Текст книги "Третий день зимы"

Автор книги: Ярослав Вольпов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Он открыл одну из рукописей, завёрнутую в чёрную кожу со странными красными пятнами. На первой странице было написано: "Семь смертных грехов Всевышнего". Если бы кто-то нашёл эту книгу, подобного заглавия было бы достаточно, чтобы бросить её в костёр, не читая. Именно это и нужно было монаху. Он знал, что на самом деле в книге содержатся куда более важные вещи, чем очередные извращения над верой.

Это была история его страны. Но не та, которую рассказывали народу. В этой книге было всё, что людям приказывали забыть – зачастую ради их же блага. Ведь существуют знания, с которыми слишком тяжело жить – тяжело, но возможно. Хотя и бессмысленно. Ведь в мире лучше считать правдой то, во что верят все окружающие. Конечно, если держать свои знания при себе, жизнь может оказаться не такой тяжёлой. Но беда с ними именно в том и заключается, что молчать о них способна только закрытая книга.

Отец Клавдий надеялся, что и он тоже на это способен.

Среди откровений этой книги была правда и о Храме. Эта глава в истории города на фоне остальных выглядела относительно безобидной – но её опасность просто была лучше скрыта. Монах никому не позволил бы прочитать эти страницы. Ему было известно наверняка, что слишком много людей решили бы испытать себя, узнав истинную сущность неведомого зла. Пугающая тайна удерживала горожан на расстоянии от Храма; если бы её покров рассеялся, какие-то герои обязательно бы нашлись. Но к чему бы привела их отвага?..

«…И тогда повержена была демоница и заключена в стенах храма, где когда-то искали люди защиты от её зла. Всю силу, выпитую у невинных душ, заставили её извергнуть, и этой же силой было наложено заклятие на узилище её. Как нельзя вернуть жизнь жертвам её, так невозможно лишить жизни демоницу; и посему решено было бессмертие её рассеять в воздухе, дабы питало оно всё живое, находящееся в храме. Ибо живыми стали печати на воротах тюрьмы её: дикие розы оплели двери храма, и каждый цветок есть слово заклятия. Покуда жива демоница, не увянут розы; покуда же не увянут розы, не вырваться злу за пределы храма. Нерушимым было заклятие, и мудрыми считали себя те, кто наложил его, но не учли одного. В заключении своём слабела демоница, и вместе с ней слабели печати. И настал день, когда вновь обрела она свободу…»

Перевернув страницу, монах вздохнул и задумался. Он вспоминал ту девушку, которая только что дала слово отправиться в Храм. Сегодня был не тот день, когда опасность, живущая среди увитых розами камней, становилась смертельной. Но этот день был уже слишком близок.

Лиа была уверена, что Альфред лгал ей. И она была совершенно права.

Этельред не просто упоминал о своей новой возлюбленной. Он говорил о ней целыми днями. Он упорно молчал лишь об одном – кто она. Впрочем, зная о ней всё, включая оттенок глаз, Альфреду несложно было догадаться. Особенно после того, как Этельред назвал её имя – и с тех пор повторял каждую минуту.

Эверморн…

Альфред, в отличие от брата, не мог похвастаться тем, что знал всех девушек города, но был уверен в том, что ни одна из них не носила подобного имени. "Вечное Утро" – это было слишком смело для того, чтобы какие-нибудь родители назвали так свою дочку. Однако имя вполне подходило для той, матерью которой была вечность, а отцом – по-видимому, дьявол. И от этого знания восторженные рассказы Этельреда о её пленительной красоте и наивном очаровании приобретали в глазах Альфреда совершенно иной оттенок.

Он молил бога, чтобы Этельреда миновала участь всех, кто посмел полюбить Фею Храма. Он не надеялся, что его брат прозреет сам; Этельред и раньше не сдерживал чувств, но теперь страсть к Эверморн поглотила его целиком. И поэтому Альфред готовился к тому, что, когда наступит третий день зимы, он запрёт, свяжет, напоит, оглушит брата, но не выпустит его из дома до рассвета следующего дня. Кто знает; возможно, после того, как этот рубеж будет пройден, Фея снова исчезнет из Храма – и из сердца Этельреда. И тогда они с Лиа снова будут вместе.

