Текст книги "Контакт"

Автор книги: Ярослав Голованов

Соавторы: Юлий Гусман
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Раздолин включает электромагнит стола, тем самым закрепляя на нем вилки, фольгу туб и пакетиков.

– Из всех человеческих свобод самой большой борьбы за себя требует свобода мысли, – говорит Редфорд, отсасывая из тубы гороховый суп. – Нам, летящим к "Протею", так же трудно представить себе иную психологию, иную логику, как несколько лет назад конструкторам трудно было представить, что комната-шар – самое удобное помещение для жизни в невесомости.

– Но почему ты говоришь все время об иной логике и иной психологии? возражает Раздолин. – А если все у них так же, как у нас?

– А если все, как у нас, – отвечает за Редфорда Седов, – какого же черта они прилетели и гудят во все тяжкие? Если бы ты полетел на другую планету, ты бы разве гудел так?

– Ребята, – перебивает всех Лежава, – а может быть, это гудение все-таки какой-то рассказ, какая-то информация?

– Но ведь этот англичанин, – отзывается Седов, – забыл его фамилию...

– Когуэлл, – подсказывает Леннон.

– Да, да, Когуэлл. Ведь он же доказал, что никакой модуляции ни по частотам, ни по мощности нет. Представь толстую книгу без единой буквы чистые листы. Вот это и будет сборник их рассказов.

– А я убежден, что в этой монотонности закодировано что-то, – не соглашается Лежава. – Иначе надо признать...

Биолога перебивает голос Стейнберга из динамика внутренней связи:

– Командир! Я третий. Получается, что мы стоим, а в то же время мы вроде летим... Ничего не понимаю...

Люди в кают-компании замолкли. Седов нажимает одну из кнопок на столе и говорит:

– Я первый. То есть как стоим? Как мы сможем стоять?!

– Ну, получается, что мы не летим вперед, – говорит Стейнберг нерешительно.

– А куда же мы летим? – спрашивает Редфорд.

– Куда-то летим, но не навстречу ему, – недоумевает Стейнберг.

– Погоди, сейчас разберемся...

Они дружно и быстро ныряют в широкий люк, ведущий в командный отсек.

– Мы летели навстречу излучателю, и он был нашим главным пеленгом. Чем мы ближе, тем он слышней – это понятно, – объясняет Стейнберг, когда все космонавты собрались перед пультом. – Вот смещение по частотам за счет нашего движения.

– Эффект Допплера, – говорит Седов.

– Он самый, – продолжает Джон. – Уровень рос. – Он нажимает кнопку, и на одном из маленьких экранов появляется яркая зеленая линия, медленно и ровно текущая в гору. – Вот что было. Потом получилось вот что... Стейнберг нажал еще одну кнопку, и линия прекратила свой подъем, некоторое время шла ровно, а потом начала медленно и полого ползти вниз. Получается, что мы вот тут остановились, – Джон ткнул пальцем в график, а потом полетели куда-то в сторону от излучателя.

– Что показывает земной лазерный пеленг? – быстро спросил Редфорд.

– Что мы уходим от Земли точно по штатной программе. – Стейнберг кивнул на другой экран.

– Все понятно, – вдруг говорит Леннон, всплывая над спинками кресел. Ответ единственный, но я отказываюсь в это верить! Ребята, неужели это правда?!

Зал центра управления полетами ИКИАНа. На большом, во всю стену экране горит схема; Земля, Луна, пульсирующая красная звездочка излучателя и белый кружочек, медленно ползущий навстречу к нему, – "Гагарин". Прыгают цифры на световых табло: "Полетное время", "Время Москвы", "Время Хьюстона", "Мировое время".

За рядами пультов – сменные дежурные. У пульта с табличкой "Технический руководитель полета" – Илья Ильич Зуев. Он повесил пиджак на спинку кресла, рукава белой рубашки закатаны по локоть, пуговка на шее расстегнута, и узел галстука приспущен. Вид у Зуева усталый, глаза покраснели, видно, что он уже много часов провел за этим пультом. Илья Ильич задумчиво отхлебывает черный кофе из маленькой чашечки, стоящей прямо на пульте. В зале атмосфера сонная, все идет по плану, и, как это всегда случается, если все идет нормально, напряжение первых часов полета "Гагарина" сменилось некоторой апатией. Поэтому неожиданный громкий и молодой голос звучит особенно резко:

– Внимание двадцатому, двадцать шестому и тридцать первому! Я сто седьмой. Обсерватория в Голдстоне докладывает: с 17:25:43 по мировому времени началось падение мощности сигнала излучателя со скоростью 183,3 киловатта в минуту. Падение стабильно продолжается уже четвертую минуту.

