Текст книги "Контакт"

Автор книги: Ярослав Голованов

Соавторы: Юлий Гусман
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– На велосипеде, доченька, на велосипеде...

Московские таксисты – люди начитанные, разносторонние и дерзкие. Шофер сразу узнал знаменитого космонавта, ему не терпится начать разговор, и единственное, что его сдерживает до поры, – на редкость сосредоточенное лицо необыкновенного пассажира. Наконец шофер не выдерживает:

– В Институт космической медицины?

– Нет, мы едем кататься на велосипеде, – громко отвечает Верочка.

Седов молчит. Он как будто даже и не слышал вопроса.

– Да, задали эти марсиане работы, – как бы сам с собой распевно разговаривает шофер. – Ведь надо же, что вытворяют, гады!

– А что, собственно говоря, вытворяют? – Седов отвернулся от окна и с интересом посмотрел на водителя. – Есть новости?

– Мне один пассажир рассказывал, – шофер продолжает разговор с радостным оживлением, – он тоже, между прочим, как и вы, где-то по космосу, как я понял, работает, – так он говорил, что это с Марса космический корабль, а марсиане сами – вроде больших пауков, в общем, гадость какая-то. Они вот сейчас нас изучают, а как закончат изучать, так и начнут...

– Что начнут? – спрашивает Верочка.

– Порабощать народы Земли, – уверенно говорит шофер. – Это у них в институте на закрытом собрании официально объявили. Солидный человек, врать не должен, – полувопросительно заканчивает шофер.

– Однако ж врет, – говорит Седов и снова отворачивается к окну.

Машина остановилась у проходной, рядом с которой блестит вывеска "Институт космической медицины".

Через минуту Седов с дочкой уже сидят в приемной директора ИКМ. Верочка ведет себя смирно, хотя ей очень скучно. Александр Матвеевич неотрывно смотрит на кожаную дверь, за которой сейчас заседает комиссия.

– Пап, а когда мы будем кататься на велосипеде? – тихонько спрашивает Верочка.

– Сейчас пойдем, дочка... Мы спустимся в зал, – говорит Седов секретарше. – Если что, позовите меня, пожалуйста.

– Конечно, конечно, Александр Матвеевич...

Вот он – зал, в котором Седов провел столько часов и один и вместе с друзьями... Верочка с интересом бродит среди холодно поблескивающих снарядов, увидела велоэргометр и с криком: "Велосипед, велосипед!" быстро уселась на него и стала весело вертеть педали. "Проклятый велосипед", – думает Седов. Сколько километров накрутил он в этом зале... Нет ни одного предмета здесь, глядя на который он не вспомнил бы всегда одно и то же: напряжение, выдержка, собранность, предельное усилие тела и духа, сладость расслабления и снова – напряжение... В этом зале человеческие сердца выработали столько энергии, сколько, наверное, установи тут генераторы, и то не получишь... Черт побери! А ведь вполне возможно, что он сейчас в последний раз пришел сюда... Пришел прощаться...

– Ну, поздравляю, дорогой, а ты боялся! Я же говорил... – Этими словами Андрей Леонидович Зорин прерывает мысли Седова.

Седов долго молча смотрит на врача, потом подходит к параллельным качелям – снаряду с виду невинному, но едва ли не самому тяжелому, толкает доску. Стоит и улыбается, глядя на ее четкое, как у часового маятника, движение.

9 сентября, вторник. Дно Черного моря.

