Текст книги "Тропа гнева"

Автор книги: Явдат Ильясов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Отец

Слух о разгроме апасаков прошел по стране, как ураган. Однако поражение Кунхаза вызвало повсюду не страх и смятение, как ожидали персы, – оно только разъярило сердца массагетов. Захватчики рыскали по берегам Аранхи, грабили, резали, жгли. При виде этих бесчинств не выдержала бы самая холодная душа. Люди поняли, что враг разорит один за другим все городища, если «дети солнца» не объединятся в один кулак, как бывало прежде, в лучшие времена.

Издревле существует союз массагетов. Он зародился в давние годы, во мгле забытых веков, когда в горах было больше снега, в реках – воды, на равнинах – травы. И хотя земледельцы нередко враждовали с рыбаками, а кочевники, случалось, притесняли и тех и других, в суровые дни, когда за бугром ржали чужие кони, племена забывали о старых раздорах и силою многих рук отражали жадных пришельцев.

– Что же мы прячемся в песках и болотах? – заговорили смелые люди. – Почему мы терпим врага на земле, которую деды оставили нам как святыню?

С низовьев Яксарта поскакали в Красные Пески, призывая массагетов на совет племен, быстрые гонцы. Роды выступали из убежищ и тайными тропами уходили на север, в страну голубоглазых тохаров. Скрипели колеса повозок. Горячие кони вбивали след в глинистые русла пересохших речек. Медленно ступали верблюды. Черными тучами ползли отары овец. Выходили из тростников светловолосые, воинственные яксарты и авгалы. Из глубин пустыни двигались летучие отряды смуглых кочевых хорезмийцев.

По ночам неуловимые всадники в тиарах из войлока нападали на стоянки персидских полков, метали бронзовые стрелы, вырезали вражеские разъезды и внезапно пропадали в холодной мгле. Знойные полуденные ветры пахли горьким дымом: пылали колючие травы, зажженные массагетами на пути Дария.

Прошло около двадцати дней, как дружина Сохраба прибыла в страну тохаров. Сначала в отряде было не больше пяти десятков хорезмийцев из рода Оленя и апасаков из рода Черепахи. Одна беда сроднила пастухов и земледельцев. Простые люди, не имевшие ни огромных стад, ни рабов, ни других богатств, они назвали старого Сохраба отцом и решили идти с ним по одной тропе до конца.

Отряд быстро увеличивался. На зов Сохраба спешили правобережные хорезмийцы и апасаки, уцелевшие в битве с Дарием. Жители болот видели Сохраба на поле боя, оценили его мужество и верили ему, как никому другому. Так под рукой Сохраба выросло войско в две тысячи луков.

Когда в городища тохаров пришли последние массагетские отряды, вожди насчитали, не включая женщин и ребятишек, до восьми тысяч тохаров, четыре тысячи яксартов, четыре тысячи апасаков, три тысячи авгалов, полтысячи кочевых хорезмийцев и полторы тысячи сарматов, которые не оставили в беде братьев-массагетов. Из этих отрядов старейшины сколотили двадцатитысячное войско.

Сил для войны с персами явно не хватало. Но как быть? Восточные яксарты кочевали далеко, возле Шаша. Апасаки-островитяне, потеряв лучшие силы в схватке с персами, ушли на тростниковых плотах в море, на свои таинственные острова. Ждали помощи от левобережных массагетов, но вместе дружин от них прибыли усталые гонцы с печальным известием: сын Гистаспа связал родовитых дербиков, саков-хаумаварка и хорезмийцев и отправил их в Марг как заложников. Если эти три племени выступят против Дария, заложников убьют.

– Ладно, – решили старейшины. – Голодный охотник идет на зверя даже с пустым колчаном. Приступим к делу! Совет войска состоится сегодня…

Пока вожди ели мясо и пили вино, набирая силы для большого разговора, Сохраб отправился к стоянке своего отряда. Заложив руки за спину, он медленно шагал между повозками. Крутые плечи «оленя» обтягивала красная, расшитая золотом куртка. Седые волосы старейшина смазал маслом и тщательно зачесал назад, соединил гребнем разрозненные пучки бороды.

