Текст книги "Башня молчания"

Автор книги: Явдат Ильясов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

– Кто? – тихо спросил Омар сквозь глазок в калитке. Он тоже не любил шуметь прежде времени.

Взволнованный шепот:

– Самарканд. В саду Абу-Тахира. Ты купил у беглого руса «Атараксию»…

– Светозар? – вскрикнул сдавленно Омар Хайям.

– Я. Открой.

– Ты один?

– Один…

Давно это было, но Омар отчетливо помнил их первую встречу.

Базар. Молодой ученый, неимоверно устав от своего «Трактата о доказательствах задач алгебры и альмукабалы», над которым работал по заказу судьи Абу-Тахира Алака, сходил в баню, где ему, после купания, веселый цирюльник дал чашу вина.

Затем Омар пошел поглядеть на гостей из Хорезма. Покрутившись в толпе знатных покупателей, он решил отправиться домой.

– Не спеши, дорогой, – услыхал он за плечами. Омара остановил большой человек в мохнатой бараньей шапке, – ученый только что видел его среди хорезмийцев. Но говорит больше человек на тюркском языке. И лицо – смугло-румяное, с крепкими скулами, тюркское. Борода и брови черные. Но глаза! Омар никогда не встречал таких ярких синих глаз! Кроме как у Занге-Сахро.

– Не скажешь, где тут можно глотнуть? – спросил приезжий. – Давеча пахнуло от тебя, ты близко стоял, – ну, думаю, он должен знать.

– В бане…

Тогда он выдавал себя за булгарина с Волги, состоящего в наемной охране при хорезмийских купцах. Но при второй их встрече, в саду Абу-Тахира, где корчевал старые пни, приезжий признался, что зовут его Светозаром, по-христиански – Феодулом, что он бежал из Киева после неудачного восстания. Омар купил у него книгу с изложением Эпикурова учения.

В третий раз они виделись, когда Омар уезжал в Бухару…

И вот – новая встреча. Что она сулит? Басар сразу признал ночного пришельца за своего. Даже ворчать перестал. Наверно, собака способна распознавать, что у человека внутри, на душе. Светозар, по-прежнему громоздкий, сбросил грубый кафтан, снял драную обувь и сел на подстилку, потирая руки и радуясь теплу.

Руки и плечи у него были, как и раньше, могучими, но борода и волосы побелели. И глаза, когда-то ярко-синие, выцвели, будто слиняли. Или, может, при слабом свете свечи они кажутся тусклыми? Омар, чтобы лучше видеть, зажег еще несколько свечей. Да, не только волосы выцветают от невзгод. Глаза – тоже. И щеки. Весь человек от нужды линяет…

– Никто не скажет, почему у тебя ночью горит огонь? – спросил Светозар с тревогой.

– Не скажет. Я тут у них на особом счету. Могу в полночь затеять веселый пир. Или драку. Уж как придется.

Он принес на подносе хлеба, холодного мяса с вареной репой и морковью.

– Вина?

– Ради бога – немного. Не хочу терять головы. Нельзя. Ох, хорошо! Тепло. Долго плутал в закоулках, замерз.

– Как же ты меня нашел?

– Э, не спрашивай! Довели, показали…

– И как ты попал в Нишапур?

– Расскажу. Никто не услышит?

– Кроме Басара. Но он – не выдаст.

– Вижу. Свой парень.

Это все тот же Светозар, приветливый, добрый – и какой-то чужой, непонятный. Ну, ясно, – сколько лет прошло с тех пор. Разве сам Омар все такой же, каким он был в те времена?

– Я закурю?

– Кури, – удивленно сказал Омар. – Я этого дыма не выношу, но ничего. Приоткрою ставень.

– Не надо! – вскинулся Светозар-Феодул. – А вдруг кто услышит нас, подкрадется к окну?

– Кто услышит? – усмехнулся поэт. – Вон шум какой от летящей листвы. И у нас есть Басар. Иди, друг, погуляй во дворе.

