла находиться где-нибудь в Польше или Крыму, где использовалась в качестве склада и транзитного лагеря для групп отпускников.

В этом конкретном случае инспектор истребительной авиации фактически просил, чтобы мы сотворили чудо: мы, как ожидалось, должны были раздробить наш наземный персонал, и это при том, что мы еще не получили замены людям, потерянным нами в Северной Африке. Транспортные самолеты не могли летать в течение нескольких дней, и чувствовалось, что они не переживут эти вылеты. Воздушный флот не был великодушен к немногим «Ju-52», которыми он все еще обладал.

До предыдущего дня наши самолеты обслуживались 53-й истребительной эскадрой, чьи две группы базировались в Комизо и Джербини. Однако число непригодных для полетов самолетов росло так быстро, что требовалось найти лучшее решение.

В ночь на 5 июля часть технического персонала моей эскадры была на грузовиках отправлена в восточную часть острова. К западу от Катании до подножия Этны лежала широкая равнина. Высохшие, пустые поля, с которых пшеница была давно собрана, тянулись вдаль, насколько глаз мог видеть, усеянные точками пересохших, пыльных оливковых деревьев.

Узкая дорога вилась между несколькими никудышными фермами, обозначенными на карте как Джербини. В результате равнина, имевшая несколько идеальных площадок для взлета и посадки, получила претенциозное название «аэродром Джербини».

Когда мой «мессершмитт» катился к стоянке, я видел механика, показывавшего жестами, чтобы я остановился под оливковыми деревьями. Но едва я покинул взлетно-посадочную полосу, огромное, заверяющееся желто-коричневое облако пыли окутало самолет. Я не мог вообще ничего разглядеть, и потребовалось некоторое время, чтобы снова появились люди, деревья и бараки. Слой пыли был такой толстый, что цвет моих крыльев стал темно-желтым. Я открыл фонарь и огляделся. Во всех направлениях в горячем, струящемся воздухе поднимались столбы пыли. Самолеты моей 1-й группы садились и рулили к стоянкам, предназначенным для них.

Жара была невыносимой. Во влажном воздухе – ни ветерка, моя рубашка, промокшая от пота под снаряжением, прилипла к телу. Солнце делало кабину похожей на духовку. Я отстегнул парашют и вылез на крыло. В нескольких метрах, вне палящего солнца, стоял барак. Вдоль него в земле была выкопана зигзагообразная траншея. Кто-то в ней громко разговаривал по телефону: «Я не понимаю, что вы говорите… Какой квадрат карты?»

Только сейчас я заметил в тени оливкового дерева жалкую фигуру. Гауптман Кегель неподвижно сидел на корточках, его голова была перевязана, а правая рука висела на поддерживавшей повязке. Он смотрел на меня почти укоризненно.

Я спрыгнул с крыла в пыль, снял ножные ремни с патронами сигнального пистолета и стянул через голову спасательный жилет.

– О господи, Кегель, – сказал я, – вы ужасно выглядите.

Он сделал попытку подняться.

– Ради Небес, не вставайте! Что случилось?

Кто-то в бараке все еще кричал в телефон. Механики, раздетые до пояса, бежали к самолету, и топливозаправщик с визгом остановился перед моим «Ме». Жара была убийственной; я чувствовал, как палящее солнце плавило мою голову. Я вынул из наколенного кармана и надел кепку Африканского корпуса с длинным козырьком, защищавшим глаза. Я должен был без промедления связаться с инспектором истребительной авиации и узнать самую последнюю информацию. Самолеты должны были быть немедленно заправлены. Я надеялся, что нам скоро прикажут подняться в воздух, потому что на аэродроме не было никакой защиты от бомбардировщиков.

– Господин майор… – произнес Кегель, о котором я почти забыл. – Я был похоронен, господин майор, в траншее… Мы потеряли «шторьх» – он сгорел. Все, что осталось, – там.