Изменился Сохраб. Это был уже не тот старик, что недавно сидел у костра там, на юге, и донимал женщин грубоватыми шутками. Суровые испытания заставили Сохраба вымести из головы и сердца ненужные мелочи. В эти тревожные дни старейшина вырос как в собственных глазах, так и в глазах окружающих. Стар и мал почитали за счастье услышать от него приветственное слово. Все знали, что Сохраб нанес царю иранцев первый удар и в неравном сражении сокрушил отряд вражеского войска. Не его вина, что род Кунхаза погиб, – персы одолели числом.

В стойбище было шумно. Люди готовились к большой войне: отливали наконечники для стрел, точили секиры, плели щиты, шили панцири из толстой буйволовой кожи. Старик, бросая по сторонам задумчивые взгляды, скорбно шептал слова старого сказания:

– Пришла беда. Обломились наши бодливые рога. Широкие спины сузились. Длинные мысли стали короткими…

Старейшина понимал: борьба с Дарием будет нелегкой. Много крови прольется, много ребятишек останется без отцов, пока массагеты прогонят персов. Но какая битва обходится без крови? Главное – победа. В том, что массагеты победят, старик не сомневался. Не было такого, чтобы одно племя вечно угнетало другое: приходит срок, и раб сбрасывает господина, как скакун – жирного седока. Сохраб спокойно глядел в будущее.

Только Ширак отравлял это спокойствие.

Ширак лежал в повозке на ветхом пятнистом ковре. Перед «оленем» стоял кувшин с водой. Время от времени Ширак наливал в глиняную чашу немного мутной влаги, выпивал до дна, постукивая зубами о выщербленные края сосуда, и снова опускал голову на ковер.

Рана в боку Ширака зажила в три дня, но рана а сердце нестерпимо ныла. Фароат, Фароат… Она промелькнула перед ним, как марево в пустыне, и пропала, словно и не было ее никогда, словно и не ласкал ее пастух вот этими загорелыми руками. Тоска терзала Ширака, как орлица ягненка. Сначала хорезмиец пил вино, пил до помрачения разума. Вино мутило сознание, но не заглушало боли сердца. Ширак снова и снова припадал к сосуду с перебродившим виноградным соком и отравлял себя без всякой жалости. Скоро он жестоко заболел: в груди все горело, руки дрожали, трещала голова. По ночам пастух бредил. Перед ним проплывали жуткие видения. Ширак проклинал все на свете, тяжко вздыхал и ждал наступления утра, как милости богов. Наконец он почувствовал к вину такое глубокое отвращение, что при виде корчаги с хмельным напитком его скручивала судорога. Образ жизни Ширака в последние дни так не вязался с чистым, светлым образом Фароат, что пастух, осознав это, люто себя возненавидел. Он стонал и мучился от стыда, как от прикосновения раскаленного железа. Он давно ничего не ел. Он жаждал покоя – полного, бесконечного.

Сохраб откинул войлок повозки и свирепо глянул на костлявое лицо сына.

– О!.. Отдыхаем?

Ширак не удостоил его ответом. Он безучастно смотрел на свои исхудалые руки.

– Этот человек стал бараном! – Сохраб влез в повозку и грубо толкнул Ширака в бок. – Эй, ты!

Ширак с трудом разлепил губы:

– А?..

– Сегодня совет войска. Идем со мной.

Ширак лениво покачал головой.

– Не пойду.

– Однако там будет около двадцати тысяч воинов!

– Но Фароат не будет.

– Совет обсудит важные дела!

– Но совет не вернет Фароат.

– Все племена поднимаются против персов!

– Но Фароат не поднимается из могилы.

– Идем, – заговорил Сохраб грозно, – или я положу тебя на лопатки и распорю живот, а потом положу лицом вниз и продавлю спину! Решается судьба массагетов, понятно тебе?

– А-а, одноглазая собака! – взорвало Ширака. Он вскочил и отшвырнул отца с такой силой, что едва не повалил повозку. – Моя судьба уже решена! Я – как храм без огня, как дом без хлеба. Чего еще надо? Оставите вы меня в покое или нет, люди?!

Глаза его сыпали искры, как огниво. Рот хищно округлился, сверкнули крепко стиснутые зубы.

