Текст книги "Падение «Иезуита»"
Автор книги: Ярослав Голованов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
Проблема № 1
Почему Анатолий Прохоров стал изменником Родины? Я думаю об этом все время. На этот вопрос ищу ответа, роясь в пухлых папках «Дела», путешествуя с Рощиным по Москве с одной явки на другую, осматривая тайники, беседуя со свидетелями. Почему?
1958 год. Он живет в Москве, у матери. И с первых шагов ищет жизни легкой, но доходной. Церковь в Телеграфном переулке. Он много рассказывал священнику о своих прежних знакомствах в мире духовенства, вошел в доверие, пристроился. Торговал свечами по святым праздникам, выгадывал довесок к зарплате. А положили ему не так уж мало – 1200 рублей. Но он-то считал – мало…
Здесь, в церкви, и познакомились они с Софьей Алексеевной Толчинской, пенсионеркой, бывшей преподавательницей немецкого языка.
Странное это было знакомство. Она жила рядом с церковью, и Анатолий после «работы» обычно заходил к ней. Кормился. Софья Алексеевна была в кулинарии мастерица, и ему было приятно вдвойне: и вкусно и задаром. Беседовали. Когда Софья Алексеевна покупала «Толику» четвертинку, он добрел, вспоминал былое. Париж, гостиную мадам Мюллер и проделки на бульваре Клиши… Были спутники, Братск, целина. Когда она говорила ему обо всем этом, он морщился: «Дешевая агитация». «А что же тогда настоящее?» – спрашивала она. «А ничего нет настоящего, обман и воровство вокруг, вот и все…»
Есть слово «идеалы». Иногда его употребляют без ума, и тогда слово это тускнеет. Но дело не в неумелом употреблении, а в сокровенной его сути. Что такое идеалы? Это в конечном счете, думается мне, свой счет правды и лжи, справедливости и обмана, своя оценка всему, что делает твой народ и ты сам. Коммунистические идеалы – это наша мера, которой мы поверяем мир… Все думаю о Прохорове… А его идеалы? Быть может, он убежден в том, что строй капитала свободнее и счастливее? Ведь есть немало людей, убежденных в этом. Нет, не думаю. Этой убежденности нет ни в его высказываниях, ни в его письмах. Его не интересуют экономические показатели, он не заглядывал в статистические справочники.
Казалось бы, он, человек чуждой нам идеологии, должен был бы восхищаться, например, промышленностью США, идущей впереди нас по многим своим показателям. А он восхищается поэзией кафе и романтикой «свободной любви». Я жил в Париже совсем немного и знаю все-таки, что хозяева кафе работают там в поте лица по 18 часов в сутки, что в этом прекрасном городе существует гигантская подпольная индустрия проституции – именно индустрия, со своими шефами и боссами, порядками и законами, спросом и сбытом, со страшной грязью и цинизмом. Как он не разглядел этого за годы жизни в Париже?
Он увидел упаковку и уже не интересовался содержанием. Нет, не убежденность привела Анатолия Прохорова к преступлению, а, думается мне, отсутствие всяких убеждений. Писалось и говорилось об этом много, но, не скрою, слова эти всегда казались лично мне несколько абстрактными. Дело Прохорова наполнило их сутью. Безыдейность была лучшим удобрением для зерен паразитизма, заброшенных в его душу много лет назад. И зерна эти проросли густо.
Если бы в нашей стране можно было беспрерывно потреблять, ничего не давая взамен, его устраивала бы и Советская власть. Но поскольку у нас так жить нельзя, она, эта власть, его не устраивает.
Из церкви его выставили, когда узнали, что он заболел сифилисом. «Это уж, родной, чересчур», – сказал на прощание отец Данила. Лечился. Потом устроился в книжный магазин экспедитором. Думал только об одном: заработать, но по-крупному, в валюте. Заработать и махнуть на Запад. Весь вопрос: как?
