Текст книги "Сцены из жизни за стеной"

Автор книги: Януш Леон Вишневский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

На новых дорогах жизни

У алтаря торжественная церемония, исполняется чья-то мечта. В белом платье, в белой вуали, с учащенным биением сердца, со слезами на глазах, под пение церковного хора и звуки органа. Тем временем через ряды скамей в центральной части нефа перекатывается цунами других мечтаний. Еще не исполнившихся…

Во втором ряду сидит Карла. Она двадцать лет замужем за человеком, которого уже десять лет как разлюбила. Частенько ей не хватает воздуха, когда она сидит с ним рядом дома, в тесной комнате на диване. Ночью Карла часто подсаживается к кроваткам дочек и вглядывается в их лица. Она считает, что надо отказаться от любви ради того, чтобы дети имели обоих родителей. И решила терпеть, пока младшей не исполнится шестнадцать.

За Карлой сидят Иоахим и Ева. Они в браке двенадцать лет. Бездетны. Спят друг с другом, только когда Иоахим пьян. Пьет Иоахим редко, так как его отец был алкоголиком, и он боится наследственности. Больше всего их объединяет страсть к лыжам и то, что оба любят спать с открытым окном. Даже зимой. Ева полагает, что не найдет никого лучше, хотя это вовсе не значит, будто Иоахим лучше всех. Она не изменяет ему только потому, что не хочет, чтобы он изменил ей. Иоахим так не считает, и его изменам несть числа.

В четвертом ряду дремлет Михаэль. Четвертый год он «пристегнут» к своей подружке Бьянке. Видится с ней раза два в неделю. Они редко ссорятся, у них «активный» секс, отдельное жилье и совершенно разные взгляды на брак. Михаэль раз в год повторяет Бьянке, что не вполне уверен в том, сильно ли ее любит. И вообще никогда не говорит, что просто любит. Дети для Михаэля не имеют значения, о чем Бьянка узнала в свой тридцать шестой день рождения. Бьянка терпелива и не протестует. Она надеется, что однажды Михаэль повзрослеет и что этот день наступит уже скоро. Михаэлю в этом году исполнится сорок восемь.

В том же четвертом ряду, но у противоположного конца скамьи, сидит Кристина. Она изменяет своему мужу по убеждению, так как не может отказаться ни от «опьянения страстью», ни от покоя, которое дает постоянный союз. Муж Кристины ничего об этом не знает. Возможно, он тоже ей изменяет. И она тоже ничего об этом не знает и не хочет знать.

В двадцатом ряду сидят Мартин и Сусанна. Они знакомы уже двадцать лет, женаты – пятнадцать. У них двое детей, своя четырехкомнатная квартира в центре Гамбурга и секс два раза в неделю. Они хранят друг другу верность, никогда не ссорятся, все проблемы решают спокойно и сообща. Оба считают, что общение – самое важное и именно оно объединяет людей. Сусанна всегда чувствует воодушевление, когда вывешивает в сушилке выстиранные вещи Мартина. Это образцовая пара, но истинными их отношения не назовешь.

Церковь, в которой исполняется чья-то мечта, очень маленькая. В ней всего десять рядов скамей…

В десятом ряду сижу я. Меня зовут Сильвия, я сижу возле своего мужа Петра. Через минуту, когда невеста произнесет дрожащим голосом «да» и расплачется, грянет орган, все умилятся, а я перестану смотреть перед собой и машинально протяну ладонь к сплетенным пальцам мужа, который сидит рядом и скучает или проверяет мобильный, вибрирующий в кармане его пиджака. Я сделаю это вовсе не потому, что меня охватила нежность или что-то в этом роде. Вовсе нет! Просто так я смогу убедиться, что не протягиваю ладонь в пустоту. И когда услышу это «да», особенно сильно сожму руку мужа. Он притронется к моей ладони так, словно здоровается с бухгалтершей, дотошно проверяющей его отчет о командировке, и через минуту отпустит. Потом вытащит ключи от своей «тойоты» и начнет чистить ими ногти. И тогда у меня в очередной раз появится желание его убить.

