Текст книги "Мастер игры в го"

Автор книги: Ясунари Кавабата

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

14

Утром все перебрались в гостиницу «Нарая». На следующий день, 11 июля, во флигеле гостиницы «Нарая» после двенадцатидневного перерыва игра возобновилась. С этого дня мастер целиком погрузился в игру, никакого своеволия больше не проявлял и был совершенно безропотен, словно отдал во власть игры всего себя.

Судей в последнем матче было двое – Оно-да и Ивамото, оба игроки шестого дана. Ивамото приехал одиннадцатого числа в час дня из Токио и, расположившись в кресле на веранде, рассматривал горный пейзаж. Согласно календарю, в этот день заканчивался сезон дождей, и с утра и в самом деле появилось солнце, на влажной земле шевелились тени от листвы деревьев, а в водоеме во дворе поблескивали золотые рыбки. Но когда началась игра, небо снова потемнело. Дул легкий ветерок, от которого чуть заметно колебались стебельки стоявшей в нише икэбаны. Сквозь шум реки и маленького искусственного водопада в парке слышался слабый стук – это работал каменотес. Комнату наполнял запах лилий из сада. Тишину зала, в котором шла игра, то и дело нарушала какая-то пичужка, порхавшая возле стрехи. В этот день было сделано 16 ходов – от 12-го до 27-го, который записали.

Через четыре дня, 16 июля, состоялось второе в Хаконэ доигрывание. В этот день девушка-секретарь сменила свое дешевое темно-синее в белый горошек кимоно на шелковое, выглядевшее по-летнему.

Хотя помещение называлось флигелем и стояло в том же саду, что и главный корпус, их разделяло расстояние примерно в квартал. У меня до сих пор перед глазами одинокая фигура Сюсая, бредущего по дороге к главному корпусу, куда мы ходили на обед. Мне редко доводилось смотреть на него сзади. За воротами флигеля дорога шла в гору. Чуть согнувшись, мастер поднимался по ней. На его маленьких ладонях, сцепленных за спиной, была заметна густая сеть мелких жилок.

Верхняя половина тела, несмотря на небольшой наклон, казалась неподвижной, а ноги – еще более худыми и ненадежными, чем на самом деле. Дорога была широкой, с одной ее стороны рос карликовый бамбук, из чащи которого доносилось журчанье ручья. Вот, собственно, и вся картина. Однако одинокая фигура мастера навевала какое-то глубокое чувство, от которого у меня навернулись слезы. В фигуре мастера, только что вставшего из-за доски и неспешно шагавшего по дороге, было тихое, печальное очарование не от мира сего. Я подумал, что к нему подходят слова «последний из людей эпохи Мэйдзи».

Вдруг Сюсай остановился и, глядя в небо, хрипло прошептал: «Ласточка, ласточка…»

Он стоял перед камнем с надписью, что в гостинице изволил останавливаться император Мэйдзи. Над камнем раскинула свои ветви индийская сирень, но цветов на ней еще не было. В старину гостиница «Нарая» предназначалась только для «благородных особ».

Следом за мастером шагал Онода – он чуть отставал, как бы не желая навязывать ему свой темп. Над прудом виднелась дорожка из выступающих над водой камней, по ним можно было перейти на другой берег. Как раз в это время на камнях стояла жена мастера, которая вышла его встречать. Каждый раз утром и вечером она провожала Сюсая до здания, где шла игра, и, когда по ее расчетам мастер садился за доску, быстро уходила. Когда наступало время обеда или партию откладывали, она приходила к пруду встречать его.

Я смотрел на идущего впереди мастера, и у меня возникло ощущение, будто бы он лишился какого-то внутреннего равновесия. Казалось, он еще не очнулся от игры – его прямое туловище пребывало в том же положении, что и за доской, а ноги двигались сами по себе, и это вызывало тревогу. Как будто в пустоте плывет некое воплощение высокого духа. Мастер думал о чем-то своем, но его фигура была совершенно такой же, как во время игры. Так иногда в комнате остается аромат цветов, которых в ней уже нет.

