Текст книги "Падение «Иезуита»"
Автор книги: Ярослав Голованов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)
Самолет садится по техническим причинам
Любовь Дмитриевна вошла в комнату со сковородкой, на которой с шипением плавилась глазунья, поставила сковородку на стол и только тут увидела зеленовато поблескивающую поллитровку.
– Опять? – серого спросила она сына. Валерий с Анатолием сидели на диване, шептались.
– Поговорить надо, – бросил Валерий.
– А без водки нельзя?
– Сегодня нельзя. – Валерий встал, забренчал в шкафу рюмками.
– Да, Толя, – обернулась Любовь Дмитриевна, – совсем было запамятовала. Помните, вы говорили, что вам позвонить товарищ должен, у которого телефон меняли? Так он звонил позавчера. Куда же я эту бумажку сунула? – Она рылась в сумочке…
С тонким звоном ударилась об пол рюмка. Любовь Дмитриевна обернулась, сын стоял бледный, не отрывая взгляда от Анатолия.
– Ничего, – хрипло сказал Прохоров, – посуду бить на счастье… Так какой же номер телефона теперь у моего приятеля?
– Вот, нашла. – Любовь Дмитриевна протянула Анатолию клочок бумаги.
– К 9-18-40, – вслух прочитал Прохоров.
Теперь Анатолию все стало ясно. «Парфюмерная дама» – это пробный шар. Перед тем как начать с ним работу, решили проверить, стоит ли начинать. Видно, поняли наконец, что стоит, с этого дня начинается главное…
Он позвонил из автомата.
– Алло? – вопросительно спросил немолодой мужской голос.
– Говорит Николай. – Анатолий сглотнул слюну. – Вы звонили, оставили свой телефон.
– Да, да. – И после паузы: – Что вы хотите?
– Я хотел бы встретиться с вами. Вы можете подойти к памятнику Пушкина через пятнадцать минут?
– Да. Могу.
– О’кэй! – ответил Прохоров. Английским словечком невольно хотел расположить к себе, польстить новому знакомому.
– Будьте здоровы, – сухо парировал синьор Марио.
…Уже не было времени путать следы и перепроверяться: опаздывал. Гоцци ждал его. Он оказался полным, подвижным брюнетом, в очках с тонкой золотой оправой.
– Добрый день. – Прохоров улыбнулся. – Рад познакомиться. – Он протянул было руку, но Гоцци взглянул так, что вся непринужденность Анатолия мигом испарилась.
– Пройдемте немного, – предложил Гоцци. Пошли мимо фонтана к кинотеатру «Россия».
– Открытка у вас с собой? – тихо спросил Прохоров, стараясь подделаться под строгую деловитость своего собеседника.
– Какая открытка? – Цепкий взгляд скользнул по лицу Анатолия.
– Я передал одному из ваших друзей половину почтовой открытки для связи.
– Вы грубо работаете, Николай. Никакой открытки у меня нет, никаких «друзей» я не знаю.
Прохоров задумался на секунду.
– Хорошо. У меня все с собой. Как вам удобнее передать? Мне кажется, за нами не следят…
– Меня не интересует ни то, что вам кажется, ни, тем более, то, что вы собираетесь мне передать. Я не уполномочен ничего у вас брать. Всякая связь должна быть бесконтактной. Пора знать, что в КГБ работают не пионеры.
– Я думал об этом, – перебил Анатолий, – можно купить багажный ящик на вокзале. Он запирается на замок с шифром.
– Хорошо. Это удобно. Выберите вокзал помноголюднее. Номер секции и ящика сообщите мне по телефону, только осторожнее, разумеется. А сейчас прощайте. – И он легко толкнул стеклянную дверь касс кинотеатра и на глазах у Анатолия растаял в толпе людей…
Новый знакомый не понравился Прохорову. «Разговаривает так, словно я у него на службе, – подумал он, – впрочем, так оно и есть… Но что делать, я не волен выбирать себе друзей. Хорошо, что хоть такие есть… Но почему он не предъявил условной открытки? Может быть, этот тип вовсе не от Склайтона? Но тогда откуда он знает телефон и Любовь Дмитриевну? Ведь, кроме меня самого и Склайтона, об этом договоре никто не знает. Шаболин не в счет. Он у меня в руках… Все это так, но не мешало бы при случае проверить очкастого».