Зуев буквально подпрыгнул:

– Внимание сто седьмому! Запросите Голдстон: наблюдается ли смещение координат излучателя?

– Принято.

– Ну, дела! – выдохнул Зуев. – Неужели улетают?! Именно сейчас! Черт возьми! Но с какой же скоростью надо лететь, чтобы в минуту терять 183 киловатта? Это же уму непостижимо! Стояли, стояли и вдруг рванули!

– Я сто седьмой. Координаты излучателя не изменились. Данные Голдстона подтвердили Паломар и обсерватория в Каракасе.

– Принято, – радостно сказал Зуев. – Спасибо, сто седьмой! Внимание сороковому! При программной скорости "Гагарина" и постоянном падении мощности излучателя какой будет мощность в момент подхода? Жду.

Зуев тронул клавишу на пульте и сказал негромки по-английски в маленький микрофон:

– Кэтуэй! Это я! Как тебе нравится?! Они замолкают! Ты представляешь?

– Надо сообщить ребятам, – отвечает с маленького экрана на пульте Зуева Кэтуэй.

– Уверен, что они уже заметили это!

– Успокой их.

– Сейчас, только получу прогноз.

– Внимание двадцатому! Я сороковой При заданных условиях и расчетной скорости "Гагарина" на расстоянии ста метров от излучателя мощность будет равна нулю.

Зуев снова подпрыгнул:

– Они таким образом дают нам режим причаливания! Черт побери, ну, дела!!!

Все в зале пришло в какое-то озабоченно-радостное движение. Уже и тени прошлой апатии здесь нет. Сообщение о том, что излучатель, так неизменно и бесстрастно работавший все эти сумасшедшие недели, замолкает, всколыхнуло всех.

– Внимание на циркуляре! Внимание всем службам! "Гагарин", я двадцатый! Внимание, "Гагарин"!

– Двадцатый, я "Гагарин", слушаем вас, – раздается голос Седова.

– Началось падение мощности излучателя. С 17:25:43, повторяю: с 17:25:43 мощность падает на 183,3 киловатта в минуту. По нашим расчетам, когда вы подлетите к нему, он должен замолчать совсем. Как поняли меня?

– Все поняли. Мы это раньше поняли, У нас шестой отличился, все сразу усек.

– Мои поздравления шестому. Ребята! А ведь, похоже, вас заметили, следят за вами и понимают, что вы летите к ним. Вы понимаете, как это важно?! – Зуев в окружении молодых инженеров и ученых Центра. Он очень взволнован. Обнимает за плечи двух стоящих рядом с ним операторов и говорит, почти кричит; – Поймите, поймите, ребята! Возможно, мы переживаем сейчас поворотный момент в истории человечества! Запомните эти минуты! Все запомните: всех этих людей, погоду, кто в чем одет, как кофе пили, запомните! Запишите в дневники! Ведь потомки, дети, внуки наши, спросят нас: а как это все было?..

– Все, – говорит Седов, обернувшись к друзьям, окружившим его в командном отсеке. – На сегодня хватит приключений. Вахта Раздолина. Остальным всем спать. Завтра у нас трудный день.

Космонавты плывут к выходу. Редфорд задерживается, смотрит в иллюминатор и, не оборачиваясь, говорит задумчиво Раздолину:

– Посмотри, какая необыкновенная Луна сегодня... И вообще, Юра, как много в этом мире всякой красоты...

31 октября, пятница. Земля-Космос.

Утро. Впрочем, какое утро?! Просто начало следующего рабочего дня на командном пункте "Гагарина". А начался день с новых загадок.

– Ничего не понимаю, – говорит Седов Редфорду. – Ведь солнечные лучи должны сейчас освещать "Протей", а вместо этого видна какая-то темная непонятная глыба.