Уже первые признаки осени в Крыму: золото солнца освещает поблекшую зелень парков. Но краски увядающего Крыма сейчас, увы, не для космонавтов. Подводный дом уже не впервые применялся для космических тренировок. Сюда, на крымское дно, приезжали строители больших орбитальных станций космические монтажники. Здесь тренировались все, кому предстояло работать в открытом космосе, и, хотя в программе будущего полета такой выход допускался лишь в исключительной – так называемой нештатной – ситуации, Зуев на своем настоял, и Самарин отправил космонавтов на недельку в "Атлантиду" – так называлась подводная лаборатория. Сегодня в кают-компании "Атлантиды" остались Раздолин и Стейнберг. Остальные – "на выходе", как записал Раздолин в бортовом журнале. В одних плавках он сидит у большого иллюминатора, внимательно наблюдая за всем происходящим под водой. В руках – микрофон ультразвуковой подводной связи. Раздолин видит круто бегущую вниз песчаную отмель, по которой, перегоняя друг друга, прыгают веселые солнечные зайчики. Скачут они и по блестящей крутобокой металлической панели, имитирующей внешнюю оболочку "Гагарина". В программе сегодняшних тренировок – установка специальной наружной антенны лазерной связи, ее решено срочно смонтировать на "Гагарине", ибо это была единственно возможная аппаратура связи, которая не боялась помех "Протея" – так в последнее время журналисты окрестили мифический излучатель.

Три человека с аквалангами за плечами медленно кружатся в пестром свете солнечных бликов, стараясь закрепить на панели нечто, напоминающее до поры сложенный зонт. Зонт разворачивают "ручкой вверх", стараясь попасть опрокинутой "шишкой" в замок на панели, но это не удается, потому что один из акванавтов отпускает "ручку", и зонт медленно валится набок. Двое плавающих у дна стремятся подхватить его, но в это время "шишка" выскальзывает из панельного замка.

– Нет, – спокойно говорит Раздолин, глядя на всю эту возню за иллюминатором. – Так дело не пойдет. Алан, заводи в замок, а Майкл с Анзором придерживайте легонько сверху. Но легонько, не надо дергать... Начали!

Зонтик опять поднимают и начинают заводить на прежнее место.

– Вот так, – комментирует Раздолин. – Майкл! Не дави! Ты же им мешаешь! Только придерживай, Анзор, сейчас на тебя упадет. Не отпускайте сверху, пока Алан не замкнет растяжку. Алан, давай... Молодец. Майкл может отпустить, а ты, Анзор, держи. Хорошо... Ну, вот и все... Крепите...

Позади Раздолина у электрической плиты орудует дежурный по подводному дому Джон Стейнберг. Он тоже в плавках, но этот "костюм-минимум" дополнен белым крахмальным фартуком. На электрической плите в большой сковородке шипит сало, краснеют помидоры, а Стейнберг колет в сковородку яйца.

– Ты сам придумал такую яичницу? – не оглядываясь, спрашивает Стейнберг.

– Это украинцы без меня придумали лет за пятьсот до моего рождения, отвечает Раздолин, глядя в иллюминатор.

В иллюминатор видно, как огромный сложенный зонтик начинает раскрываться под водой, подобно цветку. Внутренняя поверхность поднятой вверх чаши оказывается зеркально блестящей, и тени маленьких волн, бегущих где-то высоко над ней, отражаются в солнечной сфере – лазерного приемника, рождая причудливую игру света.

– Мне очень нравится русская кухня, – удовлетворенно оглядывая сковородку, говорит Стейнберг. – Мне только хлеб у вас не нравится.

– Ну, ты и сказал! – оборачивается Раздолин.

Из динамика на стене голос Редфорда:

– Не понял. Повтори.

Раздолин в микрофон:

– Это я не вам. У вас все в порядке. Крепите – и домой. Есть хочется.

Голос Леннона:

– Джон, конечно, спит?

Стейнберг подходит к Раздолину и громко говорит в микрофон:

– За этот выпад ты получишь свою порцию отдельно.

– Не понял.

– Поймешь.

– Хватит разговаривать. Я отключаюсь, – говорит Раздолин.

На ручке микрофона гаснет маленькая красная кнопочка. Стейнберг берет прозрачный полиэтиленовый мешочек, кладет в него яйцо, кусочек украинского сала, помидор и клочок бумаги, на котором пишет по-английски: "Для мистера Леннона", – затягивает мешочек веревочкой и опускает в воду входного колодца. Раздолин весело наблюдает за ним. Встает, потягивается, потом говорит:

– Значит, говоришь, хлеб? Но ведь американский хлеб по вкусу – вата.

– Почему вата? – обиженно спрашивает Стейнберг.

– Ну, хорошо. Не вата. Пенопласт, – поправляется Раздолин.

– Ты ничего не понимаешь, – говорит Джон.