На Казанском вокзале в зале № 2 он арендовал багажный ящик. Секция 24, дверца № 242. Положил коробку конфет «Колос». Под конфетами, под тонким пергаментом – письмо. В письме все, что имел, и код на будущую связь. Надежно, незаметно, все чисто – дальше некуда. Он немного успокоился.
В тот же вечер позвонил в «Минск»:
– Добрый вечер, это Николай.
– Да, я слушаю вас.
– Я уезжаю с Казанского вокзала в 24 часа, поезд 242, место 21 и 22. 21 и 22 вместе, вы понимаете?
– Да, я понимаю.
– Вы приедете меня проводить?
– Не беспокойтесь. Если я не смогу, я попрошу проводить вас одного знакомого. Когда я улечу, он будет вас навещать.
– А когда вы летите?
– Завтра из Шереметьева.
– А куда?
– В Париж. Но меня провожать не надо.
– А как зовут вашего знакомого?
– О, пусть это будет маленький сюрприз. – В трубке послышался смех. – Желаю вам всего хорошего.
Ровным строем пошли гудки…
«Играют в прятки, – думал Прохоров, – что еще за знакомый? И почему его не надо провожать? Значит, он не хочет, чтобы я был на аэродроме. Почему? Надо съездить…»
На следующий день он отправился в Шереметьево за два часа до отлета парижского рейса. Пил черный кофе, осматривал аэровокзал. Новый его знакомый приехал на такси. Короткие формальности у окошка. Вот он подходит к пограничнику, протягивает паспорт…
«А вдруг его сейчас сцапают», – мелькнуло в голове Анатолия. Пограничник рассматривает документы. Улыбнулся. Вернул. Иностранец зашагал к самолету. Анатолий, прыгая со ступеньки на ступеньку, помчался наверх, на террасу, откуда было видно все поле аэродрома. Он видел, как очкастый сел в маленький кар, похожий на вагончик детской железной дороги. Вагончик тронулся, пополз к самолету. Вот он поднимается по трапу, вошел… Прохоров стоял, долго не спуская глаз с овальной дверцы «ИЛа». Наконец дверца захлопнулась, трап отъехал. Он ушел с террасы, когда лайнер, окончив свой разбег, тяжело оторвался и, задирая вверх нос, потянул к облакам…
– Где садится парижский самолет? – спросил он хорошенькую девушку в серой форме ГВФ.
– Парижский?! О, у него нет посадок. Теперь он приземлится только в Ле-Бурже. – Девушка ослепительно улыбнулась.
– Хочешь посмотреть, как шпионы работают с тайниками? – спросил Рощин, стараясь не улыбаться при виде восторженного согласия, написанного на моем лице. – Поехали.
Машина остановилась у подъезда гостиницы «Ленинградская».
– Смотри, через пять минут из гостиницы выйдет один тип. Запомни его, посмотришь потом, как он будет работать, – сообщил Рощин.
«Тип» появился ровно через пять минут. Молодой, идеально причесанный человек, в роговых очках. Отличный костюм. Отличная фигура. Он шел, не торопясь, покачивая портфелем в руке. Подошел к ателье мод, долго рассматривал что-то в витрине.
– Что там на самом деле, он не видит, – комментировал Рощин, – смотрит в стекло. Витрина темнее, и в стекле отражается все, что делается за его спиной. Это он перепроверяется, смотрит, нет ли за ним «хвоста».
Наконец очкастый отошел от витрины, зашагал к Казанскому вокзалу.
– Успокоился, – сказал Рощин и, тронув за плечо шофера нашей «Волги», попросил: – К вокзалу, пожалуйста.