Хриплый голос Сюсая и слова «ласточка, ласточка» только сейчас натолкнули меня на мысль, что мастер в ту пору еще не выздоровел. Потом такое случалось с ним часто. Возможно, трогательность его фигуры в тот день и положила начало возникшей у меня привязанности к нему.

15

21 июля, в день третьего доигрывания в Хаконэ, я обратил внимание на печальное лицо жены Сюсая. Моя догадка подтвердилась: мастер был болен.

– Знаете, – сказала она, – у него здесь какая-то тяжесть… – и показала на грудь. – Начиная с весны уже несколько раз болело в этом месте.

Я узнал от нее, что у мастера пропал аппетит; накануне он отказался от завтрака, а в обед съел всего-навсего ломтик поджаренного хлеба и выпил чашку молока.

В тот день я заметил, как подрагивают впалые щеки Сюсая – неподвижность выступающего подбородка подчеркивала малейшее их движение. Я подумал, что он, как и все мы, устал от изнурительной жары.

Погода стояла сырая, хотя сезон дождей миновал, и лето запаздывало, но, начиная с 20 июля, первого летнего дня по лунному календарю, наступили жаркие дни. 21 июля прозрачная дымка затянула небо и горы, парило так, что не вспорхнула ни одна из черных бабочек куроагэха.Бабочки сидели на тигровых лилиях перед верандой. На каждом стебле у этих лилий было по пятнадцать-шестнадцать цветков. В саду, сбившись в стаю, каркали вороны. Все, даже девушка-секретарь, размахивали веерами. За все время игры такая жара стояла впервые.

– Ну и жарища… – Отакэ промокнул лоб бумажной салфеткой, вытер ею волосы. – И игра здесь тоже погорячее, ведь мы в горах… Горы Хаконэ…

Хребет Поднебесной – Горы Хаконэ…

Отакэ думал над 59-м ходом 3 часа 35 минут. Он стал обдумывать его еще до обеда, а сделал, когда обед давно уже кончился.

Сюсай заложил правую руку за спину и рассеянно пощелкивал веером в левой руке, которой опирался о подлокотник. Время от времени он рассматривал двор. Похоже, он чувствовал себя как дома и не очень страдал от жары. Усилия молодого Отакэ были заметны даже постороннему наблюдателю вроде меня, а мастер был спокоен, словно происходившее здесь лично его не касалось.

Впрочем, и у мастера на лице выступил пот. Вдруг он взялся руками за голову, затем прижал ладони к щекам.

– В Токио сейчас хорошо, – проговорил он. Немного помедлив, он вновь открыл рот, словно хотел что-то еще сказать, но неопределенно махнул рукой, мол, и не такую жару видал.

– М-да, стоило нам съездить на озеро, как тут же наступила жара, – отозвался Онода, недавно приехавший сюда из Токио. 17 июля, после первого дня доигрывания, мастер, Отакэ, Онода и другие большой компанией ездили рыбачить на озеро Аси.

После того как Отакэ сделал 59-й ход, занявший уйму времени, следующие три хода, словно раскаты эха, не заставили себя ждать, ибо были вынужденными для обеих сторон, после чего положение в верхней части доски стабилизировалось. Для очередного хода у черных имелся большой выбор, сделать его было нелегко, но Отакэ перенес игру в нижнюю часть, и 63-й ход занял у него не больше минуты. Похоже, это была давно задуманная комбинация, возможно, с далеким прицелом – провести разведку в зоне влияния белых в нижней части, а потом вновь продолжить игру в верхней и провести там атаку, и такую острую, на которую был способен только Отакэ. Стук камней о доску был очень энергичным, словно партнеры нетерпеливо делали долгожданные ходы.

– Хорошо, что жара чуть-чуть спала, – проговорил Отакэ, быстро встал и вышел из комнаты. Еще в коридоре он снял с себя верхние парадные штаны– хакама [21]21
  Хакама– длинные штаны в складку, похожие на юбку, некогда часть самурайского костюма, надевались поверх кимоно.