В июне прошлого года в Москву приехали туристы из Франции. Была среди них русская – Надежда Дубровская. Он разыскал ее в гостинице «Балчуг», уговорил отвезти письмо, бросить в Париже. Письмо адресовалось Борятиискому: просил помощи, совета. К этому времени князь Николай уже осуществил свой план: переехал в Вашингтон, преподавал в военно-морском колледже. Прохоров боялся: а вдруг Дубровская выбросит его письмо? Хотелось хоть немного отдохнуть от страха, переложить, пусть часть его, на другого.
Были два человека, которым он доверял, – Кузнецов в Орске и Бочаров в Риге. С Кузнецовым вместе сидели в лагере. Серьезный парень. Имел 25. Выпустили по амнистии. Бочаров – поп православный, тоже старый друг, еще по прибалтийским вояжам. Сейчас присох в Риге, сидит смирно…
Прохоров писал в Орск:
«Передал письмо и теперь дрожу, как мышь… На черта это мне все нужно, и сам не знаю…»
Ждал ответа от князя до августа, не дождался. Разыскал еще одного туриста, теперь уже из Англии. Профессор, геолог Сергей Иванович Мокеев, читал курс в Кембриджском университете. Со стариком пришлось долго биться, уговаривать. Так он переслал второе письмо. Через некоторое время он сообщил в Ригу:
«…намечена определенная цель. Это не для писем…»
Этой целью был Валерий Шаболин.
Познакомились они «по пьяному делу» в ресторане «Узбекистан». Встречались еще и еще. Шаболин рассказал, что работает в «почтовом ящике». Изделия, которые разрабатывались там, он называл «штучки». Что это были за «штучки», Анатолий долго не понимал, все выспрашивал, но осторожно, без нажима, когда к слову придется. Когда узнал, заинтересовался подробнее. Валерий болтал охотно. Ему льстила секретность. Себя он называл, как самодержец: мы.
– Мы знаешь какие штучки готовим? Закачаешься! Гляди. – Он рисовал на клочке бумажки, потом непослушными, пьяными руками нащупывал в кармане коробок и, ломая спички, поджигал клочок.
– Вот так-то, брат! Иначе нельзя, понял? Бдительность! Мы – за семью печатями, понял?
Анатолий деланно восхищался.
Однажды они вдвоем крепко напились дома у Прохорова. У Валерия все качалось в глазах. Его долго рвало в уборной. Анатолий успокаивал: «Ничего, пройдет, приляг…» Валерий ткнулся в диван. Через десять минут раздался пьяный храп. Анатолий встал со стула трезво, бесшумно подошел к дивану. Руки были гибкие, словно без костей. Он быстро нашел рабочий блокнот в пиджаке, в левом внутреннем. Потянул медленно, плавно…
В блокноте были радиосхемы, таблицы, формулы. Потом фамилии, служебные телефоны. Прохоров переписал все. Особенно тщательно то, чего не понимал.
На следующий день было объяснение. Когда Анатолий вернул блокнот Шаболину, возмущению Валерия не было границ.
– Как ты смел! Я считал тебя порядочным человеком! Я пойду в КГБ и все расскажу!
– Запомни: мы теперь одной веревочкой повиты. Если расколешься, – я тебя с собой потяну. Так что держись за меня. Перейдем границу – деньги уж у нас будут. Это я еще раньше сработал одно дельце. Ну, да тебе о нем знать не надо. Никто о нем не знает… А там и заработать – дело нехитрое.
– Ты с ума сошел! – кричал Валерий.
– Я все обдумал. По радио выступать будем…
– Как выступать? Что ты говоришь, опомнись…
– А вот так выступать. Тему придумаем… Работа найдется. А потом махнем к Борятинскому в Вашингтон. Житуха!
У Валерия от ужаса холодела спина.