Сохраб медленно поднялся, похлопал себя по пояснице, подобрал тиару, сел в сторонке и опустил голову. Поступок Ширака страшно оскорбил старика. Но старик этот был отцом и крепко любил сына. Если бы хватило сил, Сохраб носил бы Ширака на руках. Он сидел бы над ним до рассвета, и заклинания вождя отгоняли бы духов зла, которые мучают спящего сына. Старейшина каждое утро сам обмывал бы сыну лицо, как делал это давно, когда Ширак еще не ходил, а ползал. Однако Сохраб помнил не только о долге отца – он помнил так же о долге массагета. А долг массагета говорил: твой сын принадлежит не тебе, он принадлежит племени. Долг массагета повелевал: не оберегай сына от невзгод. Пусть обжигает его солнце, сечет ветер – племени нужен воин, готовый ко всем бедам.

Два чувства вступили в единоборство в душе Сохраба. Мучительной была эта борьба, и чувство долга перед племенем победило. Он, Сохраб, – один, а племя – велико, в нем тысячи сохрабов. Кто кого слушается: тысячи сохрабов – одного или один Сохраб – тысячи? Старик решительно надел тиару, сказал резко:

– Тебе не надоело все это, а?

– Надоело, – ответил Ширак равнодушно. – Жду смерти, скоро придет.

– Хм… – Сохраб помолчал. – Но перед концом жизни мы посмотрим на небо, а? – спросил он ехидно. В голосе старика кипела злоба. – Идем! Нет, не на совет. Я тебе кое-что покажу…

Ширак с трудом выбрался из повозки и зашагал рядом с отцом. Его шатало от слабости. Они подошли к реке.

– Смотри, – угрюмо сказал Сохраб.

На берегу, в тени серебристых лохов, лежали черные костлявые существа. Корявые пальцы медленно разгребали песок. На окровавленных губах ползали жирные зеленые мухи. Люди хрипели от удушья; вокруг разливался океан чистого воздуха, но им, живым скелетам, в которых сердца отстукивали последние удары, его не хватало. От этого зрелища сын вождя вздрогнул, словно noрыв ледяного ветра проник во все поры его тела.

– Они побывали у Дария, – сказал Сохраб глухо. – Персы подвергли их пытке и бросили в пустыне, чтобы мы видели: вот что будет с теми, кто не покорится царю по доброй воле.

Сохраб повел сына далее. Они пришли в стойбище апасакских родов, изгнанных нашествием персов с обжитых мест. Убогие шалаши. Плач ребятишек – грязных, обессиленных голодом и тяжелыми переходами по болотам и пескам. Нестройные вопли старух, оплакивающих сынов, которых настигла стрела вражеского воина или веревка работорговца.

Из стойбища в стойбище переходил Ширак за Сохрабом. Отец молча показывал сыну трупы, валяющиеся у реки: отступая, роды бросали скот, в лагере свирепствовал голод, слабых косили болезни.

– Они бежали от персов, – сказал Сохраб мрачно. – Пока ты пил вино и плакал, сын Гистаспа разгромил еще несколько родов. Эти люди счастливы: они все-таки ушли, они – среди своих. А те, кого захватили персы?..

Возле одной из повозок собралась толпа мужчин и женщин. Они смотрели вниз, в середину круга. Слышался хриплый голос. Сохраб протиснулся в толпу, таща за собой Ширака. Пастух увидел седого массагета, сидящего на корточках. Старик держал руки на коленях и говорил, прерывая слова мучительным стоном.

Руки!.. На лбу Ширака вызрели капли холодного пота. Кисти рук массагета были отсечены, с багрового мяса сочилась кровь. Как во сне слышал Ширак горькие слова калеки:

– Этот начальник, Датис его имя, спрашивает меня: «Ты апасак?» «Да». «Ты оборонял городище Кунхаза?» «Оборонял». «Убил хотя бы одного перса?» «Не одного – два десятка убил, – сказал я. – И еще столько убью, если на то будет воля богов!» Тогда начальник взревел, словно сел на колючку, и ударил меня кулаком по голове. «Мы сделаем так, чтобы ты даже курицы не убил, сизая собака!» Ну… отрезали мне руки… вот…

Калека протянул вперед обрубленные предплечья и зарыдал:

– Чистое лицо мое изгрязнили, посрамили доброе имя! Кому нужен человек без рук? Зарезал бы себя – и того не могу! Отомстите за меня, дети!

Сохраб схватил Ширака за полу хитона и вытащил сына из толпы.

