Текст книги "Падшие в небеса.1937"

Автор книги: Ярослав Питерский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Надзиратель достал из-за спины папку и громко прокричал, словно глашатай в средневековые времена, отрываясь на секунду от бумаги и оглядывая обитателей камеры:

– Арестованные должны четко соблюдать распорядок дня! Не нарушать его главных предписаний. Не лежать в дневное время на кровати! Не спать ни в каком положении! Не кричать и не петь песен! Не ругаться и не драться с другими арестованными в камере! Не стучать в дверь, беспричинно вызывая сотрудников тюрьмы! За каждое нарушение арестованному грозит помещение в карцер на пять суток! А теперь проверка! Называть фамилию, имя, отчество громко! Номер статьи! Лепиков!

Рядом с Павлом отозвался его сосед по нарам сверху, круглолицый мужик с рыжими кучерявыми волосами и голубыми глазами:

– Я! Лепиков Федор Иванович! Статья пятьдесят восемь дробь одиннадцать! Пятьдесят восемь дробь четырнадцать!

Тюремщик мимолетно взглянул на рыжего и вновь крикнул:

– Угдажеков!

– Я! Угдажеков Олег Петрович! Статья пятьдесят восемь дробь четыре! Пятьдесят восемь дробь шесть! Пятьдесят восемь дробь одиннадцать! – немного вяловато отозвался низенький, узкоглазый хакас, которого ночью водили на допрос.

Павел затаил дыхание. Вот оно! Вот и случилось. Рядом с ним стоят люди, которых, как оказывается, он знает! Павел вспомнил. Он вспомнил и рыжего, и фамилию хакаса! И хотя этого человека он никогда не видел, он узнал азиата! А рыжим был тот самый прораб из Минусинска! Тот самый человек, который сидел на скамье подсудимых в городском суде! Тот самый Лепиков, которого обвиняли во вредительстве в Ермаковском молочно-мясном совхозе. А хакас – это тот самый прокурор, «буржуазный националист» из Таштыпского района! Тот самый человек! Это те люди, которых так клеймил позором Павел в своих статьях!

Надзиратель посмотрел на хакаса и невольно прокричал в его сторону:

– Вяло отвечаете, арестованный! Вяло!

Угдажеков ничего не ответил. Он стоял с безразличным выражением лица и смотрел на серые камни пола. Тюремщик вновь заорал:

– Гиршберг!

– Я! Гиршберг Илья Андреевич! Статья пятьдесят восемь дробь шесть, девять, одиннадцать, четырнадцать! – отозвался высокий смуглый, лет пятидесяти красавец с гладко выбритой кожей и аккуратно подстриженными усиками над губой.

«Гиршберг! Господи! Гиршберг! Тот самый! Это он! Он! Как я сразу не узнал его утром? Гиршберг Илья Андреевич – бывший директор Ермаковского молочно-мясного совхоза, исключенный из партии, троцкист и вредитель!» – с ужасом понял Клюфт. «И он тут! Он в этой камере! Нет! Это какая-то мистика! Это какое-то страшное и нелепое совпадение! Люди, которых я так клеймил позором, теперь соседи по моей камере! Разве такое может быть? Это что, специально? Это специально сделали эти сотрудники НКВД? Чтобы на меня теперь давили эти соседи?!» – но размышления Павла прервал очередной злобный окрик тюремщика:

– Клюфт!

Павел даже не сразу понял, что прокричали его фамилию. Это было так нелепо! Слышать тут, со стороны, как кричат его фамилию. Клюфт растерялся и не знал, что делать! Он стоял и молчал, нелепо опустив руки вдоль туловища. На него покосились соседи. Рыжий толкнул вбок локтем. Надзиратель со злобой повторил:

– Клюфт?! Клюфт?!

Павел все-таки нашел в себе силы и выдавил, очень робко и тихо, словно стесняясь своего голоса:

– Я…

Тюремщик грозно опустил папку к коленке и презрительно сказал:

– Арестант, вы не слышали? Фамилия, имя, отчество называются громко и четко! Далее статья, по которой вас обвиняют!

В камере повисла тягостная тишина. Но это продлилось лишь мгновение:

– Клюфт! – вновь рявкнул тюремщик.

Павел набрал в легкие воздух и сказал уверенным голосом:

– Я! Павел Сергеевич Клюфт! Статья, по которой обвиняют меня, не знаю!