Пока петляли в невидимом лабиринте, созданном запрещающими и предписывающими знаками изощренного московского ОРУДа, Рощин наставлял меня:
– Войдешь в вокзал – сразу налево. Зал № 2. Справа по всей стенке ящики. Секция 24, ящик 242. Пойди посмотри, только осторожно, не глазей на него. Будем ждать тебя вон там, у перехода…
Молодой человек с портфелем шел чуть впереди меня. Свернул в зал № 2. Я задержался у газетного киоска. Купил журнал, пошел за ним. В зале много народу. Едят, сидят, читают, бегают ребятишки. Один мальчишка упустил шарик, и шарик поплыл вверх, к высоким сводам зала. Молодой человек уже открыл 242-й ящик, заглянул внутрь. Вытащил коробку конфет, положил в портфель. Долго возился, низко нагнувшись над потайным замком… Я вышел на площадь, сел в машину. Мы приехали к зданию ЦДКЖ, свернули направо, потом налево и остановились в конце маленькой пустынной улочки, по одну сторону которой громоздились железнодорожные склады.
– Вот смотри, сейчас он вынырнет из-за угла и пойдет по этой улочке, – сказал Рощин.
– А он не заметит нас? – спросил я.
Стюардесса парижского самолета вошла в салон.
– Товарищи, дамы и господа! По техническим причинам наш самолет сделает посадку в Риге. Вы можете погулять, только просьба не уходить далеко: мы вылетаем через десять минут.
Несколько пассажиров захотели немного размяться. Синьор Марио Гоцци тоже вышел на воздух. Он прошел к зданию аэропорта и, поравнявшись с «Волгой», стоявшей прямо на поле, сел в автомобиль. В тот же момент машина резко взяла с места.
– Устали, товарищ майор? – спросил сидевший рядом с шофером мужчина в форме капитана госбезопасности.
– Если откровенно, – улыбнулся «Марио Гоцци», – очень устал.
– Ну теперь отдохнете. И уже не в «Минске», а дома.
– А что, в номере 840 отеля «Минск» было очень неплохо, – засмеялся «Гоцци». – Там можно отдыхать. Вот Марио действительно отдых был испорчен. Он очень волновался, когда в связи с ремонтом его перевели в другой номер, пробовал еще раз звонить Красовским, но у Александра Ильича, к сожалению, сменился номер телефона…
Человек с портфелем быстро обернулся на углу и пошел прямо к нам. Рощин открыл заднюю дверцу «Волги». Человек с портфелем вскочил в нашу машину, сиял очки и, глубоко вздохнув, сказал:
– Все в порядке. Поехали.
Рощин обернулся ко мне.
– Знакомьтесь: капитан Покровский.
Капитан поправил английский галстук, улыбнулся, протянул руку:
– Женя. Мне о вас говорили. Ну, Саша, кажется, все чисто…
Рощин хохотал до слез.
Сеанс немого кино
Сегодняшний мой рабочий день в КГБ начался неожиданно: с просмотра кинофильма. В старинном зале проектор стрекотал громко, как цикада. На маленьком экране – улица. Сразу узнал: 2-я Тверская-Ямская, – я живу неподалеку. Объектив аппарата выбрал из ряда домов один, ничем не примечательный, прошелся по фасаду, остановился напротив дверей подъезда. И, словно он ждал этого, словно это отрепетированный эпизод, пятый дубль сердитого режиссера, из подъезда вышел Прохоров. Оглядывается вправо, влево, воровато, через плечо. Пошел. Вышел на улицу Горького. Ловит такси. Вот сел. Не рядом с шофером, а сзади, и сразу оглянулся: не следят ли? Такси нырнуло в автомобильный поток, но объектив не потерял его, держал на невидимой привязи своего взгляда.
Комсомольская площадь. Прохоров повторяет путь, который прошли мы вчера с капитаном Покровским. Он нервничает. Подходит к своему тайнику не сразу, ждет и все время быстро и цепко оглядывается вокруг. Вот он смотрит с экрана прямо нам в глаза: съемка велась в упор.
– Черт возьми, как же это снимали? – шепчу я в ухо Рощину.
– Почти так же, как снимает Урусевский на «Мосфильме», – шепчет в ответ Александр Петрович.
– Нет, без шуток. Где же запрятали камеру? – не унимаюсь я.
– Если дело происходит на вокзале, как лучше всего, по-твоему, замаскировать камеру: в стоге сена или в дупле? – не без сарказма спрашивает Рощин.
– В чемодане. Или в корзинке какой-нибудь, – додумываюсь я.