– Я понимаю, старина, что мы с тобой патриоты, – смеясь, говорит Раздолин, похлопывая Стейнберга по плечу. – И это замечательно! – Он молчит, потом продолжает медленно и серьезно: – Как счастлива была бы наша планета, если бы мы спорили только о вкусе хлеба...

– У нас все, – докладывает динамик на стене голосом Редфорда.

Раздолин бросает взгляд на круглые стенные электрические часы с резко бегущей большой секундной стрелкой, подходит к микрофону – вспыхнула красная кнопка – и говорит, обернувшись к иллюминатору:

– Молодцы, Девятнадцать минут. Это уже не сорок три.

Один из космонавтов смотрит на ручные часы, и динамик возражает несколько обиженным голосом Лежа вы:

– Не, девятнадцать, а семнадцать. Я точно засекал.

– Пусть так, – соглашается Раздолин. – Все. Отбой. Всем на обед.

Тихо шевеля ластами, тройка плывет к подводному дому...

9 сентября, вторник. Космос.

Сеанс связи с орбитальной станцией "МИР-4". У микрофона – японский профессор Ятаки, один из спутников Зуева по космическому путешествию.

– По уточненным данным подтверждается гипотеза, высказанная за несколько часов до нашего старта уважаемым профессором Ленноном: размеры излучателя действительно не превышают в миделе [мидель – среднее поперечное сечение судна, дирижабля, крыла самолета или ракеты] 30 квадратных метров, – говорит японец. – Для межзвездного пилотируемого космического корабля подобные размеры представляются невероятно скромными, если не сказать фантастическими. Точное, в пределах одной сотой процента, расположение излучателя в той точке пространства, где взаимно нейтрализуются силы притяжения Земли и Луны, говорит о высокой чувствительности гравитационной аппаратуры и стремлении к оптимизации траектории. Такое впечатление, что на излучателе тщательно экономят энергию за счет траектории и одновременно излучают ее столько, сколько с трудом могут выработать все электростанции Земли. Но самая большая загадка для нас сегодня: почему он такой маленький? По всем расчетам, он не может быть таким маленьким. Мы могли бы попытаться дать какое-то толкование излучателю, если бы он был хотя бы в сто раз больше, а еще лучше – в тысячу. Но сейчас...

9 сентября, вторник. Дно Черного моря.

Подводный дом "Атлантида". За столом, вокруг яичницы – гордости Стейнберга – и прочих земных яств разместились космонавты в трусах и мягких махровых пляжных рубашках. Спор, разумеется, продолжается:

– Если ты прав, – горячо говорит Лежава Леннону, – то объясни, зачем мы возимся с этой лазерной системой?

– Затем, что наши радиосигналы "Протей" будет глушить, – говорит Раздолин, отрезая себе добрый ломоть консервированной ветчины.

– Но если мы полетим к Марсу, она не должна нам мешать! – замечает Редфорд. – Объясни ему, Майкл, ты же астроном.

– Достаточно "Протею" переместиться по его сегодняшней орбите на 15 градусов, и они будут глушить нас по всей нашей траектории, не говоря о том, что Земля не всегда сможет выйти на связь с нами, – холодно говорит Леннон. – Да о чем ты говоришь! Если они захотят, с излучателями такой мощности они пикнуть нам не дадут ни вблизи Земли, ни у Марса.

– Говорите, что хотите, а я уверен, что мы полетим к нему навстречу, мотает головой Раздолин.

– Я не знаток русского языка, – замечает Стейнберг, – но об одном и том же вы говорите, то "он", то "она", то "они".

– О, как много я отдал бы, чтобы узнать, кто же это "он" – пилотируемый корабль или "она" – автоматическая станция! – восклицает Лежава.

– А если это "оно"? – смеется Раздолин. – Нечто третье, ни на что не похожее?

Редфорд встает из-за стола, отходит к телевизору и включает только изображение. Красные и белые футболисты бесшумно резвятся на зеленом поле.

– Хочу проверить часы, – не оборачиваясь, объясняет Редфорд.

Резкий скачек на экране телевизора, изображение запрыгало, пошло рябью. Все смотрят на часы над пультом подводного дома.