Надзиратель посмотрел на него уже с любопытством. Но тут за Павла заступился Гиршберг:

– Гражданин начальник! Арестованный Клюфт прибыл ночью и не может знать статью своего дела! Он не был на допросе!

Тюремщик удовлетворительно покачал головой:

– Хорошо! На первый раз прощается. Как говорил Феликс Эдмундович Дзержинский: «был бы человек, а статью для него мы подберем!» Ха! Как верно сказал товарищ Дзержинский! Ну ладно! Но во второй раз, Клюфт, вы будете помещены в карцер за незнание своей статьи и вялый ответ на перекличке! – надзиратель вновь поднял папку.

Арестанты покосились на Павла. В их глазах он увидел огонек поддержки и одобрения. «Наверное, карцер – это что-то очень страшное. Гораздо хуже того, что есть сейчас, если эти люди рады за меня, что меня в этот самый карцер не поместили!» – подумал Павел.

– Оболенский! – крикнул тюремщик.

– Я! Оболенский Петр Иванович! Статья пятьдесят восемь, четыре, шесть, одиннадцать! – отозвался слева седой старик, сбитый крепыш с длинными и большими руками, яйцеобразной головой и длинным крючковатым носом.

На этом проверка закончилась. Надзиратель еще раз осмотрел арестантов и, медленно развернувшись, вышел. За ним хлопнула тяжелая дверь, и металлический скрежет ключа в замке позволил арестантам немного расслабиться. Они разошлись по камере и как-то повеселели. Лишь Павел в нерешительности стоял возле нар. Он смотрел на дверь и не знал, как себя вести. На его плечо легла рука. Хрипловатый голос приветливо сказал:

– Молодой человек, садитесь на табуретку, вот тут, рядом. Сидеть не запрещено. Главное, не закрывайте глаза, – седой старик приветливо улыбнулся.

Павел послушался и покорно сел на табуретку возле нар. Дед примостился рядом. Он тяжело вздохнул и опять лукаво улыбнулся. Клюфт вглядывался в его морщинистое лицо. Оно выглядело, словно добрая маска клоуна. Было совсем белым, как от муки.

– Моя фамилия Оболенский. Я тут самый давний обитатель. Сижу вот уж полгода. И неизвестно, сколько еще. У меня тяжелая статья. Хотя, если честно, у всех тут они тяжелые. Пятьдесят восьмая – это не шутка. Но у меня еще и шпионаж висит. Вот так-то! – старик тяжело вздохнул.

Он по-детски теребил брюки на коленях. Клюфт покосился на дверь. Ему казалось, что их подслушивают. Оболенский, догадавшись, тихо добавил:

– Да, опасаться надо. Но не настолько. Главное, не болтайте лишнего. Ни с кем. Даже со мной. Ведь неизвестно, кто я такой. Это закон тюрьмы. И ничему не удивляйтесь.

Но Клюфт удивленно посмотрел на собеседника и спросил:

– Как вы сказали? Вы шпион?

– Нет. Я не шпион. Просто у меня статья за шпионаж. Пятьдесят восемь дробь шесть. Это очень серьезно. Я хожу под «вышкой». Под так называемой «вэмэен». Кроме этого меня обвиняют еще и в организации контрреволюционной белогвардейской организации с террористическим уклоном. Вот так. Меня, скорее всего, расстреляют.

– Вы еще и террорист? А на какую страну вы работали? – изумленно переспросил Павел.

Оболенский ухмыльнулся. Он опять тяжело вздохнул и, похлопав по коленке Павла, весело сказал:

– Вы, я вижу, еще совсем не понимаете исторического момента. Вы еще совсем не понимаете. Вы поймете. Очень скоро и вы начнете во всем разбираться. Кстати, если хотите знать, у вас тоже будет пятьдесят восьмая статья. Будет. Я это знаю. Вот только какой пункт, пока не догадываюсь.

– Пятьдесят восьмая? Хм, вы хотите сказать, что меня обвинят как врага народа?

Оболенский посмотрел Клюфту в глаза. Старик сидел и улыбался. Но эта улыбка не была издевкой и злорадной: мол, я сижу, и ты сиди. Я мучаюсь, и ты мучайся. Улыбка была доброй. Можно даже сказать сострадательной. Старик словно хотел пожалеть Павла, но не решался. Оболенский тихо и в то же время как-то пафосно сказал:

– Вы обвиняетесь не как враг народа! А как политический преступник! Вы! И я уверен в этом! Я! Более того, официально в государстве под названием Советский союз нет политических преступников, уголовный кодекс это не предусматривает, но вот преступления государственной важности он очень даже хорошо предусматривает. И к вашему сведению, пятьдесят восьмая и есть эта статья. Кстати, вас, как я слышал, зовут Паша?

