Текст книги "Согдиана"
Автор книги: Явдат Ильясов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)
– Слава Александру!!!
Крик этот долетел до персов и разом поднял их на ноги. Александр, сдерживая горячившегося коня, отдавал короткие приказания. Их выполняли быстро и без суеты, – командиры уже с вечера знали, что им делать.
В середине войска Александр поставил фалангу – шестнадцать тысяч триста восемьдесят четыре тяжеловооруженных воина-гоплита, выстроившихся шестнадцатью рядами по тысяче и двадцать четыре человека в каждой шеренге. Фаланга равнялась по фронту двум тысячам шагов. Один человек по фронту и шестнадцать в глубину составляли малый отряд-лох. Колонна из шестнадцати воинов по фронту и шестнадцать в глубину (двести пятьдесят шесть человек) образовывала синтагму. Из шестнадцати синтагм складывалась малая фаланга, из четырех малых фаланг – одна главная. Гоплиты держали в руках длинные, по двенадцать локтей, пики-сариссы и большие прямоугольные щиты. Их головы защищали гребенчатые шлемы. Сбоку у всех висели мечи.
Правый фланг войска занимали гейтары-всадники, закованные в латы, вооруженные сариссами и кривыми фракийскими мечами махайрами. У них с круглых бронзовых касок свешивались на спину конские хвосты. Гетайров было здесь восемь, или по шестьдесят четыре воина в каждой иле. Командовал ими Филота, сын Пармениона.
Промежуток между фалангой и отрядом гетайров заполнили воины средней пехоты-щитоносцы, которым в бою надлежало обеспечивать успех тяжелой конницы. У отборных гипаспистов, как их называли, щиты были окованы серебром. Щитоносцев возглавлял Никанор, второй сын Пармениона.
Левым крылом руководил сам Парменион. Здесь, рядом с фалангой гоплитов, стояли: отряд Кратера, греческая пехота Эригия, сына Лариха, затем фессалийская и греческая средняя конница под началом Филиппа, сына Менелая. Вокруг старого Пармениона, находившегося на крайнем левом фланге, сгрудились воины города Фарсала, лучшие из фессалийских наездников.
Впереди по бокам всего боевого порядка рассыпались фракийцы из племени агриан, вооруженные дротиками, пэоны, стрелки Балакра (среди них находился и Феаген), отряды босоногих лучников и пращников и легкая конница. Позади боевого порядка, чтобы отразить удар персов, если они пойдут на окружение, Александр поставил восемь тысяч двести воинов средней пехоты.
Таким образом, если азиаты лучше всего укрепили середину войска, то македонцы главную свою ударную силу-тяжелую конницу гетайров-поставили на правом фланге. Если войско персов напоминало орла, распростершего крылья, то войска македонцев походило на секиру, повернутую лезвием вправо и вперед. Удар конным кулаком справа был излюбленным и боевым приемом македонцев, так как обрушивался на слабо укрепленное левое крыло противника и сразу же расстраивал его ряды.
"А, старый мудрец! – вспомнил Александр о своем наставнике Аристотеле, которому доставил в детстве так много хлопот. – Ты воображаешь, что люди грядущего будут называть меня жалким учеником Аристотеля, что Аристотель вечно будет выше Александра? Нет же, философ! На кой бес мне твои политика, логика, этика, поэтика, риторика, физика и ботаника? Ты за малый замкнутый город богобоязненных пахарей? Ты против огромных государств, крупных и шумных городов, против торговли и ремесла? Зато не против них я, Александр! Ты учил меня – ну так что же? Я сделаю все наоборот, чтобы люди грядущего не считали меня цепным псом афинского ученого…"
Александр махнул рукой. Громко запели флейты. Войско покинуло холмы, развернулось левым крылом и медленно двинулось по равнине навстречу азиатам. Александр со своими телохранителями держался на правом крыле, поблизости от гетайров. Из-под десятков тысяч топающих ног кверху поднялось столько пыли, что небо стало желтым, как земля. Было трудно дышать. Зорко следя за врагом, устало бредущим по мглистой равнине, Александр заметил вдруг, что размах его войска оказался короче размаха иранского полчища. Он сразу понял – это помешает ему нанести, по обычаю македонцев, удар по левому крылу неприятеля. Больше того, враг может легко охватить македонцев и с левого и с правого фланга.