– Молодец, – шепотом смеется Рощин, – могучий ум…
Я понимаю, что весь этот диалог напоминает типичную беседу Шерлока Холмса с доктором Ватсоном (кстати, никогда не мог понять, почему такой прозорливый человек, как Шерлок Холмс, выбрал себе в друзья такого непроходимого тупицу, как Ватсон).
А Прохоров на экране уже рядом с ящиком № 242. Маленький мальчишка с нескрываемым любопытством подошел, разглядывает, как Анатолий Яковлевич набирает шифр на замке: 2122.
– Ваш работник? – шепчу Рощину. Очень хочется отомстить за сено и дупло.
– Наш. Майор Пронин, загримированный под октябренка. Так и напиши. Чтобы все было, как в заправдашнем детективном романе…
Прохоров открыл сейф. И опять стрельнул глазами вокруг. Видно, что все его раздражает: и глазеющий мальчишка, и уборщица, которая вытирает пол, и пассажиры на скамейке. Люди – это страшно для него.
А люди и внимания не обращают. Дремлют, жуют, читают, разговаривают. Прохоров заложил в тайник письмо. На этот раз уже не в конфеты – в томик «Евгения Онегина».
Потом, когда я держал в руках этот томик, почему-то почувствовал злость к этому негодяю, так остро, как никогда. Не только нас, но и предков наших он предал, Пушкина запачкал.
Чекисты «передают» Прохорова с объектива на объектив. Вот он вышел на площадь, спустился в пешеходный тоннель. Вот у Ярославского вокзала вышел на перрон, подошел к поезду. Остановился, полез в задний карман. Достал бумажник, вынул билет, протягивает проводнику. Закурил жадно, торопливо. Вскакивает в тамбур. Проводник поднял свернутый в трубку флажок. Еще раз, последний раз мелькнуло лицо Прохорова в тамбуре. Все.
В зале вспыхнул свет.
– Куда же это он покатил? – спросил я Рощина.
– Повестку прислал ему райвоенкомат, – пояснил Александр Петрович. – На сборы военные покатил в Ярославль… Ты тоже собирайся: надо нам с тобой в Ригу съездить на пару дней…
Призыв Прохорова на переподготовку не только не помешал, но даже в какой-то степени облегчил работу контрразведчиков.
– Итак, давайте подведем итоги, – предложил Воронцов на очередном оперативном совещании. – Прохоров собирал, хранил и делал все от него зависящее для того, чтобы передать зарубежной разведке сведения, составляющие государственную и военную тайну. Предлагаю возбудить уголовное дело, и пусть следователи начинают работать. Время, которое Прохоров проведет на сборах, можно использовать для работы со свидетелями…
Начать было решено с Бочарова, прибалтийского друга, священника. Рощин и я поехали в Ригу.
…Батюшка полноват, румян. Черные, маслено поблескивающие глазки глядят живо и с умом. Да, конечно, он не только расскажет все, он готов сделать официальное заявление. Письма? Да, были письма, он напишет обо всем, что ему известно… Пухлые руки батюшки беспокойно теребят сукно на столе. Он рассказывает подробно, с деталями; когда следователь переспрашивает, кивает убежденно, с охотой, стараясь всем видом показать свою готовность к абсолютной откровенности. А скрывать ему действительно было нечего: он не мог открыть чекистам никакой америки, все америки были уже открыты. Нужно было только, чтобы он подтвердил это. И он подтвердил…
Через несколько дней мы были в Орске.
– Кузнецов – орешек покрепче, – говорил Рощин. – У него должны быть письма Прохорова, и письма весьма красноречивые. Именно поэтому прокурор дал санкцию на обыск квартиры Кузнецова. Одного допроса здесь мало.
Мы сидим втроем в номере гостиницы: Рощин, следователь Михаил Сергеевич Нахимов и я. Едим колбасу с хлебом и пьем чай.
– Вот в чем беда, – продолжает Рощин, – у Кузнецова дочка, девочка, ходит во 2-й класс. Как же при ней обыск делать? – Он обернулся к Нахимову. – Ведь запомнит она это. Шутка ли: у отца обыск! Это же запомнится на всю жизнь…
Помолчали.
– Миша, у тебя есть дети? – спросил Рощин.