Как видно, остатков лжи, запасённой для Лиа, Альфреду вполне хватало.

Звуки шагов Лиа гулко отдавались в тишине Храма. Возможно, в другое время года густые заросли вьющихся роз скрадывали бы любые звуки. Но сейчас цветы почти увяли, и значительная часть лепестков лежала на плитах под стенами. Без своего главного украшения кусты казались пустой сетью, ждущей неосторожного путника. И уже через несколько мгновений после того, как девушка прошла под аркой, покров из зелёного и тускло-алого, оплетающий проход, начал медленно смыкаться.

Но Лиа было не до того. С тех самых пор, как девушка покинула Архивную Башню, она не опускала головы и не смотрела по сторонам. Она не замечала поблекших цветов – хотя многие из её сограждан обходили Храм десятой дорогой, лишь только розы в нём начинали увядать. Она не замедляла шаг до тех пор, пока на неё упала тень колонн перед белой дверью. Здесь розы были белыми, резко выделяясь среди алых, багровых и кровавых тонов, которыми играли стены. Девушка заметила, что рядом с тем местом, где должен быть замок, среди роз словно бы зияет дыра.

– Кем бы ты ни была, – начала Лиа, – чем бы ты ни было! Выйди из своего убежища и предстань перед той, которая не чувствует к тебе ни любви, ни страха! Взгляни в глаза той, кого ты обокрала! Тебе не спрятаться среди своих роз: я оборву их до последней, но найду тебя!

– Не надо рвать розы, – послышался тихий голос, – я уже здесь.

Эти слова раздались не из-за дверей Храма, не оттуда, куда так яростно смотрела Лиа, но среди колонн сбоку. Эта неожиданность пробила первую брешь в её гневной решимости; но ей ещё предстояло увидеть обладательницу голоса. Из тени вышла не огнеглазая фурия, не кровожадное чудовище, а просто девушка. Она была небольшого роста, чуть ниже Лиа; её красота, хоть и легко заметная, была ни в коей мере не хищной и не вызывающей. Среди роз стояла вовсе не соблазнительница и не искусительница. Вначале Лиа увидела всего лишь молодую девушку, во взгляде которой была усталость, словно после долгой дороги. Её было не отличить от простой горожанки, которая сбилась с пути и весь день искала свой дом. И только приглядевшись к её лицу, Лиа поняла, что оно перестало меняться сотни лет назад, навсегда оставшись свежим, но бледным и неподвижным. Её глаза были странного серебристого цвета, к которому примешивался нежный розоватый отблеск, словно на утреннем облаке. Таких глаз не могло быть ни у кого из людей – хотя грусть, живущая в них, была самой что ни есть человеческой.

Несколько секунд девушки молча смотрели одна на другую. Лиа – с ошеломлением, недоверием и растущим удивлением от прозрения; неведомая обитательница Храма – с сочувствием и пониманием.

– Когда я шла сюда, то ещё не знала, что буду делать, – нарушила молчание Лиа, – но твёрдо знала, что избавлю город от проклятия – или погибну. Но теперь я вижу, что мне не с кем бороться. Я не верю, что ты можешь быть виновна в гибели стольких людей: даже я чувствую, что в тебе нет зла.

– Увы, – ответила та, – ты неправа. Или, сказать вернее, ты не совсем права. Моё имя – Эверморн, Вечное Утро, и именно на моей совести смерть каждого из тех, кто осмелился прийти в этот Храм. Пусть они погибли и не от моих рук – это моя вина.

– Я не понимаю, – растерянно покачала головой Лиа.