– Все точно, – спокойно говорит Редфорд и возвращается к столу.

– Поразительно! Как будто ничего не произошло. Все уже привыкли к тому, что телевизор не должен работать, – говорит Лежава. – Иногда мне кажется, что эти "марсиане" были всегда.

– Приспособляемость к обстоятельствам не слабость, а сила человеческого рода, – говорит Стейнберг. – А потом люди верят, что пришельцами занимаются разные ученые, которые не дадут их в обиду. Мы уже много знаем, а завтра будем знать еще больше...

– А послезавтра еще больше, – одними губами улыбается Леннон. – О, как я ненавижу бюрократов! Конгресс не может договориться с НАСА, НАСА не хочет принимать решений без сенатской комиссии по космосу, комиссия согласовывает свои выводы с астронавтическим комитетом палаты представителей...

– А в результате? – перебивает его спокойный голос Редфорда.

– А в результате мы наслаждаемся жизнью, а "Протей" летает, раздраженно заключает Леннон.

– И, кстати, это уже мало кого волнует, – грустно говорит Редфорд. Интереса к "Протею" хватило на неделю, А если бы не помехи радиосвязи, о нем бы вообще не вспоминали. 90 процентов людей не могут даже представить себе масштаб случившегося "Протей" в принципе не мешает делать бизнес, почему же он должен волновать людей? А вот твоему бизнесу он мешает, и ты волнуешься. – Он оборачивается к Леннону. – И бизнесу Джона он тоже мешает, и Джон тоже волнуется...

– Ну при чем здесь бизнес, Алан? – поморщился Раздолин. – "Протей" проблема не экономическая и не техническая, а мировоззренческая. Мы верим, что Вселенная бесконечна, что она познаваема и что за правду по-прежнему стоит отдать жизнь, а уж тем более частицу материального благополучия. Пусть на один легковой автомобиль меньше, но на один сантиметр к правде ближе!

– Единственно, чего нам не хватало, – криво усмехнулся Стейнберг, – это политических дискуссий.

– Ох, не могу! – закричал вдруг Лежава. – Не могу больше! До чего же мне надоели эти разговоры! Что мы обсуждаем? Сколько это будет продолжаться? Вместо того, чтобы действовать, мы все говорим, говорим...

– Что ты хочешь? – перебивает его Леннон. – Мы сказали Зуеву, что хотим лететь к излучателю, мы говорили с Кэтуэем... Решать им...

– Да почему решать им?! – снова взрывается Лежава. – Мы поговорили и успокоились. Ты что, не знаешь Кэтуэя? А Зуев твой любимый снова упрятал нас на дно морское, чтобы мы у него в ногах не путались. Сидим, едим, в шахматы играем, телевизор смотрим! Прямо Дом ветеранов сцены... Мне не нужна имитация невесомости, понимаешь? Я в невесомости два месяца прожил! И антенну эту дурацкую я в настоящей невесомости один могу смонтировать за десять минут!

– Ну-ну-ну, – улыбается Редфорд.

– Больше всего меня возмущает то, что мы живем, как будто ничего не изменилось. Последствия этого события могут быть страшнее, чем все наши войны, вместе взятые.

– Ты не допускаешь, что это событие может принести всем нам величайшее благо? – перебивает Леннон.

– Допускаю. В любом варианте речь идет о перевороте в судьбе земной цивилизации, это вы понимаете?

– Послушай, Анзор, в чем мы перед тобой провинились, что ты на нас кричишь? – с нарочитым спокойствием спрашивает Стейнберг.

– Ты провинился в том, что лопаешь яичницу с украинским салом, вместо того чтобы лететь к излучателю! – отрезал Лежава.

– Это ты ее лопаешь, – невозмутимо замечает Стейнберг, – а я ее жарю...

Редфорд подходит к полке, перебирает какие-то бумаги и, взяв один листок, возвращается к столу.

– Давайте-ка, ребята, обсудим, – говорит он задумчиво. – Я вот тут кое-что набросал...

Все оборачиваются к нему.

– Что это такое? – спрашивает Леннон.