– Есть…
– У меня двое. Вот дочка тоже… В институт поступает. Не знаю, попадет ли… Мы с женой прямо измучились…
– А моя еще пеленки пачкает, – улыбнулся Нахимов.
– Это ерунда… Если бы моя пеленки пачкала – и забот никаких…
Опять помолчали…
– Миша, – снова спросил Рощин, – что же нам делать с девочкой, Миша? Надо что-то придумать…
– Хорошо бы попросить жену Кузнецова куда-нибудь сходить с ней на время. – Нахимов оставил колбасу. – Ну, к бабушке, что ли… Часа на три…
Не люблю «розовых» героев. Не хочу идеализировать этих людей. Но я слышал этот разговор сам. Он был! Честное слово, два офицера госбезопасности накануне трудного, сложного допроса и обыска говорили об этой девочке.
Помню, школьником я проходил по площади Дзержинского мимо серого гранита гигантского дома, и как-то сжималось сердце при взгляде на барьер, окружавший его, при виде часовых с непроницаемо-холодными лицами, их тускло блестевших штыков. Они охраняли безопасность моей страны, отчего же тогда эта немальчишеская робость, это желание говорить тише и идти незаметнее? И вот я в этом доме. За три месяца работы с чекистами я понял многое. Долго и откровенно говорили о прошлом и настоящем наших органов, о ломке старых, порочных концепций и методов, о возрождении истинно чекистских норм работы, заложенных Феликсом Эдмундовичем Дзержинским.
И дело не только в том, что обновлены кадры чекистов, что пришел сюда новый, молодой народ, воспитанный школой, вузами, комсомолом, партией, всей жизнью нашей, народ, для которого XX съезд партии стал высшим выражением собственных мыслей, выражением глубоко личного, с болью пережитого. Не только в смене кадров дело. Произошла сложнейшая и тончайшая, не всегда безболезненная, но всегда неотвратимая переделка психологии людей.
Один из руководителей наших органов госбезопасности сказал мне: «Было время, когда считали: чем больше людей арестует чекист, тем лучше он работает… А сейчас каждый арест заставляет задуматься: значит, проглядели, не остановили вовремя, не уберегли от дурного, враждебного влияния…» Но ведь, чтобы сказать так, чтобы именно так было не на словах, а на деле, потребовалась великая вера и мужество коммунистов, глубочайшее сознание необходимости всеочищающей психологической ломки.
Кузнецов отрицал все: ничего не знаю, ни о чем не слышал.
– Я был в лагерях, – говорил он, – я не хочу попасть туда снова… Да, боюсь, очень боюсь… Я вас знаю…
От Нахимова требовалось почти невозможное: переубедить взрослого, трудного и озлобленного человека, поломать его старый и порочный принцип: передо мной – враги.
– Почему вы говорите о лагере? – спросил Нахимов. – Не о лагере сейчас речь и не о страхе. Речь о жизни идет, поймите. У вас дом, любимая работа, жена, дочка. Почему вы считаете, что мы хотим посадить вас за решетку? Кому и зачем надо это? Разве нам, всем нам, всему народу нужно множить число врагов? Подумайте об этом. Поймите наши интересы. Если вы честный человек и патриот, эти интересы не могут не быть и вашими…
Три часа сложного и трудного разговора. Три часа и годы темной жизни схлестнулись в невидимом поединке. Кузнецов молчит. Я вижу его глаза, вижу, как волчья затравленность его взгляда сменяется доброй человечьей задумчивостью.
– Хорошо, – быстро говорит он. – Хорошо. Поверю вам. Первый раз поверю. Знаю, что дурак, но поверю. Дайте бумагу, я все напишу сам.
Есть блатной термин «раскололся», то есть признался. Кузнецов не «раскололся». Его не припирали к стенке фактами и уликами, не показывали документов, изобличающих его связь с Прохоровым. Не было этого. С ним просто говорили. Его признание – не вынужденная капитуляция, он понял: жить дальше так, как он жил, нельзя…
Обыск начали в 2 часа дня: в это время дочка Кузнецова уходит в школу. Кстати, одно письмо Прохорова нашли в платьицах Катеньки – куклы с льняными волосами, самой любимой, потому что она умела закрывать глаза…
В Москве самым жалким на допросе был Шаболин. Дерганый, всклокоченный, он совсем потерялся от страха. Он все время улыбался, но улыбался так, что казалось: вот-вот заплачет.