Басар с готовностью вышел. Сам дверь открыл – и закрыл ее лапой…

Светозар достал из своей переметной сумы трубку и маленький тыквенный сосуд с хашишем. Кашель. Дым – особый, приторно-сладкий и горький. Проклятое зелье! Вино по сравнению с ним – молоко. Оно полезно, если пить его в меру. Так же, впрочем, как и молоко. И даже – вода. Во всем нужна мера. К сожалению, мы не всегда ее соблюдаем. Но разве жизнь-то сама соблюдает ее? Нет нигде равновесия. Весь мир состоит из крайностей. Одуряющий зной долин – и ледяная стужа горных хребтов. Пустыня, где годами не бывает дождей, – и тропический ливень, вызывающий сокрушительные наводнения. Баснословная роскошь у одних – и нищета у других. Ходячий мертвец Газали – и жизнерадостный Хайям. Разве это не крайности?

Но все же лучше всего – свежий воздух. Омар откинул задвижку, приоткрыл резной толстый ставень. Уже которую тысячу лет люди дурманят себя этой пакостью! Она и есть та самая «хаома», которой поклонялись древние арии.

Хаома – хаос…

– После того, как ты уехал в Бухару, – приступил, откашлявшись, рус к рассказу, – я так и жил в Самарканде. У судьи Абу-Тахира дворником был. Вместо Али Джафара.

– Куда же девался Али Джафар? – вспомнил Омар с теплотой старого друга.

– Он дворецким стал вместо Юнуса. Затем, накопив деньжат, купил дом и небольшой надел. Словом, вернулся к земледелию. Абу-Тахир назначил дворецким меня. Мы с ним ладили. Но когда твой покровитель Меликшах пришел громить Самарканд, мы с хозяином рассорились. Он был сторонником Сельджукидов: «Меликшах, мол, законный государь, раз уж Караханиды перед тем подчинились ему». Но народ самаркандский думал иначе. От своих царей натерпелись, тут еще чужому кланяйся. И дары ему неси. Взбунтовались. Я, конечно, был с ними. Нас возглавил хан Ахмед. Ну, как тебе, конечно, известно, Меликшах нас одолел. Захватил много наших в плен, даже Караханидского хана. Ахмеда он отпустил, жизнь ему даровал, как родичу своей любимой жены Туркан-Хатун, а нас, десятки тысяч, угнал в Хорасан…

Светозар согрелся, повеселел – и от тепла, и от хашиша. Он почувствовал себя увереннее; говорил он, правда, все так же тихо, но уже без страха, основательнее, весомее:

– Я достался сепахдару Абуль-Фатху Дехестани. Он теперь визирем у султана Баркъярука. Ну, брат! – Светозар стиснул огромный кулак. – Много всякого лиха я с детства хватил, но таких измывательств… поношений таких видеть еще не случалось. Это зверь. Бешеный зверь. Сумасшедший…

За окном шумел черный ветер. Именно – черный; утром он розовый, днем голубой, золотистый иль серый, смотря по погоде. Ночью – черный, иначе не скажешь. Ветер тоже имеет цвет. Но не всякий это видит.

Вкрадчиво шуршала сухая листва на террасе, будто подбираясь к окну, чтобы подслушать, о чем говорят. Ветер трепал на свечах язычки пламени, по лицам и стенам скользили зыбкие тени, и Омар казался себе заговорщиком, обсуждающим с напарником темное дело…

– Твой хозяин сейчас в Нишапуре, – сказал Омар. – Проездом в Мерв. Зачем-то едет к Санджару. Ты с ним? – догадался поэт.

– Дрязги у них в Исфахане! Перессорились братья-султаны. Вот и гоняют визирей туда и сюда. Но теперь он мне не хозяин. Я уже три года, как убежал от него. Бродягой стал. Ну, что за судьба! Как в детстве забрали меня печенеги, так нигде не найду приюта. Гонит, как ветром лист сухой…

Омар тут же сложил ему стихи:

 
Водой небытия зародыш мой вспоен,
Огнем страдания мой мрачный дух зажжен;
Как ветер, я несусь из края в край вселенной
И горсточкой земли окончу жизни сон.
 

– Иль горсточкой пепла, – вздохнул Светозар. – Пропала жизнь! Пропала… – Он уронил голову на колени, волосы упали ему на лоб. Левое ухо открылось, и Омар увидел на мочке четкий разрез.

– Что это с ухом твоим? – В нем, как смутное воспоминание о чем-то недобром, шевельнулось подозрение…

– А! – махнул рукой Светозар. – Ведь рабам вдевают в ухо серьгу с именем господина. Вденут – и запаяют, чтобы снять не мог. Я, когда убежал от хозяина, первым делом выдрал серьгу, уха не пожалел.