– Это набросок программы полета к излучателю. Самый общий, разумеется...

– Э, нет, обсуждать давайте все вместе!

На этот веселый, добродушный голос мгновенно оборачиваются все, словно их током ударило. В шлюзовом люке подводного дома из воды торчит человеческая голова, лицо скрыто маской для ныряния. Тишина в доме такая, что слышно, как скрипит мокрая резина, когда человек стягивает маску.

– Саш, это ты? – шепотом спрашивает Раздолин.

– Я, – с улыбкой отвечает Седов.

Редфорд закрывает глаза и, набрав полные легкие воздуха, кричит, что было сил:

– Ур-ра! Саша вернулся! Ура!

Пять веселых полуодетых людей мнут и тискают мокрого Седова.

– Ну, рассказывай: все в порядке?

– Новости какие-нибудь привез?

– Новости дозревают, – улыбается Седов.

Резко звонит телефон.

Раздолин снимает трубку.

– "Атлантида" слушает... Саша, тебя. – Он протягивает трубку Седову.

– Седов. Да... Спасибо. Прибыл благополучно. Да, по-моему, неплохо встретили. – Он косится на друзей. – Понял... А повестка дня? Ах, вот оно что! – восклицает он радостно. – Спасибо... Конечно, конечно... До свидания.

Он кладет трубку и, молча улыбаясь, оглядывает обступивших его космонавтов.

– Ну?! – не выдерживает Раздолен.

– Новости дозрели, – говорит Седов. – В 12 часов в четверг советско-американское совещание. Будет обсуждаться вопрос об изменении программы нашего полета. Вот так, Алан... – Седов оборачивается к Редфорду. – Кончилась ваша курортная жизнь!

11 сентября, четверг. Крым.

Три одинаковых автомобиля спешат по горной дороге к белому красавцу дворцу, башенки и арки которого прячутся среди деревьев парка.

В одной из машин Леннон, обернувшись к Раздолину, сидящему сзади, говорит:

– Я сегодня слушал американское радио. Знаете, как называют нашу сегодняшнюю встречу? Вторая ялтинская конференция!

– Кстати, – Раздолин кивает в окно, – в этом дворце жил президент Рузвельт...

Помолчали.

– А им, пожалуй, было легче, – медленно говорит Леннон.

– Почему?

– Все было понятно. Был конкретный враг. Ясна была цель.

– Ну, не легче. Все-таки была война.

– А ты уверен, что завтра не начнется такая драка, по сравнению с которой все прошлые – детские игрушки?

– Уверен, – твердо говорит Раздолин.

– Почему?

– Потому что я коммунист, а следовательно, оптимист. Общественное сознание может в какой-то мере отставать от уровня развития техники, но очень большим этот разрыв быть, я уверен, не может.

– При чем тут общественное сознание?

– То, что там летает, – Лежава ткнул пальцем в небо, – не может сделать кто-то один. Одному это и не нужно. Их много. Следовательно, понятие общественного сознания справедливо и для них.

Во второй машине – Седов и Стейнберг.

– Саша, – говорит Джон и сразу замолкает, потому что это вырвалось у него непроизвольно: он никогда не называл своего командира вот так, просто по имени. И Седов тоже сразу понял, что Джон напряжен, и обернулся к нему просто и ласково, будто и не заметил ничего. – Ты знаешь, – Стейнберг сглотнул, что-то мешало ему говорить, – это я тогда заварил всю кашу... Ну тогда, когда мы ходили к Зуеву... Я после много думал об этом... Все уже забыли этот случай, а я все помнил. И вот я хотел... захотел, чтобы ты знал...

– Спасибо, Джон. – Седов положил ему руку на плечо. – Я все понял. Все понял, как надо, спасибо.

Машины останавливаются у подъезда дворца. На ступеньках космонавтов встречают генерал-полковник Самарин, Зуев, вернувшиеся вместе с ним с орбиты профессора Ятаки и Делонг, руководитель американской части программы "Марс" Майкл Кэтуэй. Шутки, рукопожатия, дружеские похлопывания по плечу. С террасы смотрят несколько телекамер, снуют фотокорреспонденты.