Я увидел почерневший от огня скелет хвостовой секции, торчащий позади барака.

Гауптман Кегель был с нами всего несколько дней. В гражданской жизни он был активистом «Национал-социалистического авиационного корпуса» [76]76
  «Национал-социалистический авиационный корпус» (National-sozialistischen Fliegerkorps) – военно-спортивная организация, занимавшаяся первоначальной летной подготовкой молодежи, главным образом через планерные клубы.


[Закрыть]. Он был старше нас и, хотя прошел курс подготовки на «мессершмитте», не участвовал в боевых вылетах. Я назначил его на командный пункт, чтобы он контролировал вылеты, составлял боевые донесения и вел журнал боевых действий. Ему необходимо было быстро адаптироваться в маленьком сообществе штаба эскадры. Вечером, когда он прибыл, казалось маловероятным, что он собирается делать это, так как слишком много болтал о своих прошлых достижениях и опыте в «Добровольческом корпусе» [77]77
  «Добровольческий корпус» (Freikorps) – полувоенная организация, созданная в Германии после поражения в Первой мировой войне. Пополнялась за счет националистически настроенных демобилизованных солдат и офицеров рейхсвера. Ее целью была борьба с «изменниками родины» и возрождение «германского духа».


[Закрыть]и в «черном рейхсвере» [78]78
  Так назывались резервные части рейхсвера, созданные в начале 20-х гг. XX в. и не предусмотренные условиями Версальского договора. Рекрутировались из многочисленных военизированных организаций, в том числе из «Добровольческого корпуса». В сентябре 1923 г. «черный рейхсвер» насчитывал по четыре полка и отдельных батальона, а также несколько автомобильных, железнодорожных и тому подобных отрядов.


[Закрыть]. Едва ли было удивительно, что наши молодые летчики, ежедневно участвовавшие в боях и имевшие мало времени для бывшего героя, обращались с ним несколько пренебрежительно и с иронией. Он сразу получил прозвище Умный Клауд и вынужден был отвечать на повторяющиеся и невинные вопросы Фрейтага относительно видов снаряжения «черного рейхсвера», почему он не носит форму «Национал-социалистического авиационного корпуса», и тому подобные. Вскоре его спесь спала, и с тех пор он вел себя в манере, соответствующей офицеру нелетного состава в звании гауптмана из штаба эскадры. И теперь он также дожил до беды, но уже на земле.

Барак состоял из одной комнаты. Он был построен молодыми парнями из рабочей команды за несколько дней до этого, и в нем еще царил запах свежей древесины, который, если бы не эта ужасная жара, мог бы быть освежающим.

Мебель включала две железные кровати у противоположной стены, каждая из которых была накрыта покрывалом, и узкий стол напротив двери. С оливкового дерева перед окном свисали провода, которые вели к темно-коричневой коробке с телефонным аппаратом. Полевой телефон, карта и телетайп дополняли командный пункт эскадры. Отчаянное, безжалостное сражение, в которое мы были вовлечены, позволяло иметь только самое необходимое оборудование.

Когда я вошел, с единственного стула поднялся Корн, фельдфебель командного пункта.

– Я на связи со штабом инспектора истребительной авиации, господин майор, и уже доложил о вашем прибытии. Тридцать минут назад бомбили аэродром Комизо. После немедленной дозаправки вы должны находиться в готовности к взлету в кабинах самолетов.

Это был четкий рапорт.

– Почему вы не вынесете телефон наружу, Корн? Из-за жары здесь невозможно находиться.

– Действительно, господин майор, – ответил он.

Корн просто не пытался облегчить себе жизнь.

Перед бараком остановился «кюбельваген», его водитель, резко затормозив, добавил еще пыли в воздухе. Из машины выбрался Фрейтаг, беспечный как всегда, и сообщил, что его группа приземлилась.