– Это долгая история, – тяжело вздохнула Эверморн. – Если рассказывать её целиком, обычный человек может устать её слушать. Я же перестала быть человеком давным-давно, но сил во мне почти не осталось – потому, что я была одной из тех, кто писал эту историю. В ней не говорится о Великом Зле – лишь о его части; но та была достаточно сильна, чтобы не знать отпора со стороны людей. Не говорится и о Великом Добре – но о той его доле, которой хватило, чтобы остановить врага. Однако всё это уже не имеет значения. Важно лишь то, что зло, принявшее женский облик, было заключено в этом храме, и розы стали печатями на дверях. Сила той, что томится внутри, стала источником жизни цветов. Но волхвы, которые накладывали заклинание, были слишком могучими, чтобы сделать его таким простым. Кроме пленницы, в пределах храма осталась ещё одна девушка, ставшая хранительницей дверей. Главные печати, белые розы, питались именно её силой – и, в свою очередь, делились с ней своей. Так девушка и розовый куст обрели бессмертие – одно на двоих. Эта девушка – я; вот уже много веков я несу свою стражу, и нет никого, кто сменил бы меня.

– Твоя должность тяжела, – проговорила Лиа, – но почётна. Ты бережёшь город от зла, одна стоишь у него на пути; многие позавидовали бы тебе.

– Нет, – печально сказала Эверморн. – Никто бы не позавидовал. Мой мир свёлся к этим стенам; я привязана к Храму шипастыми лозами; и за всё я не получаю никакой награды. Ни один человек не согласился бы взять на себя подобную ношу; я же в своё время вызвалась добровольно. Есть кое-что, от чего моё бремя становится легче – и одновременно стократ тяжелее. Для всех та, что заключена в Храме – чудовище, убийца; но мне она – родная сестра, которую я когда-то любила. Я всё ещё помню время, когда она была маленькой весёлой девочкой; теперь же она – Невермор, Пустая Вечность.

– Твоя сестра… – прошептала Лиа. – Но если ты по-прежнему хранишь печати, тогда почему в Храме гибнут люди?

– С каждой зимой розы слабеют, – ответила Эверморн, – вместе с тем, как слабеет Невермор. То же самое происходит и с моими печатями, и со мной. Один день в году, в третий день зимы, двери открываются, и моя сестра выходит на свободу. Долгие месяцы заточения не оставляют в ней никаких чувств, кроме ненависти – и голода. Если она вырвется в город, где все жители, будут в её власти, пересилит первое: и тогда прольётся столько крови, сколько не видел никто из нас. Поэтому каждый раз, когда заклятие спадает, в Храме должен находиться хотя бы один человек. Невермор поглотит его душу и вновь обретёт силу; но вместе с ней оживут и печати, и двери Храма начнут закрываться. Если Невермор не успеет вернуться в Храм, она окажется отрезанной от источника бессмертия – а она уже намного пережила свой срок. Она знает об этом; ей известно и то, что, удержавшись от жажды крови, она оставит двери открытыми и обретёт долгожданную свободу. Но она слишком привыкла убивать, чтобы пересилить себя. И из года в год она снова сама себя запирает в Храме, лелея надежду однажды совладать с заклятием – но не с собой.

– А я… – опустила она голову, – у меня нет даже надежды. Именно на мои плечи ложится обязанность находить жертвы для Невермор. И раз за разом я приманиваю, очаровываю молодых и наивных людей, которые проходят слишком близко от Храма. Колдовская сила, которую я делю с моей сестрой, лишает их рассудка: они не могут противостоять мне. Они приходят каждую неделю, потом каждые три дня, потом каждый день – пока не наступает зима. Многие из них знают, что ждёт их, когда розы увянут, но не могут совладать с собой: я не позволяю им. Одна жизнь за год спокойствия – подходящая цена… если не считать моей жизни. Невермор спит, насытившись, а я слышу каждое проклятие, посланное мне, всегда мне. Для всех людей я – Фея Храма; я – воплощение зла; я – чудовище, убивающее лучших юношей города; я проклята и отвержена. Вот благодарность, которую я получаю за исполнение своего долга: за то, что я заточила себя в этих развалинах, стала тюремщицей собственной сестры, стала живой печатью на вратах узилища демона – одна лишь ненависть.

Лиа со страхом и жалостью смотрела на Эверморн. Она не знала, что теперь делать: если бы Фея Храма была такой, какой девушка себе её представляла, всё было бы намного проще. Оставалось бы только два выхода: победа или смерть. Но теперь, взглянув в лицо хранительнице печатей, Лиа понимала, насколько ничтожным кажется её собственное горе.