– Филота! – крикнул он сыну Пармениона, ехавшему недалеко от царя. Забирай вправо! Птолемайос, передай Пармениону, чтобы двигался уступом позади нас.
Сын Пармениона повернул конницу вправо. Персы увидели перестройку в рядах противника. Дарий Кодоман решил, очевидно, что наступил благоприятный момент для сокрушительного удара. Воины, управляющие боевыми колесницами, хлестнули лошадей. Двести смертоносных повозок, утыканных кривыми ножками, помчались вперед. За ними с тяжелым и гулким топотом бежали слоны.
Феаген стоял с потемневшим, осунувшимся лицом впереди всего македонского войска и ждал, намертво стиснув пращу. За его спиной замерли, подавшись вперед, стрелки Балакра. Феаген забыл сейчас обо всем, – Дракил, донос, Александр вылетели из головы, едва марафонец увидел врага. Ему хотелось жить. Чтобы тебя не убили, надо убивать. Персы брызнули с колесниц тучей стрел. Греки, спасаясь от бронзовых жал, все разом упали на землю. Первая колесница летела прямо на Феагена. Он уже различал раскаленные зубы людей и лошадей. Сейчас!.. Феаген вскочил, закрутил пращой и влепил свинцовый шар прямо в лоб возницы. Возница осел в кузове, нелепо дернув за длинные вожжи; кони рванули в сторону, поперек дороги. Персы пытались выправить бег лошадей, но пэоны убили их из луков. Вторая колесница с ходу врезалась в первую, остальные сбились в кучу.
Стрелки Балакра, агриане, пэоны напали на колесницы со всех сторон. Железные серпы, прикрепленные к дышлам, осям и сбруе, рвали полуголых лучников на куски, отсекали руки и головы. По изогнутым лезвиям стекали струи алой дымящейся крови. Бородатые возницы в пестрых хитонах и кожаных панцирях визжали от ярости и страха. Проворные фракийцы избивали возниц, лезли в колесницы и поворачивали их против иранцев. Пятидесяти боевым повозкам азиатов все же удалось прорваться сквозь густую толпу легких пехотинцев. Они ринулись на греческую фалангу. Воины, как было условлено еще с вечера, расступились. Колесницы зашли в спину тяжелых пехотинцев первого ряда, но тут их захватили и уничтожили щитоносцы запасных лохов.
Неудачной оказалась и атака слонов. Когда громадные, колыхающиеся туши гигантских животных очутились в гуще легкой пехоты, фракийцы и эллины забушевали вокруг них, как бушует во время сильного ветра вокруг лысых глинистых бугров молодой тростник. Под ноги слонов бросали доски с железными шипами. Стрелки поражали их в глаза и убивали вожаков, сидящих наверху в башнях. Схватка людей и слонов походила на мифическую войну богов и титанов, и четвероногий титан с ревом шарахался от пучка горящей травы, которым бог норовил прижечь ему длинный хобот. Кое-кто ухитрялся обрезать ремни, стягивающие морщинистые бога сынов джунглей, и башни вместе со стрелками с грохотом валились на головы дерущихся. Наконец, заботливо подобрав убитых и раненых вожатых, слоны повернулись и побежали назад. Тогда персы, воспользовавшись сумятицей, двинули вперед во всю свою первую линию.
На правом крыле завязался упорный бой скифов с легкой конницей македонцев. Скифы, дахи, бактрийцы и арахоты ловко и быстро метали стрелы и сбивали македонцев с лошадей, но затем отступили, отбиваясь прямыми кинжалами. Между левым крылом и серединой персидского войска образовалась пустота. Этого и ждал Александр.
– Филота, ко мне! – завопил он диким голосом. Точно молнией осветило его разум. И за то кратчайшее мгновение, пока длилась эта вспышка гения, Александр мысленно увидел все поле боя, движение отрядов – крупных и малых – и, казалось, заглянул в глаза каждому воину – македонцу и персу. Он передернулся с головы до пят от возбуждения. Его охватила, как юного сокола, взмывающего над пеной волн, бесконечная уверенность в своей великой несокрушимой силе. Он схватил подоспевшего Филоту за плечо и крикнул – коротко и звонко, будто одним рывком выдернул из ножен кинжал:
– Клин!..