– Давайте пойдем в тень позади барака, – предложил я. – Мы вскоре взлетим. Только что атакован Комизо.

– Если они продолжат в таком духе, мы скоро будем ходить пешком. Запчасти все труднее получить. Не хватает даже колес для «сто девятых».

Обмениваясь на практичном жаргоне военных летчиков необходимой информацией, мы периодически прерывались, поднимая головы, как будто хотели почувствовать дуновение ветра от приближавшихся тяжелых бомбардировщиков прежде, чем послышится характерный звук их двигателей. Этот комплекс аэродромов был идеальной целью для «Крепостей» с их тактикой бомбометания по площадям. Вся равнина вокруг Джербини была сейчас покрыта самолетами. Недалеко от нашей посадочной полосы находились эскадра истребителей-бомбардировщиков, оснащенная «фокке-вульфами», и по одной группе из 51-й и 53-й истребительных эскадр, все они были рассеяны под прикрытием редких оливковых деревьев.

– Снова появились «спитфайры» с Мальты, – сказал Фрейтаг, – только на этот раз это самая последняя версия с острыми законцовками крыла. Они оснащены высотными компрессорами и на высоте выше 7000 метров лишь играют с нами в кошки-мышки.

– Сколько раз вы летали над Мальтой, Фрейтаг?

– О, восемьдесят прекрасных экскурсий. Однажды меня вытащили из воды вблизи гавани Валетты, когда уже подходили британские спасательные катера [79]79
  В июле – октябре 1942 г. в боях над Мальтой командир 1-й эскадрильи 77-й истребительной эскадры обер-лейтенант Зигфрид Фрейтаг одержал 21 победу, став самым результативным среди воевавших над этим островом летчиков-истребителей люфтваффе. 27.07.1942 г. его «Bf-109» был сбит английским «спитфайром» и упал в море недалеко от Валетты. К Фрейтагу уже приближались английские катера, но его успел подобрать немецкий спасательный гидросамолет «Do-24».


[Закрыть]…

Это было в те дни, когда мы сопровождали «юнкерсы» и были еще способны подавить врага над его собственным островом. Фрейтаг говорил об этих вылетах так, словно это были прогулочные полеты.

Говоря, он время от времени подчеркивал слова вялыми жестами. Ноги он вытянул на патронный ящик прямо перед собой, чтобы дать им отдых. Я заметил, что на нем, как обычно, были белоснежные носки и желтые сандалии, хотя я уже много раз говорил ему, что во время вылетов он должен носить прочные ботинки… Но когда теперь я в очередной раз сказал об этом, получил в ответ разоружающие извинения, смысл которых сводился к тому, что его ноги потеют или что в Северной Африке, когда он вынужден был выпрыгнуть на парашюте, это не принесло ему никакого вреда…

Наше снаряжение не давало нам надлежащих гарантий в отношении того, что однажды мы не встретим землю на скорости 3 метра в секунду. Когда началась война, мы, поднимаясь в узкие кабины наших истребителей, все еще носили элегантные, в кавалерийском стиле, сапоги. Затем стали модными теплые меховые сапоги с мягкими, свободно охватывающими икры голенищами, которые говорили всем до одного, что их обладатель пилот. Но когда кто-то был вынужден покинуть самолет на большой скорости, часто случалось, что такие сапоги срывало с ног силой воздушного потока. Так произошло со Шмитцем, который в результате сильно обморозил одну ногу. В течение ночи и дня он перешел по льду Азовского моря, имея только один сапог.