В черной бездне неба по затененным звездам угадывается некий темный продолговатый предмет, без каких-либо выступов, острых углов, надстроек, антенн, без всех разнообразных больших и малых деталей, уже привычных для космических кораблей земляк. Этот темный предмет очень медленно приближается, чуть разворачиваясь.

– "Гагарин"! Почему вы молчите? Рассказывайте же наконец, что там у вас, – раздраженно говорит Зуев.

Стоящий у его пульта генерал Самарин кладет руку на плечо академика:

– Илья Ильич, не торопи их...

– Трудно что-нибудь определенное сказать, – отзывается Раздолин. Темное тело, цвет определить не могу. Форма тоже неопределенная. Неправильный эллипсоид. Ну, попросту сказать, какая-то картофелина, Илья Ильич...

– Мне не нужны ваши "картофелины"! – раздраженно кричит Зуев. – Вы за 2 километра от объекта и не можете ничего путного сообщить! Вы можете хотя бы сказать толково, как он выглядит? Как он ориентирован? Что значит темный? Он не может быть темный!

– Но он действительно темный... – пробует возразить Раздолин. – Мы видим просто силуэт...

– Илья Ильич! – резко перебивает геолога Седов. – Я прошу, чтобы Земля оставила нас в покое! Дайте нам самим разобраться. Мы ничего не можем вам сообщить просто потому, что ничего не видим сами.

– Но ведь солнце должно освещать его... – уже мягче пробует возразить Зуев.

– Должно. А оно не освещает! – почти кричит Седов. – Не желает освещать, и все тут! Нет ничего, темный ком за иллюминатором, понимаете?!

– Хорошо, – сухо говорит Зуев. – Я не задаю вопросов. Сами ведите репортаж.

Леннон просматривает расчеты, только что законченные бортовым компьютером. Ерошит волосы пятерней в полном недоумении и говорит самому себе:

– Но ведь этого быть не может!

С листиком в руках поплыл на командный пункт. "Причалил" за креслом Седова.

– Командир! Я подсчитал. Раз мы ничего не видим, значит, он поглощает почти весь видимый спектр. Следовательно, у него какая-то невероятная отражательная способность. Иисус Христос! Но ведь таких коэффициентов поглощения в природе не существует!!

Редфорд говорит Седову:

– А на Земле мы все гадали, откуда у него энергия... Отовсюду: от Солнца, от звезд, от Земли, от Луны. Он питается светом...

В своей лаборатории Лежава, наблюдающий в иллюминатор за непонятным объектом, взволнован не меньше Леннона.

– Я четвертый, – докладывает он на командный пункт. – Саша, понимаешь, какое дело, мне кажется, что он дышит...

– Как дышит? Что значит дышит? – подскакивает Седов.

– Ну, очертания его плывут, если приглядеться. Давайте проверим по локатору, у него должно быть записано в памяти.

– Локатор работает плохо, – отзывается Раздолин. – Отраженный сигнал очень слабый, на пределе приема...

– Но давайте все-таки попробуем, – предлагает нетерпеливо Редфорд.

На зеленоватом экране возникает дрожащий, неправильный овал. Заметно, что его контур как бы слегка сдвигается то чуть наружу, то немного вовнутрь, как бы колышется, но очень медленно, плавно, почти незаметно.

Кают-компания "Гагарина". Здесь все, кроме вахтенного Лежавы.

– Почему такое полное безразличие к нашему появлению? – задумчиво говорит Раздолин, машинально перебирая пальцами похожие на пчелиные соты кнопки автоматической фонотеки. Врывается то мелодия "Болеро" Равеля, то звучит бархатный, низкий голос чтеца: "Роняет лес багряный свой убор, сребрит мороз увянувшее поле...", то назидательно вещает лектор: "Выделение хилюсных клеток как особого элемента интерстициальной железы..."

– Юра, прекрати, я прошу тебя, – раздраженно говорит Стейнберг по-английски.

– А меня удивляет безразличие не к нам, – продолжает Леннон, – а к закону сохранения энергии. Берет энергию и ничего не отдает взамен. Накапливает? Как? Где? В таком ничтожном объеме? Пятиэтажный дом – ведь и тот больше, смешно сказать... Если бы еще...

Но слова астронома прерываются восхищенно-удивленным возгласом Лежавы, оставшегося на вахте в командном отсеке:

– Смотрите! Смотрите!