– Я пришла просить тебя о милости, – наконец решилась она. – Пощади того юношу, который несколько дней назад пришёл в Храм! Я понимаю, что он – лишь выкуп за мир в городе; но, умоляю тебя, пусть это будет не он! Ты всегда приносила в жертву лишь одну жизнь – так не бери же в этот раз две!

– Нет, – на лицо Эверморн вернулась неподвижность вечности. – Он умрёт: его судьба решена. И не в последнюю очередь – им самим.

– Но почему? – в отчаянии воскликнула Лиа. – Разве тебе не всё равно, чью душу отдать твоей сестре? Чем провинился перед тобой Этельред?

– Его вина больше, чем ты думаешь, – сурово ответила хранительница. – Она – в тех розах, что он сорвал для тебя. Если бы он унёс из Храма только красные цветы, его можно было бы спасти. Но та единственная белая роза была одной из главных печатей. Ты видишь, их совсем мало; твой возлюбленный, сам того не зная, ослабил заклятие, удерживающее Невермор. Теперь мне намного сложнее бороться с ней – особенно в конце осени, когда она прилагает все силы, чтобы справиться с властью печатей. Твой друг совершил преступление и расплатиться за него должен жизнью.

– Но ведь он совершил его во имя любви! – вскричала Лиа. – Он рисковал собой ради меня! Ручаюсь, что если бы он знал о цене своего дара, он бы и тогда не отступил – но я не хочу этого! Неужели тебе не известно, что любви можно простить всё?

– Не говори мне о любви, – сдавленно сказала Эверморн, – я давно отказалась от неё; и отказалась во имя долга. Я любила Невермор… но теперь среди той ненависти, что направлена на меня, есть и её доля. Я отдала всё, что имела. А ты молода и красива, ты никогда не будешь одна; я же не могу найти успокоения даже в одиночестве – каждая секунда его отравлена. Я постоянно слышу голос Невермор; он звучит в моей голове, не смолкая. Твоя жертва – ничто по сравнению с моей; неужели у тебя не хватит смелости принести её?..

– Тогда позволь мне принести другую жертву, – решительно произнесла девушка. – Тебе нужна пища для твоей сестры? Возьми меня, а не Этельреда. Я думаю, что после стольких месяцев голода она не заметит разницы…

– Я предвидела это, – помолчав, сказала Эверморн. – Я знала, что если предложу тебе такой выход, ты согласишься… Но я никогда бы не смогла попросить тебя об этом. Твоя жизнь стала бы слишком высокой ценой за короткий год мира…

Она прервала себя. Лиа с надеждой и ожиданием смотрела в бледно-серебристые глаза хранительницы печатей, но та молчала.

– Уходи, – наконец прозвучало в тишине. – Уходи к своему возлюбленному и посмотри, действительно ли его жизнь стоит твоих молитв. С этого дня он не увидит меня: больше я ничего не могу тебе обещать.

Если бы Эверморн была существом иного мира, Лиа опустилась бы перед ней на колени. Если бы та была простой девушкой – обняла бы её. Но поскольку Лиа не знала, кем на самом деле является хранительница, она смогла лишь прошептать слова благодарности. И ей показалось, что холодные глаза Эверморн, так долго не видевшие человеческого тепла, чуть смягчились.

***

– И чего же ты добилась? Она узнала нашу тайну – и покинула Храм живой? Не узнаю тебя, сестрица.

– Она никому не расскажет. Люди слишком привыкли ничего не знать о Храме, чтобы поверить ей.

– Так ли ты в этом уверена? Почему же ты тогда не поведала ей оставшуюся часть истории? Почему не рассказала, какие последствия на самом деле повлечёт за собой опрометчивый поступок её дружка? Ты помнишь, что несколько десятков лет назад белых роз на дверях моей тюрьмы было больше, чем сейчас; но я поняла, что нить заклинания можно изменить. Я подчинила себе малые печати, а часть главных смогла преобразовать; тогда белые розы стали красными. Тебе и раньше было тяжело бороться со мной – а ведь ты была сильнее меня. Но потом мы сравнялись; а теперь… равновесие снова покачнулось – но уже в мою сторону. Пройдут века, десятки лет, а может быть, даже года – и я выйду на свободу. Тогда-то, сестричка, ты и вспомнишь сорванную белую розу и пожалеешь, что так легко рассталась с ней.