Гетайры быстро перестроились. Острие клина возглавил сам Александр. Резко, перекрывая шум сражения, затрубили рога. Раздался грохот тысяч щитов – македонцы ударили о них копьями для устрашения противника. Тысячи глоток изо всей мощи грянули пэан-гимн в честь Ареса Эниалийского. Тысячи людей охватило чувство единодушия. Из тысяч глаз хлынули слезы восторга.
Александр намертво ухватился за древко сариссы, пригнулся, наклонил голову, точно собираясь разметать всех кривыми рогами своего золоченого шлема, и ринулся вперед, в образовавшийся в рядах иранцев прорыв. Следом за ним тучей двинулись гетайры. Слева на персов ударили сомкнутым строем тяжелая македонская фаланга. Пятьдесят тысяч греко-македонцев и сто тысяч разноплеменных азиатов сошлись в кровавой схватке – последней схватке, от исхода которой зависела судьба Персидского царства.
Справа на клин обрушились бактрийцы, дахи и арахоты. Слева накатился вал из «бессмертных» – телохранителей персидского царя, мидян, индусов, мардских стрелков и греков-карийцев, служивших Дарию. Спереди македонскому клину противостояли ситакены, уксы и воины с берегов Красного моря. Все это был храбрый народ, но сегодня азиаты дрались без обычного задора, так как не спали всю ночь.
Александр кинулся на ближайшего перса и ударил его острым наконечником сариссы прямо в лицо. Азиат, обливаясь кровью, рухнул под копыта бешено плясавших коней. Глаза его соседа, рослого иранца в полосатом платке, встретились с глазами рвущегося вперед македонского царя. Иранец метнул взгляд на шлем «юнана» – так, по имени восточно-эллинского племени ионян, живших в Малой Азии и подчинявшихся Дарию, называли персы всех греков и македонцев. По бокам Александрова шлема отходила пара огромных, изогнутых, зазубренных рогов-символ родства с богом солнца Аммоном, которого египтяне изображали в виде барана. Перс побелел и прянул назад. Над рядами сражающихся прокатился вопль:
– Зулькарнейн!
– Он здесь! – вызывающе крикнул сын Филиппа. Он слышал, что варвары дали ему прозвище Искендер Зулькарнейн – Александр Двурогий.
– Искендер Зулькарнейн! – повторяли азиаты. Трусы повернули коней и бросились бежать. Смелые устремились к Александру, чтобы умереть или обагрить свой меч кровью ненавистного юнана, по злой воле которого вот уже три с половиной года на земле не стихает война.
Бактрийцы пронзали гетайров стрелами. Но Александр продвигался вперед. Гиркане захватывали македонцев волосяными веревками и стаскивали их с коней. Но Александр продвигался вперед. Дахи прыгали на ходу под ноги македонских лошадей, ловко увертывались от копыт и сбоку поражали врага секирой. Но Александр продвигался вперед! Индусы без промаха метали топорики, разбивали шлемы и черепа, но Александр продвигался вперед, и за ним гигантским камнепадом, сметающем все на дороге, шли гетайры. Ни стрелы, ни веревки, ни топоры, ни кинжалы – ничто не могло остановить конников, закованных в бронзу и выставивших далеко перед собой длинные пики-сариссы. Македонцы наносили удары прямо в лицо и быстро расталкивали вражеских наездников. Клин разрушал нестройные ряды азиатов и неуклонно внедрялся в середину персидского войска, целясь острием прямо в Дария Кодомана.
– Дарейос![6]6
Дарейос – греческая передача персидского имени Дариавуш; русская форма – Дарий
[Закрыть] – рычал Александр, потрясая копьем. – Дарейос! Выходи на поединок, трусливый шакал! Ты бежал от меня под Иссой, но сегодня тебе не удрать!..
Сын Филиппа произнес эти слова по-персидски (научился за три года), и Дарию, услышавшему голос непобедимого македонца, небо показалось меньше блюда. Как и под Иссой, он первым из всех повернул коня и метнулся прочь с поля битвы… Он так спешил, что уронил по дороге шлем, лук и царскую мантию.