Теперь был «товар». Надо было искать «покупателя». Прохорову очень не хотелось делать все своими руками: можно примелькаться и сгореть. А тут как раз и человечек удобный подвернулся: Иноземцев, работает в метро, несколько туповат, но это даже хорошо – от тупости он становится смелее. Ему поручил Анатолий сходить на квартиру к одному крупному американскому журналисту.
Журналист налил Иноземцеву виски с содовой, закурил трубку и, усевшись поудобнее, приготовился слушать. Иноземцев предлагал сотрудничество: мы вам – ценные оборонные сведения, вы нам… Ну, разумеется, не даром… Для начала вот. Он протянул конверт.
«Неужели в КГБ меня считают таким идиотом? – думал журналист. – И что я такое натворил, что они прислали ко мне этого болвана?»
– Вот что, милейший, – сказал журналист, пустив над головой аккуратный нимб табачного дыма, – никакого письма я, разумеется, не возьму. Если вы или ваши друзья имеют намерения сообщить нечто, что может заинтересовать моих соотечественников, я прошу сделать это устно. И тогда я уж сам решу, что делать дальше с вашей информацией. А пока не угодно ли попробовать «Белую лошадь»? Всемирно известный напиток… Как это по-русски: «посошок на дорожку»…
Прохоров был взбешен.
– Идиот, – кричал он, не глядя на Иноземцева, – последний осел этот янки! Ему плывет прямо в руки, а он нос воротит!
И тут подвернулась выставка. Подвернулась как нельзя кстати. Сначала Анатолий отправил на выставку Иноземцева. Иноземцев съездил, походил кругом. Вечером доложил Прохорову:
– Там полно сотрудников КГБ, ничего не выйдет…
На самом деле (сейчас он признался в этом) он не видел ни одного сотрудника. Просто стало очень страшно. Он решил отвязаться от Анатолия.
Прохоров поехал сам. Долго изучал обстановку и наконец рискнул. Он попал удачно. «Администратор» оказался сообразительнее журналиста.
– Ничего я брать у вас сейчас не буду! И вообще вы грубо работаете, – тихо говорил Склайтон, шагая по аллее в Сокольниках. – Никаких встреч, запомните это навсегда. Дайте номер телефона, удобный вам. Не торопитесь. Подумайте. Это должен быть чистый телефон. Когда придумаете, сообщите мне…
Они встретились еще раз. Анатолий снова набивался с письмом, Склайтон снова отказывался. Анатолий начал рассказывать о Шаболине, о «штучках», Склайтон не перебивал, слушал. «Устный разговор – дело чистое, – думал он. – А парень, кажется, действительно интересный, такого нельзя упускать…»
Беседы в Сокольниках окрылили Прохорова: дело пойдет! Он пишет в Ригу о встречах со Склайтоном:
«Молись, чтобы я вытащил «проблему № 1».
Так отныне обозначалась измена. Он боится за сохранность полученных у Шаболина сведений, снимает копию, посылает в Орск. «Храни намертво», – приказывает в письме Кузнецову. Но звонка, которого он ждал с таким нетерпением, все не было и не было.
В это время Склайтон мучился сомнениями: «А если все это «шутки» русской контрразведки?». Все время ему казалось: следят. У него совершенно развинтились нервы. В Ленинграде, в гостинице, пьяный, разломал телефон, кричал: «Я знаю, куда они прячут свои микрофоны!» Микрофон не нашел, а за испорченный аппарат пришлось платить. «Хорошо еще, что об этой глупости не знают в Москве, в посольстве, – думал он на следующий день, – стыда не оберешься…»
В Москве об этом узнали. Правда, не в посольстве.
– Волнуется Склайтон, – сказал Куприн Рощину. – Что же его волнует? А, Александр Петрович?
Рощин промолчал, закурил.
– Борис Маркович, а ведь самый факт, что он волнуется, уже позволяет порассуждать. – Он затянулся дымом. – Вот, смотрите…
Рождение Кэтрин Кэтуэй
Генерал сидел за письменным столом, отложив в сторону все папки и бумаги, слушал внимательно, не перебивал. Рощин – напротив. Рядом с ним – Куприн и Козин, заместитель Куприна, старый, опытнейший чекист, который знает Москву, наверное, лучше собственной квартиры.