– По местам! – кричит Седов.

– Что у вас там? – с тревогой спрашивает динамик голосом Зуева. "Гагарин"? Я двадцатый, доложите обстановку.

– Я четвертый. Все видно, все видно как на ладони, – говорит Лежава срывающимся от волнения голосом.

А в иллюминаторе происходят воистину волшебные превращения. То, что недавно было лишь расплывчатым, темным пятном, прямо на глазах начинает высвечиваться словно изнутри. Странное, серебристо-зеленоватое тело, висящее в космосе, меньше всего напоминает космический корабль. Это скорее увеличенная до невероятных размеров инфузория, гигантская модель микроорганизма, медленно, плавно пульсирующая, словно капля какой-то нерастворимой в пустоте жидкости. Эти движения – неправильные, не предсказуемые логикой предыдущего наблюдения, – не содержали в себе ничего тревожного, опасного и в то же время властно приковывали к себе взгляд, так что невозможно было оторваться от этой невероятной, едва ли даже во сне доступной космической фантасмагории.

15 ноября, суббота. Земля – Космос.

Зуев за большим круглым столом в кабинете Центра управления:

– ...и как итог, за прошедшие две недели мы имеем лишь весьма натянутое, более чем спорное уравнение энергетического равновесия. Мы не знаем по-прежнему, что это такое: обитаемый корабль или автомат. А мистер Уилкинс, – он кивнул высокому седому человеку за столом, – сегодня справедливо заметил, что это может быть вовсе не пристанище разумных существ, а одно разумное существо, само по себе живущее в космосе и путешествующее без всякой аппаратуры. Сколь это ни фантастично, но и такое может быть тоже. А почему нет?

– А почему да, Илья Ильич? – тихо говорит другой ученый, сидящий против Зуева. – Зачем нам все эти домыслы из фантастических романов? Нам нужны только факты, а не "мыслящие сверхамебы"...

Один из ученых говорит лениво, срезая острым ножичком кончик сигары:

– Давайте честно скажем друг другу: мы все представляли себе несколько иначе. Мы говорили о контакте, а прошло уже 14 дней, и никакого контакта нет...

– Это мы знаем, – перебивает Зуев человека с сигарой. – У вас есть позитивные предложения?

– У меня даже негативных нет, – лениво говорит тот.

Затененный командный отсек "Гагарина". У пульта в кресле один вахтенный – Седов. Маленькие огни пульта чуть высвечивают его лицо. Сначала кажется, что он спит. Но это не так. Он думает.

– Саша... – Из сумерек люка выплывает Редфорд. – Это я...

– А, Ален, садись. – Седов встрепенулся. – Ты что не спишь?

– Я всегда плохо сплю в космосе.

Помолчали.

– Саша, мы все об этом думаем, но опять чего-то ждем, как тогда ждали в подводном доме. Я тоже военный человек и уважаю приказ, но ты же понимаешь, что надо действовать.

– Земля пока молчит, – говорит Седов.

– Что значит – молчит? – раздраженно говорит Редфорд. – Запроси еще раз!

– Зуев не тот человек, которого можно взять кавалерийским наскоком, ты знаешь это не хуже меня, – говорит Седов.

– Что он сказал? – спрашивает Редфорд.

– Он сказал по стандарту: "Гагарин" должен быть на связи и ждать распоряжений". Но, правда, сказал это не стандартным тоном.

– Самое глупое, что может сделать Зуев, – это советоваться с Кэтуэем, проворчал Редфорд. – Я уверен, когда Кэтуэя рожала мама, он все равно сумел каким-то образом согласовать с конгрессом свое появление на свет...

Кабинет в Центре управления. Круглый стол ученых.

– Кэтуэй предлагает ждать, но я не понимаю, чего мы будем ждать, горячо говорит Зуев.

– Но ведь ничто и не мешает нам ждать, – говорит человек с сигарой.

– Против этого трудно возражать. – Зуев пожимает плечами. – С другой стороны, ждать мы могли и на Земле. И экспедицию мы отправили не для того, чтобы ждать, а для того, чтобы разобраться, чтобы узнать и понять.

– И мы очень многое узнали, – говорит человек с сигарой. – Контакта нет; это тоже результат. В науке отрицательный результат – тоже результат...