– Я все расскажу, все, до самых мелочей. Да, он выкрал у меня блокнот… – тихо, почти шепотом, говорит Валерий, – хотел продать… Потом вместе предлагал уехать за границу.
– Как уехать? – спросил Нахимов.
– Ну, убежать… Он все требовал, чтобы я еще что-нибудь интересное рассказал… Ну, по работе… Записывал все. «Это, – говорит, – вторая посылка будет…» Все это ужасно, гражданин следователь, это ужасно…
– Где эти записи?
– Он говорил, «в надежном месте»… Это значит у Софьи Алексеевны…
– У Толчинской?
– Да, в Телеграфном переулке…
Через час Софья Алексеевна Толчинская вошла в кабинет следователя.
Дорога через ночь
После беседы у следователя вместе с Софьей Алексеевной поехали к ней на квартиру: нужно было найти последний тайник шпиона.
– Я все скажу! С любой колокольни могу прокричать: да, бывал, ел, пил, на гитаре играл… Мне скрывать нечего, я ничего плохого не делала. – Софья Алексеевна возбуждена без меры. Ее лицо раскраснелось, она оглядывается на следователя, на меня, на двух соседок по квартире, приглашенных на обыск в качестве понятых, – ищет нашего сочувствия.
– Успокойтесь, Софья Алексеевна, – мягко говорит Рощин, усаживая старую женщину в кресло, – мы знаем, что вы не делали ничего плохого. Но Анатолий Яковлевич бывал у вас и, по нашим сведениям, мог хранить в вашей комнате некоторые очень интересующие нас бумаги.
– Да! Есть! – снова вскакивает Софья Алексеевна. – Есть! Вот папка с его нотами…
В папке только ноты. Романсы. «Ты в офицерской шинели скоро придешь ко мне», – прочитал я и невольно улыбнулся: действительно ведь скоро придут к нему именно в офицерской шинели…
Только ноты, и ничего больше.
– Ну, что же, – сказал Рощин Толчинской, осмотрев папку, – вы уж извините нас, но все-таки придется поискать.
– Пожалуйста! – с готовностью откликнулась Софья Алексеевна. – Если хотите, я вам помогу.
– Спасибо, – улыбнулся Рощин, – мы уж сами…
В бесконечном разнообразии человеческих жилищ четко угадывается категория комнат, заставленных и завешенных абсолютно ненужными вещами. Единственный ответ на вопрос, почему эти вещи не выбрасывают, таков: «Как же их выбросить, если они тут уж двадцать лет». Какие-то кедровые шишки, заросшие пылью, серые камешки с пляжа, привезенные из Гурзуфа в 1927 году; баночки и пузырьки с желтизной на донышке из-под чего-то, давно израсходованного; обглоданные временем статуэтки, недобитые чашки, замки без ключей и ключи без замков, пакетики с шурупчиками, которые никак нельзя потерять, но от чего шурупчики – все забыли; перегоревший электрический утюг, о котором уже 10 лет говорят: «Надо бы его починить»; пробочки, пуговички, какие-то древние счета, квитанции, чеки – всего не перечислишь. Именно к такой категории комнат и относилась комната Софьи Алексеевны. Найти здесь несколько листков бумаги было трудом геркулесовым.
Рощин перелистал все книги, кипы старых, пожелтевших газет, осмотрел бесчисленные шкафчики, этажерочки и полочки – ничего. В коридоре шумел сосед – муж одной из понятых, который пролил на себя суп, орудуя вместо жены на кухне. Усталая Софья Алексеевна убеждала всех, что «у Толи не было от нее абсолютно никаких секретов» и все наши старания ни к чему не приведут. Я подумывал уже, что Шаболин что-то напутал в своих показаниях, и вот тут-то Рощин нашел портфель.