– Я не злопамятна. И я никогда бы не позволила погибнуть той, которая почувствовала жалость к Фее Храма.

– Зато ты, похоже, позволишь погибнуть тем, кто не ведает о том, что на третий день зимы я приду к ним в гости! Ты ведь решила на этот раз не подавать мне завтрак в постель? Значит, я сама отправлюсь за ним…

– Я найду тебе другую жертву.

– Столько хлопот, и всё ради одного молодого бабника. Скажи, ты и вправду думаешь, что он снова вернётся к этой смертной? Я уже говорила тебе: он не желает быть спасённым, и поэтому все старания – и твои, и девчонки – окажутся напрасными…

***

Шёл первый день зимы.

Этельред, как слепой, бродил среди увитых поблёкшими розами стен. Никому из его знакомых не было известно, где он находился. Если бы жители города проведали, что он отправился в Храм – они бы изумились. Если бы они узнали, что он отправился туда в одиночестве – они бы испугались до дрожи в коленках. Но о том, что юноша по собственной воле вошёл в Храм, когда цветы стали увядать, никто из горожан и услышать бы не хотел. Не хотел – и не услышал. И поэтому Этельред был предоставлен самому себе.

Но его это ни в коей мере не беспокоило. Этельред не осознавал, где он; не понимал, что если с ним что-нибудь случится, ни одна живая душа не сможет помочь ему. Он твёрдо знал лишь одно – Эверморн исчезла. Она пропала, не предупредив его ни словом, ни взглядом.

В прошлый раз она вела себя так, как будто наконец повстречала того, кого ждала всю жизнь. Этельред чувствовал себя сказочным принцем, явившимся, чтобы спасти заколдованную красавицу из усеянных шипами зарослей. Когда он покидал её обитель, на него наваливалась тяжесть, превосходившая мраморные громады Храма: он едва мог выносить невозможность крикнуть всему городу, что его сограждане – полные дураки. Как можно было бояться Феи Храма? Да и какая она фея? Если не замечать её красоты – хотя попробуй, не заметь – Эверморн была самой настоящей живой девушкой, истосковавшейся по человеческому теплу. Все легенды о том, что Фея Храма убивает горожан уже много веков, были полной ерундой: теперь Этельред знал это наверняка. Если бы другие хотя бы раз взглянули в её глаза, они бы с ним согласились. Ведь только человек может испытывать любовь, которую юноша видел в глазах Эверморн – нежно-серых, почти серебристых, чудесного оттенка… Каждый день он упивался своим счастьем и не заметил ни единого намёка на то, что оно скоро закончится.

– Эверморн, – шептал он, не находя в себе сил на крик. – Эверморн…

Он медленно повернулся к дверям Храма, скрывающимся за колоннами. От них его отделяло всего несколько метров; но расстояние казалось неизмеримым из-за того, что его наполняла пустота, пустота… Этельред побрёл к дверям, и с каждым шагом слабела его надежда на то, что в тени портала блеснёт светлое платье. Но только розы, цепляющиеся за лепестки, как разведённая женщина за молодость, белели в темноте.

Этельред протянул к ним дрожащую руку. "Кто знает, – пронеслось у него в голове, – может быть, если я сорву розу, она почувствует, что я здесь, и выйдет…" Но не успел он прикоснуться к цветку, как сухой стебель, словно живой, изогнулся и вонзил в пальцы юноши сразу три шипа.

Резкая боль вернула Этельреда в реальность – но только на мгновение. Мысль о том, что Храм гонит его, снова лишила юношу способности ясно мыслить.

Как в бреду, он повернул назад. Десять шагов до ворот Храма казались десятью жизнями – и Этельред обрывал их одну за одной, ставя ногу на землю. Пять шагов… три… один… Последний миг последнего дня последней жизни. Словно упираешь во что-то рукоять меча, а остриём ищешь щель между рёбрами. Хватит ли у него сил сделать последний шаг?..

Нет. Не хватило.