Заметив бегство Дария, воины левого крыла побросали мечи и тоже поворотили лошадей. Скопища всадников и пехотинцев с топотом и шумом мчались по равнине, словно стада, спасающиеся от степного пожара. Македонцы следовали за ними по пятам, опрокидывали бегущих сариссами и рубили махайрами.
У самых Гавгамел царя догнал посланец Пармениона. Он торопливо сообщил, что левому крылу македонского войска приходится очень трудно отряды индусов и персидская конница прорвали строй и добрались до обоза. Там завязался ожесточенный бой.
– О, старый осел! – выругался Александр. – Где твои глубокая мудрость, зоркий глаз, точный удар, которым ты вечно хвалился?!
Он скрепя сердце прекратил преследование Дария и во главе разгоряченных битвой гетайров напал на правый фланг азиатов. Индусы, парфяне и основные части персов, дравшиеся здесь, ринулись на Александра сплоченными рядами и начали действовать по примеру самих македонцев, лобовым напором. Если обычно они гоняли коней туда и сюда и бросали дроты, то сейчас старались сокрушить все, что ни стояло на их дороге, – теперь они бились не за Кодомана, а ради собственного спасения. Шестьдесят гетайров было изрублено на месте. Прорвавшиеся азиаты покинули равнину, заваленную телами убитых и раненых, и пропали в стороне Арбел. Парменион лишь после этого захватил персидский лагерь, где меж поваленных и разодранных шатров бродили уныло трубящие слоны и верблюды.
Александр, выбранив Пармениона, снова кинулся в погоню за Дарием и мчался, убивая всех, кто попадался по пути, к Арбелам, пока не стемнело. Перейдя через реку Лику, он остановился и велел раскинуть палатки – люди и лошади нуждались в отдыхе. Сбросив рассеченную варварской секирой медную кирасу и хитон, запятнанный кровью неприятеля, царь искупался. Глаза его сверкали, щеки и лоб пылали от возбуждения.
– Клитарх! – заорал он, растирая грудь куском чистого полотна. – Эй, Клитарх!
Явился придворный летописец Клитарх, тощий и мрачный человек с морщинистым лицом и крючковатым носом.
– Где твой свиток? Пиши: "При Гавгамелах пало сто тысяч азиатов. Персидского войска не существует. Владычеству Дарейоса Кодомана положен конец…" Написал?
Македонец опять схватился за доспехи.
Слово Клитарха.
"После битвы у Гавгамел, уже к утру следующего дня, мы оказались в четырехстах двадцати стадиях к юго-востоку. Войско подступило к Арбелам. Как всегда перед битвой, наш царь, да будет ему благо, сам вышел на разведку. Узнав то, что ему хотелось узнать, он построил соответствующим образом войско и рассредоточил отряды в глубину. Вторая линия придала боевому порядку большую устойчивость и послужила щитом для отражения внезапных ударов. После короткого сопротивления город пал, подобно десяткам иных городов, стоявших на пути сына бога Аммона. Дорога на Вавилон открылась. Он сдался нам без единого выстрела – сказочный город, о котором я так много слышал у себя на родине, великая столица, где около двухсот лет назад служил наемником брат лесбосского поэта Алкея. Того самого, который когда-то безответно любил красавицу Сафо. Ему, своему родичу, посвятил Алкей стихи такого содержания:
"Из далеких стран ты принес домой меч с рукоятью слоновой кости, оправленной золотом. Значит, ты храбро, с эллинской доблестью, служил вавилонянам. Ты бился насмерть в единоборстве и сразил царского телохранителя ростом чуть ли не в пять локтей".
Если эллины служили когда-то вавилонянам, то сейчас вавилоняне служат эллинам, – таковы пути божеского промысла.
Здесь Александр торжественно принял титул "Царя Вавилона и четырех частей света", повел нас дальше на юго-восток и захватил одну за другой еще две столицы персов – Сузы и Персеполис. Так как мы добрались до гнезда проклятых иранских царей, то Александр предал Персеполис огню и мечу, разрушил дворцы и храмы, истребил священнослужителей, сжег древние книги зороастрийцев. Воинам досталась богатая добыча.