– Мм…

– Давай, друг, спать. На рассвете уйду. А ты никому на земле, даже под пыткой, что я у тебя ночевал. Пес не выдаст, а другим не следует знать. Суму я оставлю, ты ее сожги. Никому не показывай. Слыхал небось, что бывает за укрывательство беглых рабов?

– Слыхал.

– Вот и помалкивай. – Рус отстегнул от пояса и сунул под голову огромный кинжал в черных ножнах.

– С кинжалом ходишь?

– Без кинжала бродяге нельзя…

На сей раз Омар проснулся поздно. То есть, когда утро было уже в разгаре. Светозара нет. А сума его здесь…

Работать сегодня поэт не сможет. Эх, носит вас! Омар с досадой бросил перо. Беспокойство гнало его на улицу.

Сегодня что-то должно случиться…

Он быстро собрался и, оставив дом на Басара, двинулся в главную часть города.

На улицах – пыль, мерный шорох. Дворники с шарканьем сметают мусор в кучи и жгут. Весь город окутан едким, как от хашиша, дымом от палых листьев. Иные из которых – красные, будто их обрызгало кровью.

Да, это другой Светозар. Хашиш. Кинжал. В речах – недосказанность…

Если он сам выдрал из уха рабскую серьгу, то рана получилась бы рваной. У него же ясный разрез. Ухо ему рассекли. Где? И – зачем? Почему просто не распилили серьгу или не перекусили кусачками? Дело темное.

Тревога торопила Омара к соборной мечети, где, как узнал он вчера, должен был состояться утренний молебен по случаю благополучного отбытия визиря Аль-Фатха в далекий путь.

Омар немного опоздал. Народ уже выходил из мечети. Люди толпились по обе стороны от портала, тихо переговариваясь.

Поэт увидел Светозара. Его, огромного, нетрудно было заметить в низкорослой толпе. Рус напряженно поглядывал по сторонам. Омар двинулся было к нему, чтобы спасти, удержать от чего-то страшного, но Светозар отмел его темным жестоким взглядом.

Омар отступил. Его лихорадило от волнения, ни о чем он не мог думать в эту минуту.

Появился, в сопровождении местной знати и духовных лиц, визирь Дехестани. Человек видный, нарядный, но строгий. Говорят, свой Дехестан, – это по Горгану, где Баге-Санг, – визирь превратил в подобие скотобойни. Где всегда льется кровь и пахнет кровью…

– О великий, славный, блистательный! – заканючили нищие, калеки во вшивых отрепьях, отделившие двумя рядами толпу с двух сторон от прохода.

Звенели монеты, рассыпаясь на каменных плитах. Красивый, с белым лицом и смолисто-черной бородой, Аль-Фатх небрежно, даже не глядя, осыпал юродивых медяками, доставая их из сумки в левой руке.

Вид – скучающий. Такой бывает у людей, пресыщенных силой и властью. Для которых подобострастие окружающих – нечто привычное, само собой разумеющееся. Он в толпе, но всякому ясно, что к ней он не принадлежит. Человек из другого мира. Хочет – казнит, хочет – милует.

Все остальное – только приложение к нему…

– О великий, славный, блистательный! – один из нищих, самый угодливый, кинулся, в припадке подобострастия, с той стороны прохода, ему под ноги, дабы облобызать его божественную стопу…

Но сделал он это так неловко, что чуть не сбил вельможу с ног. Визирь отступил, пошатнулся, повернулся, взмахнув руками вокруг себя, – и Омар увидел правую часть его лица: кривую, корявую, с глубоким старым шрамом через вытекший глаз и скулу под ухо.

Его поддержали под руки. Сановник вновь обрел устойчивость – и, разгневанный, ударил нищего ногой в лицо. Брызнула кровь. Дервиш завопил, испуская пену и дрыгая ногами:

– А-ах… аллах!

Стража схватила бродягу, оттащить его прочь. Произошло замешательство. Визирь повернулся спиной к этой стороне толпы…

И тогда, всех раскидав, как буйвол, к визирю ринулся Светозар. Блеснул огромный кинжал. Скрежуще звякнула кольчуга. Светозар пропорол ее одним ударом – и по самую рукоять всадил дехестанцу кинжал под левую лопатку.