– Петр Михайлович, – говорил Рощин, – все поведение Прохорова, его встречи, переписка, связь со Склайтоном, упорное желание наладить и упрочить свои контакты с иностранцами – все это говорит о том, что он располагает какими-то данными, которые представляют интерес для зарубежной разведки. А его поведение? Ведь он осторожен, как лиса…
– Это верно, – улыбнулся Куприн, – товарищи из подразделения Корчагина жалуются: у него повадки профессионала.
– Пустой, без материалов, – продолжал Рощин, – он не развивал бы такую активность. Тем более, его не интересуют ни валюта, ни тряпки. Я убежден, что ему нужна прочная и надежная связь. Он искал ее и нашел на выставке. Весь вопрос в том, что он хочет сообщить…
– Ну сообщить-то ему как раз есть что, – перебил Рощина Козин. – Ближайший друг в Москве – Шаболин, сотрудник важнейшего оборонного центра. Это уже интересно. С Шаболиным Прохоров очень близок. Первый подручный во всех пьянках и оргиях…
– Я думаю, – быстрой своей скороговоркой, немножко напоминающей речь футбольного комментатора, вставил Куприн, – нет ни у кого сомнения, что Прохоров задумал передачу. – Он оглянулся на Рощина и Козина. – Зачем тогда телефон и вся эта возня с Любовью Дмитриевной, матерью Шаболина? Склайтон уехал. Телефон молчит. Но позвонить он может в любую минуту. И Прохоров выйдет на связь. Причем выход этот он может так оформить, что комар носа не подточит.
– Что же вы предлагаете? – спросил генерал.
– Петр Михайлович! – Рощин говорил тихо, но убежденно. – Надо обязательно узнать намерения Прохорова, узнать, зачем ему нужна эта связь…
– Как? – быстро спросил генерал. Рощин понял: все, о чем тут говорили, ясно было генералу с первых слов доклада, и думал он все время именно об этом: как? Куприн задвигал стулом: начинался главный разговор.
– А что если позвонить Красовским и дать Любови Дмитриевне телефон для связи, а? – Этот вариант Куприн припас еще до встречи с генералом. – Прохоров клюнет и выйдет на связь. «Иностранцем» будет наш человек. И посмотрим тогда, как поведет себя Прохоров. Заодно проверим, сообщат ли нам Красовские об этом звонке…
Генерал на секунду задумался:
– Не совсем то, Борис Маркович. У нас нет никаких оснований не доверять Красовским. Ведь мы просили их помочь нам, зачем же их проверять? Без веры работать нельзя… – Он опять помолчал. – И второе: Прохоров знает, что звонить будут от Склайтона. Уже этим мы как бы подтолкнем его. Мы обязательно должны узнать, что он замышляет. Обязаны узнать. Но мы должны, сделать так, чтобы исключить какой бы то ни было нажим на Прохорова, на его волю, психику. Если он задумал что-то сообщить, передать, мы со своей стороны должны показать, что не только не заинтересованы в этом, а, наоборот, всячески хотим сдержать его попытки. Абсолютная свобода воли – только в этом случае мы получим достоверные сведения… Ваша идея с «иностранцем», – генерал обернулся к Куприну, – тоже спорная идея. Это крайний случай. Но я допускаю, что в данных обстоятельствах возможно и такое решение… Одну минуту. – Генерал нажал кнопку. В дверях неслышно появился дежурный.
– Пригласите, пожалуйста, Александра Николаевича, – сказал генерал.
Александр Николаевич Воронцов, выслушав просьбу генерала заняться Прохоровым, чутьем старого чекиста понял: работа тонкая и трудная.