Но это будет лишь неконтролируемый рефлекс. Такой же, как неловкая встреча наших ладоней минуту назад. Ведь тогда я осталась бы одна. Иногда я задумываюсь, не об этом ли мечтаю? Может, я все еще с ним только потому, что мне не хватает смелости? Может, перспектива остаться одной куда более привлекательна, нежели мужчина, который восьмой год подряд в годовщину свадьбы приносит мне билеты в кино и уже четвертый год приходит домой слишком поздно, объясняя это сверхурочной работой? Может, права та женщина с тонкими губами, свидетельница со стороны невесты? Она решилась и ушла от мужа. С двумя детьми. На ее лице – тревожная улыбка. Но непохоже, чтобы она была в отчаянии или печали. Совсем наоборот. Это, должно быть, фасад. Да, наверняка лишь фасад. Она в этом разбирается. Она специалист по фасадам.

Невеста тем временем осуществила свою мечту. Карла пробралась к ней с поздравлениями и старательно улыбается. Правда, забыла пожелать что-либо жениху. Возможно, по рассеянности. А может, и нет…

Утренние сетования

Поначалу я тосковала о нем. Неослабевающую боль притупляли лишь сон и литровая бутылка дешевого вина. Потом, когда он меня оставил, я стала тосковать по дню, когда о нем не тосковала. И когда не могла попомнить такого дня, пила от отчаяния и бессилия еще горше, выбирая все более дешевое вино.

Все должно было быть так хорошо. Мы обо всем условились. Сразу после окончания учебы я отправляюсь в Лондон, а он заканчивает писать работу и приезжает ко мне. Это было три года назад. Когда вы любите кого-то так, как я любила его, выражение «обо всем условиться» просто не приходит в голову. Оно прозвучало бы как фрагмент какого-то договора. А это не был договор, это было обещание. Данное шепотом, утром, в постели…

Я разбираюсь в договорах, изучала маркетинг и была совершенно уверена, что и английский для меня не проблема. Вот и поехала. Я из кашубов[2]2
  Кашубы – западнославянская этническая группа, потомки древних поморян, живут на побережье Балтийского моря, в северо-восточных районах Польши.


[Закрыть]. Из нашего городка уехали почти все. И потом, я все равно не могла туда вернуться. В родительском доме даже не было места для новой кровати. Но это неважно. Я хорошо узнала Лондон, переходя из фирмы в фирму. В одной из них «на тот момент» хватало маркетологов, зато очень нуждались в уборщице. У меня не было денег оплачивать квартиру, и я начала убирать. В том числе и помещение отдела маркетинга. Я хотела быть поближе к нему, чтобы меня заметили. Ну и, кроме того, так я могла, не кривя душой, рассказывать знакомым из Польши, что работаю в отделе маркетинга.

Я ждала его. Всем своим существом. Умирая от усталости, я возвращалась в свой полуподвал в Илинге[3]3
  Город в Великобритании, в составе конурбации Большого Лондона.


[Закрыть], включала компьютер и делала перед камерой все, чего он только желал. И все то, чему он меня учил. Стоило ему этого захотеть. Через восемь месяцев он прислал мне e-mail из двух предложений. Сначала выключил камеру, потом сменил номер телефона. Я страдала. Однажды не выдержала. Джонатан, айтишник-ирландец, который работал в той фирме, нашел меня, когда я, пьяная, лежала на кафеле у дверей. Привел к себе домой, дал опохмелиться, вымыл, уложил в свою кровать и не занимался со мной сексом. Хотя, как он сам признается, «ему этого очень хотелось». Я была слишком пьяна, чтобы зафиксировать это в своем сознании. Я привязалась к Джонатану. И это была ошибка. Джонатан очень впечатлительный, нежный, он умеет слушать, прекрасно образован, любит Шопена, держит у себя двух осиротелых хромых котов, которых взял из приюта, усыновил близнецов-индусов, которым каждый месяц высылает деньги, и часто плачет, когда смотрит на DVD довоенные мелодрамы. Кроме того, а может, именно поэтому Джонатан «не пребывает» в этом мире. Потому вынужден, как он это называет, «отплывать». Он сказал мне, что я тоже должна это делать. Чтобы забыться. Мне не пришлось беспокоиться об оплате. Джонатан купил большую кровать, и я поселилась у него. Год мы сидели на героине и кокаине. Я почти не выходила излома. Когда мне нужен был свежий воздух, я открывала окно. Джонатан пригрел меня, как очередного кота. Только не со сломанной лапой, а с изломанной душой.