В Персеполисе мы отдыхали четыре месяца. Тут стало известно, что Дарейос Кодоман бежал после битвы при Гавгамелах в город Экбатану, столицу народа мадай. Усилив войско пополнением из Пеллы и отрядами, составленными из жителей покоренных областей, Александр двинулся весной на Экбатану.
Конница покрыла за пятнадцать дней почти шесть тысяч стадиев и стремительным налетом захватила город. Последние сокровища Кодомана перешли в руки Александра. Дарейос бежал на восток, в Гиркан.[7]7
Гиркан страна к юго-востоку от Каспийского моря, по названию которой это море было известно в древности также как Гирканское; в тех же местах, в Иране, до сих пор существуют город и река Горган
[Закрыть] Сейчас мы преследуем его. Войско разделилось на три части и вступило в страну по трем дорогам. Я нахожусь в передовом отряде. Вчера миновали теснину Гирканских Ворот. Впереди-город Рега, где укрывается Кодоман.
Уж теперь-то он от нас не уйдет!.."
КОНЕЦ ДАРИЯ КОДОМАНА
Ты помнишь повесть, как погиб Дара,
Лишился трона, славы и добра?
Мечами приближенных поражен,
Пал, благородной кровью обагрен.
Джами, "Книга мудрости Искандера"
Варахран стащил с натруженного плеча ковровую сумку, положил ее-вернее, уронил, и сам тут же повалился на траву. Руки и ноги Варахрана ныли от утомления, словно он с утра до темноты носил на себе тяжелый камень. От голода кружилась голова. Язык без воды стал шершавым, будто его посыпали крупным песком. Беглец немного отдышался и пополз к огромной луже, блестевшей на дне озера.
Глина вокруг лужи высохла и растрескалась; края серых твердых пластинок загибались кверху и царапали кожу ладоней. Варахран наклонился над водой и отпрянул назад – так испугало его собственное отражение. Неужели грязное, оборванное существо с тощим, бородатым, черным от загара лицом – это он, Варахран? Даже в Реге, проклятой Реге, да не останется от нее камня на камне, Варахран выглядел куда лучше.
Вспомнив о Реге, путник побледнел, точнее – стал желтым, словно лицо его было вырезано из куска сыра. Беглец поднял голову и осмотрелся.
Слева от Варахрана, к северу, громоздились одна за другой гряды бесплодных красноватых гор. Чем дальше, тем выше становились хребты, круче вздымались их вершины. В широких извилистых оврагах, спускающихся сверху и выходящих устьями на равнину, застывшими волнами лежал песок. Справа расстилалась пустыня. Весна была ни исходе. Отцвели и засохли на дюнах алые тюльпаны; траву, еще недавно такую густую и сочную, как бы прохватила ржавчина. Пройдет еще месяц, и от весенних красок не останется и следа; только мясистые листья густо разросшейся ядовитой триходесмы сохранят свой темно-зеленый цвет.
Тишину, висевшую над горами и пустыней, не нарушали ни крики пастухов, ни лай собак, ни даже клекот орла. Убедившись, что ему никто не угрожает, беглец припал темными, запекшимися губами к теплой воде. Он пил долго и жадно и оторвался от лужи лишь тогда, когда живот его распух, а к горлу подступила тошнота. Варахран кое-как встал, добрел до сумки и съел, медленно двигая челюстями и тяжко вздыхая, кусок плоского черствого хлеба. Потом, подобрав сумку, забился в расселину, вымытую дождями, и тотчас же погрузился в мутный сон.
Очнулся Варахран три часа спустя и не по своей воле. Его разбудил странный звук, доносившийся неведомо откуда. Варахран сжался в комок и замер в своем убежище. Звук нарастал, и чем громче он становился, тем сильнее прижимался беглец к сухой глинистой стене расселины. Но постепенно испуг сменился изумлением.
За безжизненными холмами, которых, казалось, даже звери избегали из-за их неприветливого вида, кто-то весело горланил песню. Она была несложной:
Горшок измучила тоска,
Разбился он на три куска.
Исправим – ерунда!
Но если срубят голову,
То не приставят новую.
Вот это уж беда…
– Не дух ли пустыни там тешит свое черное сердце? – пробормотал беглец посеревшими губами.