Портфель как портфель. Потрепанный, черный, с двумя замками. В портфеле были ноты, несколько газет, карандаши. Все. Рощин встряхнул портфель, перевернул, потряс. Пыль. Крошки. Он пошарил внутри рукой и нащупал надрез в подкладке. Просунул руку дальше и вытащил маленький пакетик. Несколько мелко исписанных листков легло на стол.
– Ну вот, видите. Это уже не музыкальный словаре – улыбнулся Рощин Софье Алексеевне. Он протянул листки понятым.
– Да ведь это шифр! – в ужасе сказала одна из женщин. Она держала бумаги кончиками пальцев, словно это были листья ядовитого растения…
Обыск продолжался…
– Сегодня «Спартак», кажется, не играет, – сказал Воронцов, – поэтому я надеюсь, что Борис Маркович не будет посматривать на часы и мы сможем обсудить все не торопясь. Пора итоги подводить…
– «Спартак» как раз играет, но в Тбилиси, – встрепенулся Куприн, – и именно это обстоятельство сыграет для Анатолия Яковлевича роковую роль.
– Я думаю, что говорить надо не только и даже не столько о Прохорове, – сказал Воронцов, – сколько о Кузнецове, Иноземцеве, Шаболине. До тех пор, пока рядом с ними Прохоров, они будут катиться вниз. Ну пусть не катиться, а сползать.
– Уж куда дальше сползать, – возразил Куприн. – Человек работает на оборонном предприятии, и мало того, что он совершенно халатно относится к элементарным правилам работы с секретными документами, он сознательно передает их в руки врага. Не мог не знать Шаболин, что Прохоров хочет запродать полученные от него сведения! Как хотите, но я в это никогда не поверю!
– И все-таки, – Воронцов начал не торопясь, – и все-таки, кто такой Шаболин? Парню 26 лет. Рос без отца. Это для мальчишки очень важно – отец… Окончил советскую школу, советский вуз. Как из него мог получиться враг? Кузнецов тоже, видно, в лагере немало передумал. Сейчас работает… Жена, дочь… Вы говорите «никогда не поверю». Это все эмоции. Не в интуиции дело. Влезть надо в душу человека, посмотреть, насколько она больна, эта душа, можно ли ее вылечить. И давайте не торопиться с выводами, пройдет следствие – мы получим полную картину всего, что было. Определим точно меру их причастности к этому делу. И тогда уж – верь не верь – закон будет решать, насколько, в какой мере виновны Шаболин, Иноземцев и Кузнецов, Сбить их с ног, ей-богу, дело нехитрое… Труднее не дать упасть.
– Правильно, – согласился Козин, – не верю, чтобы они уже были потерянными для нас людьми…
– Вспомните, – продолжал Воронцов, – мало ли было случаев, когда люди, на первый взгляд именно потерянные, буквально возрождались. Вызывали, говорили, и не раз, не два, ездили на работу, советовались и с домашними, и с друзьями, с комсомолом, с партийными организациями – и менялся человек. Не сразу, вначале с предубеждением, осторожно, но прозревал, понимал: хотят помочь, а не в тюрьму упрятать…
Говорили долго, но о Прохорове – ни слова.
Куприн наконец не выдержал:
– А как же с Прохоровым, Александр Николаевич?
– Я запросил Ярославль, – сказал Воронцов. – Прохоров рвется в Москву, утверждает, что тяжело болен, требует медицинского обследования. Его положили сейчас в госпиталь, но я убежден, что это явная симуляция. Просто он боится потерять свои тайники, с такими трудами сорганизованную связь… – Он помолчал, а затем добавил: – Вчера я был у заместителя главного военного прокурора. Получена санкция на арест Прохорова.
Специальная оперативная «Волга» шла ровно, с легким свистом – 150 километров в час. Куприн с шофером – впереди, мы с Рощиным – сзади. Звонкий, сухой осенний лес летел за окнами машины.
– О чем ты думаешь, Александр Петрович? – тихо спросил я.