– Послы Нептуна прибыли, можно начинать, – говорит кто-то громко за их спиной.

Все тронулись вверх по лестнице...

Светлая просторная зала. Зеркала делают ее еще просторнее. Ветер шевелит белые шелковые занавески на распахнутых окнах. Большой круглый стол, в центре которого два флажка: советский и американский. Космонавты разделились на этот раз: слева сидят американцы, справа – представители СССР.

– Господа, товарищи! – поднялся Зуев. – Мы собрались здесь, чтобы обсудить возможность изменения программы полета космического корабля "Гагарин" в связи с непредвиденными и всем хорошо известными обстоятельствами. На этом изменении настаивает экипаж. Я знаю, что есть доводы против. Прошу высказываться.

Слово просит Кэтуэй. Он улыбнулся сидящим вокруг стола и заговорил по-русски, но с сильным акцентом:

– Кажется, у русских есть такая поговорка: за двумя зайцами побежишь, ни одного не схватишь. Так? Очень хорошая поговорка. Почему я против полета к непонятному излучателю и настаиваю на полете к Марсу? В первом случае у нас есть программа, которую мы разрабатывали вместе много лет. Мы знаем, куда и зачем летим. Наш корабль предназначен именно для такой, а не иной задачи: это корабль с многолетними ресурсами. Мы имеем идеальный экипаж, собранный и подготовленный именно для выполнения задач марсианской экспедиции. В составе этого экипажа наряду с навигаторами и техниками мы имеем биолога, физика и геолога. Наконец, наступает великое противостояние Марса, а следующего великого противостояния, надо ждать 16 лет. Все это не позволяет менять программу. Уже несколько лет все человечество ждет экспедиции на Марс... Во втором случае, – продолжает Кэтуэй, – мы не имеем никакой программы. Мы не знаем, как близко от излучателя мы должны остановиться, не знаем, а что, собственно, мы должны предпринимать. Корабль не предназначен для такого полета, не имеет средств для разведки в открытом космосе. Его экипаж не подготовлен для подобной работы, выход в открытый космос является для него нештатной программой. Согласитесь, что для подобной космической разведки нам нужен совершенно другой экипаж, в который было бы неразумно включать столь уважаемых специалистов, как астрофизик Майкл Леннон и геолог Юрий Раздолин. Что будут делать они в таком полете? Наконец, мы совершенно не знаем, как поведет себя излучатель и что с ним произойдет через несколько минут. Мы заседаем, а он, может, уже улетел. – Кэтуэй сел и опять широко улыбнулся всем людям за столом.

– Самое парадоксальное, что он кругом прав, – говорит, наклоняясь к Раздолину, Седов. – Но надо с ним спорить...

Седов просит слова. Встает, вытягивается, как по стойке "смирно". Чуть бледен – видно, что волнуется и борется с волнением. Говорит отрывисто, сглатывает:

– Товарищи, господа! Я военный человек и выполню приказ, который мне будет отдан. Я командир корабля и поведу его туда, куда потребует программа. Но от себя и от имени моих товарищей – тех, кто рядом со мной, и тех, кто сидит напротив, – я хочу сказать несколько слов. Мы понимаем, что такое полет на Марс. Мы понимаем, что мы, члены этого экипажа, уже никогда не увидим Марса, о котором многие из нас мечтали долгие годы. То, что для вас называется изменением программы, для нас означает итог жизни. Но мы понимаем также, что привязанный к Солнцу Марс никуда не денется. Пройдут годы, и наши дети исполнят то, что задумали мы, и сделают это, наверное, лучше нас. Но ни дети, ни внуки, ни все грядущие поколения никогда не простят нам, если сегодня мы сделаем вид, что ничего не слышим и ничего не видим. Мистер Кэтуэй прав во всем. Действительно, может быть, пока мы тут заседаем, излучатель уже улетел. Что почувствуете вы, если это случится? Облегчение? Ведь все опять будет по-прежнему... Нет! Чувство необыкновенной утраты и, если хотите, даже стыда за всех нас, за нашу нерешительности, недоверчивость и подозрительность, за все то, что так часто мешало нам на Земле и что теперь мы, увы, переносим в космос... Я убедительно прошу изменить программу полета "Гагарина" и разрешить нашему экипажу – всему нашему экипажу, без замен, – провести разведку космического излучателя.