– Смотри, если ты не ослеп, Ширак! Нюхай зловоние, исходящее от мертвых! Слушай крики ребятишек, плач старых женщин, стоны воинов! Ты думал, только у тебя одного великое горе? Но у них тоже были свои Фароат! – Он повел рукой вокруг. – Одни потеряли жен, другие – братьев, третьи – отцов. У всех вместо сердца кусок раскаленной меди, всем больно! Смотри, слушай, чувствуй, Ширак! – Сохраб яростно стиснул плечо сына и снова махнул рукой на жалкие шалаши. – И если это не тронет твоего сердца – лучше умри!..

Сохраб круто повернулся и ушел.

Ширак брел к повозке, как в тумане. Гневные выкрики Сохраба оглушили пастуха. Ширак почувствовал в себе перерождение – оно пришло разом, словно буря среди ясного дня. Еще утром он лежал у подножия горы и видел одну тесную долину. А сейчас вскинуло его на вершину могучим вихрем и увидел он простор, в котором были тысячи долин и тысячи вершин. «У них тоже были свои Фароат», – вспомнил Ширак. Чем глубже он вдумывался в слова отца, тем яснее становился для него их смысл.

Он влез в повозку, лег ничком, оперся лбом о кулак и закрыл глаза.

«Что я знал? Только свои горести. Мое сердце не слышало боли в других сердцах. А ведь каждого мучает то, что мучает меня. В тысячах сердец – одно страдание! – Ширак поднялся, сел и обхватил голову руками. – Это же… страшное горе! Оно так велико, что перед ним бледнеют горести одного сердца. Что значат страдания Ширака, когда страдают все?»

В повозке было душно. Шираку не хватало воздуха. Он откинул полог и уставился на шатры невидящими глазами. Мозг его напрягался, как тетива лука, одна мысль рождала другую.

«Все это – семейство, род, племя, союз массагетов– это… народ».

Ширак застонал, его вдруг охватила неутолимая жажда. Он схватил кувшин с водой и осушил его до дна. Пастуха даже испугало то великое слово, которое он нечаянно произнес в душе. Ширак отбросил кувшин в сторону и оцепенел. Человек казался спящим, но мозг его работал, как никогда в жизни. И постепенно образ Фароат поблек в сознании пастуха, растворился в глубоком, полном образе народа.

И еще тяжелее стало на сердце Ширака, ибо в него, поглотив одно малое страдание, вошло великое страдание десятков тысяч других сердец.

«Ты справедлив, отец, – сказал Ширак мысленно. – Да, мое место там, где все. Что будет, если каждый, кто потерял свою Фароат, отвратит лицо от белого света? Придет конец всем, придет конец народу. Значит, надо, чтобы все были вместе. И вместе отомстили врагам. За тысячи Фароат, за тысячи Кунхазов».

Перед глазами Ширака встали стены крепости… свирепые лица персов, угасающие глаза Фароат. Зрелище это росло перед взором пастуха все шире и шире, заполнило все великое пространство между Аранхой и Яксартом и как бы стало символом земли, растоптанной ногами чужеземцев.

Ширак почувствовал, как в груди его нарастает волна злобы. Это чувство радовало пастуха, и он ярился с каждым мгновением. Щенок! Как он смел валяться на ковре, когда убийцы тысяч Фароат ходят по земле! Как он смел осквернять свои губы вином, когда надобно пить кровь заклятых врагов?!

Ширак разом поднялся на ноги, схватил доспехи, выскочил из повозки и подбежал к коновязи. Он подпрыгнул и статно опустился на седло, как хищная птица на обломок утеса. Через мгновение пастух уже скакал между шатрами, сжимая в руке лук из рогов козла.

Ширак нашел Сохраба у Холма Советов, в гуще толпы, и остановился перед ним, не опуская глаз. Отец и сын не сказали друг другу ни слова, но Сохраб все понял.

«Ушла от меня тоска, покинули меня слабые чувства. Злоба пришла ко мне, пришла жажда мести! Ранили барса звероловы, едва ушел от гибели хозяин тростников. Кровоточила его рана, скулил он в зарослях от страха и печали. Но увидел барс – логово разорили охотники, подругу убили, детенышей унесли. Окрепло его сердце, глаза свирепо засверкали. Молча стоит барс на краю зарослей, грозно глядит в просторы. И не будет ему радости на земле, пока не отомстит он врагам».