– Да, – растерянно ответил Клюфт.

– Ну-с, Павел, с прибытием вас в застенки народного комиссариата сталинского государства под названием ес ес ес ер! – последние буквы Оболенский выговаривал с каким-то картавым ехидством.

Этот человек в открытую издевался над вождем, над государством. Над ним, Павлом Клюфтом. И не боялся – было видно по его горящим глазам. Оболенского охватил азарт. И Павел вдруг понял, почему этому старику нечего было терять и бояться! Вот и все! Он, шпион и контрреволюционер, просто ходил по грани, за которую уже не страшно заступить! Поэтому он так вольно выражался.

– Меня зовут Оболенский Петр Иванович! Честь имею! – старик встал со стула и, щелкнув каблуками ботинок, склонил голову.

Оболенский медленно опустился назад на табуретку и добавил:

– Перед вами, Павел, штаб-капитан лейб-гвардейского семеновского полка! Вот так!

Павел потерял дар речи. Его посадили со шпионом белогвардейским офицером, вредителями из Ермаковского района и буржуазным националистом, прокурором! Страшнее ничего не придумаешь! Клюфт застыл в оцепенении. Но тут в разговор вмешался Гиршберг. Бывший директор совхоза миролюбиво прикрикнул на старика:

– Ну что ты вот так сходу, Иванович, пугаешь новичка! Ему еще на первый допрос идти! Там наслушается. А ты его сразу в свои клещи взял! Сразу стал вон пугать своими званиями и статьями! – Гиршберг подвинул табурет и сел рядом с Павлом.

Холеное, гладко выбритое лицо совсем не походило на физиономию арестанта, сидящего на тюремной баланде. Директор совхоза дружелюбно добавил:

– Вы, как я понимаю, совсем недавно в тюрьме? Вас сколько в боксе держали? Что делали? Что успели допросить? Или так, молча, отсиживались?

Клюфт растерянно мотнул головой и, сглотнув слюну, выдавил:

– Так, молча.

Гиршберг понимающе кивнул головой и тяжело вздохнул:

– Так я и знал. Наверное, в туалет не водили. Били?

Павел отвел глаза. Ему стало стыдно. Очень стыдно. Он невольно покосился на свои штаны, разглядывая, не осталось ли на ткани кругов и разводов от мочи. Клюфт покраснел. Он не хотел разговаривать, боясь, что директор совхоза, человек, который был «злостным врагом и отрицательным героем» в его статье, узнает о его же позоре, что он помочился в штаны, не выдержав избиений охраны. Но Гиршберг, словно понимая, что Павлу сейчас трудно, похлопал его по плечу и назидательно, но ласково сказал:

– Хорошо. Хорошо. Вам сейчас не до разговоров. Это верно. Вы не знаете, кто мы. Мы не знаем, кто вы. Лучше помолчать. Но я вам дам совет. Один. Сейчас принесут пайку, не хватайте ее, как сумасшедший. И не требуйте у охраны добавки. А главное, ешьте медленно хлеб. Не глотайте его большими кусками. Это пригодится. И еще, когда вас поведут на допрос, главное запомните: старайтесь как можно меньше говорить в присутствии следователя. И если что-то говорите, сначала думайте. И не подписывайте ничего! Ничего! А там поможет вам Бог! – директор совхоза отошел к окну.

На его место буквально запрыгнул рыжий мордоворот Лепиков. Он нервно хохотал и бормотал всякую ерунду:

– Да не слушай тут никого. Они все очумели. Все. Они все вруны. Хотя вот Гиршбергу я верю! А вот этому контре! Ух! – Лепиков замахнулся на Оболенского. – Я бы вообще не говорил с ним! Вообще. Эта контра недобитая тебе только вред доставит. Хуже сделает. А будешь его речи враждебные слушать, себе срок дополнительный намотаешь!

Звякнула щеколда. В двери открылось маленькое окошко. Откуда-то из коридора раздался гулкий и низкий голос:

– Эй, сто тридцатая! Получай жрачку! И не давиться! Чай по кружке! Больше нет сегодня!

