Текст книги "Осень средневековья"

Автор книги: Йохан Хейзинга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Johan Huizinga. Herfsttij der middeleeuwen

STUDIE OVER LEVENS-EN

GEDACHTENVORMEN

DER VEERTIENDE EN VIJFTIENDE EEUW

IN FRANKRIJK EN DE NEDERLANDEN

ЙОХАН ХEЙЗИНГА. ОСЕНЬ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

ИССЛЕДОВАНИЕ

ФОРМ ЖИЗНЕННОГО УКЛАДА

И ФОРМ МЫШЛЕНИЯ

В XIV И XV ВЕКАХ

ВО ФРАНЦИИ И НИДЕРЛАНДАХ

(c) Составитель и переводчик Д.В. Сильвестров, 2007

(c) канд. ист. наук Д. Э. Харитонович

научный комментарий и составление указателей

Хейзинга Й.

Осень Средневековья / Пер. с нидерландского Д. В. Сильвестрова. – 5-е изд.; просмотрено переводчиком. – (Библиотека истории культуры).

ISBN 5-8112-0728-X

Книга нидерландского историка культуры Йохана Хейзинги, впервые вышедшая в свет в 1919 г., выдержала на родине уже более двух десятков изданий, была переведена на многие языки и стала выдающимся культурным явлением ХХ века. В России выходит третьим, исправленным изданием с подробным научным аппаратом.

"Осень Средневековья" рассматривает социокультурный феномен позднего Средневековья с подробной характеристикой придворного, рыцарского и церковного обихода, жизни всех слоев общества. Источниками послужили литературные и художественные произведения бургундских авторов XIV-XV вв., религиозные трактаты, фольклор и документы эпохи.

(c) Сильвестров Д. В., составление, перевод, 1988, dsilvestrov AT yahoo.com

(c) Харитонович Д. Э., комментарий, 1988

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

Данная Интернет-версия является, по сути, пятым изданием русской Осени Средневековья[1]. Это, конечно, не перевалившее за двадцать, как в Голландии, но за 20 лет тоже совсем не плохо. Книги переиздаются по двум причинам. Одни – в силу неизменно повторяющейся потребности общества в чем-то повторяющемся неизменно. Другие – как потребность любовно приобщиться к некой неизменной жизненной сущности, о которой, казалось бы, все известно и от которой при этом всегда ждешь чего-то неожиданно нового.

Осень Средневековья давно уже стала именно такой книгой. Она увидела свет в 1919 г., сразу же после чудовищной европейской войны, в нейтральной тогда Голландии, драматической точке покоя, окруженной со всех сторон дымящимися развалинами недавно еще такой благополучной Европы. Книга имела необычайный успех. Она была переведена на основные европейские языки и со временем вышла на многих других языках, включая польский, венгерский, японский. Через 70 лет появилось и русское издание.

Йохан Хейзинга родился в 1872 г. в Гронингене, на севере Голландии, в высокообразованной меннонитской семье. Он получил прекрасное образование, еще в гимназии увлекался классическими языками, проявлял интерес к арабскому и древнееврейскому. Первые его научные интересы касались санскритологии. Хейзинга становится профессором в университете Гронингена, а затем ректором Лейденского университета. Прославленный автор сначала Осени Средневековья, а затем Homo ludens и других книг и статей по историографии и истории культуры, он выступает неофициальным культурным послом Нидерландов в странах Европы и Америки. В годы entre deux guerres Хейзинга делает все, что в его силах, для защиты культуры. Он работает при Лиги Наций в Международной комиссии по интеллектуальному сотрудничеству, предшественнице ЮНЕСКО. Он резко и во весь голос высказывается против надвигающегося национализма, этой "чумы, проказы нашего времени", призывает сопротивляться культу героического, называя его "интоксикацией дрессированных толп, и упадку морали, выражающемуся среди прочего в "тупоумной симпатии к преступлению". Попутно отметим, что Хейзинга отказался участвовать в учрежденном в 1936 г. левыми нидерландскими интеллектуалами антифашистском Комитете бдительности, ибо наряду с "нынешним безудержным национализмом" считал также и большевизм "бичом нашего времени".