– Ну что ж, друзья, – он обернулся к Куприну, Козину и Рощину, – давайте как следует все обмозгуем. Пошли ко мне, поговорим…
Через день в очень старинном особняке князя Растопчина на улице Дзержинского, где когда-то ночевал Наполеон Бонапарт, родилась Кэтрин Кэтуэй, представляющая в Москве интересы косметических и парфюмерных фирм разных стран.
Большинство писем на свое имя Анатолий Яковлевич получал в почтовом отделении, расположенном неподалеку от его дома на 2-й Тверской-Ямской улице. В это почтовое отделение и пришло письмо на имя Прохорова Алекса. Девушка в окошке «до востребования» уже хорошо знала Анатолия Яковлевича, и непонятно сокращенное имя на конверте не вызвало у нее сомнений в том, что письмо адресовано ее давнему знакомому.
Алекс… Это удивило Прохорова. Он разорвал конверт.. На маленьком листке дорогой почтовой бумаги прочел не совсем грамотный русский текст:
«Уважаемый друг! Я имею посылку для вас и прошу зайти ко мне в отель «Пекин» № 216.
Искренне ваша Кэтрин Кэтуэй».
Наконец-то! Анатолий понял: Склайтон не доверился звонку к Любови Дмитриевне и ищет встречи. Однако идти в «Пекин» опасно. Лучше встретиться где-нибудь на улице.
Он позвонил в гостиницу, узнал телефон номера 216.
– Алло! Это Прохоров. – Анатолий старался говорить спокойно. – Я получил ваше письмо…
– О, хорошо, я жду вас, – послышалось в трубке.
– Если вы не возражаете, давайте встретимся не в гостинице, а просто в городе…
– Хорошо, если вы хотите… Где?
– Рядом с тем местом, которое изображено на конверте вашего письма. Вы помните?
– Да, помню.
«Боится, что этот разговор кто-то может услышать, – подумала «Кэтрин». – Это он ловко придумал с конвертом. На конверте – памятник Маяковскому».
– Когда мы встретимся? – спросила «Кэтуэй».
– Сегодня в семь часов вечера вы сможете?
– В семь вечера? Хорошо.
Анатолий появился у площади Маяковского за час до срока. Почистил ботинки у Театра кукол, обошел ресторан «София», купил газету в метро, почитал афиши зала имени Чайковского, узнал «точное время» из автомата в театре «Современник», навестил туалет у кино «Москва». Ничто не вызывало его подозрений. Площадь жила своей обычной жизнью. У памятника играли ребятишки; парень фотографировал девушку, потом девушка парня; маленький водоворотик людей вертелся в дверях кино; тосковали безбилетники у подъезда «Современника». Его взгляд быстро пробежал по окнам, смотрящим на площадь, но и здесь не увидел он ничего, что заставило бы его встревожиться. Без пяти семь к входу в зал Чайковского подъехало голубое такси. Из машины вышла женщина средних лет в зеленоватом, отливающем перламутром плаще, с модным острым зонтиком в одной руке и сумкой в другой. Она пересекла площадь, обошла памятник вокруг, остановилась, достала из сумки пачку «Кэмел», прикурила от ронсоновской газовой зажигалки и огляделась по сторонам.
«Пришла», – подумал Прохоров. Он оставил свою очередь у касс «Москвы» и быстро пошел к памятнику.
– Добрый вечер, – сказал Анатолий.
– Добрый вечер, – ответила «Кэтрин», приветливо улыбнувшись.
– Я Прохоров. Я получил ваше письмо.
– О, это тут что-то не так, – с легким английским акцентом сказала «Кэтрин». – Я писаль Алексу Прохорову. Посылка для Алекса. Но вы другой человек. Тут ошибка есть. Я не могу дать посылка…
Анатолий подошел вплотную к «Кэтрин»:
– Здесь нет никакой ошибки. Кто вам назвал мою фамилию? Склайтон. Вы от Склайтона?
– Склайтон? – Брови «Кэтрин» взмыли вверх. – Я не знаю никакого Склайтон.