Лепиков сорвался с места и кинулся к «кормушке». Бывший прораб наклонился почти по пояс и, встав на колени, заискивающим голосом пролепетал:

– Давай, давай сюда. Давай, вот чаек, вот кусочек! Э! Э! Что ты, мать твою, давай с корочкой! Давай! Вон тот, побольше!

Павел с изумлением смотрел на это. Петр Иванович подтолкнул Клюфта и по-отечески сжал его локоть:

– Павел, нужно подойти к двери. Иначе проморгаете пайку. Тогда до обеда будет голодно. Да и все. Это плохо. Тут надо есть, что дают.

Клюфт встал с табуретки и медленно подошел к «кормушке». Гиршберг и хакас расступились, пропустили новичка. Павел взглянул на них с благодарностью. Клюфт нагнулся, чтобы получить пайку. Из коридора ударил в нос запах горячей еды. Но это был обманчивый запах. «Едой» то, что протянул ему какой-то мужик в черной «робе», назвать было нельзя! Кусок черного полусухого хлеба и горячая вода в железной кружке, именуемая тут, в тюрьме, «чаем». Павел на секунду замер над посудиной, разглядывая содержимое. Его тут же грубо окрикнул раздатчик пищи:

– Эй! Новенький что ли?! Посторонись! Получить дай другим! Следующий! – заорал мужик в черной робе.

Клюфт отошел в сторону. Горячая кружка обжигала пальцы. Павел вернулся к своей табуретке и поставил посудину на нее. Рядом присел Павел Иванович. Старик улыбнулся и деловито сказал:

– А вот пить этот чай нужно пока он горячий! Потом глотнуть эту бурду будет противно. Да и кишки надо прогреть. Пейте. Это, конечно, не индийский чай, но все-таки. Его делают тут, в тюремной столовой, из крошек. Жгут крошки от хлеба и заваривают. Получается что-то наподобие чая. Тюремного. Вот такой рацион. Да вы пейте, пейте! Пока горячий, – старик отхлебнул из своей кружки коричневую бурду.

Павел вспомнил, что хочет есть. Засосало под ребрами. Желудок сократился. Рот наполнился слюной. Клюфт с жадностью посмотрел на кусок «черняшки» и откусил мякиш. Странно. Но этот пресный и черствый хлеб ему показался сдобным пирожным. Клюфт с удовольствием жевал коричневые крошки и наслаждался. «Надо же! Раньше я не знал, что хлеб может быть таким вкусным!» – поймал себя на мысли Павел.

Даже когда в середине двадцатых было голодно, в доме всегда был хлеб. И хотя Клюфт не избалован сладостями, особого значения культу еды не придавал. А когда отец говорил ему: к хлебу надо относиться с уважением, хлеб надо брать в меру, Павел пропускал это мимо ушей. Еда! «А как я ел когда-то наваристый борщ со свининой! Умм! Как он ел пельмени! А какие мама солила на зиму огурцы! Ой! Мама! Какая вкуснятина!» – Павел почувствовал, что от мыслей о еде у него закружилась голова. Он зажмурился.

Через минуту он дожевал кусок. Желудок запросил еще, но в ладони остался лишь запах от тюремного хлеба. Павел непроизвольно поднес к лицу ладонь и понюхал пальцы.

– Что, нюхаете запах хлеба? – старик лукаво смотрел на него, похлебывая из кружки чай. – Вы пейте, пейте.

Павел вздохнул и поднес кружку к губам. В нос ударил запах ржавой горячей воды и пережаренных сухарей. Клюфт отглотнул коричневую бурду. Вкус оказался не таким уж «противным», как себе представлял Павел. Он еще раз отхлебнул из кружки.

– Вот-вот, настоящий каторжанин! – радостно воскликнул Петр Иванович.

– Да, начинаете обживаться! Так, хорошо! Хорошо! Вот в глазах даже огонек жизни появился. А то совсем скисший был! – добавил Гиршберг.

Директор тоже пил чай из железной кружки:

– Кстати, вот вы так нам и не сказали, кем работаете? За что задержали, мы и не спрашиваем. Тут всех – ни за что. Тут все говорят: меня взяли ни за что. И самое смешное, никто им не верит. Хотя каждый считает себя невиновным. А вот соседу не верит. Думает, что уж его-то арестовали по делу. Не может ведь целая камера, да что там камера, полтюрьмы, сидеть без причины?! Ан нет, дорогой! Как видите, может! Может! Хотя, конечно, мне вы не верите. Но я и не прошу. Так кем вы на свободе-то работали?