В1941 г., уже в условиях оккупации, Хейзинга публикует небольшую книгу Nederland's beschaving in de zeventiende eeuw [Культура Нидерландов в XVII в.] в стремлении поднять дух своих соотечественников напоминанием о блестящем Золотом веке Голландии, средоточия науки и искусства Европы на заре Нового времени. Лейденский университет закрыт, Хейзинга попадает в концлагерь как заложник, но затем его отпускают, опасаясь международных осложнений, и он живет в небольшом городе Де Стеег, близ Арнема, в доме своих друзей, отрезанный от своей библиотеки и от общения с коллегами. 1 февраля 1945 г. Йохан Хейзинга умирает, не дожив нескольких месяцев до конца войны.

Но вернемся к переломной эпохе Первой мировой войны. Осень Средневековья неотделима от других литературных явлений этого времени. В том же 1919 г. выходит Der Untergang des Abendlandes Освальда Шпенглера. В первые послевоенные годы европейского читателя начинает покорять эпопея Марселя Пруста A la recherche du temps perdu. И то, и другое название вполне подошли бы книге Йохана Хейзинги. Она тоже посвящена концу, закату – если не Европы, не Запада, то закату великой и прекрасной культуры европейского Средневековья. Она тоже увлекает читателя в поиски за утраченным временем. Критики отмечали близость Осени Средневековья к французским символистам Гюисмансу и Реми де Гурмону, а также к нидерландским писателям-новаторам 80-х гг. XIX в.

Осень Средневековья возникла как реакция на декаданс, на упадок, который тогда наблюдался повсюду[1]. Невыносимое предчувствие, а затем и переживание катастрофы Первой мировой войны, обостренной и личной трагедией – за несколько недель до начала войны умирает любимая жена, с памятью о которой эта книга осталась связана навсегда, – видимо, пробудили в Хейзинге героическое желание передать, выразить состояние разрушения и гибели всего привычного окружения как нечто уже известное, уже бывшее, а тем самым и преодоленное в прошлом! Одновременно Осень Средневековья – яркая и насыщенная энциклопедия европейской культуры в ее блистательнейшую эпоху. И это не только гибель, но и надежда. Ностальгическая устремленность в священное прошлое европейской культуры – оборотная сторона надежды на будущее.

Художественная манера, избранная автором, погружает нас в необъятный археологический материал культуры, представленный как цитаты. Это образчики франкоязычной литературы пышного, утомленного накопленной роскошью XV столетия, стихи, отрывки из бургундских хроник, мемуаров, поговорки, отдельные слова и выражения. Это цитаты из Писания, латинских религиозных трактатов, творений немецких и нидерландских мистиков. Отрывки из сочинений ученых, писателей, историков, философов XVIII и XIX вв. Библейская латынь V в., французский XIII-XV вв., средненидерландский и средневерхненемецкий. Цитаты в подлиннике, в переводе автора на нидерландский язык, в изложении, пересказе или – аллюзии, помеченные ссылками на источник. Бесконечно притягательная в своем многообразии словесная ткань, как живая, пульсирует в многомерной структуре книги. Цитаты вовлекают читателя в путешествие во времени и пространстве.

Обилие и разнообразие цитат, кажется, и собственно авторскому тексту сообщают свойства цитаты. Текст, воссоздавая время, сам приобретает свойство обращенности к вечности. И цитаты. Давая новое название вещам и явлениям, пересоздавая мир – подобно героям древних, обретают бессмертие.

Принятый в Осени Средневековья многостепенный способ цитирования уподобляет повествование столь свойственным Средневековью сложным иерархическим построениям. Стилистически приближенная к художественному колориту описываемой эпохи, книга использует иноязычные компоненты как своего рода риторический прием, как exempla – примеры из жизни или из известных всем текстов, обильно уснащавшие обращения средневековых проповедников к внимавшим им толпам. "Аналитический импрессионизм" – термин, которым характеризовали творческую манеру Пруста, – свойствен и этой книге, необыкновенно чуткой к настроению своего времени, являющей нам в изменчивой вязи света и тени рассуждения и происшествия, поступки и противодействия, образы действительности и вымысла.