Седов садится. И вдруг в тишине – одинокие аплодисменты. Все оборачиваются. Редфорд аплодирует Седову. К нему присоединяются все космонавты, а за ними – и другие участники совещания.

30 октября, четверг. Космос.

Отсек связи орбитальной станции "МИР-4". У передающей телевизионной камеры – оператор в голубом комбинезоне. Ноги – в "стременах" на полу, удерживающих его от вращения в невесомости. Седов, паря в невесомости, старается закрепиться там, где указывает ему оператор. Он сосредоточен и несколько даже досадует на неудобства невесомости. И говорить он начинает без разбега, без предисловий:

– Прошу простить меня за краткость: мы должны садиться в корабль через... – он смотрит на часы, – двадцать девять минут. Мы собирались лететь к Марсу, как вы знаете. Наш путь изменился, но он не стал легче. Из тысячи пунктов прежней программы у нынешней остался только один: понять. Я хочу верить, что нам это удастся. Наш экипаж шлет привет Земле. До свидания.

Он медленно поплыл к переходному люку...

Зуев нажал несколько кнопок на своем пульте в маленьком рабочем кабинете и сказал торопливо и озабоченно:

– Соедините меня с Седовым, только побыстрей.

Но, когда на пульте зажегся транспарантик "Говорите", тон Ильи Ильича стал совсем иным, веселым, даже беспечным.

– Александр Матвеевич! Ты что такой невеселый был по телевизору? звонко заговорил динамик голосом Зуева в шлюзовой камере орбитальной станции.

Седов здесь один. Он проверяет показатели на маленьких нагрудных щитках ранцевых ракетных двигателей перед тем, как положить их в мягкие ложа контейнеров. Откладывает ракетный ранец и говорит спокойно, точно так же, как только что говорил по телевидению:

– А что же веселиться, Илья Ильич? Дело-то ведь страшное...

Пауза: ответ неожиданный.

– То есть в каком смысле страшное? – наконец спрашивает Зуев.

– В самом прямом смысле. Ответственности страшно. За всю Землю ответственность на нас... – спокойно отвечает Седов.

Опять пауза. Потом Зуев говорит уже не тем веселым, бодряческим тоном, а медленно, с твердой убежденностью в голосе:

– Ты прав, Александр Матвеевич. И я рад, что ты это понимаешь и сказал мне это.

30 октября, четверг. Земля – Космос.

Черная бездна с россыпью немигающих звезд. Глубокая тень причала орбитальной станции, у которой стоит "Гагарин", заметна только потому, что в тени звезд нет. Только цепочка огней на борту космического корабля светится рядом с иллюминаторами станции. Вдруг цепочка эта дрогнула и тихо двинулась вперед. И весь причудливый, странный гигант начал выползать из черной тени, ослепительно сверкая под лучами солнца. Он отчаливал медленно и величественно, как отходит от пирса большой океанский лайнер Никаких огненных струй, привычных для ракет, стартующих с Земли, никакого грома безмолвие. Внутри "Гагарина" слышался, правда, тонкий; высокий свист магнитоплазменных двигателей – незнакомая нам, жителям 70-х годов XX века, мелодия орбитального старта межпланетного корабля. "Гагарин" начал свой путь к тайне.

Командный отсек. Довольно тесное помещение с большим, выгнувшимся дугой пультом, против которого три кресла. Посередине сидит Седов, справа от него Редфорд, слева – Стейнберг. Седов крепко держит в правой руке штурвал, похожий на рубильник, и медленно ведет его от себя. В иллюминаторах – край орбитальной станции на фоне расплывчатого бело-голубого диска Земли. Из динамика, незаметного среди множества приборов на пульте, – ровный, спокойный голос Зуева:

– "Гагарин", я двадцатый. Очень хорошо, "Гагарин". Мягко, плавно. 28-й двигатель не включайте, а то он своей струей может развернуть "МИР-4". Не беспокойте их. А угол по рысканью выберете, когда подальше отойдете. В общем, действуйте по штатной программе.