– Эверморн… Эверморн…

И Этельред свалился на камни, потеряв сознание прежде, чем ощутил их холод.

***

– Чего же ты ждёшь, сестрёнка? Беги туда, к нему! Затащи его за ноги обратно в Храм, чтобы он не лежал на пороге. Чего доброго, пройдёт какой-нибудь сердобольный человек мимо: в лучшем случае – умрёт от страха на месте, в худшем – растрезвонит всему городу, что проклятая Фея убила ещё одного юношу. Беги, пока не поздно: ты же добрая, ты хотела его спасти – давай, спасай! Он очнётся, увидит твоё лицо и решит, что просто видел дурной сон.

– Зачем? Чтобы ты убила его через два дня?

– Без тебя он не доживёт и до этого срока. Ты слишком сильно привязала его к себе: за сотни лет ты прекрасно научилась этому искусству! Посмотри на него: он уже не придёт в себя. Ему слишком хорошо в мире снов: там ты не с ним, но где-то рядом… Он не променяет свои грёзы на реальность, в которой нет ничего, кроме холодных камней и увядших роз.

– Несчастный…

– Ах, теперь тебе жалко его? Пожалела бы беднягу тогда, когда смотрела на него своими серебристыми глазами так, как будто готова отдаться ему прямо на розовом кусте. Теперь уже слишком поздно: ты поработала на славу, и вот плоды твоих трудов.

– Я делала это для тебя! А ты… упрекаешь меня в жалости? Да что ты знаешь об этом чувстве?

– Ничего! Ровным счётом ничего! И когда придёт время, я убью его со спокойной душой – а не его, так другого. А ты, сестричка, не сердись так; а то морщинки появятся, станешь некрасивой. Кто тогда на тебя польстится? А мне потом из-за тебя голодной сидеть? Ты ведь не допустишь этого? Ты ведь любишь свою сестру, правда?..

***

Шёл второй день зимы.

Лиа долго стучала, прежде чем Альфред открыл ей дверь. Девушка поразилась тому, насколько осунулось и потемнело его лицо. Его глаза, очевидно, не закрывались всю ночь, но за долгие часы не увидели ничего утешительного. Он полностью отдавал себя на то, чтобы вернуть здоровье брату – но вместо этого лишь терял собственное.

– Как он? – тихо спросила Лиа.

– Ему стало ещё хуже, – покачал головой Альфред. – Я делаю всё, что в моих силах, но он по-прежнему не приходит в сознание. Если так пойдёт и дальше… его душа может окончательно потерять связь с телом.

– Я хочу его видеть, – побледнев, сказала Лиа.

– Нет-нет! – поспешно проговорил Альфред, поняв, как неосторожны были его слова. – Его сейчас лучше не беспокоить. Сейчас болезнь протекает наиболее тяжело, но это продлится всего день-два, не дольше. Потом Этельред обязательно пойдёт на поправку. Вот если ты придёшь тогда, он очень тебе обрадуется, а теперь…

Лиа молча отстранила Альфреда и вошла в дом.

– …Он тебя даже не узнает, – поникшим голосом закончил тот.

Постель, на которой лежал Этельред, была в таком же беспорядке, как и его сознание. Несмотря на все старания Альфреда, покрывало постоянно слетало на пол, а простыня превращалась в измятую тряпку. Пальцы Этельреда впивались в ткань так, что та едва не прорывалась, закручивали её в узлы и тут же бессильно разжимались. Волосы его, слипшиеся от пота, были всклокочены, а глаза плотно закрыты. Он с хрипом втягивал воздух, а на выдохе бормотал что-то неразборчивое. Трудно было узнать в нём того цветущего юношу, каким Этельред был лишь пару дней назад.

Лиа метнулась к нему; сзади предостерегающе вскрикнул Альфред, но она не слышала его. Она упала на колени рядом с кроватью и обхватила руками голову Этельреда, повернув к себе его лицо, сведённое гримасой страдания. Неожиданно глаза больного широко распахнулись, и Лиа едва не отпрянула: в них не было ни капли человеческого. Белки стали розовыми от полопавшихся сосудов, а радужная оболочка, наоборот, побледнела. Но девушка нашла в себе силы не отвернуться; она словно пыталась проникнуть в его душу и найти тот замок, который удерживал Этельреда в самом себе. И вот постепенно, мало-помалу, его безумный взгляд стал осмысленным. Лиа едва сдержала радостный возглас: видно было, что юноша узнал…

– Эверморн… – прохрипел он.