[Закрыть], а когда вновь вошел в комнату, штаны красовались на нем задом наперед.

– Была хакама– стала макаха, – пошутил Отакэ, тут же переодел штаны и крестообразным узлом искусно завязал пояс. Но вскоре снова побежал в туалет. Вернувшись и усевшись на свое место, он старательно протер салфеткой очки и сказал:

– За игрой раньше начинаешь ощущать, что наступила жара.

Сюсай ел мороженое. Было три часа дня. После 63-го хода черных он задумался на двадцать минут; видно, этот ход оказался для него неожиданным.

О том, что во время игры Отакэ часто отлучается по малой нужде, он предупредил мастера еще в самом начале игры в павильоне Коёкан. В прошлый раз, 16 июля, он выходил так часто, что мастер удивился:

– Что с вами? Вы чем-нибудь больны?

– Знаете, почки… слабые нервы… Только начну думать – и тут же тянет.

– Надо поменьше пить чай.

– Надо бы. Но стоит задуматься, как тут же хочется пить, – проговорил Отакэ и снова вскочил, бросив на ходу: – Извините, пожалуйста.

Эта слабость Отакэ была любимым «коньком» юмористов и карикатуристов из журнала Ассоциации го. Как-то даже написали, что за одну партию Отакэ проходит расстояние от Токио до станции Мисима на старом тракте Токайдо.

16

Откладывая партию, прежде чем встать из-за доски, партнеры долго выясняли, сколько ходов они сегодня сделали и сколько времени потратил каждый из них. Уже тогда чувствовалось, что мастер плохо схватывает ситуацию.

16 июля в 4 часа 3 минуты Отакэ записал 43-й ход. Когда же заговорили о том, что сегодня партия продвинулась на 16 ходов, мастер засомневался:

– Шестнадцать ходов? Разве?

Записывающая ходы девушка подтвердила, что сделано 16 ходов – с 28-го хода по 43-й. То же самое сказал противник мастера – Отакэ. Игра еще не покинула начальной стадии, на доске стояло всего 43 камня. Все было ясно с первого взгляда, и, хотя уже двое сказали, что было сделано 16 ходов, мастер, казалось, не мог в это поверить и стал пересчитывать поставленные сегодня камни, дотрагиваясь до каждого пальцем. Но и это, похоже, его не убедило.

– Если ставить их с самого начала, я бы понял, – проговорил он.

Вдвоем с Отакэ они убрали камни, поставленные в тот день, и стали по одному возвращать их на доску.

– Первый ход.

– Второй.

– Третий…

И так до 16-го хода, пока не выставили все камни.

– Шестнадцать ходов… Неужели так много? – как-то растерянно прошептал мастер.

– Сэнсэй быстро играет, – подхватил Отакэ.

– Я?! Вовсе нет!

Сюсай с отсутствующим видом продолжал сидеть за доской. Он и не пытался встать, и никто из присутствующих не осмеливался первым покинуть свое место. Немного погодя Онода сказал:

– Может сходим куда-нибудь? Развеемся?

– Давайте лучше сыграем в сёги, – сказал Сюсай, словно очнувшись. И рассеянность, и веселье мастера не были напускными.

Профессиональный игрок в го прекрасно помнит всю партию, а не только какие-то 16 ходов, сыгранные за день. И за обедом, и во сне он помнит все ходы до единого. Возможно, пунктуальный характер мастера не позволял ему успокоиться, пока он сам не выставит все камни. А быть может, свою роль сыграла его осторожность. Даже в этой старческой дотошности чувствовалась натура человека одинокого и не очень счастливого.

Спустя четыре дня, 21 июля, на пятом доигрывании было сделано 22 хода – с 44-го хода по 65-й, который и был записан.

Когда процедура записи закончилась, мастер спросил у девушки-секретаря:

– Сколько я сегодня потратил времени?