– И опять мне трудно возразить, – все более раздражаясь, говорит Зуев. – Но я хочу спросить: что мне отвечать космонавтам? Единственное предложение, предполагающее действие, пока что исходит от них. Они ждут нашего разрешения уже третьи сутки.

– А кто возьмет на себя ответственность дать им такое разрешение? спрашивает ехидно старичок в "академической" черной ермолке.

Пауза. И никто не смотрит друг на друга.

– Я, – негромко говорит Зуев. – Я возьму. Я имею на это полномочия моего правительства.

Все повернулись к нему.

– Это большой риск, Илья Ильич, – говорит старичок.

– Кто не рискует, тот не выигрывает, – это человек с сигарой.

Зуев резко оборачивается на последнюю фразу.

– Я не игрок, – говорит он раздельно и строго.

Шлюзовая камера "Гагарина". Редфорд и Лежава уже в скафандрах. Седов, Раздолин и Леннон вокруг них, что-то поправляют, помогают надевать ранцевые ракетные двигатели, обминают скафандры – ведут себя, как родители, отправляющие в школу первоклассника первого сентября.

– Ты подходишь и говоришь на чистом английском языке, – паясничая, говорит Раздолин Редфорду: – Прошу ко мне, в Техас...

– После того, как вы укрепите анализаторы, сразу назад, ни секунды промедления, – в который раз наставляет Лежаву Седов. – Мы не знаем реакции. Никаких облетов, никаких осмотров. Это приказ, Анзор.

– А представляешь, Анзор, – не унимается Раздолин, – они там внутри такие маленькие, пучеглазенькие, как лягушки. Столы накрыты, вас сажают, угощают. А вы одного хмельного лягушонка – цоп в карман, и деру оттуда.

– А если нас самих в карман? – весело спрашивает Лежава.

Вся эта абракадабра, необходимая для нервной разрядки, идет как бы стороной, не касаясь того напряжения, которое чувствуют все – и те двое, которым предстоит выход в открытый космос, и те, которым предстоит ждать их в корабле.

– Ну, ладно, – выдохнул Редфорд, и все сразу посерьезнели. – Пора...

Обнимаются, целуются. Голос Стейнберга из динамика:

– 18:00, командир. Надо начинать шлюзование...

– Мы идем, – откликается Седов.

Кэтуэй в холле отвечает на вопросы журналистов:

– Я обещал, а я сдерживаю свои обещания. Итак, принято решение о выходе двух космонавтов в открытый космос.

Голоса:

– Кто? Кто выходит?

Несколько человек уже рванулись к переговорным кабинам и в телетайпный зал.

– Алан Редфорд первый приблизится к излучателю, а затем Анзор Лежава установит на его поверхности комплект датчиков. Выход назначен на 18:30 по бортовому времени, Леннон и Раздолин будут вести телерепортаж, который вы увидите с гостевого балкона нашего зала...

Потное от волнения лицо Седова у иллюминатора командного пункта. Он хорошо видит, как из шлюзовой камеры медленно выплывают две серебристые, похожие на рыбок фигурки. Редфорд, плывущий впереди, слегка помахал рукой, приветствуя невидимых ему товарищей и миллионы телезрителей Земли. Чуть в стороне позади Редфорда – Лежава. Он держит в руках небольшой контейнер с датчиками.

– Все нормально, Алан, – очень тихо, почти шепотом, говорит Седов в маленькую белую таблетку микрофона, укрепленную у самых губ. – Не торопись; все идет, как надо. Ты только не торопись.

– Я четвертый. Что-нибудь новое по объекту есть? – хрипловатым голосом спрашивает Лежава. Чувствуется, что ему не по себе.

– Вас понял, четвертый, – быстро отвечает Разделим со своего поста в физической лаборатории. – Никаких изменений. Ведет себя тихо.

– Кваканья не слышно? – снова спрашивает Лежава.

– Не понял... – Разделим напряжен.

– Ты же говорил, что там лягушки, – весело говорит Лежава.

– Отставить, четвертый! – резко перебивает Седов. И добавляет мягко: Анзор, не время. Ну, что ты, правда...

Леннон бесстрастно:

– Расстояние между объектом и вторым тридцать один метр...