Лучше бы он принял её за убийцу и вцепился ей в горло, лучше бы увидел в девушке дьявола и с воплями шарахнулся от неё; лучше бы его помутненный рассудок нарисовал какую угодно картину – но только не ту, другую. Её имя хлестнуло Лиа по лицу, подобно плети, и, словно рубец, загорелись её щёки. Жизнь покинула глаза девушки, и они стали такими же пустыми, какими они только что были у Этельреда.

– Я хотел тебя остановить, – печально сказал подошедший сзади Альфред, – но больше нет смысла скрывать правду. Он не прекращает повторять её имя, твердит и днём и ночью.

Двигаясь, словно во сне, Лиа встала, но пальцы Этельреда вцепились в её рукав с нечеловеческой силой.

– Не уходи, – выдохнул он.

Лиа готова была броситься обратно, снова упасть в его объятья и выкинуть из памяти последнюю минуту – но следующие слова Этельреда растоптали её радость.

– Не уходи… Эверморн… – шептал он. – Не… покидай… Мне… только ты…

Альфред положил замершей девушке руку на плечо, но она не заметила ни самого жеста, ни того, как непросто было юноше на него решиться. Через несколько секунд она поняла, что если останется неподвижной, то рухнет на пол. С трудом она сдвинулась с места и пошла прочь. Сзади по-прежнему доносился хриплый шёпот, но она то ли не слышала его, то ли пыталась заглушить уверениями, что не слышит.

– Эверморн… Никогда… кроме тебя… Если захочешь… Всё… для тебя…

***

– Третий день зимы приближается; я чувствую это всем телом. Мне кажется, что я умираю – но заклятие истает раньше меня. Я вновь буду свободна!..

– Всего лишь на несколько часов.

– Пусть так; но сама ты не освободишься никогда. Ты считаешь себя моей тюремщицей, но по-настоящему в плену находишься только ты. Теперь у нас всё общее: и жизнь, и свобода. Выпусти меня отсюда, и ничто больше не удержит тебя в этих старых стенах!

– Никогда.

– Выпусти меня, сестра!.. Пусть падёт последняя граница, разделяющая нас. Пусть не будет больше ни алых, ни белых роз, и печати станут служить нам обеим. Освободись от бремени, которое сама на себя возложила; перестань быть Феей Храма, оставь позади всеобщую ненависть. Возьми свою жизнь в собственные руки! Возможно, стоит лишь выйти за ворота – и ты найдёшь того, кто полюбит тебя, а не твои чары. Ты найдёшь этого человека, а я, так уж и быть, ради тебя оставлю его в живых. Поверь, рядом с ним тебе не будет дела до остальных. Так освободи же меня – и обрети всё это!..

– Нет.

– Освободи меня! Я знаю, ты способна на это…

– Нет!..

– Освободи меня! Ты ведь и сама хочешь этого! Ради любви, которую ты испытывала ко мне, ради любви, которую тебе только предстоит познать – освободи меня! Освободи!..

***

После ухода Лиа Альфред долго сидел у постели брата. Видение Эверморн наконец покинуло Этельреда, и он впал в забытье, невидящими глазами уставившись в потолок. Альфред сказал себе, что не имеет права оставлять его без присмотра, и, борясь со сном и усталостью, не отходил от больного. Наконец глаза Этельреда закрылись, и обморок, казалось, перешёл в сон. Альфред с облегчением вздохнул, решив, что теперь может хоть немного успокоиться…

…Очнувшись, он едва не подскочил на стуле. Первым делом он понял то, что всё-таки заснул, несмотря на все обещания, которые давал себе! Альфред выругался последними словами, пользуясь тем, что брат его всё равно не слышит. И только потом он осознал, что проснулся от тишины. За окном стояла глухая ночь, даже ветер стих. Но совсем недавно комнату наполняли звуки тяжёлого дыхания Этельреда, а теперь…

Грудь юноши не поднималась.