Вот что прочитал Сохраб в глазах сына. Он печально улыбнулся. По корявой щеке старика медленно потекла одинокая слеза.

Массагеты, по своему обычаю, не слезая с коней, образовали круг, в середине которого, на холме, восседали на шкурах быков знатные старейшины. Тут были представители разных племен, поэтому их одежда отличалась разнообразием. Одни надели короткие куртки, другие – длинные хитоны или просторные халаты. Многие обнажили себя до пояса. На лбу иных кочевников виднелись нанесенные черной краской знаки родов, из которых они происходили, а плечи, груди и спины украшали изображения тигров, орлов, драконов и других фантастических животных. Никто, кроме вождей, не мог похвастаться богатым вооружением. Оно состояло из луков и стрел. Не все имели даже мечи. А медными панцирями владели единицы: металл стоил баснословно дорого.

– Братья! – сказал негромко Нури, старейшина тохаров. Коренаст, сутуловат, он стоял на холме, на плоском Камне Разговоров. Светлые глаза вождя устало глядели из-под ровных густых бровей. – Братья! Копья персов опрокинули чашу мира. Над нами – секира войны. Персы идут. Их много. Они уничтожили род Кунхаза. Они убили других. Вот мы собрались, по старому обычаю, чтобы вместе решить нашу судьбу. Сегодня каждый скажет, как спасти наши племена от персидского меча. Кто даст мудрый совет, тот возглавит войско. И мы поступим так, как он повелит. Говорите!

Старик замолчал. По его лицу, шершавому от ветра и солнца, сбегали струйки пота. Запустив толстые пальцы в рыжеватую бороду, он ждал, когда заговорят массагеты.

– Я скажу!

На плиту Камня Разговоров поднялся хорезмиец, толстяк в красном хитоне. Всех поразило сходство этого человека с предателем Бахрамом. То был Сабри, старейшина рода Сокола. Он сидел в шатре Бахрама, когда Гани собирался в набег на род Сохраба. В первые дни персидского нашествия род Сокола оставался на месте своего старого обитания. Бахрам стал другом персов, и Сабри надеялся через его посредство приобрести расположение Дария. Но когда в битве у болот Кунхаз убил Бахрама, Сабри испугался. «В это тревожное время, – сказал себе старейшина «соколов», – лучше бежать подальше от опасных мест и найти хорошее убежище». Это решение и пригнало Сабри в страну тохаров.

– Я скажу, массагеты, – повторил Сабри, с трудом вдыхая влажный воздух болот. В жирной груди его посвистывало и хрипело. – Мой совет: уйти надо, пока не поздно. Как поступают олени, когда нападают волки? Бегут. Уйдем, братья! К Черному морю, где скифы. Они одного языка, одного происхождения с нами. Скифы примут нас. На новых местах мы заживем спокойно. Скот размножится. Дети будут мирно спать в колыбелях. Что нам тут? Мир широк. Уйдем, братья! Пословица говорит: «Не там хорошо, где родился, а там, где кормился».

Узкие, заплывшие глаза Сабри умоляюще взирали на встревоженные лица массагетов. Толстяк был смешон и жалок. Но речь его не осталась без отклика. Некоторые видные вожди авгалов, и яксартов, напуганные рассказами о жестокости персов, пришли в движение. Да, почему не уйти туда, в степи запада, куда три века назад ушли с Аранхи кочевые скифы? Много травы там. Богаты греческие города Боспора, и скифы, торгуя с ними, наживают мешки золота. Вожди повеселели. Казалось, в ноздри им уже ударил ветер незнакомых просторов.

– Сабри сказал мудро! – зычно крикнул один из правобережных хорезмийцев.

– Уйдем к скифам! На запад! К Черному морю! – подхватили богатые авгалы и саки-тиграхауда.

Но апасаки и тохары молчали. Выступление Сабри не пришлось им по душе. На холм взобрался Рустам, апасак, старейшина рода Чайки. Это он когда-то не хотел, чтобы Кунхаз принял Сохраба в племя.

– Ты говорил плохо, Сабри! – воскликнул Рустам. – Вы, кочевые хорезмийцы, и вы, яксарты и авгалы, живете в повозках, пасете стада и идете туда, куда хотите. У нас, апасаков и тохаров, скота мало. Мы живем в городищах у воды, возделываем рис, ловим рыбу и охотимся. Что нам в пустыне?