Он был прав. Я забыла. Иногда, во время наших «путешествий», я даже не помнила его имени. Заодно забыла и все остальное. Свое достоинство и свои мечты. Меньше чем за год я превратилась в развалину. Ждала только момента, когда Джонатан вытащит вечером из своей кожаной сумки то, без чего не могла уже жить. И когда он вытаскивал маленькие пластиковые пакетики, я готова была на все, лишь бы он поскорее их открыл. Я превратилась в обычную наркоманку. Проституткой я была уже давно.

На Новый год мы устроили себе «путешествие» под елкой. Но сначала я накормила Джонатана карпом, пирогами с капустой и борщом. Потом рассказала ему о сене под скатертью, о свободном месте за столом и научила петь польскую колядку. Джонатан не понимал, почему я при этом плачу. Перед полуночью я встала с кровати, оделась и поехала в польский костел. Хотя у меня нет водительских прав и я первый раз в жизни ехала по левой стороне улицы. Я хотела исповедаться. Пораженный ксендз вместо того, чтобы отпустить грехи, нервно сунул мне адрес какого-то доктора в Лондоне. После Нового года я поехала к нему. Врач был очень занят, и у него не было времени выслушать меня. У него было даже меньше времени, чем у ксендза. Зато он выписал мне зеленые рецепты. Теперь я покупаю викодин. Поскольку меня застраховали – Джонатан позаботился об этом – я все получаю в аптеках почти даром. Врач предположил, что, поскольку у меня болит душа, я должна ощущать боль везде, ведь душа заполняет все тело. Даже ксендз мне такого не говорил.

Викодин подходит при болях в позвоночнике, зубной боли, боли менструальной и экзистенциальной. Такой, как моя. Я набрала викодин в поисковике «Google», когда начала глотать его перед тостом на завтрак. Потом отказалась от тоста и оставила только викодин и кофе. Сначала один мужчина бросил меня, сделав алкоголичкой, потом приютил другой, сделав наркоманкой, а теперь очередной перевел меня на то, название чего Эминем увековечил в татуировке. Понятно, что рэпер не станет татуировать на своем плече название антибиотика.

Мой психоделический сон о счастье в Англии закончится завтра в 21.14. Я проглочу последнюю таблетку, прежде чем сесть в поезд. Убегу от себя. Вернусь…

Сцены из жизни за стеной

О таком чувстве мечтают все замужние женщины, заблудившиеся где-то между жаркой кухней и холодной спальней. Однажды я сказал об этом за бокалом вина Алексу, моему соседу. Алекс (в действительности – д-р Александр фон П.) лишь улыбнулся и неожиданно ушел на кухню. Через минуту он вернулся с новой, непочатой бутылкой вина, хотя и прежняя была еще наполовину полна. Может, это всего лишь обычная рассеянность, а может, он хотел проверить, не жарко ли на его кухне. На мой взгляд – второе. Алекс действительно мог бы быть мечтой всех женщин. Не только замужних.

Мы знакомы с Алексом более пяти лет. Ему немного за тридцать, он спортивный, высокий, с неизменной усмешкой в глазах. У наших квартир общая стена. Цветы с его балкона свешиваются на балюстраду моего, и я слышу их запах. Впрочем, не только цветов, так как Алекс живет не один. Я еще не встречал второй такой пары. Нежной, заботливой, счастливой. Иногда в выходные или на неделе, если мне удается пораньше вернуться из офиса, я на балконе прислушиваюсь к их жизни. А порой и к отголоскам их жизни за стеной. Пять лет, иногда невольно, я слышу их смех и обрывки разговоров. – Пять лет счастья, гармонии и радости. Всего пять.