– Один час двадцать девять минут.

– Так много?

Сюсай явно был в замешательстве. Хотя на сделанные сегодня 11 ходов он потратил времени на семь минут меньше, чем его противник на один 59-й ход (1 час 35 минут), все равно было видно, что он оценивал расход времени иначе.

– Неужели так много… вы же быстро играете, – проговорил Отакэ.

Мастер повернулся к девушке.

– Боси?

– Шестнадцать минут, – ответила девушка.

– Цукэ-атари?

– Двадцать.

– А цуги? [22]22
  Боси– тактический прием в го, связанный с отрезанием камней противника от центра доски. Цукэ-атари– присоединение к голове группы. Цуги– соединение.


[Закрыть]– вмешался Отакэ. – Цугизаняло больше всего времени.

– Пятьдесят восьмой ход? – Девушка заглянула в протокол и ответила: – Тридцать пять минут.

Но мастер по-прежнему не верил. Он взял у девушки протокол и долго изучал его.

Стояло лето. Большой любитель ванны, я всегда старался после игры первым попасть в ванную комнату, но в тот день одновременно со мной там оказался Отакэ.

– Сегодня вы неплохо продвинулись, – заметил я.

– Сэнсэй быстро играет и к тому же без ошибок. Кому дано – тому прибавится. По всему видать, игра закончена. – Отакэ усмехнулся.

Но он и не думал сдаваться. С игроками за пределами игрового зала Отакэ встречаться не любил. В те дни у него был такой вид, будто он принял какое-то важное решение. Возможно, задумал и рассчитал какую-то жестокую атаку.

– Мастер быстро играет? – удивился судья Онода.

– С такой скоростью можно играть на квалификационном турнире в Ассоциации – вполне уложились бы в одиннадцать часов. Впрочем, трудновато, – сказал Отакэ. – А это боси^.Такой ход быстро не сделаешь…

Расход времени при четвертом доигрывании был таков: белые потратили 4 часа 38 минут, черные – 6 часов 52 минуты; после пятого доигрывания, 21 июля: белые потратили 5 часов 57 минут, черные – 10 часов 28 минут. Разница в расходе времени все увеличивалась.

31 июля, после шестого доигрывания, расход времени у белых составил 8 часов 32 минуты, у черных -12 часов 43 минуты. После седьмого доигрывания 5 августа белые потратили 10 часов 31 минуту, черные – 15 часов 45 минут.

Однако после десятого доигрывания 14 августа разрыв несколько сократился: у белых – 14 часов 58 минут, у черных – 17 часов 47 минут. В тот день при откладывании мастер записал свой сотый ход, сразу после чего его положили в больницу Святого Луки. При доигрывании 5 августа, когда мастер обдумывал свой 90-й ход, он почувствовал вдруг боль и, превозмогая ее, потратил на этот ход 2 часа 7 минут.

Когда 4 декабря партия была завершена, разница в расходе времени между партнерами оказалась на удивление большой: мастер Сюсай потратил на игру 19 часов 57 минут, Отакэ – 34 часа 19 минут.

17

19 часов 57 минут – почти такое же время, которое отводится обоим игрокам на одну обычную партию. А ведь мастер не использовал и половины! У Отакэ после затраченных 34 часов 19 минут в запасе оставалось около 6 часов.

В этой партии роковым оказался 130-й ход Сюсая, который и привел его к поражению. Если бы не этот ход, игра шла бы на равных или с минимальным перевесом одного из противников. Однако в трудном положении оказался бы Отакэ, и он наверняка бы израсходовал свой сорокачасовой лимит. После злополучного 130-го хода перед черными забрезжила надежда.

И Сюсай, и Отакэ принадлежали к породе упрямых и терпеливых тугодумов. Хладнокровие, с которым Отакэ расходовал почти все отпущенное ему время, а потом за какую-нибудь минуту делал сотню ходов, могло испугать любого противника. В свою очередь, мастер не привык к ограничениям, которые накладывает контроль времени, и вряд ли владел искусными приемами его использования. Вероятно, сорокачасовой лимит ввели специально для того, чтобы свою последнюю в жизни официальную партию он мог играть без оглядки на время.