– Принято, – спокойно отзывается Редфорд.

Седов у иллюминатора хорошо видит, как все ближе и ближе подтягиваются к "Протею" невидимыми течениями реактивных струй две маленькие фигурки.

– Все хорошо, Алан, – шепчет он. – Не торопись. Видишь что-нибудь?..

– Это как жидкость, – отзывается Редфорд. – Словно капля масла в воде...

– Спокойно, Алан, тормози, ты плавно подойдешь, но развернись на всякий случай...

– Я второй. Все понял. Не волнуйтесь, у нас все очень о'кэй!

Редфорд медленно, словно пушинка в неподвижном летнем воздухе, приближается к слабо пульсирующему телу излучателя и, вытянув вперед руки, смягчает и без того легкое свое прикосновение.

– Есть контакт! – спокойно говорит Редфорд.

– Принято, – отзывается Леннон.

– Совершенно твердое тело, – докладывает Редфорд. – Ничего страшного...

Оттолкнувшись от "Протея", он по инерции чуть отошел от его поверхности и развернулся в сторону медленно подплывающего Лежавы.

– Пятый, я первый, – быстро говорит Седов, – есть изменения в параметрах объекта?

– Я пятый, – тут же отзывается Раздолин, – все по-старому, никакой реакции.

Зуев на командном пункте весь сжался, съежился, словно изготовился для прыжка. Он ничего не видит, он весь в телеэкране, где блестят на фоне излучателя две серебристые фигурки.

– Поверхность твердая, – звучит в зале голос Редфорда, – но в то же время пластичная... Не знаю, с чем сравнить... Представьте себе резину, очень твердую, которую растягивают и сжимают какие-то силы внутри, говорит Редфорд, – но блеск, как у металла, и как будто...

– Назад! – резкий, как удар хлыста, крик Седова.

Прямо перед фигурками на слабо пульсирующем теле излучателя мгновенно образовалась широкая, стремительно углубляющаяся воронка. Края ее подались вперед, заключив внутрь себя обоих космонавтов, и тут же, сомкнувшись позади них, распрямились, вновь тихо и плавно пульсируя. Там, где только что были космонавты, теперь не было никого.

Это произошло так быстро, что походило на фокус, оптический обман. И в первое мгновение никто никак не реагирует на случившееся. Все как бы ждут чего-то, то ли обратного трюка, то ли какого-то продолжения. Невозможно представить себе, что же произошло, именно из-за простоты и быстроты: словно короткий глоток – и людей нет.

Как на пружине, вскочил бледный, с перекошенным лицом Зуев.

Седов зажмурился и мгновение стоит перед иллюминатором с закрытыми глазами. Опять смотрит в иллюминатор – пустота. Ярко светящийся таинственный излучатель начинает быстро тускнеть, темнеть, погружаясь в черноту космоса, словно растворяясь в ней.

16 ноября, воскресенье. Земля – Космос.

– Академик Зуев считает, что было бы неверно расценивать реакцию излучателя только как агрессивную. Хотя немедленно приняты меры для возможного активного воздействия на космическое тело... – говорит с экрана телекомментатор.

Лия быстро пересекает комнату, снимает со шкафа чемодан, начинает рассеянно укладывать вещи.

– Ты куда? – поднимает голову отец.

– В Москву, – говорит она совсем спокойно.

– Зачем?

– Не знаю...

Она садится рядом с чемоданом, перекладывает что-то, вдруг вскакивает, кидается к отцу, обнимает его.

– Папа, папочка, ну что же это такое? Ужас, ужас какой-то! Что это?

– Успокойся. – Он гладит ее по голове. – Я не знаю, что это. Откуда мне знать? Вот вернется Анзор и расскажет.

– Он вернется?! – Вопрос вырывается, как крик.

– Обязательно. Анзор обязательно вернется. Я знаю.

– Откуда?! Как это можно знать?

– Знаю... Сядь. Сейчас чай будем пить.

Он идет на кухню, ставит чайник под струю, бегущую из крана. Вот уже чайник полный, из носика течет. Старый человек стоит, закрыв руками лицо.

Мать Седова сидит на краю стула у маленького письменного столика в доме заведующей клубом Любови Тимофеевны, той самой, которая во время торжественной встречи Александра Матвеевича дирижировала оркестром. Любовь Тимофеевна кутается в платок, неотрывно смотрит на телеэкран.