В то время моя группа перебазировалась с Кубани на аэродром в Керчи, в Крыму. Под мартовском солнцем снег на улицах и на полях таял, но ночи все еще были очень холодными, и Азовское море, чей берег находился весьма близко от северной границы аэродрома, представляло собой сплошную поверхность грязно-белого льда. Около полудня самолеты группы вернулись из патрулирования и механики готовили их к вылетам на следующий день, когда из воздушного штаба в Крыму поступил приказ немедленно направить звено из четырех «мессершмиттов» к Мариуполю. Когда я возразил, что уже очень поздно и что будет очень трудно приземлиться ночью на отдаленном и незнакомом аэродроме, мне сказали, что на рассвете ожидается прибытие в Мариуполь самого фюрера и истребительное прикрытие его самолета жизненно необходимо. После некоторого размышления я выбрал в качестве командира звена Шмитца и приказал, чтобы он как можно скорее взлетел.

После завершения летной подготовки Шмитц был сразу направлен в мою эскадрилью в звании обер-ефрейтора. В то время мы были в Кале и Битва за Англию достигла кульминации. Для своих двадцати лет необычно одаренный способностью излучать хорошее настроение, он был принят с распростертыми объятиями в небольшое сообщество пилотов, которые полюбили этого высокого, стройного новичка с утонченными чертами лица и заразительным смехом.

В многочисленных боях в ходе Битвы за Англию Шмитц сражался отважно и быстро показал отличные летные качества, летая на истребителе и управляя им в бесчисленных опасных ситуациях, которые возникали в воздушном бою между равноценными противниками. Вскоре я уже мог позволить ему возглавлять маленькие группы. В ходе кампании в России, когда счет его побед стал быстро расти, он был сбит за линией фронта, но смог вернуться обратно в эскадру после шести дней приключений. Немного позже он получил звание лейтенанта.

Выслушав распоряжение без задержки вылететь в Мариуполь, он заметил, что приказ есть приказ, но совершать вечерний перелет на неизвестный и, возможно, неосвещенный аэродром – все равно что испытывать судьбу. После этого он взлетел.

Ночью меня разбудил телефонный звонок. Из воздушного штаба мне сообщили, что фельдфебель Неметц, ведомый Шмитца, видел, как тот выпрыгнул с парашютом, когда они пересекали Азовское море. Уже почти наступила ночь, и парашют быстро скрылся во мраке.

На следующий день Неметц вернулся и подтвердил то, что я уже знал. Не было никаких следов Шмитца. Ночью на его поиски вылетела эскадрилья спасательных гидросамолетов, но утром из-за тумана поиски пришлось прервать. Как только позволила погода, мы на наших «Ме» начали систематические полеты надо льдом и вели поиски до наступления темноты. При этом мы видели, что с приходом весны лед пришел в движение. Во всех направлениях появлялись высокие гребни пакового льда, чередующиеся с узкими каналами открытой воды.

На следующее утро, – к этому времени я почти записал Джонни в пропавшие без вести, – воздушный штаб информировал меня, что лейтенант Шмитц найден в маленькой деревне на северном берегу Азовского моря, где на широкой деревенской кровати приходил в себя после тяжелого испытания прогулкой по льду.