И раньше в официальных играх с участием мастера лимит времени бывал чересчур велик. Во встрече с Ка-риганэ, игроком седьмого дана, в пятнадцатом году эпохи Тайсё (1926 год) каждому из игроков было отведено по 16 часов, и Кариганэ просрочил время. Впрочем, мастер все равно выиграл бы с перевесом в 5–6 очков. Игра еще не была окончена, а уже поговаривали, что Кариганэ пора сдаваться. В матче с У Цинь-юанем каждый из партнеров имел по 24 часа.

Однако 40 часов, отведенные каждому из партнеров в последнем матче, не шли ни в какое сравнение даже с этими огромными лимитами и в четыре раза превышали обычную для профессионалов норму. Сама идея контроля времени превращалась тем самым в фикцию.

Если предположить, что побивший все рекорды сорокачасовой лимит был предложен самим Сюсаем, это означало бы, что он добровольно взвалил на себя тяжкий груз. В конце концов мастер заболел, но был вынужден, жестоко страдая от болей, терпеть многочасовые раздумья противника, который израсходовал более 34 часов.

В том, что доигрывания были назначены на пятый день, угадывалось желание устроителей пощадить престарелого мастера, но это желание сослужило ему плохую службу. Допустим, оба партнера израсходуют свои лимиты времени полностью – это составит 80 часов. Первоначально предполагалось играть по 5 часов в день. Значит, потребуется 16 доигрываний. Если бы расписание игр соблюдалось до конца, партия растянулась бы на три месяца. Но какая нелепость – рассчитывать, что игрок сможет равномерно распределить свои силы на три месяца и столь долгое время пребывать в постоянном напряжении! Подобная нагрузка сломит даже самого сильного игрока. Ведь на протяжении всей игры оба противника помнят позицию на доске, будь то во сне или наяву, и думают об игре. Получается, что за четыре дня отдыха игрок не столько набирается сил, сколько устает.

Для больного мастера этот четырехдневный «отдых» оказался дополнительным бременем. И сам Сюсай, и организаторы матча – все хотели закончить игру хотя бы на день раньше, и речь шла вовсе не о том, чтобы угодить мастеру. Все понимали, что он вот-вот сляжет.

Мастер почувствовал себя плохо еще в Хаконэ. Как-то его жена с грустью сообщила мне, что мастер хочет, чтобы все это побыстрее кончилось, кто бы ни стал победителем.

– Никогда в жизни он не говорил ничего подобного, – промолвила она.

А в другой раз, опустив глаза, сказала одному из организаторов:

– Пока тянется эта партия, он не поправится. По-моему, если прекратить игру, ему сразу станет легче. Но разве он сможет изменить своему искусству?.. Извините, не следует принимать мои слова всерьез. Просто когда тяжело, всякое в голову лезет…

Это были откровенные слова. Вероятно, мастер нередко слышал их во время семейных разговоров, но он-то уж во всяком случае был не из тех, кто стонет и жалуется. За пятидесятилетнюю карьеру профессионального игрока он одержал благодаря своей выдержке немало побед. И уж конечно, мастер никогда не выставлял напоказ свою боль и страдание.

18

Как-то раз, когда игру перенесли в Ито, я спросил мастера, собирается ли он после окончания матча снова лечь в больницу или, как обычно, вернется в Атами. Мастер ответил с неожиданной откровенностью:

– М-да, дотяну я до конца партии или нет – это большой вопрос. Вообще-то я и сам удивляюсь, что еще жив. Ведь я не размышляю ни о чем серьезном, верующим себя тоже не назову… Долг профессионала? На нем далеко не уедешь. О какой-то необычной душевной силе тоже говорить не приходится… – Он произносил слова медленно, слегка наклонив голову. – Возможно, все дело в том, что у меня крепкие нервы? Доскональность? Дотошность? Пожалуй, добрую службу мне сослужила дотошность… Вы, конечно, знаете, что в Токио и в Осака в это слово вкладывают разный смысл. В Токио «дотошность» означает «тупость», а когда в Осака говорят о живописи «доскональная», это означает «совершенная». Об игроке в го тоже говорят: «играет досконально».