– Тимофеевна, – говорит мать Седова, теребя в руках мокрый платочек. Ты грамотная, объясни мне, глупой, что это? Я ничего не пойму... Где этот грузинец? Куда они оба девались? Может, оно их съело? А Шура как же? Я ведь Шуру знаю, он ведь их вызволять полезет теперь. Господи, прости ты прегрешения наши...

Зуев перед журналистами:

– А теперь я готов ответить на ваши вопросы.

Вскакивает молодой человек с блокнотом.

– Газета "Юманите". На сколько часов автономной работы рассчитаны системы жизнеобеспечения скафандров?

– На восемнадцать часов...

Журналист смотрит на часы.

– Таким образом, в 3 часа 30 минут их ресурсы должны иссякнуть?

– Да, примерно так, – говорит Зуев.

Обсерватория Леннона на "Гагарине". У ее больших иллюминаторов собрались все четверо оставшихся на корабле. Нетерпеливое ожидание товарищей, отсутствие каких-либо обоснованных надежд на их возвращение все это создает атмосферу предельно тягостную.

– Мы теряем время, – резко говорит Раздолин. – Чем меньше у нас времени, тем меньше возможностей.

– Что ты имеешь в виду? – спрашивает Леннон.

Стейнберг выплевывает жвачку и отвечает за Раздолина:

– Ты понимаешь, что он имеет в виду. И все понимают, но не хотят говорить об этом. Их надо выручать. Я привык выручать своих товарищей, когда они в беде, понимаешь?

– Но как? – спрашивает Леннон, невидимый в тени на потолке.

– Не знаю, как! – горячится Раздолин. – Но он прав, – кивает на Стейнберга.

– Нет, ты знаешь! – резко поворачивается Стейнберг. – И все вы знаете, но вам говорить об этом не хочется. Вы же гуманисты. А я скажу. Надо взять лазерный бур с "Мэйфлауэра" и вскрыть эту штуку к чертовой матери, как консервную банку!

– Прекратите истерику немедленно, – спокойно и твердо говорит Седов. Мне стыдно за тебя, Джон. И, главное, хороша твоя психология: раз я не понимаю, надо хвататься за пистолет. Вспомним сорок восьмой – сорок девятый годы... И представьте себе, что тогда, у наших дедов не хватило бы разума и терпения.

– О каком разуме ты говоришь сейчас? – перебивает Раздолин. – Где тут разум?

– Уже то, что "Протей" погас, – спокойно объясняет Седов, – а значит, вновь собирает энергию, говорит о том, что она ему нужна. Зачем? Возможно, для проведения каких-то исследований, для выбора вариантов контакта...

– Когда муравей залезает тебе за шиворот, ты давишь его пальцем и выбрасываешь, а не выбираешь варианты контакта, – зло говорит Стейнберг. В синих подсветах чуть мерцающих панелей аппаратуры обсерватории его лицо кажется мертвенно-бледным.

– Я верю и хочу, чтобы ты верил: речь идет не о муравьях, – спокойно отвечает Седов. – И наше уверенное ожидание, наша выдержка и терпение это тоже проявление высшего разума.

– Может быть, у меня мало твоего "высшего разума", – отвернувшись к иллюминатору, говорит Стейнберг, – но ресурс регенераторов в СЖО еще меньше...

– Я прошу тебя – иди, отдохни, – тихо и ласково отзывается Седов.

– Правильно, – свирепея еще больше, говорит Стейнберг. – Я буду спать, а они – задыхаться!

Седов прерывает его резко:

– Я не прошу, а приказываю вам прекратить эти разговоры!

Все молчат.

Центральный зал управления полетом. У своего пульта – Зуев с лицом измученным и непроницаемым. Рядом с ним – Самарин.

– ...И все-таки мы обязаны попробовать изобрести еще что-нибудь. У нас есть час, – продолжает разговор Самарин, взглянув на табло, где неумолимо и бесстрастно менялись светящиеся очертания секунд и минут.