В тот же самый день он выбрался из транспортного самолета с толстой от бинтов правой ногой. Придя в восторг оттого, что снова «дома», он рассказал нам, как его двигатель встал после сильного удара. Он сразу же понял, что уже слишком темно для вынужденной посадки, да и сомневался в том, что лед выдержит. Не теряя времени, он сбросил фонарь кабины и перевернул машину, чтобы воздушный поток вытянул его из нее. Повиснув на парашюте, он с тревогой обнаружил, что потерял не только правый сапог, но также и носок. Ко всему прочему он неудачно опустился на лед, сразу же должен был сесть и массировать получившую растяжение лодыжку. После этого он с левым носком на правой ноге отправился в путь и шел в течение ночи и дня. Ночь была ясной, и, ориентируясь по Полярной звезде, он пошел в северном направлении. Спустя некоторое время он с тревогой обнаружил, что едва не упал в трещину во льду, и понял, что такие опасные участки необходимо обходить. Ему также пришлось взбираться на высокие барьеры пакового льда, сформировавшиеся по краям каждой полыньи, и эти дополнительные усилия отнимали оставшиеся силы. Тем временем его правая нога промокла, но попытка идти в левом сапоге, надетом на правую ногу, потерпела неудачу. Время от времени он слышал низколетящие поисковые самолеты, но его пистолет «Вери» был потерян во время спуска на парашюте, и тем самым он лишился каких бы то ни было возможностей подать сигнал. Ночь миновала, а он не знал, насколько далеко прошел в направлении своей цели – северного берега. Он был удручен и крайне измотан, бесконечно обходя полыньи и преодолевая ледяные гребни. Ему все чаще приходилось останавливаться, чтобы массировать промокшую, обмороженную ногу и восстанавливать силы. Затем, незадолго до рассвета, опустился туман. Был уже почти полдень, когда он отважился снова отправиться в путь. Каждый раз, взобравшись на ледяной гребень, он нетерпеливо смотрел вдаль, надеясь увидеть берег, который, на его счастье, показался в конце дня. Он очень хорошо понимал, что должен достигнуть земли до наступления сумерек. К этому времени носок на его правой ноге превратился в лохмотья и нога горела, как в огне. Вдали он увидел низколетящие «сто девятые», но знал, что шансов обнаружить его в этой ледяной пустыне у них не больше, чем разыскать иголку в стоге сена.

Он был на пределе сил к тому моменту, когда в сгущающейся темноте вышел на высокий берег и увидел перед собой длинную улицу русской деревни с деревянными избами и маленькими огородами. Открыв ближайшую дверь, он оказался в теплой комнате, освещенной единственной масляной лампой. Его появление испугало крестьянку почти до безумия, но она быстро пришла в себя, с помощью соседки вскипятила воду и положила его на кровать.

На ее аккуратной кровати около печи он заснул под кучей ватных одеял, из-под которых торчала его правая нога, опущенная в ведро с теплой водой.

Когда мы его спросили, была ли эта женщина симпатична и, возможно, даже уступчива, он ответил:

– Даже сама Гарбо [80]80
  Имеется в виду киноактриса Грета Гарбо (Густафсон), имевшая на экране образ роковой женщины. Немые и звуковые фильмы с ее участием, снятые в Голливуде в 1926–1937 гг., имели феноменальную популярность во всем мире.


[Закрыть]не смогла бы остановить мое падение в сон.

Фрейтаг внезапно прервал мои мысли, задав вопрос, который каждый из нас обдумывал вот уже несколько дней:

– Как это все здесь закончится, господин майор? Они скоро высадятся на острове. Через день или два у нас не останется ни одного самолета, чтобы летать. И не предпринимается никаких попыток вытащить нас отсюда. На этот раз западня захлопнется с треском!

Он вопросительно смотрел на меня, как если бы я знал ответ. Я задался вопросом, знал ли его сам инспектор истребительной авиации. Однако как командир Фрейтага я должен был ответить:

– После Сталинграда и мыса Бон я получил все, что хотел, – и героическое сопротивление, и опрометчивые вылеты. Если нам и удастся вовремя убраться отсюда, мы убедимся, что в этом случае каждый достигнет материка, даже если это будет означать, что нам придется взорвать все, что мы не сможем захватить с собой.

– Но как мы собираемся пересечь Мессинский пролив?

Командиры групп, эскадрилий и их пилоты стояли полукругом в пустом капонире, примыкавшем узким концом к бараку. Когда я разрешил сесть, они отошли в тень и сели, присели на корточки или прилегли в положение, которое считали наиболее удобным.

Понимая, что распоряжения относительно вылета фактически не содержали ничего нового и что летчики достаточно опытны в процедурах взлета, набора высоты и фазы перед перехватом противника, чтобы избежать тактических или летных ошибок, я с тревогой отметил, что небрежность возросла и что некоторые из них больше не были столь внимательны к деталям, как требовалось. Я чувствовал, что должен вбить в них основные принципы, которыми было необходимо руководствоваться в ходе всего вылета от взлета до посадки, сообщить, что я вижу их действия вблизи и замечаю, насколько их летная дисциплина ухудшилась.