– Вас поняли, двадцатый, – отвечает Седов. – Угол 26 минут. Начнем его выбирать при отходе на 20 километров... У нас все в порядке, все параметры в норме. – И вдруг добавляет взволнованно и восхищенно: – Илья Ильич! Вот это действительно корабль! Такая громадина, а как слушается!

– А кто делал? – задористо говорит Зуев.

Голос Стейнберга: – Я третий. Десятая минута полета, замечаний по плазме нет.

Голос Лежавы: – Я четвертый. Замечаний по СЖО нет.

Голос Леннона: – Я шестой. На десятую минуту расстояние до станции 8434 метра.

– Я второй, – говорит Редфорд. – Принято по десятой минуте.

Радость, даже восторг сдерживаются тревожной напряженностью, ежесекундной готовностью прийти не помощь. В принципе "Гагарин" может управляться одним человеком, может управляться электронным мозгом, который поведет его строго по программе, а в случае каких-либо отклонений проанализирует причины их возникновения и мгновенно, несравненно быстрее, чем любой, самый опытный пилот, найдет наиэффективнейший путь к устранению любых неполадок. Но сейчас их руки на пульте корабля, сейчас, когда он делает первые шаги, они словно поддерживают его. Внимательно следит Седов за тем, как бьется магнитоплазменное сердце. Раздолин помогает ему за дублирующим пультом управления в главной физической лаборатории. Люк, сейчас задраенный, соединяет физическую лабораторию со шлюзовой камерой, отсюда же через переходный отсек можно попасть в "Мэйфлауэр" – посадочный модуль, маленький кораблик, который должен был сеете на Марс.

За пультом СЖО (системы жизнеобеспечения) – Анзор Лежава. Белую госпитальную чистоту биомедицинского комплекса приятно разнообразит зелень маленьких оранжерей. Среди них – клетки с подопытными мышами и морскими свинками, многие из которых, уже освоившись с невесомостью, сидят на решетках потолка или смешно кувыркаются. В стальных зажимах укреплены шарообразные аквариумы с рыбками, и газовые пузырьки нагнетаемого в них воздуха не стремятся, как обычно, с веселым журчанием вверх, а кружатся серебристым хороводом.

Майкл Леннон, контролирующий работу автоматического штурмана, находится в обсерватории "Гагарина", которая отличается от других помещений большими размерами иллюминаторов и приборами, словно пронзающими ее стены. Леннон сидит – как бы точнее сказать? – на боковой стене, если считать, что кресло Лежавы укреплено на полу. Ведь в "Гагарине", предназначавшемся только для транспланетных перелетов, собранном на орбите искусственного спутника и не ведающем, что такое тяжесть, а значит, и такие понятия, как "верх" и "низ", некоторые рабочие места, входы и выходы расположены, по нашим земным представлениям, весьма странным образом. Земная жизнь приводит, естественно, к плоскостной архитектуре: невозможно, скажем, жить в комнате со скошенным полом. В земных коридорах двери идут направо и налево. В "Гагарине" шесть кают экипажа расположены вокруг широкой трубы коридора. Если все космонавты пристегнутся к своим постелям, окажется, что каждый из них по отношению к кому-то другому спит "вниз головой"... Смысл прямоугольной планировки теряется в этом мире. Поэтому большая кают-компания имеет идеальную для невесомости форму – шара. Единственная магнитная ножка кресел, двигаясь по внутренней поверхности шара-комнаты, может занимать в ней любое место. Поэтому в своей обсерватории Леннон работает сидя "на стене".

"Гагарин" лег не курс к таинственному излучателю. Седов откинулся а кресле, потер кулаками глаза, потом тронул кнопку внутренней связи и сказал весело:

– Экипажу перейти на автоматический режим. Спасибо за работу. Вахтенный в командном отсеке – Стейнберг. Остальных прошу на обед...

Из разных отсеков и лабораторий в шаровую кают-компанию "сплываются" к столу космонавты. По дороге они достают из встроенных в стену холодильников пакеты и тубы с едой, опускают их для подогрева в углубления на столе.