Павел вспомнил слова старого тюремщика: «Не верь, не бойся, не проси!» Клюфт нахмурился и, отхлебнув в очередной раз из кружки кипяток, ответил вопросом на вопрос:

– А вы-то сами кем будете? А то вот интересуетесь что-то много?

Но директор совхоза не смутился. Гиршберг улыбнулся и, качнув головой, весело ответил:

– Логично. Умно. Правильно. Вижу, кое-какие правила выживания в камере вы знаете. Ну, хорошо. Я бывший директор совхоза. С юга края. Меня обвиняют в шпионаже, диверсии и создании антисоветской подпольной организации. Кстати, вон Лепиков, – Гиршберг кивнул на рыжего мордоворота. – Он из моей ячейки, так сказать. Он у меня в совхозе прорабом работал! Вот так. Но я, естественно, этого ничего не делал. Хотя вы мне можете и не верить. И может, скажете, кем вы трудились? Или не хотите с нами разговаривать? Так мы отстанем. Правда, ведь, Павел Иванович? – Гиршберг посмотрел на старика.

Тот кивнул и тяжело вздохнул. Директор совхоза тоже вздохнул и добавил:

– Только вот учтите, Павел, выжить тут совсем в одиночку тоже будет трудно. Вернее, это совсем невозможно. Вас сломают. Все равно сломают. И хорошо, если не на первом допросе. Так что можете молчать, если хотите. Но поверьте, вам лучше будет, если вы с нами будете дружить.

Павел ухмыльнулся и покосился сначала на Оболенского, затем на Гиршберга. Отхлебнув чай, тихо ответил:

– Дружба. Да. Мечтал я вот о такой дружбе. Ничего не скажешь.

– А что, вам наше общество не нравится? Ну, тут уж простите великодушно-с! Господин Джугашвили еще не предусмотрел-с, как выбирать друзей по камере! Пока, по крайней мере! Глядишь, в наступающем году его опричник по страшной для каторжан фамилии Ежов эту инициативу возьмет, как говорится, в свои колючие руки! – обиженно пробормотал Оболенский.

Клюфт понял, что «слегка перегнул». Он срывает свою злость на этих людях, ни в чем не виноватых! Они вовсе ни причем, что Павел оказался на нарах. Да и выжить в тюрьме в одиночку трудно. Клюфт допил свой чай и, поставив кружку на каменный пол, тихо сказал:

– Извините. Я не хотел. Просто как-то все навалилось.

Но Гиршберг не обиделся. Да и Оболенский улыбнулся. Старик вопросительно смотрел:

– Так кем изволите работать? Вернее, работали? И за что вас?

– Я журналист. В газете работал. В «Красноярском рабочем». Арестовали ночью. За что, не знаю. Пришли и арестовали. Обыск учинили.

– Ах, журналист! Журналист! Как я сразу не догадался! – словно актер на сцене, воскликнул Оболенский и хлопнул себя ладошкой по лбу. – Ну да. Эти глаза! Эти глаза надежды и неприятия несправедливости! Бедный мальчик! Он так верил в светлое коммунистическое будущее! И вот те на! Реалии сталинской диктатуры! Конечно!

– Почему верил? – обиделся Павел. – Я и сейчас верю. Все это ошибка. Ошибка, и меня выпустят. Вот к следователю схожу…

Тут в разговор вступился Гиршберг:

– Петр Иванович, ну полноте! Полноте мальчишку тут пугать! Верит еще пацан. Нужно осторожней! Вы вот что, Павел, вы на него внимания не обращайте! – директор совхоза кивнул на старика. – Он совсем тут озлобился. И болтает много. Хотя, конечно, некое разумное в его словах есть. Но я советую вам его не слушать. А от себя вот что скажу: тут главное – готовиться к худшему, а не к лучшему. Это первый закон. И не надейтесь вот так отчаянно, что вас выпустят. Поверьте. Те, кто в камере, они тут надолго. Минимум на полгода. А там…

– А что там? – с тревогой спросил Павел.

– А там, молодой человек, либо суд, вернее то, что называется у Сталина судом, а на самом деле судилище! Либо, как вы надеетесь, свобода. Но вот только суд гораздо быстрее и чаще бывает. Свобода – она призрачна! А там. Там после их большевицкого суда вас могут отправить в лагерь. Или… – словно римский сенатор заявил Оболенский.