Рустам взволнованно пригладил серебристую бороду.

– Мой совет разумнее твоего! Слушайте меня, массагеты. Внимательно слушайте. Как поступает караван, когда поднимается песчаная буря? Верблюды опускаются на колени и терпеливо ждут, когда стихнет ветер. Если караван пойдет против бури, он погибнет. Не так ли с нами? Окажем сопротивление – персы уничтожат нас, как уничтожили род Кунхаза. Наберемся терпения, как верблюды! Персы тоже братья нам по языку и происхождению. Сын Гистаспа жесток с теми, кто строптив. Он снисходителен к тем, кто покорен. Шах-Сафар, правитель Хорезма, по доброй воле признал владычество персов и сохранил голову. Персы потребуют выкуп и уйдут в свою страну. Зачем Дарию наши болота, наши пески? Ураган пройдет, мы снова обретем свободу!

Слова Рустама взволновали родовитых апасаков и тохаров.

– Светлая голова! – восклицали вожди. – Рустам рассудил мудро!

Разговор перекидывался по первым рядам круга, многие одобряюще зашумели. Знатные вожди понимали: в случае персидского завоевания они пострадают меньше, чем простые общинники. Дарий благоволит к богатым независимо от языка, на котором они говорят. Конечно, если они не так упрямы, как апасак Кунхаз.

– Ты хорошо говорил, Рустам! – воскликнул Сабри. Старейшина сообразил: Рустам хитер, постепенно он станет приближенным Дария, его наместником в стране массагетов. Дружба с таким человеком таит выгоду. И Сабри прокричал басовито:

– Я одобряю твои слова, Рустам!

Но задние ряды хранили молчание. Лица рядовых воинов были суровы и неподвижны, словно высеченные из камня, и голос вождя «соколов» потерялся в толпе, как крик путника, заблудившегося в горах. Только несколько родовых старейшин подхватили, как эхо:

– Рустам!..

– Слышите, о чем они говорят? – Сохраб встревоженно посмотрел на своих воинов. – Они замышляют измену!

Старик злобно сплюнул и, вопреки всем обычаям, взлетел на бугор верхом на коне.

– Рустам! Рустам! – надрывали глотки «богатые стадами».

– Тихо, дети праха! – заорал Сохраб, потрясая дротиком. Голос его, сильный, как рев буйвола весной, перекрыл все выкрики. – Вы бараны или массагеты? Зачем вы слушаете этих лисиц?

Сказано было смело, и по кругу прошел гул одобрения.

– Сабри зовет: «уйдем», – продолжал Сохраб, сдерживая буйного коня. – Кто сказал тебе, Сабри, что олени бегут, когда нападают волки? Олени топчут врага копытами, убивают его ударами рогов, защищая своих оленят! Уйти отсюда? Но как мы бросим землю, на которой издревле живем? Хорошая она или плохая – она родная земля! Пословицу, о которой говорил Сабри, придумали безродные бродяги и предатели. Лучше голод на своей земле, чем богатства, которые сулит нам чужая страна! Боги отвернутся от нас, если мы изменим земле, которая нас взрастила!

Люди замерли, предостережение пастуха всех устрашило.

– Рустам предлагает: «покоримся», – снова заговорил старик. – Ты мудр, старейшина рода Чайки, однако от слов твоих несет смрадом, как от дохлого сома. Ураган, караван… все это лживые слова! Я вижу: когда вы тут болтали, Сабри и Рустам, и когда вы, старейшины, ободряли их криками, вы думали больше о своих шкурах, чем о свободе массагетов!.. Вы говорите: «сын Гистаспа возьмет выкуп и уйдет в свою страну»? Но так бывает, чтобы тигр откусил кабану только хвост и отпустил его? Не бывает! Сын Гистаспа посадит на наши плечи своих сатрапов и оберет нас до нитки, до последнего зерна! Персы и массагеты – одного языка и происхождения? Ах вы, шелудивые ослы! Волк и собака также одного языка и происхождения, но они – заклятые враги! Вон Хорезм добровольно подчинился персам. Что хорошего? С левобережных хорезмийцев дерут налоги. Их царь Шах-Сафар собственную жену не обнимает без того, чтобы об этом не донесли Дарию. Позор, унижение!

Снова по кругу массагетов прокатился гул одобрения. Начинался настоящий разговор.