Неизвестность томила его больше страха; осторожно, как волк, подкрадывающийся к стаду овец, он выбрался из расселины, припал к огромной глыбе лесса, оторванной весенним потоком от стены оврага, и высунул голову.
Из-за холма, поросшего чахлой солянкой, выехала толпа всадников. Удивительное зрелище представляли неведомые путники. Лица их осунулись и потемнели. Посерели от пыли головные повязки, войлочные шапки и медные шлемы. Из дыр и щелей рассеченных мечами и разодранными копьями золоченых панцирей свисали обрывки узорчатых одежд. К покоробившимся серебряным щитам присохла грязь. В боках колесниц, отделанных синим яхонтом, зияли пробоины. Из под клочьев, оставшихся от богато расшитых черпаков и мягких войлочных попон, выглядывали острые ребра утомленных коней.
Путники спешились. Их насчитывалось, на взгляд, до ста человек. Половина была в круглых шапочках, туго перепоясанных хитонах и длинных узких штанах. Сердце Варахрана радостно забилось – так одеваются согдийцы.
Кони жадно потянулись к воде, но их отогнали ударами бичей. А ведь обычно первыми пьют кони… Только напившись сами, люди напоили животных и пустили пастись, спутав ремешками передние ноги. Затем нарубили сухой прошлогодней колючки и разожгли пять больших костров. Все это они делали, не произнося ни слова. Лишь один из них все еще тянул, хотя уже не так громко, песню о том, как бедный горшок затосковал и разбился.
Это был худощавый, немного сутулый человек среднего роста, в диковинной, под стать его ухваткам, одежде. Голову певца укрывала мягкая шапка из шкуры леопарда. Знак принадлежности к высшей касте. Плащ, развевающиеся полы которого свисали почти до пят, был также сшит из пятнистых шкур. Своим необычным нарядом певец отчетливо выделялся из всех находящихся подле озера людей. "Наверно, мадай, – подумал Варахран. – Но почему такой просторный плащ?" Старейшины горцев, которых он видел в Реге, носили только по одной барсовой шкуре. Беглец старался разглядеть лицо "пятнистого человека", но это ему не удавалось, потому что певец, как нарочно, все время поворачивался к нему спиной.
– Замолчишь ли ты, наконец? – услышал Варахран чей-то гневный окрик. – Отчего ты так разорался?
Вархан увидел в одной из колесниц мужчину с волосами до плеч, обрюзгшим желтым лицом, гноящимися глазами, массивным носом и густой курчавой бородой. Судя по одежде, это был перс. Он сделал резкое движение. Раздался звон цепей.
– Я не ору, – поправил его веселый певец. – Я пою. А пою оттого, что на душе моей радостно.
– Чему же ты радуешься, сын праха, когда плакать надо?
– Ты плачь, если тебе хочется. Мне-то зачем плакать? Я радуюсь тому, что избавился от всех бед и скоро увижу родину.
– Будь ты проклят вместе с твоей родиной, – злобно проворчал тот, кто сидел в колеснице. Он снова загремел цепями и приподнялся. – Эй, помогите мне сойти!
Никто не сдвинулся с места. Тогда какой-то человечек в долгополой персидской одежде, боязливо оглянувшись на окружающих, бочком приблизился к повозке и подал желтолицему руку. Громыхая оковами, пленник спрыгнул на землю и со стоном схватился за колено.
– Да покарает вас Анхраман, дети навозных червей!
Услышав это, один из путников, тоже в персидских шароварах, выхватил нож и бросился на пленника:
– Замолчи, шакал, или я отрублю твой поганый язык!
Пленник испуганно выставил перед собой ладони и попятился. Певец удержал нападающего за рукав:
– Успокойся, Бесс!
– Не уговаривай меня! – Тот, кого звали Бессом, резко отстранил певца. – Почему он проклинает нас, а не себя? Не по его вине я стал тем, чем стал? Не по его ли вине мы с прошлой осени бродим по дорогам, как дикари, и пути нашему не видно конца? И он еще призывает на меня кару богов? Трех смертей тебе мало, трусливая гиена!
Он снова замахнулся кинжалом, но певец опять его удержал.
– Ты говоришь справедливо, Бесс, – сказал он мягко. – Он, конечно, заслуживает казни. Но… убивать подобных людей без суда нехорошо. Пусть его судьбу решает Совет Старейшин государства.