Мозаичность текстовой структуры Осени Средневековья делает ее похожей на puzzle, загадочную картинку, вдохновенно составленную из множества цветастых фрагментов. В наши дни эта книга, получившая мировое признание как классический литературный шедевр, вполне может восприниматься как произведение поставангардизма.

Отметим одну, далеко не сразу заметную деталь, позволяющую, как нам кажется, до некоторой степени проникнуть в тайну удивительной притягательности этой книги. Через всю Осень Средневековья рефреном проходит известное выражение из I Послания к Коринфянам: "Videmus nunc per speculum in aenigmate, tunk autem facie ad faciem" ["Видим ныне как бы в тусклом зеркале и гадательно, тогда же лицем к лицу" – I Кор. 13, 12]. В аспекте повествования указанное сравнение невольно напоминает нам о Стендале, уподобившем роман зеркалу, лежащему на большой дороге. Оно бесстрастно и объективно отражает все, что проплывает мимо. Не такова ли история? Быть бесстрастным и объективным – не к этому ли должен стремиться историк? Однако сам Хейзинга далеко не бесстрастен. Да и можно ли полагаться на зеркало – speculum – со всеми вытекающими из этого спекуляциями? Зеркало по преимуществу – символ неопределенности. Зыбкость возникающих отражений, загадочность и таинственность зазеркалья – не таят ли они в себе неизбежный самообман? Но что же тогда такое объективность историка – объективность, стремлению к которой неизменно сопутствует двусмысленность, как позднее скажет Иосиф Бродский? Это же сказал и сам Хейзинга: "По моему глубоко укоренившемуся убеждению, вся мыслительная работа историка проходит постоянно в чреде антиномий"[1]. Не будем только забывать, что мыслительная работа – не единственный и не главный инструмент такого историка, как Хейзинга.

Антиномично само понятие зеркала. Не говорит ли об этом и фраза из I Послания к Коринфянам? Зеркало, тусклое здесь, прояснится там. Река исторического Времени преобразится в океан Вечности, чья память неизменно хранит в себе некогда отражавшийся там Дух Божий – еще с тех пор, как Он "носился над водами", – образ из тютчевского грядущего:

«Когда пробьет последний час природы...» –

возвращаемый Бродским в прошлое[1]. Рефрен евангельской цитаты предстает лейтмотивом чрезвычайно высоких, хотя, по всей видимости, и неосознанных упований автора Осень Средневековья.

Голландский исследователь творчества Йохана Хейзинги д-р Антон ван дер Лем, говоря о неослабевающей привлекательности работ своего знаменитого соотечественника, указывает на их пять наиболее существенных признаков[2].

1. Любовь к истории исключительно ради нее самой. В подходе к изучению прошлого Хейзинга, следуя Якобу Буркхардту, стремится не "извлечь уроки на будущее", но увидеть непреходящее. Он не преследует политических, экономических или социальных целей. Многие страницы его произведений характеризуются чертами осязаемой подлинности. Идеологические пристрастия над ними не властны.

2. Плюралистическое понимание истории и отказ от соблазнительных разъяснений. По мнению Хейзинги, история – это живой, многогранный процесс, который мог бы протекать и иначе. История не имеет ни цели, ни необходимости, ни двигателя, ни всеопределяющих принципов. Хейзинга отвергает монопричинность при анализе исторических процессов. Это дает возможность его произведениям сохранять убедительность независимо от текущего времени.

3. Дар образного воплощения исторических событий. Хейзинга не приемлет позитивистский взгляд на историю как на процесс, подлежащий рациональному объяснению. История не знает ни законов, ни правил, имеющих всеобщий характер. Историк должен стремиться воссоздать "образ" прошлого. Самому Хейзинге важнейшим подспорьем служит виртуозное владение нидерландским языком, что, конечно, является драматическим вызовом переводчику. История для Хейзинги не сообщение, не рассказ, а розыск, расследование.