– Исмаилит! – с воплем раздвинулась толпа. Людей охватил ужас. Только что все было чинно, благопристойно, и вдруг – такое событие. Один из пожилых зевак, тихо вскрикнув, упал без чувств. Нет, никогда человек не привыкнет к виду смерти. Вернее, не сможет с ним примириться, – привыкнуть, положим, сможет. Ибо нет в этом мире, веселом и ярком, пусть беспокойном, ничего нелепее смерти. Нормальна жизнь, смерть – ненормальна…

Убийцу тут же скрутили. Он, впрочем, и не собирался бежать. Или сопротивляться. Стоял и терпеливо ждал, что будут с ним делать.

… Зато нищий, с которого все началось, незаметно исчез.

Через несколько дней он придет в Аламут и сообщит «шейху горы», что «голяме-руси», то есть русский раб, сделал свое дело. По этому случаю состоится семидневное празднество. Будь у Светозара мать, она бы плясала от радости у костра: сын погиб, зато исполнил свой долг, – она бы в горе рвала себе волосы, если б дитя ее вернулось живым, но не справилось с заданием.

Но Светозар с трех лет не знал матери…

И стоял он теперь, одинокий, на главной площади чужого города, далеко от родного Днепра, и бог весть о чем думал.

Хашишинов казнят на месте преступления.

Когда его, со связанными за спиной руками, бросили на колени, он обернулся, разыскал глазами Омара и чуть заметно кивнул ему. Хотел будто что-то сказать. Но тут телохранитель убитого визиря взмахнул кривым тюркским мечом. И ничего не успел сказать Светозар… Потрясенный, Омар побрел домой.

«Эх, Пейдул!.. – Так выговаривал он „Феодул“, христианское имя беглого руса. – Тебе-то зачем нужно было лезть в дела людей, которые сами никак меж собой не разберутся?»

Вернувшись к себе, он широко распахнул окно и дверь. Лучше всего – свежий воздух! В глаза ему бросилась сумка убийцы.

Раскрыл – в ней нет ничего. Кроме трубки да маленького тыквенного сосуда. Омар испугался. Господь сохрани и помилуй! Он быстро разжег очаг, бросил в огонь шерстяную сумку, сломал и швырнул туда же и трубку, вытряхнул из табакерки темно-зеленые комочки хашиша…

Гори, скверное зелье! Догоняй в небесах ядовитым дымом своим душу бедняги Светозара и, обвившись с нею, лети в исмаилитский рай.

Табакерку он оставил себе – на память о несчастном славянине. Затем он спрятал рукопись «Книги печали» и записи к ней. Зарыл в землю в кувшине…

И только Омар, спеша от страха, проделал все это, как снаружи, на улице, загремели копыта и кто-то застучал в калитку громко и беспощадно…

Часть вторая. НОВОЕ УЧЕНИЕ НА СТАРЫЙ ЛАД

 
Вы говорите мне: «За гробом ты найдешь
Вино и сладкий мед. И нежных гурий». Что ж,
Тем лучше! Но сейчас мне кубок поднесите:
Дороже тысячи в кредит – наличный грош…
 

… Он думал, что больше уже никогда не попадет в проклятый Исфахан! Но вновь перед ним – та же дорога на запад, в Рей, и оттуда, через Кум, на юг.

Зачем он нужен Мохамеду?..

Битва между султанами, как всегда между кровными братьями, была жестокой до беспощадности, до исступленной резни. Баркъярук потерпел поражение и уехал в Мекку. Мохамед остался в столице и потребовал к себе Омара Хайяма.

«О боже! Когда вы оставите меня в покое? Ну, меня-то, – ладно, я человек терпеливый. Когда вы оставите в покое эту великую несчастную страну?»

Басар, вновь оказавшийся на степной дороге, – Омар не мог его оставить дома одного, – дико носился по каменным россыпям и придорожным зарослям. Не упуская, однако, из виду хозяина. Которому, поймав в предгорной лощине, принес, похваляясь, зайца.

Дом пришлось заколотить. Омар уплатил квартальному миршабу, начальнику ночной стражи, десять золотых, чтобы тот присматривал за его жильем.

Приехали за ним, как в последний раз, когда Санджар посетил Нишапур, воины-тюрки, но Ораза средь них уже не было…

– Жутко стало жить в Исфахане, – рассказывал тюрк-порученец, передавший Омару повеление Мохамеда прибыть в столицу, – он вместе со старым Оразом гостил в тот раз у поэта и потому знал его. – В городе кишат исмаилиты. Один слепой выходил к вечеру с палкой на улицу и умолял прохожих: «Да помилует бог того, кто возьмет слепого за руку и доведет до двери его дома».