– Слушайте меня, люди! Рустам и Сабри тут кричали: «Персы – могучи, мы – слабосильны». И вы терпите, массагеты! Кто слабосилен? Откуда вы это взяли? Какой дух вам это нашептал? Что я слышу, разрази меня Митра? Давно ли мы в союзе с дербиками разгромили царя персов Кира? Помните, какое это было прекрасное зрелище: Томирис погрузила глупую голову персидского царя в бурдюк с кровью и сказала: «Ты жаждал крови – пей». Вот какие бывали дела! Никто никогда не победит нас, дети мои. Если сын Гистаспа тоже захотел крови, он, видят боги, напьется ее, как напился Кир!.. Дети мои, старик Сохраб не умеет говорить мягко и гладко, как хвост и грива лошади. Сохраб не просит у вас: «Изберите меня вождем, я спасу племена массагетов». Начальник я или нет, мне все равно. Я – массагет, и Дарию не будет от меня пощады. Врагам нельзя покоряться. Позорно бежать от них. Их уничтожать надо. Бейте Дария, дети мои! Вот слово простого человека.

Тысячи здоровых глоток ответили Сохрабу криками восторга.

– Сохраб! Сохраб! – загремело по кругу. – Избираем тебя! Веди нас в поход!

Речь вождя «оленей» ободрила воинов лучше старого вина.

Но вот Рустам поднял руку. Наступила тишина.

– Ты хорошо говорил, Сохраб, каждое твое слово делает труса храбрецом, – обратился Рустам к одноглазому старейшине, едва сдерживая злобу. – Ты укрепил наши сердца. Мы все готовы бить врага. Так я говорю, массагеты? Но ты не сказал о главном – как бить персов? У нас только два десятка тысяч воинов, а персов – сто тысяч!

– Восемьдесят, – поправил Сохраб. – Около двадцати тысяч персов нашли конец у городища Кунхаза.

– Ладно, – сказал Рустам. – Но кто сломит эти восемьдесят тысяч одними словами? Разве мы дети? Разве мы не понимаем, что, кроме храбрости, нужна еще сила? Так я говорю, массагеты?

– Истинно так! – воскликнул Сабри злорадно. – Если мы выступим открыто, персы обрубят нам уши, как щенятам!

– Если мы выступим открыто?..

Сохраб задумался. Скакун вождя нетерпеливо бил копытами землю. Массагеты притихли. Тысячи глаз жадно смотрели на Сохраба. Неужели и этот окажется болтуном? Массагеты с тревогой ждали, что скажет Сохраб. И если бы старик обманул их надежды, они убили бы его на месте.

– Да, сил у нас маловато, – проворчал Сохраб. Он окинул толпы воинов суровым взглядом и повысил голос. – Так вот, слушайте меня, люди! Сила человека – не в руках, сила человека – в голове. У массагетов мало войска? Ладно! Тогда мы поймаем персидского тигра в ловушку. Все равно шкура с него будет содрана. Старик Сохраб найдет дорогу к победе!

Сохраб оглянулся, наклонился к Рустаму и что-то прошептал. Рустам побледнел и передал слова Сохраба толстяку Сабри. Старейшина рода Сокола затрепетал и обратился к Нури. Тот хмуро выслушал его и повернулся к соседу. За короткое время слова Сохраба обошли все войско, и дрогнули от волнения ряды угрюмых воинов.

Совет Сохраба состоял в следующем: один из массагетов перебежит к персам, обманет их и заведет в безводные пески. Когда персы ослабнут от голода и жажды, массагеты навалятся на Дария и разделаются с ним и с его войском.

– Никто не пойдет на это, – сказал Рустам.

Хорезмиец презрительно сплюнул, отвернулся от Рустама и вынул из ножен кинжал.

– Кто пойдет, подними меч!

И первый поднял оружие над головой. Люди как бы окаменели. Тысячи ног до боли стиснули бока скакунов, тысячи рук застыли на мечах, тысячи губ иссохли от внутреннего жара, тысячи глаз потемнели от печали.