4. Идея "исторической сенсации". Под этим термином Хейзинга понимает внезапный прорыв в подлинное историческое событие, как он сам писал, "почти экстатическое постижение того, что я сам более не существую, что, переполненный до краев, я перетекаю в мир, находящийся вне меня; это прикосновение к сути вещей, переживание Истины посредством истории". Прямой контакт с прошлым может дать только "воображение, разбуженное строкой хартии или хроники, видом гравюры, звуками старой песни". Хейзинга сравнивает ощущение "исторической сенсации" с музыкальным переживанием, вернее с постижением мира через музыкальное переживание (что, заметим от себя. Опять-таки удивительно напоминает Пруста, писавшего о "таинственной сущности музыкальной фразе Вантейля", сулившей проникновение в смысл, в который не способен был проникнуть рассудок).

5. Этический императив. В своем стремлении передать прошлое историк, по мнению Хейзинги, прежде всего должен сохранять верность истине, по возможности корректируя свою субъективность. Стремление к истине – нравственный долг историка. Хейзинга указывает на такие категории, как семь смертных грехов, четыре главные добродетели или стремление к миру и справедливости, как на ту мерку, с которой следует судить о событиях прошлого.

Самоотверженная любовь к культуре, выдающийся дар историка позволяли Хейзинге видеть временное и вечное в их подлинном свете. Глубокая вера в непреходящие ценности истины, закона, морали помогала ему сохранять душевное спокойствие, несмотря на все ужасы мировой катастрофы. Хейзингу нередко называли культур пессимистом, в одном ряду с такими его духовными собратьями и современниками, как Поль Валери, Т.-С. Элиот, Ортега-и-Гассет, Томас Манн. Сам же он называл себя оптимистом – в годы, о которых его друг поэт Мартинюс Нейхоф заметил с горькой иронией, что "пессимизм стал роскошью и более невозможен".

В 1919 г., после окончания ужасной войны, на заре своей широкой известности, в предисловии к первому изданию Осени Средневековья автор говорил, что его взгляд, когда он писал свою книгу, "устремлялся как бы в глубины вечернего неба, но было оно кроваво-красным, тяжелым, пустынным, в угрожающих свинцовых прогалах и отсвечивало медным, фальшивым блеском".

Но вот строки из письма к дочери Элизабет от 28 октября 1944 г., которые семидесятидвухлетний Йохан Хейзинга написал в последнюю свою осень, всего за три месяца до смерти: "Утро сегодня началось сверкающим сиянием солнца. Деревья – в их последнем ореоле желтого и бурого, и один взгляд на них гонит прочь всякую мысль о войне".

В заключение вновь обращусь к вышеупомянутому Предуведомлению (см. сноску на стр. 4). Культура, спасающая нас от наступления варварства, требует осмысления. Необходимо найти некое универсальное правило, некую универсальную сферу деятельности, скажем даже – некое универсальное примиряющее пространство, дающее людям равные шансы, оправдывающее их порой невыносимое существование. Речь идет не о моральном оправдании истории и уж конечно не о теодицее – но о неистребимой потребности приложить мерило человеческого ума к космической беспредельности духовной составляющей человеческой жизни.

Извечному парадоксу свободы, реально достижимой лишь на мнимой линии горизонта, дает впечатляющее разрешение феномен игры. Человек является человеком лишь постольку, поскольку он обладает способностью по своей воле выступать и пребывать субъектом игры. И действительно – "созданный по образу и подобию Божию", на ключевой вопрос о своем имени он, бессознательно включаясь в сызмала навязанную ему игру, бесхитростно называет имя, ему присвоенное, никогда не отвечая на заданный ему вопрос всерьез, а именно: "азъ есмь сущiй". Под личиною своего имени каждый из нас разыгрывает свою жизнь, в универсальной сущности игры аналогичную куда как серьезным маскарадным танцам первобытных племен. "После изгнания из рая человек живет играя" (Лев Лосев).

Осень Средневековья, этот причудливый, игровой сплав таких разных текстов, при явном интересе автора к антропологии и социологии культуры, видимо, не мог не привести его к следующему шагу, которым стала другая его знаменитая книга – Homo ludens [Человек играющий].