– И что же?

– Улица была узкой и темной, и дом слепого находился в самом ее конце. Когда кто-нибудь приводил его к дому, какие-то люди втаскивали беднягу во двор и кидали в глубокий колодец. Много людей так пропало за несколько месяцев. Как-то раз возле этого дома остановилась нищая старуха. Она услышала стон и произнесла нараспев:

«Дай бог здоровья больному!»

Вышли какие-то люди. Они, видно, подумали, что она все поняла, и хотели втащить ее в дом. Женщина испугалась и убежала. На перекрестке она рассказала: «У такого-то дома я слышала стон, и его обитатели хотели меня схватить».

Собралась толпа. Вошли силой в дом, обыскали все углы и закоулки, обнаружили ход к сардобе – подземному водоему. И что ты думаешь?..

Омар не раз замечал у людей недалеких: вступая с ним в разговор, они, зная, кто он такой, непременно старались его огорошить: мол, я тоже не прост! Мы с тобой – на равных…

Огорошил и этот:

– Горожане нашли в хранилище для воды человек пятьсот пропавших. Большинство было убито, иных распяли на стене, двое-трое еще умирали. Слух об этом разнесся по городу. Каждый нашел среди жертв знакомого, друга или родственника. Весь Исфахан стонал! Слепого, его жену и помощников сожгли на базаре…

Он победно взглянул на Омара.

– Эта нищенка, – усмехнулся Омар недоверчиво, – шустрая старушенция! Убежать от хашишинов – не всякому это под силу.

– Так говорят, – сказал враждебно сопровождающий.

– Ну, они – наговорят…

– Раз говорят, значит, правда! – Воин смертельно обиделся на Омара – за то, что он, его выслушав, не упал, потрясенный, с лошади. Вот так и вызываешь у людей к себе неприязнь…

– Что ж, допустим. И эти полтысячи трупов несколько месяцев лежали в сардобе целехонькими, не портясь при знаменитой исфаханской жаре? – продолжал безжалостный Омар. – Не отравили воду в колодце? И запах от них не разнесся по всему кварталу? Их по запаху сразу б нашли. Удивительная история…

– Может, ты сам хашишин? – обозлился сопровождающий.

– А как же, – устало вздохнул Омар. – Я правнук «шейха горы». Хотя, «говорят», – подчеркнул он дурацкое слово, – он моложе меня. Лет на пять. Но для таких, как ты, это не имеет значения. Верно?..

Поэт, не выносивший насилия во всех его видах, отнюдь не питал к хашишинам пристрастия. И не был склонен ни выгораживать их, ни чернить перед кем-то. Он хотел достоверно знать, что же они собой представляют, разобраться в причинах их злодеяний.

А слухи – это слухи. Математик не может строить на них логический вывод. Вывод же для себя Омар сделать хотел. Что происходит в этой славной, древней стране с богатейшей историей?

«Я здесь рожден, ел хлеб этой земли, пил ее воду и немало труда вложил в нее, – почему, не спросясь меня, всякие там проходимцы вытворяют на ней, что взбредет в горячую голову?

Сколько бы я ни топорщился, не так уж я безразличен к судьбе этой страны. И шумлю, уж если вникнуть поглубже, разве не ради нее? Родина – мать, да, но если мать, по несчастью, забывает о всяких приличиях, разве грех о них напомнить? Боготворить ее слепо – ей же во вред. У дурных матерей – дурные дети.

Если рушится дом, человек, который в нем живет, должен знать, отчего. Чтобы подставить опорный столб под нужную балку. Ведь балка валится не куда-то, а прямо ему на голову…»

До сих пор ему было все недосуг заняться вплотную сектой Хасана Сабаха. Он понимал, что вызов к султану как-то связан с исмаилитами. И ловил по дороге каждое слово о них.

В том же году исмаилиты зарезали сепахсалара Сарзана, – главного начальника тюркских войск, и Сакардже – наместника Дехестана…

И – завертелось!

В Гиляне убит умеренный шиитский проповедник Хади Кия Алави.

В Рее убит учетчик поступлений в казну Абу-Амид.

В Казвине – судья Искандер Суфи. Там же – бывший исмаилит Сарлебари Фармати, порвавший с кровавой сектой.