Бесс, насупив мохнатые брови, плюнул в сторону пленника и с недовольным ворчанием спрятал кинжал в ножны.
– Хотя ты плохой человек, но все-таки человек, – обратился певец к пленнику. – Садись у костра и дай отдых телу. Сейчас сварится похлебка, поджарится на вертелах мясо. Подкрепимся и опять тронемся в путь.
Пленник, хромая, доплелся до костра: человечек в персидской одежде бережно поддерживал его под руку.
– О добрый Охрамазда! – рыдал пленник, лежа на колючей траве. – Чем прогневил я тебя, бог света? Или уже нет силы в твоей руке, и власть надо всем сущим захватил твой злой брат Анхраман?
Он скрипел зубами и ударял себя кулаком по виску, но никто не сказал ему слова утешения.
Певец уселся рядом. Только сейчас Варахран хорошо разглядел его. Беглец чуть не вскрикнул, – он где-то видел этого человека!
Поднявшийся ветерок трепал пряди его длинных золотистых волос, то относя их в сторону, то кидая на умный лоб или впалую бронзовую щеку. Порою дым костра летел прямо на «пятнистого»; тогда полоски его изогнутых у концов, не слишком густых, но пушистых бровей нависали еще ниже над впадинами глубоко сидящих, слегка прищуренных синих глаз, таких странно светлых на этом темном лице, небольшой, по-женски нежный рот под рыжеватыми усами сжимался, губы выпячивались, кончик тонкого, с выгнутой спинкой, в меру короткого носа приближался к смуглым губам, а крепкий подбородок выдвигался далеко вперед. Кто сказал бы, сколько ему лет? Улыбаясь, он казался молодым и красивым; когда улыбка пропадала, лицо его отпугивало своей мрачностью.
Где встречал Варахран этого человека? Не в Реге? Нет. Где же? Беглец не мог вспомнить.
– Рыдай, – с насмешкой поощрял певец желтолицего пленника. – Стенай! Проливай слезы, пока это еще в твоей воле. А я, чтобы не иссяк источник твоих слез, расскажу легенду о царях из рода Гахамана.
Он изобразил нарочито торжественную позу, как бы передразнивая настоящих сказителей, и взял в руки вместо дутара кривую палку.
– Начинаю! – выкрикнул он петушиным голосом и ударил тонкими пальцами по несуществующим струнам. – В небе месяц плывет, в реке вода течет. Котел сделан для того, чтобы говорить, уши – для того, чтобы слушать. Итак, слушайте!
Веселое начало позабавило Бесса, и он громко расхохотался. Его сухое, обветренное, горбоносое лицо стало от напряжения красным. Усмехнулся сидевший подле Бесса бледный иранец в простой одежде. Воины придвинулись ближе. Даже пленник перестал бить себя по голове и плакать.
– Далеко на юге, у теплого моря, в синих горах, не ведая горя, жил-обитал персидский народ, – продолжал человек, одетый в шкуры леопарда. – Жил-обитал, с богами не споря, пас лошадей и овец на просторе. Гахаманиды им управляли, – это был, дети, славный род. И Гахаманид, по имени Кир, стал первым царем персов.
Певец молча помахал рукой над палкой, словно перебирая струны, и снова заговорил:
– Далеко он меч свой простирал. Много разных стран завоевал. Поражений никогда не знал. Джан! Така-тун… Помните Камбиза молодца? Он пошел – вах! – по тропам отца. Он египтян устрашил сердца. Джан! Така-там, така-тун… И его племянник, сын Гистаспа, Дарий крепко наносил врагам удары – и страна персов стала, дети мои, такой могущественной, что не было ей равной во всем мире. Не осталось на земле государства, не захваченного персами, кроме Юнана. Не осталось на земле золота, не захваченного персами, кроме юнанского золота. Не осталось на земле мужей, не проданных персами в рабство, кроме юнанских мужей. Ну, как можно было такое стерпеть? И Дарий Первый, сын Гистаспа, пошел войной на юнанов.