ПРЕДИСЛОВИЕ (АВТОРА) К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ

Возникновение нового – не этого ли наш дух более всего ищет в минувшем! Нам хочется знать, как зародились и расцвели те новые идеи и формы жизненного уклада, сияние которых впоследствии достигло своего полного блеска. Иными словами, мы рассматриваем некий период времени прежде всего как скрытое обещание того, что исполнится в будущем. Сколь ревностно выискивали мы в средневековой цивилизации ростки современной культуры! Столь ревностно, что порою казалось, будто история духовной жизни Средневековья представляет собою не более чем преддверие Ренессанса. И действительно, во времена, слывшие некогда закостенелыми, мертвыми, новое повсюду уже пускало побеги, и все словно бы устремлялось к будущему совершенству. Однако в поисках новой, еще только возникающей жизни мы легко забывали, что в истории, так же как и в природе, умирание и зарождение неизбежно следуют друг за другом. Старые формы культуры умирают в то же самое время и на той же почве, где новое находит пищу для роста.

Здесь делается попытка увидеть в XIV– XV вв. не возвещение Ренессанса, но завершение Средневековья; попытка увидеть средневековую культуру в ее последней жизненной фазе, как дерево, плоды которого полностью завершили свое развитие, налились соком и уже перезрели. Зарастание живого ядра мысли рассудочными, одеревенелыми формами, высыхание и отвердение богатой культуры – вот чему посвящены эти страницы. Мой взгляд, когда я писал эту книгу, устремлялся как бы в глубины вечернего неба, но было оно кроваво-красным, тяжелым, пустынным, в угрожающих свинцовых прогалах и отсвечивало медным, фальшивым блеском.

Теперь, оглядывая написанное, я спрашиваю себя, не растворились бы все мутные краски в прозрачной ясности, задержи я свой взгляд подольше на этом вечернем небе. Пожалуй, картина, которой я придал очертания и окраску, получилась более мрачной и менее спокойной, чем я рассчитывал, когда начинал этот труд. И легко может случиться, что читателю, неизменно сосредоточивающему свое внимание на упадке, на отжившем и увядающем, слишком уж густой покажется падающая на эту книгу тень смерти.

Отправной точкой этой работы была потребность лучше понять искусство братьев ван Эйков[1*] и их последователей, потребность постигнуть их творчество во взаимосвязи со всей жизнью эпохи. Бургундское общество было тем единством, которое я хотел охватить своим взором; мне казалось, что его можно рассматривать, несколько обобщая, как некую культурную ценность, наподобие итальянского кватроченто[2][*], и эта книга первоначально должна была носить название De eeuw van Bourgondie [Век Бургундии][3*]. Но по мере того как мои цели принимали все более общий характер, я вынужден был ввести некоторые ограничения. Единство бургундской культуры приходилось постулировать лишь в очень узком смысле, небургундской Франции следовало уделить по меньшей мере столь же много внимания. Так вместо Бургундии самой по себе возникла пара: Франция и Нидерланды, и при этом весьма отличные друг от друга. Ведь при рассмотрении умирающей средневековой культуры в целом французский компонент оставил бы нидерландский далеко позади. Лишь в тех областях, где нидерландская культура имела самостоятельное значение: в религии и в искусстве, – говорится о ней подробнее. Некоторое нарушение в главе XVI установленных географических границ, с тем чтобы наряду с Рюйсбруком и Дионисием Картузианцем привлечь также Мастера Экхарта, Сузо и Таулера, в особых оправданиях не нуждается.

Сколь незначительным кажется мне сейчас число прочитанных мною книг и документов XIV– XV вв. по сравнению со всем тем, что я хотел еще прочитать! Сколь охотно я, помимо ряда основных духовных направлений, на которых большею частью основывается представление об эпохе, указал бы и немало других! Но все же, если более всего я ссылаюсь: из историков – на Фруассара и Шателлена, из поэтов – на Эсташа Дешана, из теологов – на Жана Жерсона и Дионисия Картузианца, из художников – на Яна ван Эйка, – это объясняется не столько ограниченностью материала, сколько тем фактом, что именно они щедростью и тонким своеобразием творчества особенно ярко отражают дух времени.

Формы – в жизни, в мышлении – вот что пытаюсь я здесь описывать. Приближение к истинному содержанию, заключенному в этих формах, – станет ли и это когда-либо делом исторического исследования?

Январь 1919 г.