Убит судья Абдаллах Исфахани…

Не дай бог, скоро весь Иран превратится в колодец, заваленный трупами.

Визирь Сад аль-Мульк Аби рад Омару, как родному. Он, конечно, не суетится, не мечется, – раз приложился плечом к плечу, похлопал по спине и отступил, одобрительно поглядывая и довольно посмеиваясь.

– Нам так не хватало вас! – сказал он поэту в высшей степени дружелюбно, усадив его рядом с собой. – Запутались мы в клубке разных вероучений и множества их течений.

– Я в этих делах человек посторонний. Разве мало у нас ученых богословов? – Он горько усмехнулся. Пока дела у них идут хорошо, знать не хотят Омара Хайяма. Чуть хвост прищемит – бегут к нему…

– Много! Но они – пристрастны. Возьмем, к примеру, барана. Его любимое растение – повилика. Ставь перед ним шашлык, куропаток, фазанов, редкую рыбу – он отвернется от них, недовольный. И, если б мог говорить, отозвался об этих яствах как о чем-то несъедобном и даже – отвратительном. Нет для него ничего вкуснее сочной повилики! О достоинствах тех блюд он судить не в состоянии. Вы же…

– Человек всеядный, – подсказал Омар. – Как свинья и медведь.

– Ну, зачем же так грубо, друг мой! Вы человек беспристрастный. Без предрассудков. Вы способны взглянуть на события как бы сверху, свежими глазами, и найти для них точное объяснение.

– Когда-то это ставилось мне в вину.

– Времена изменились, друг мой.

– Времена! – гневно вскричал Омар. – Время – это что? Эпоха или шлюха, которая каждый час меняет свой наряд и то улыбается человеку, то плюет на него? Я – не изменился. И ничем вам помочь не смогу.

– Пусть учитель простит, если я сказал что-нибудь не так. Ему следует поговорить с государем…

Омар никогда не страдал слезливой чувствительностью, но тут у него увлажнились глаза. Вот за этой дверью, в библиотеке, составлял он новый календарь. В этой келье к нему приставала царица Туркан-Хатун. Было много встреч, не всегда тягостных, иногда и радостных.

Здесь его судили. Тут, у этих дверей, из-за бархатной завесы, сочувственно смотрела на поэта, приговоренного к смерти, дворцовая девчонка Хадиче. Та, что затем умерла от оспы…

Последний раз он был здесь при визире Иззе аль-Мульке, когда обитателей дворца косила эта страшная болезнь. Тогда погиб царевич Махмуд. Баркъярука, Мохамеда и Санджара лекарь-поэт сумел спасти…

Нехорошо на душе. Их шаги тревожно звучали на всю цитадель. Во дворце – пустынно и тихо. Нет обычной возни множества слуг. Не слышно нежных песен из гарема. Зато всюду стража в полном снаряжении – на стенах, на лестницах и в переходах, у всех входов и выходов.

Царский дворец, когда-то веселый и шумный, превратился в военный лагерь. На майоликовых плитах уютных внутренних двориков – черные пятна золы с головешками от недавних костров. Узорные решетки галерей припорошены легкой копотью. В мраморных бассейнах – мусор.

– На время военных действий между братьями, – сказал визирь, провожая поэта к султану, – государь велел переправить казну, арсенал, мелких слуг и дворцовых девушек в крепость Шахдиз. Это недалеко, вон в тех горах, – показал визирь на скалистый хребет, примыкающий к городу с юга. – И сейчас они там. Пока еще страсти не улеглись…

Басар в чужом доме осторожно, украдкой шел рядом с хозяином, в любой миг готовый к обороне и нападению. Даже пес понимал: здесь надо держаться с оглядкой.

– Тюркский пес? – спросил визирь Сад аль-Мульк подозрительно. В сочетании этих двух его слов отдаленно угадывалась некая двусмысленность.

Омар – неохотно:

– Степной…

– Псы тюрков служат нам, – вздохнул эмир загадочно, – мы, как псы, служим тюркам. Хотя, как известно, они сами… Говорит же Хасан Сабах: «Тюрки – не из детей Адамовых».

– Ты что? – остановился Омар. Басар прижался к его ноге. – Опасная откровенность! Проверяешь верность мою Сельджукидам – или склоняешь к измене? Я должен сразу предупредить: в дрязги ваши меня не старайтесь втянуть, я далек от них!