«Нет! – беззвучно кричал один. – Чтобы я навсегда оставил мир?! Ни за что! Пойти к персам – это конец. Схватят, в горло с хрустом войдет нож…» «Почему конец? – говорил себе другой. – Можно завести врага в пески и уйти в темноте». Третьего охватывало сомнение: «Уйти? Не выйдет, персы на шаг не отстанут. Убьют – и больше ничего не будет – ни солнца, ни воздуха». Люди утешали себя: «А зачем так мучиться! Ведь все умирают рано или поздно. Завтра или через два дня в бою тебя настигнет стрела. Не все ли равно?» Но изнутри тут же вскипала волна возмущения: «Нет, не все равно! В бою никто не думает о гибели. Она приходит неожиданно, вдруг, и не успеет человек оглянуться, как он уже мертв. А тут он знает, знает наперед, что его ждет… и должен идти».

И весь этот вихрь мыслей, этот ураган умственного напряжения улегся, наконец, в простое, крепкое, как железо: «должен идти…»

Страшную внутреннюю борьбу массы людей пережили в одно мгновение. Еще вздрагивали ножны, из которых старик Сохраб выхватил свой кинжал. В следующее мгновение могучая сила – сила долга – со скрежетом вырвала из ножен два десятка тысяч мечей и взметнула их к солнцу.

Сохраб посмотрел на Рустама.

– Выбирай!

Всех поразили скорбные нотки, прозвучавшие в голосе вождя.

– Кто же пойдет? – пробормотал Рустам, ослепленный сверканием клинков.

– Я! – ответил Сохраб яростно.

Тысячи воинов крикнули:

– Нет!

И так громко было произнесено это слово, что ошалелые кони вскинулись на дыбы. Наступила тишина.

– Ты не пойдешь, Сохраб! – крикнул кто-то из последних рядов. – Ты начальник войска, ты нужен тут. Важное дело доверили тебе. Выбирай среди нас.

Сохраб вложил кинжал в ножны и выехал вперед. Он смотрел в глаза массагетам. Око его пронзало, как нож. И никто не опустил своих глаз. Долго-долго длилось молчание, а Сохраб все глядел. Он медленно кружился по холму. И взгляд его остановился – на Шираке.

«Я не посмею выбрать другого человека, – подумал Сохраб, холодея. – Старик, у которого я отниму сына и пошлю по тропе смерти, скажет себе: «Почему Сохраб не послал своего сына, чем сын мой хуже или лучше Ширака?» Да, это так. Я не могу принести в жертву чужого сына, когда у меня есть свой сын. Чем я хуже или лучше других отцов? Зачем я тебя родил, дитя!..»

– Опустите мечи! – крикнул Сохраб, и никто не узнал его голоса. – Я выбрал!..

Мечи с лязгом вошли в ножны. И только один упрямо сверкал над войском – меч Ширака.

Отец и сын сидели вдвоем в дырявом шатре. Ширак получил от Сохраба все необходимые наставления и теперь ждал последнего приказания. Кто знает, что переживал отец? И кто знает, о чем тосковало сердце Ширака? Сохраб на вид был совершенно спокоен, Ширак – рассеянно-задумчив, оба молчали. Пришли Нури, Сабри, Рустам, Рами и другие старейшины. Сохраб вздохнул, поерошил бороду и спросил Рустама:

– Для чего рождается человек?

Вопрос вождя удивил Рустама. Старейшина рода Чайки не нашел ответа и пожал плечами.

– Не понял? Я спрашиваю: для чего живет человек?

– Всем известно, для чего, – ответил Рустам досадливо. – Человек дышит, ест и спит.

– Истинно так! – поддержал апасака Сабри.

– Но бараны тоже дышат, едят и спят! – возразил Сохраб, – Что же отличает человека от барана, верблюда, собаки?

«Что ему надо?» – вскипел Рустам. Вопросы вождя, непонятные, грозные, напугали «чайку». Он почувствовал страх за свою голову и угрюмо ответил:

– Не знаю.

Сохраб ударил себя кулаком по колену.

– Нет? Так слушай. Дед рассказывал мне: в давние годы, когда над миром властвовал бог времени Зрвана, человек был диким зверем, как тигр или кабан. Затем титан Гавомард научил его обращению с огнем. С тех пор тропа человека отделилась от звериных троп. Я много ходил по земле, много видел. Кто возвел на болоте город, украсил его цветами? Кто построил каналы, озеленил пески? Кто нашел руду, расплавил ее, из серебра сделал чашу? Кто выломал из горы глыбу мрамора, обтесал камень и придал ему облик живого существа? Человек! Значит, смысл жизни человека – создавать.