– Мы взлетаем, – сказал я, – как только пеленгаторы сообщат о подходе врага. Я буду вести все формирование северо-западным курсом так, чтобы мы могли достигнуть высоты атаки без встречи с истребителями.

Но сначала одно или два замечания о взлете. Я хочу, чтобы вы взлетали в насколько возможно плотном строю, чтобы мы не тратили весь день, сортируя затем вас. Как только я начну выруливать на старт, отсюда начнут выстреливаться сигнальные ракеты, пока штабное звено и 1-я группа не поднимутся в воздух. Лишь тогда 2-я группа начнет взлетать в противоположном направлении.

Я буду набирать высоту на минимальной скорости в левом пологом развороте и не стану ложиться на курс до тех пор, пока группы не займут свои позиции. И на этот раз, господа, я хотел бы, чтобы эскадра формировалась без каких-либо крутых виражей или проскоков. Я хочу видеть вас всех на курсе в безупречном строю в пределах пяти минут после взлета.

Я добавил несколько замечаний относительно соблюдения летной дисциплины и подумал, не должен ли назвать фамилии тех людей, которые, как я знал, летали настолько небрежно, что имели тенденцию отставать; часто они задерживались позади формирования и тем самым портили всю атаку. Но, поразмыслив, я решил, что слишком много замечаний, вероятно, только ожесточат их. Кроме того, я знал, что некоторые из них просто не были способны действовать лучше.

– Каждая группа выделит одно звено для прикрытия сверху. Верхнее прикрытие должно лететь не менее чем на 600 метров выше формирования и немедленно спикировать, чтобы защитить его в случае атаки «спитфайров» или «лайтнингов».

Фактически я должен был приказать, чтобы они избегали боя с истребителями и ограничились атаками бомбардировщиков. Но что мы должны были делать, если истребители вынудят нас вступить в бой? Наше формирование было так смехотворно мало, что любая тактика, разработанная, чтобы связать напавшие истребители с тем, чтобы основная часть смогла прорваться к бомбардировщикам, была обречена на неудачу.

Я остановился, поскольку в бараке зазвонил телефон.

– Да, – услышали мы крик Корна, – да, понятно, летят на север!

Он появился в окне с пистолетом «Вери» в руке.

– Срочный взлет, господин майор! Тяжелые бомбардировщики к югу от Комизо, летят на север с эскортом истребителей.

Срочный взлет. Эти слова немедленно вызвали цепочку рефлекторных действий, в которые не было никакого сознательного вмешательства мозга. Фрейтаг исчез словно молния, и я тоже бросился к своему самолету. На бегу я продел голову в спасательный жилет и споткнулся, пропуская его ремень между ног. Мне показался знакомым человек, раздетый до пояса, который, стоя среди самолетов, выпускал в воздух одну за другой красные сигнальные ракеты.

Моя машина стояла на солнце, и я почувствовал, как металлическая обшивка обжигает мне руки, когда схватился за край кабины, забираясь в нее. Два механика стояли наготове, чтобы запустить инерционный стартер. Во время срочного взлета слова не тратились впустую – все делалось автоматически. Если лидером был командир эскадры, то ему следовало оказаться первым в воздухе.

Я потерял счет, сколько раз участвовал в этой гонке со временем. Прохождение предполетной муштры с ее перемешанной последовательностью операций влекло за собой ряд более или менее автоматических действий. Что каждый думал в течение этого времени? Должно быть, это было что-то из единственной мысли – надежды, что, возможно, они не разнесут вас на части на земле или что не будут атаковать вас на взлете…

В течение этих долго тянувшихся секунд я иногда шептал: «Ремни парашюта – шлем – стартер – быстрее, быстрее – закрыть фонарь – быстрее, быстрее…», пока двигатель не запускался и не снимал напряжение. С работающим двигателем вы могли кое-что сделать – могли вырулить, взлететь, лететь и стрелять! Любой летчик скорее бы предпочел рискованный взлет под падающими бомбами, чем сидение в траншее.