– Потому я и откровенен с тобой! – засмеялся визирь благодушно. – Знаю: не пойдешь доносить. (Не поймешь, то ли шутит, то ли всерьез говорит.) Ибо ты глубоко равнодушен к бесконечной нашей возне у престола. Но в этой возне – наша жизнь. Ты же человек раздумий, но не действий.

– Да? – Поэта задело, как точно Сад аль-Мульк определил его суть. Точно? Нет, не совсем. Разве работа ума – не действие? – И слава богу! – с досадой сказал Омар. – Так вернее. А то иные… действуют, не поразмыслив сперва, что из этого выйдет. И выходит – одна слякоть. Осмелели вы тут, – проворчал недовольный гость.

– Говорю, времена изменились! Что ж, будем действовать не без ума.

Опять непонятно, о чьих и каких действиях речь, за кого – и против кого.

Эх, пакость!..

К удивлению Омара, визирь привел его не во дворцовый царский покой, а в сторожку на задворках. Омар в ней бывал! Когда Муаид, сын покойного визиря Низама аль-Мулька, пытался склонить поэта на свою сторону и восстановить его против Изза аль-Мулька.

– Здесь безопасней, – пояснил Сад аль-Мульк, заметив его недоумение.

Под крепостной стеной – ряд войлочных юрт для личной охраны султана. Сторожка лишь с виду невзрачна – внутри она оказалась сооружением основательным, довольно просторным, с прочным сводом, и толстыми стенами.

– Подожди меня здесь, – приказал Омар у входа Басару.

Пес неохотно улегся. Неподалеку, на вытоптанном цветнике с усохшими стеблями растений, в большом котле, врытом в землю, кипело, по запаху – вкусное варево. Что ж, это хорошо. Что-нибудь и нам перепадет…

Визирь и поэт присели на каменной лавке в тесной прихожей. Телохранитель пошел доложить о них султану.

– Я заранее вас извещаю: государь в последнее время часто бывает не в духе, – шепнул Сад аль-Мульк. Он глядел на Омара с тихим весельем, – будто им предстояло увидеть сейчас нечто забавное…

– Учитель! – то ли с ревом, то ли с рыданием ринулся к ним рябой детина в пластинчатом панцире, с бритой непокрытой головой.

Омар в испуге вскочил.

Юный султан, протяжно всхлипнув, упал ему на грудь. И тут же резко – визирю:

– Ступай! Позову.

Коренастый, слишком плотный, дородный для своих лет, Мохамед порывисто втащил Омара внутрь помещения. Махнул толстой рукой на подстилку: «садись», обхватил низкий лоб широкими ладонями. Постоял, оскалив зубы, освещенный скудным светом из узкого окна-бойницы, оторвал ладони от багрово-синего лица.

– Кровь давит на мозг. – Кинулся на подстилку, схватил Омара за руку: – О чем вы говорили с визирем?

Поэт, ошеломленный столь бурной, довольно странной встречей, вежливо осведомился:

– Как здоровье, как успехи его высочества?

– О чем? – взревел юный султан.

Обмер Омар…

– Его светлость визирь Сад аль-Мульк Аби соизволили намекнуть на некие смуты в Исфахане, в которых я, недостойный, смогу разобраться…

– Не верь ему! Я никому из них не верю. – Султан отпустил руку Омара, откинулся к стене, болезненно закрыл глаза. На фоне зеленого сюзане, расшитого цветами, его голова казалась крупной тыквой в листве. – Все лгут, все обливают друг друга грязью, – прошептал он с тоской. И скосил на Омара щелочки глаз, – сквозь них на миг открылась поэту бездна хитрости и вероломства. – Я верю лишь тебе! Потому и вызвал сюда. Ты – самый честный человек в Иране. И ты должен верить только мне, – сказал он неожиданно успокоенно.

И спросил заботливо:

– Тебя накормили?

– Не успели.

– С ними – не ешь! Только со мной. Будь осторожен. Кольчугу надень, такую, как у меня. Я тебе дам. Но это – потом. А сейчас… Эй! – Мохамед хлопнул в ладоши.

Телохранитель, огромный степняк с угрюмым лицом, принес большое блюдо с горячим, с паром, вареным мясом. Положил возле скатерти бурдюк с вином, поставил чаши.