– Да все о нем я думаю, – обернулся Рощин. – И о себе. Мы ведь одногодки. Я тоже в сороковом в армию ушел, во флот. Он у экзарха в Риге сидел… Я попал на Северный флот… Там меня и ранили… Подожди, я тебе как-нибудь расскажу о Севере. Вот это повесть! Не повесть – поэму писать надо о наших ребятах! Потом в комсомоле работал. Это, наверное, лучшее мое время было. А потом, когда стал чекистом, опять с моряками. Знаешь, сколько у меня друзей на Балтике? Не забывают… Ты понимаешь, как это приятно, когда тебя не забывают?.. И все-таки ужасно несправедливо, что мне уже сорок два…
Солнцем на дивных куполах своих чудо-церквей встретил нас Ростов Великий. Высокое ярко-голубое небо, какое даже не каждой весной бывает, кружило голову. Мы пообедали в маленькой столовой. Куприн заготовил бутерброды на обратный путь.
– Много, – протестовал Рощин, – не съедим.
– Не много, – сказал Куприн. – Ты учти: это на пятерых…
В Ярославль приехали уже под вечер. В областном управлении КГБ к нам присоединились два следователя. Обсудили план ареста. Прохоров находится в госпитальной палате вместе с другими больными. Объявлять ему об аресте там не очень удобно – начнутся кривотолки: ведь он всем рассказывает, какой он больной, требует, чтобы его в Москву к профессорам-специалистам отправили. Было решено, что Куприн пройдет в палату под видом врача, скажет Прохорову, что его решено отправить в Москву, а заодно проконтролирует, не оставит ли что-нибудь Прохоров в тумбочке: вполне возможно, что некоторые записи он держит при себе постоянно, не доверяясь никаким тайникам.
Куприн разыграл роль врача, как профессиональный артист. Он не сразу подошел к Прохорову, поговорил с больными, одному пощупал живот, другому велел показать язык, бормотал какую-то латынь и делал пометки в блокноте.
– Прохоров? Так, так… – Он остановился перед худощавым скуластым человеком. Черные волосы – назад. Цепкие глаза. Совершенно спокоен. – В Москву поедете, Прохоров. Кончилась ваша служба. Неважный у вас анализ, неважный, – соврал Куприн, – лечить вас надо…
Через пятнадцать минут Прохоров, с трудом скрывающий свою радость оттого, что обман его так блистательно удался, уже спускался по лестнице с чемоданчиком в руках.
– Анатолий Яковлевич, – Куприн тронул его за рукав, – на минуту зайдите сюда, пожалуйста. – Куприн открыл дверь дежурки. Прохоров вошел. Метнул взгляд на синий кант погонов майора-следователя.
– Вы Прохоров Анатолий Яковлевич? – спросил майор.
– Да, а в чем дело?
– Будьте любезны, ваши документы.
Прохоров протянул паспорт.
– Прохоров Анатолий Яковлевич, 1922 года рождения, – вслух прочитал майор. – Все точно, – сказал он Рощину.
Рощин смотрел на Прохорова. Уже год день и ночь он думал об этом человеке. Год он говорил с ним, спорил, переубеждал, изучал, надеялся и обманывался в своих надеждах, вживался в его психологию, думал его мыслями и, наконец, объявил ему войну. Уже год шла их невидимая дуэль. Сейчас он впервые увидел его.
– Согласно санкции заместителя главного военного прокурора, вы арестованы и обвиняетесь по статье 64 Уголовного кодекса РСФСР, – сказал майор.
– Что? Что такое? – спросил удивленно Прохоров. – Что это за статья?
– Измена Родине. – Майор протянул ему постановление. – Прочтите и распишитесь.
Лицо было совершенно спокойно, только руки изменили ему. Лист бумаги мелко вздрагивал, словно человек читал его в вагоне идущего поезда.
– Это недоразумение, – глухо сказал Прохоров, – это какая-то ошибка…
– Мы разберемся, – тихо сказал Рощин, стоящий за его спиной.
Прохоров обернулся. Их взгляды встретились.
…Было уже совсем темно. Прохоров сидел в машине между Рощиным и мной. Он молчал и все смотрел вперед, дальше мутно-серой дороги, дальше света фар, в ночь.
В целях конспирации оперативные работники контрразведки дали Прохорову псевдоним «Иезуит». Этот псевдоним родился случайно, но, мне кажется, оказался удивительно точным. В ночь на 2 октября 1964 года «Иезуита» не стало. Появился подследственный Анатолий Прохоров.
Сентябрь – ноябрь 1964 г.