– А Борятинского вы знаете? Борятинского Николая Александровича из Вашингтона? Военно-морской колледж. Может быть, он забыл, как меня зовут. Я не Алекс, я Анатолий, понимаете? Пароль Борятинского – одиннадцать, я не забыл.
– О, нет! Я не знаю Борятински. Какой пароль? О чем вы говорите? Я быль в Вашингтон давно, в пятьдесят пьятом году. Никакого. Борятински я не знаю!
– Ну, хорошо. Это неважно. – Прохоров задумался лишь на секунду. – Это неважно. Я прошу вас помочь мне.
Он заговорил вдруг совсем по-другому, быстрым, горячим шепотом, косясь по сторонам, задыхаясь, словно на бегу:
– Я был в плену… Во Франции живут мои друзья… Меня знает Склайтон, администратор выставки в Сокольниках, он обещал позвонить, сообщить о себе и не звонит… Я сидел в лагерях, можете верить мне, я много страдал от коммунистов…
– Но какое здесь дело ко мне? – запротестовала «Кэтрин».
– Выслушайте меня. У меня есть друзья, мы хотим помогать вам, вашей стране… У нас есть сведения, которые заинтересуют вас, обязательно заинтересуют… Это начало, это только начало…
– Я продаю косметика, парфюм, я не хочу это знать.
Прохоров схватил ее за рукав.
– Вам ничего не надо знать. Вот письмо, перешлите его Склайтону, Борятинскому, передайте, наконец, здесь в посольство. Тут все чертежи, схемы, телефоны, фамилии и мои адреса тоже, меня легко найдут. Поймите, я не прошу сейчас денег, я прошу, чтобы мне поверили…
– О нет, я ничего не буду брать. – «Кэтрин» отступила, прижала к себе сумочку. – Здесь ошибка, я ничего не буду брать.
По лицу Прохорова пробежала судорога.
– Хорошо. – Он быстро достал из кармана чистую почтовую открытку, на которой был отпечатан ядовито-красный букет цветов. Разорвал пополам. – Если вы или кто-нибудь другой захочет меня увидеть, он должен прийти вот с этим. – Анатолий быстро сунул в руку «Кэтрин» половинку открытки, вторую половинку положил к себе в карман, резко повернулся, быстро зашагал по улице Горького к Белорусскому вокзалу.
Еще и еще перечитывал Рощин рапорт «Кэтрин». Они оказались правы. Прохоров «созрел». Если он, очень осторожный человек, первой встречной иностранке готов передать секретные сведения, – значит, он враг. Передал он эти сведения или нет, он шпион. Рощин открыл книгу – «Комментарии УК РСФСР», жирно подчеркнул в статье 64:
«Шпионаж заключается… в собирании с целью передачи иностранному государству, иностранной организации либо их агентуре сведений, составляющих государственную или военную тайну…»
Зазвонил телефон. Рощин снял трубку.
– Николай Петрович, здравствуйте. – Он сразу узнал голос Валентины Андреевны Красовской. – Вы просили сообщить, если тете позвонят по нашему телефону…
– Да, да. – Рощин не мог скрыть волнения.
– Сегодня звонили, просили записать для нее: К 9-18-40. И больше ничего…
– Спасибо, большое спасибо, Валентина Андреевна. – Голос Рощина звенел. – Привет Александру Ильичу… Еще раз спасибо.
Через десять минут он уже знал: телефон с номером К 9-18-40 стоит на улице Горького в доме № 22 – гостиница «Минск», номер 840. Еще через десять минут он узнал, что в номере 840 со вчерашнего дня остановился синьор Марио Гоцци, совершающий путешествие по туру, приобретенному в Миланском отделении «Интуриста». Синьор Гоцци должен пробыть в Москве неделю, а затем вылететь в Париж.
Еще через десять минут Рощин входил в кабинет Воронцова. И, наконец, еще через десять минут Воронцов был принят одним из заместителей председателя Комитета государственной безопасности.