– Пусть учитель простит. – Мохамед откупорил бурдюк. – Приправы никакой. Из воинского котла питаюсь. Одна надежда – на своих туркмен-телохранителей. От персов, не в обиду будь сказано, сплошь неприятности. Могут отравить. Разброд у нас. Зови Сада аль-Мулька! – крикнул он в прихожую. – Все-таки Сад – из них самый порядочный, – сказал государь удивленному поэту. – Верить ему, конечно, не следует, но пользоваться его услугами мы можем. Пока что. Без него пока не обойтись. Он – посредник между мной, тюрком, и персами. Однако ты к нему приглядывайся…

Омар затаенно вздохнул. Вот так. Жил себе худо-бедно, но тихо и мирно, в своей поэтической хижине, – и вдруг угодил в болото со змеями. Что значит царь! Оторвал человека от кровной, любимой работы – и даже не извинился, не спросил, имеет ли Омар желание служить ему в темных его делах.

Пришел визирь, уселся с ними, ничуть не обиженный давешней грубостью султана. Видно, привычен к подобным выпадам, уже притерпелся к ним. И Омару, похоже, придется к ним привыкать. Алгебра, с ее неумолимой логикой, здесь бесполезна. Здесь иные законы. Вернее, нет никаких. Главный закон – царская прихоть…

Братья-султаны разделили державу отца пополам. Мохамед получил Северо-Западный Иран, Азербайджан, Ирак и Сирию. Баркъяруку досталась восточная часть государства от Фарса до Хорезма. Область «для пропитания» он еще раньше выделил младшему братцу Санджару. Каждый провозглашался султаном в своих владениях. Но верховным правителем продолжал считаться Баркъярук, как самый старший из сыновей Меликшаха…

Все это Омар узнал из дальнейшей беседы. Значит, конники Мохамеда, взяв поэта в Нишапуре и препроводив его в Исфахан, посягнули на чужой удел и на чужого подданного.

«Выходит, я в цене, – усмехнулся с горечью Омар. – Не умер, по счастью, с голоду, вылез – и теперь иду нарасхват. Не дай бог, скоро война из-за меня разгорится между царями…»

– Со своими делами мы управились сами, – вздохнул Мохамед. Он много пил, много ел, жадно и неряшливо. Насытившись, отер по степному обычаю жирные руки о брови, усики и сапоги. Лицо приобрело цвет спелой сливы. В любой миг удар его может хватить. – Но тут свалилась на голову нашу другая забота. Эти шииты, батиниты, низариты… хашишины-исмаилиты или как их там, чтоб им усохнуть, этот проклятый Хасан Сабах!

– Да покарает его аллах! – произнес весьма к месту визирь.

– Даже здесь, в Исфахане, от них проходу не стало! Знаешь, до чего дошло? – Мохамед оглянулся на визиря и сделал Омару знак подвинуться к нему поближе. – Разделились по кварталам, сбегаются толпами и похищают людей. Был какой-то слепой. В его доме на циновке сидела женщина, а под циновкой находился колодец, где обнаружили сорок убитых. Если кто не вернулся домой в положенный час, значит, он стал жертвой исмаилитов. Вот что творится у нас…

Но сей негодяй, – султан схватил визиря за курчавую черную бороду, прохваченную, как инеем, по краям сединой, – твердит, что все это – нелепые слухи!

Почему ты не очистишь город от них? – дернул он визиря за бороду.

Может, ты сам исмаилит? – встряхнул он визиря за бороду.

Может, не зря шейх Шараф уль-ислам Садреддин подозревает тебя в злых умыслах? – терзал он, совсем невменяемый, визиря за бороду.

Телохранитель, огромный степняк с угрюмым лицом, безмолвно сидел тут же, в углу, и бесстрастно наблюдал за происходящим. Будто его тут нет. Но если б визирь шевельнул хоть пальцем в свою защиту, или Омар сдвинулся с места, чтобы ему помочь, тюрк мгновенно поразил бы их кривым мечом, который держал обнаженным на своих коленях…

Султан захрипел, отпустил визиря, упал на подушки. Его сизая бритая голова беспомощно свесилась с тахты.

– Пусть спит, – сказал визирь, все так же добродушно посмеиваясь. – Идемте, друг мой…

– Куда вы, учитель? – очнулся султан и приподнялся на локте. – Не уходите. Вы будете жить здесь, со мной.

«Вот повезло! – восхитился Омар. – Хоть от счастья рыдай. Во весь голос…»