Я сидел в своей стеклянной духовке. Я тяжело дышал после того, как мой спринт и скорость, с которой я устроился на своем парашюте [81]81
  Система подвески парашютов у пилотов, летавших на «мессершмиттах», была такой, что летчик в кабине сидел на парашютном ранце. В то же время, например, у пилотов «фокке-вульфов» ранец парашюта находился за спиной.


[Закрыть], заставили пот буквально градом литься по лицу, груди и спине. Справа от меня, на самолете Штрадена, начал поворачиваться винт. Двигатель немедленно запустился, и облако пыли, сухой травы и листьев стало завихряться позади, окутывая машину Бахманна.

Как только мой двигатель заработал, я закрыл фонарь и порулил вперед. Сухая пыль поднялась в ясный летний воздух подобно внезапной песчаной буре и закрыла обзор на юг. Я сигнализировал человеку с пистолетом «Вери», дал полный газ, отдал ручку управления от себя и теперь увидел все летное поле, лежавшее передо мной. Из пылевой завесы появлялись силуэты «мессершмиттов».

Я приказал, что Фрейтаг и его группа должны начать выруливать на старт, как только штабное звено поднимется в воздух. Едва я оторвался от земли, были выпущены зеленые ракеты «Вери», показывавшие, что звено командира эскадры в воздухе.

С двигателем, работавшим на максимальных оборотах, указатель скорости показывал более 100 километров в час, «Ме» оторвался от земли. Уголками глаз я видел Бахманна и Штрадена, поднимающихся за мной. Убрать шасси, большой шаг винта, убрать закрылки. Тогда же я убрал газ, чтобы в плавном левом развороте собрать позади себя всю группу. Я почувствовал облегчение, что снова был в воздухе. После сомнений относительно того, сумеем ли мы взлететь невредимыми, теперь наступил непродолжительный период беззаботного полета. Мы избежали бомбежки на земле, но еще не перехватили врага в воздухе. Каждый мог сконцентрироваться на технике пилотирования, на навигации и обмене сообщениями с офицером управления, но этот короткий момент быстро закончился, и уже глаза людей начали обшаривать небо, чтобы не пропустить внезапное нападение.

– «Одиссей-один», Комизо бомбят – «мебельные фургоны» летят на север, очень высоко. Не пропустите эскорт «спитфайров».

– Сообщение получено.

Соленый пот струился на глаза из-под сетки моего летного шлема. Закрыв глаза, я вытер веки сухой тыльной частью перчатки, сильно пахнувшей бензином. Даже когда мои рукава были закатаны вверх, я всегда в полете надевал перчатки, предпочитая старую темно-коричневую пару, которая пропиталась бензином в результате постоянных контактов с топливными канистрами.

На высоте 900 метров мы вышли из тумана, который окружал нижнюю часть склонов горы Этна, подобно бледно-синему озеру. Взглянув назад, я смог видеть силуэты появившихся «мессершмиттов», резко выделявшиеся на фоне тумана. Сегодня британцы могли без труда заметить нас на значительном расстоянии, так как мы выглядели, словно нас проецировали на экран. Чтобы избежать этого, я должен был повернуть на юг, в сторону солнца. Мы все еще были не выше 5500 метров.

Офицер управления вышел на связь:

– «Одиссей-один», «мебельные фургоны» в 30 километрах к югу от Катании. Ваша высота, пожалуйста?

– Шесть тысяч.

– Сообщение получено. Поменяйте курс на Мессину. Не пропустите эскорт «спитфайров».