Он встал и, вытянув вперед руку, махнул на дверь камеры.

– Что «или»? – переспросил Павел.

– Или вас приговорят, как это ласково говорится на языке большевиков, к стенке, то бишь к расстрелу! Намажут лоб зеленкой и все! Финита ля комедия, мой друг!

– Петр Иванович, ну хватит пугать молодого человека! – воскликнул Гиршберг.

Но Павел не испугался. Он с равнодушием выслушал перспективы своей судьбы. Надежда на то, что его выпустят, еще теплилась в его душе. А вот директор совхоза, как показалось Павлу, сам ужаснулся от слов Оболенского. Илья Андреевич растерянно забормотал:

– Павел, знайте, не всех тут расстреливают. Меня вот допрашивали много раз. Даже суд был в Минусинске. И что? На пересуд отправили сюда, в Красноярск. Так что есть, я думаю, еще справедливость! И вы увидите, тут, в Красноярске, нас с Лепиковым обязательно оправдают! Обязательно! Нужно только верить!

«Значит, их не осудили! Значит, моя статья не стала решающей в этом процессе! Значит, они и не могут держать на меня зла! И я не стал невольным участником их заточения сюда!» – облегченно подумал Клюфт.

Открылась дверь. Арестанты вздрогнули. Все, кроме старика. Оболенский с невозмутимой ехидной улыбкой сидел на табурете. Петр Иванович, словно издеваясь, презрительно рассматривал надзирателя в форме оливкового цвета. Тюремщик даже смутился и заорал:

– Угдажеков, Клюфт, Гиршберг, на выход!

Директор совхоза привстал с табурета и вялым голосом спросил:

– С вещами?

– Ты что не слышал, на выход! Раз подали просто команду на выход, значит на выход без вещей! Когда кричат с вещами на выход, тогда с вещами на выход! Что тут неясного?! – рявкнул на него охранник.

Хакас спокойно встал и, заведя руки за спину, вышел из камеры. Клюфт тоже медленно двинулся к выходу, но его остановили:

– Не торопиться! По одному!

В коридоре ждал низенький конвоир, молодой салага-солдат. Он неуверенно пискнул на Клюфта:

– Лицом к стене, руки за спину!

Клюфт даже ухмыльнулся от фальцета этого, совсем детского, голоса. Но тут, же рявкнул бас старшего:

– А ну, Иванов! Командовать уверенней! Арестованного Клюфта в кабинет номер сто сорок. К следователю Маленькому!

Павел шел по коридорам тюрьмы и испытывал странное ощущение, что он здесь все знает досконально! Как будто он живет в этих мрачных стенах уже давно. Как будто он провел за решеткой в этом мрачном здании несколько лет, а может, полжизни. Этот запах, казавшийся поначалу страшным и противным, больше не раздражал. Гул шагов по каменному полу и бряцанье замков воспринимались на слух как должное. Отдаленные крики и шум возни уже не казались столь зловещими. Но главное, Павел впервые за все это время после ареста увидел небо. Серое зимнее небо, затянутое противными, однообразными грязными облаками! Без солнца и голубизны! Это небо он видел сквозь зарешеченные окошки в длинном коридоре! Но это небо казалось ему таким радужным и красивым! Это небо, оно летело за ним вслед из одного окошка в другое.

– Головы не поднимать! Не поднимать!

Клюфта подвели к очередной решетке. Павел увидел красную табличку, привинченную на стене: «Оперчасть. Следственный отдел».

«Ну вот, новая страница моей тюремной эпопеи», – с грустью подумал Клюфт.

Конвоир подвел его к одной из десятка одинаковых дверей. Но в отличие от камерных, на ней не было засова с замками и маленького окошечка «кормушки» для раздачи пищи. Клюфт понял, что это кабинеты следователей. И тут все пойдет по-другому.

– Лицом к стене! Стоять. Руки за спину! – скомандовал паренек-конвоир.

Тюремщик осторожно приоткрыл дверь и заглянул вовнутрь. Он что-то спросил в кабинете, рванул ручку на себя, уже более уверенней прикрикнул на Павла:

– Все, заходи!

Клюфт переступил порог. Сзади пропищал охранник:

– Товарищ лейтенант! Арестованный Клюфт на следственное действие доставлен!

Из глубины раздался низкий мужской голос:

– Все свободны!

Охранник исчез за дверью, затерявшись в запахе длинного и вонючего тюремного коридора.