Певец усмехнулся, запрокинул голову, как это делают подлинные сказители, опять ударил пальцами по «струнам» и затянул умышленно дребезжащим голосом:
– Ва-а-ах!.. Мечом рубит юнанаов – их меч не берет. Копьем пронзает их копье не берет. Стрелы мечет – их стрела не пробивает. Разгромили юнаны персидских воителей Дато и Артафарна. Что за напасть?
Ва-а-ах!.. Пошел войной на юнанов сын Дария Ксеркс. На корабле подплывет – корабль потопят. По суше приблизится – на суше избивают. А по воздуху лететь – крыльев нет. Что за напасть?
Ва-а-ах! Ни Артахшатра Первый, ни Дарий Второй, ни Второй Артахшатра, ни Третий – сколько их ни жило, Дариев и Артахшатров – не разгрызли грецкий орех. Что за напасть?..
Глаза певца сузились: он косил на персов и весело скалил зубы, а они все больше тускнели, и даже Бесс, который совсем недавно так беззаботно хохотал, сидел сейчас, наклонив голову, точно бык, и тяжело двигал желваками. Только его сосед, бледный перс, по-прежнему усмехался.
– Много ли времени прошло, или мало, но силы у персов совсем не стало, – снова заговорил певец. – И если когда-то их войско топтало поля, что возделал Юнана народ, то нынче другая пора настала, и все получается наоборот. Идет на восток Искендер Двурогий, и Дарий Третий уносит ноги, но едва ли он их далеко унесет!..
Бесс помрачнел, а пленник не выдержал и скрипнул зубами. Но никто не сказал певцу ни слова. И Варахран догадался, что персы боятся этого веселого человека с ясной улыбкой и тонкими, как у девушки, руками.
– А почему так получается? – Певец отбросил палку. Брови его сдвинулись на переносице, лицо стало злым. – Почему, я спрашиваю тебя, Дариавуш Кодоман? – Он схватил пленника за плечо. – Потому, что все вы только берете, – берете, но не отдаете! Берете у нас и других народов золото. Берете скот. Берете людей. Но не даете нам взамен ничего! Где, когда и кто это терпел, а? Вот почему все бросили тебя, Дариавуш Кодоман, в тяжелый для тебя день, и никто не подаст тебе глотка воды, когда приблизится твой конец. Так покарал бог род Гахамана за его преступления!
– Довольно, Спантамано! – крикнул Бесс. – Ты забыл разве, что и я, твой друг, происхожу из этого рода?
Певец молча отвернулся.
Спантамано! – воскликнул он и выскочил из-за укрытия.
Забыв о сумке, он бросился к костру. Путники глядели на него удивленно, будто он свалился прямо с неба.
– Кто ты? – спросил Спантамано сдержанно.
– Варахран, сын Фрады! Помнишь старого чеканщика Фраду? Наше заведение стоит слева от Южных ворот Мараканды.[8]8
Мараканда – ныне Самарканд
[Закрыть] Ты часто приходил к нам и долго смотрел, как отец наносит узоры на блюда из серебра. Я Варахран.
– Варахран? – Спантамано оживился. – Но как ты сюда попал?
– Персы! – Варахран стиснул кулак. – Товары никто не берет… Отец задолжал кругом. Налог уплатить – денег нет. Персы хотели отнять мастерскую… и что было бы, если бы отняли? Всему семейству – конец. Ну, я пожалел отца… в рабство подался. Три года, пока ты был на войне, я томился в Реге, проклятой Реге, работал на правителя города. Думал никогда уже не увидеть мне Мараканду и старого Фраду. Но Охрамазда помог мне. Когда Зулькарнейн взял Экбатану, мой хозяин едва не околел от страха. Суматоха поднялась. Надзор над рабами ослаб. Я не стал медлить и покинул этот грязный город, где за три года пролил столько слез, сколько другой не выплачет и за тридцать лет. Ты видишь, каков я теперь? Никогда уже не стать мне тем веселым Варахраном, какого ты видел прежде. Дорога по горам и пустыням отняла последние силы. Голод терзает меня. Если ты не возьмешь бедного чеканщика под свою руку, я пропаду.
– Не бойся, – улыбнулся Спантамано. – Я беру тебя с собой. Сядешь на моего второго коня. Даст бог, мы еще увидим родную Мараканду и выпьем вина из чаш, изготовленных умелой рукой твоего отца.