Я подтвердил получение предупреждения и обратил внимание на свою группу. Она теперь летела в более рыхлом боевом порядке. Я не смог подсчитать, сколько самолетов взлетело, но я думал, что приблизительно двадцать пять. Одна из эскадрилий Фрейтага была у меня справа, и я мог увидеть другие, когда поднял голову и посмотрел вверх назад через плексиглас фонаря в сторону ослепительного солнца. Внезапно в кабине стало холодно. В углах боковых стекол начали формироваться кристаллы льда. Я опустил рукава рубашки.

Моя левая рука автоматически проверила готовность кислородной маски. Непрерывно, систематически и в соответствии с определенной системой, которая развилась из опыта сотен воздушных боев, мы осматривали воздух вокруг нас. Мой альтиметр показывал 7500 метров. Именно на этой высоте летели бомбардировщики, а выше, приблизительно на 8400 метрах, – эскорт истребителей. К этому времени я после широкого, постепенного виража повернул на север. Заснеженный кратер Этны исчез под крылом, вдали за Мессинским проливом из тумана поднялись горы Калабрии.

Теперь все могло произойти в любую минуту. «Соприкосновение с врагом» – наиболее верное описание начала воздушного боя. Этот термин использовался в наших боевых донесениях во всех случаях. Как только противник был обнаружен вами или кем-то еще, начиналась новая фаза, влекшая за собой различные умственные предположения. Она не обязательно подразумевала, что вы открыли огонь из своих пушек или что вы вступили в бой. Скорее она означала безвозвратный конец сближения; вы освобождались от всего, что могло занимать вас в течение того короткого периода, и в это время вы достигали роковой черты. Теперь никак нельзя было избежать боя, повернуть назад. Все должны были участвовать, когда сражение началось, тот, кто уклонялся от борьбы, потому что в этот конкретный день его наступательный дух был слаб, погибал.

Во время сближения вы заняты, главным образом, стандартными действиями: проверкой приборов, переключением магнето, контролем температуры масла, проверкой давления наддува, часто, чисто автоматически, проверяете ремни парашюта и кислородную маску. Вы летите в группе, вместе с другими справа, слева и выше вас. Однако вы одиноки, очень одиноки в своем гремящем ящике со стеклянным верхом и становитесь добычей мыслей и искушений, которые приносит война. У вас все еще есть некоторый личный выбор; вы все еще можете решать, действительно ли собираетесь выполнять приказ относительно атаки, действительно ли останетесь с группой или же выйдете из атаки. Вибрация в двигателе? Проблемы с зажиганием? Упали обороты? Неисправность двигателя была правдоподобным оправданием за отставание и необходимость повернуть назад. Это было искушение, которому подвергались все пилоты.

По прошествии нескольких минут наушники заполнялись пронзительными голосами, которые давали безжалостные комментарии, питая уже распаленное воображение новыми образами: «бомбардировщики», «их много», «берегись – „спитфайры“…».

Внезапно вы осознавали необъятность моря и угрожающую природу гор и начинали задаваться вопросом о ваших шансах на спасение. Это были четырехмоторные бомбардировщики, и вы должны были подойти очень близко, чтобы сбить их. Даже когда вы атаковали лишь звено из трех самолетов, в вас стреляли приблизительно тридцать пулеметов. Кроме того, «спитфайры», которые, как упоминалось выше, все еще маневрировали на очень большой высоте, с самого начала создавали неудобства для вас. И когда этот конкретный вылет будет завершен, вы выполните еще один и еще один, все в один и тот же день. Если, конечно, будете еще живы…

Обычно сообщение о том, что кто-то поворачивает обратно, поступало сразу после взлета и прежде, чем возникала реальная опасность. Оно неизменно сопровождалось выражением сожаления, например: «О черт, мой двигатель продолжает работать с перебоями. Я вынужден вернуться». В некоторых случаях сожаление было искренним, в других – не очень, и требовался длительный командный опыт, чтобы отличить одно от другого.