Он говорил неторопливо, словно смакуя слова, и я с удовольствием его слушал.

Мастер редко позволял себе выражать какие-либо чувства. Не в его характере было придавать какое-то особое выражение своему лицу или голосу. Я общался с Сюсаем довольно долго, и чем больше его видел, тем больше мне нравились его внешне невыразительные жесты и слова.

С тех пор как Сюсай завоевал в 1908 году право на титул Хонинобо, его поклонник Хироцуки Дзэккен стал поддерживать его во всех начинаниях и даже работал у него секретарем. Он писал, что за тридцать с лишним лет работы он ни разу не слышал от мастера ни просьбы, ни благодарности. Из-за этого мастер прослыл холодным и жестким человеком. Дзэккен пишет, что все слухи о недостаточной щепетильности мастера в денежных делах – полнейшая выдумка, и он может это доказать.

Во время последней партии мастер тоже не проявлял особой приветливости. Но это вовсе не означало, что он кичится своим высоким титулом, просто такой у него характер.

Когда причастные к игре в го люди приходили к нему за советом, мастер бывало лишь протянет: «М-да-а…» – и надолго замолчит; что он имел в виду – приходилось только догадываться. Я подумал, что эта манера порождала массу недоразумений: на человека, носящего высший титул, не очень-то повлияешь. Его жене нередко приходилось выступать перед гостями в роли то помощника, то посредника. Когда Сюсай замолкал и сидел с отсутствующим видом, его жена сразу же принималась хлопотать, стараясь сгладить неловкость положения.

Такая особенность мастера, как заторможенность нервной системы и интуиции, медлительность или, как он выразился, «дотошность», часто проявлялась в его отношении к партиям, сыгранным для развлечения. Я уж не говорю о сёги или рэндзю,но, даже играя на бильярде и в маджонг [23]23
  Маджонг(или мадзян)– китайская игра в фишки с использованием игральных костей. Играют вчетвером, каждый за себя.


[Закрыть], он думал так долго, что наводил уныние и на самых терпеливых партнеров.

Мне довелось несколько раз наблюдать, как в гостинице «Хаконэ» мастер и Отакэ играли на бильярде. Мастеру случалось набирать и по семьдесят очков. Отакэ, как и подобает профессионалу го, скрупулезно вел счет, приговаривая: «У меня – сорок два, у вас – четырнадцать…» Мастер бесконечно раздумывал перед ударом и, даже встав в позицию, подолгу вертел в руках кий, примериваясь и так, и эдак. Считается, что в игре на бильярде проявляется темперамент человека: это видно и по его движениям, и по скорости катящихся шаров. Так вот, Сюсай почти не двигался. Кончик его кия еле-еле ползал, что заметно раздражало зрителей. Однако я, наблюдая эту картину, проникся к мастеру еще большей симпатией.

А когда он играл в маджонг,то делал себе длинные полоски, несколько раз складывая бумажные салфетки, и располагал на них костяшки. Я долго разглядывал эти ровные полоски и безупречные ряды костяшек, потом спросил у мастера, к чему такая аккуратность. Он ответил:

– Знаете ли, когда расставишь их вот так, на белой бумаге, все костяшки отлично видны. Попробуйте-ка сами.

Казалось бы, быстрый темп, с которым обычно играют в маджонг,должен был расшевелить мастера, но он все равно думал невероятно долго и ходил так медленно, что его партнеры скучали и наконец теряли к игре всякий интерес. Тем не менее мастер не обращал внимания на всеобщую скуку – он был всецело погружен в свои думы. Не замечал и того, что играть с ним садились без особой охоты.