Стул с грохотом полетел в сторону, когда Альфред сорвался с места. Но прежде, чем он успел что-то предпринять, Этельред снова со свистом втянул в себя воздух, сделал глубокий вдох… и снова стих. Альфред схватил его за запястье: сердце билось каким-то странным образом. Его удары были чётко различимы, но промежутки между ними были неравномерны. Возникало ощущение, что сердце Этельреда порой забывает сделать удар-другой, будучи поглощено чем-то другим. И чем дальше, тем реже оно вспоминало о том, что надо продолжать биться. Этельреда переставало заботить то, жив ли он…

Альфред беспомощно огляделся по сторонам. Ночь, хотя и успела окутать мир тишиной, лишь недавно вступила в свои права, и полночь ещё не положила конец старому дню – второму дню зимы. Тем не менее, юноша понимал, что на город уже опустился страх перед Храмом, двери которого вот-вот должны были распахнуться. Ни один человек в этот час не вышел бы на улицу, и Альфреду не у кого было просить помощи. Не на кого рассчитывать… кроме себя.

Альфред подошёл к стене и открыл стоящий там сундук. Ему пришлось перерыть его снизу доверху: вещь, которую он искал, таилась на самом дне. Юноша, наверное, никогда не думал, что она ему понадобится; но вот он отодвинул в сторону последнюю тряпку и вытащил из сундука меч в ножнах. Он перекинул перевязь через плечо и, прежде чем покинуть дом, подошёл к постели брата. Этельред по-прежнему делал вдохи всё реже.

– Потерпи немного, – прошептал Альфред, – третий день зимы ещё не успеет наступить, как я сниму с тебя проклятье.

Если бы даже к Этельреду сейчас вернулся рассудок, он не узнал бы брата. То, что так долго пряталось в темноте глаз Альфреда, вышло наружу. В кого эта скрытая сущность превратила скромного и нерешительного юношу, было ещё не известно – пока.

Отца Клавдия разбудил громкий стук. Спросонок он подумал, что надо было не засиживаться за столом и давно уже удалиться в свой кабинет, где до него не достучались бы никакие запоздалые посетители. Потом он понял, что никого, кроме него, в Архивной Башне в этот час уже не осталось, а значит, и открывать ему. На мгновение пришла мысль послать этого опозданца в такие места, которые не пристало упоминать служителю веры, и идти спать дальше. Однако стук усиливался, и монаху подумалось, что если он не откроет дверь, неизвестный посетитель снесёт её с петель. А тогда, конечно же, начнётся сквозняк, а книгам этого ой как не надо…

Кряхтя, он вылез из-за стола и направился ко входу. "Даже если этот лунатик искал ответ на главный вопрос человечества, – думал монах, – и ему осталось прочитать только одну книгу – он может убираться восвояси. Архивы закрыты – и весь сказ. Пусть потерпит до завтра". Отец Клавдий, как уже было сказано, и днём не отличался лёгкостью нрава, а уж проснувшись среди ночи – и подавно.

Фигура монаха по ширине приблизительно совпадала с дверным проёмом. Поэтому он так и не понял, как получилось, что ночной посетитель оказался внутри без разрешения; отец Клавдий не мог признаться себе, что непрошеный гость просто оттёр его в сторону и вошёл. До сих пор никто не позволял себе такого кощунства по отношению к хранителю архивов.

– Послушай, сын мой, – загудел монах, вглядываясь в силуэт, слабо видневшийся в темноте. – Если ты думаешь, что…

– Мне нужна книга, в которой бы говорилось о Храме, – холодным голосом бросил тот. – Немедленно.

– Да знаешь ли ты… – начал отец Клавдий, возмущённый подобной наглостью до глубины души. В этот момент он казался себе праведником, который в первый и последний раз в жизни выходит из себя – разумеется, вследствие весомых обстоятельств. Он уже собирался приступить к перечислению кар, которые Всевышний должен был обрушить на главу бесцеремонного незнакомца, как вдруг список этот в одно мгновение резко увеличился. В темноте сверкнуло серым, и в толстый живот монаха упёрлось лезвие меча.