– Мы сделали все, чтобы они поняли: мы за продолжение контакта, говорит Илья Ильич. – "Гагарин" приблизился еще на 50 метров. Мы передали телеизображение автомата жизнеобеспечения, дали в двоичной системе предельный ресурс его работы, показали схемы атомов кислорода и азота. Мы использовали все возможные, спорные и бесспорные виды связи. Мы использовали все, что придумала наука за последние десятилетия для связи с внеземными цивилизациями. Нас уже поняли бы дельфины и мартышки...

– Спокойно. Мы пока разъясняли, – перебивает Самарин. – Это правильно. Но нельзя ли как-нибудь показать наше нетерпение, тревогу, наше недовольство, наконец?

На экране телемонитора связи с Хьюстоном – лицо Кэтуэя. Он строг и официален.

– Мистер Зуев! Мы предлагаем в 03:35 бортового времени, то есть через 5 минут после того, как у Лежавы и Редфорда иссякнут ресурсы и их уже никто не сможет спасти, направить на излучатель лазерный бур "Мэйфлауэра". Мы предлагаем согласовать наше предложение с Советским правительством, президентом Соединенных Штатов и генеральным секретарем Организации Объединенных Наций... Несколько месяцев они висят над нами, Илья, говорит Кэтуэй уже неофициальным голосом. – Глушат нашу связь. Погибли самолеты, корабли. Мы летим навстречу, а они гробят наших ребят. Чего же еще ждать?

– Это страшное решение, – говорит Зуев. – Я никогда не уходил от решений, но сейчас нужно думать и думать... Я отвечу тебе через 10 минут...

Неподвижно висит в звездной бездне ярко освещенный солнцем "Гагарин". Рядом с ним темная масса излучателя. И вдруг она начинает быстро наливаться светом. Именно наливаться, словно внутрь "Протея" втекает какая-то лучезарная жидкость.

– Саша! – кричит Леннон, обернувшийся к иллюминатору, за которым теперь ясно было видно снова чуть пульсирующее тело "Протея".

Майкл не успел еще ничего добавить, а остальные – понять, как маленький, плавно поднявшийся бугорок на этом теле вдруг разошелся, как бы лопнул, и рядом с излучателем, тихо вращаясь в невесомости, зависли две маленькие фигурки.

– Второй! Четвертый! Я первый! Вы слышите меня? – кричит Седов.

– Я второй, – отвечает Редфорд так спокойно, как будто он вылез из тренажера. – Слышим хорошо, можешь даже чуть тише говорить...

Да, конечно, он понимал, как ждал мир его слов, и сейчас самим голосом своим и этой столь обыденной "телефонной" фразой он успокаивает родную планету и своих друзей.

– Все в порядке, а как у вас? – спрашивает Лежава.

– Ребята! Ура! – кричит Седов. Лицо его мокро от слез.

Все четверо бросаются друг к другу и, свившись в какой-то причудливый клубок, медленно вращаются посреди обсерватории в немыслимом хороводе невесомости.

Несущиеся со всех ног в телетайпный зал журналисты выбивают поднос с черным кофе из рук хорошенькой девушки в белом крахмальном переднике и кокошнике.

Редфорд и Лежава сидят в кают-компании "Гагарина" перед микрофонами и телекамерами, перед четырьмя своими слушателями.

– Поверьте, – говорит смущенно Лежава, – самое смешное, замечательное или ужасное заключается в том, что мы ничего не можем рассказать Это было как сон, очень приятный, покойный сон, разве что в детстве мы спим так сладко... Сны? Да все время... Но как это рассказать... Мы не видели никого, кого можно было бы назвать живым существом, пусть даже совершенно не похожим на нас. Мы не видели предметов, которые сохранили бы на себе следы искусственного происхождения... – Он говорит медленно, с трудом подбирая слова.

– И вместе с тем, – добавляет Редфорд, – мы всем своим существом ощущали некий умственный контакт с различными – как бы это объяснить?.. телами... Точнее – объемами, которые плотно нас окружали, меняя свои размеры, формы и освещенность.

– Эти объемы – живые существа? – спрашивает Седов.

– Не знаю, – рассеянно говорит Лежава. – Может быть. Мы чувствовали их заботу, их внимание, правда, Алан?

Редфорд кивает.

– Мы были совершенно спокойны почему-то, совсем не волновались, верно?

Редфорд опять кивает и говорит:

– Я не знаю, есть ли там живые существа, но это разум...