Неслыханная редкость в этом метросексуальном городе, который известен тем, что большинство мужчин и женщин здесь одиноки, живут раздельно или разведены. Наверное, ни в одном другом немецком городе нет такого количества магазинов, которые специализируются на продаже замороженных полуфабрикатов, расфасованных порциями на одного человека. И еще я думаю, что ни один другой город не оклеен таким количеством гигантских плакатов с рекламой интернет-порталов, на которых огромными буквами написано: «Ты не должен быть одинок» либо: «Мы найдем твою вторую половину». Иногда мне кажется, что Франкфурт – это город зараженных эпидемией одиночества людей и повсеместного доступа к микроволновкам и Интернету.

Пара за стеной является очевидным опровержением всему сказанному. Они счастливы друг с другом, и у них нет ни микроволновки, ни Интернета. Зато есть прекрасно оборудованная кухня с кастрюлями для приготовления спаржи или риса, оригинальными сковородами Wok[4]4
  Вок (wok) – круглая глубокая сковородка с выпуклым дном небольшого диаметра.


[Закрыть], привезенными из романтического путешествия в Китай, и коллекцией приправ со всего света. Единственное, что объединяет их с внешним миром, это радио. Парадокс: Алекс пользуется Интернетом на службе, где занимается разработкой рекламы для сетевой корпорации, сотрудничающей с такими гигантами, как «Mercedes», «Siemens» и «Deutsche Bank». И все же он возвращается домой к шести и еще он говорит, что сразу ушел бы из фирмы, если бы работа угрожала лишить его того, что у него есть. Он не уточнил, что именно у него есть, но я подозреваю, что речь идет о личной жизни. Интересно, когда я последний раз был дома в шесть? Должно быть, очень давно, поскольку мне не удается такого припомнить. Так же, как вспомнить, когда я последний раз радостно улыбался в лифте, едучи в полвосьмого утра на работу. Он же – провокационно и демонстративно – улыбается. Это не новость. Он всегда улыбается, когда мы сталкиваемся в лифте. Как-то я спросил его, почему, и он ответил: «Я влюблен». Вся прекрасная и правдивая история любви уместилась в этих двух словах, сказанных в лифте между третьим и четвертым этажами. Мало кто из мужчин отважится на такую откровенность и скажет о себе такое. Большинство наверняка проигнорировали бы вопрос и смутились. Или принялись бы талдычить о достоинствах новоприобретенного мотоцикла или о победе любимой команды. Даже если бы этот вопрос застал их после самой прекрасной ночи любви и лифт увозил их от самого дорогого человека. Мужчины, как правило, легко поддерживают разговор о любви. При условии, что это любовь к мотоциклу, машине, футболу или к самому себе. О себе они могут говорить практически непрерывно.

Алекс почти никогда не говорит о себе. Возможно, в этом и кроется тайна его крепкого семейного союза. Иногда в воскресенье они приглашают меня на прогулку в пальмовый сад. Это одно из прекраснейших мест в современном городе из стекла и бетона. Я иду рядом, замечая, как время от времени нетерпеливо и жадно сплетаются их пальцы. Мы беседуем. Когда мы вместе, я чувствую, что каждый из нас не только слушает, но и прислушивается к себе. Самое важное в этих беседах – паузы, во время которых мы думаем о том, что мгновение назад сказал другой. К сожалению, сквозь стену не слышно таких пауз. Поэтому меня не мучают угрызения совести, что я временами слушаю, о чем они говорят.

После прогулки мы возвращаемся к ним в квартиру на торжественный воскресный обед. Они знают, что я из Польши, поэтому иногда угощают меня пирогами с капустой и грибами или борщом. Алекс садится со мной к столу, а Вольфганг готовит для нас на кухне салат с авокадо, зернами пинии и красным луком…

Маркировка

Если хочешь, я расскажу тебе про стыд. Я ощущаю его до сих пор. И до сих пор не знаю, какой из моих стыдов более пронзительный…

Мне было тогда неполных девять лет. Закрыв глаза, я как сумасшедшая сбегала со второго этажа на первый, хватала скакалку, висевшую в коридоре на крюке у разбитого зеркала, и мчалась через дворик за кусты сирени возле трансформаторной будки. Там я прыгала через скакалку. С закрытыми глазами. Я не хотела, чтобы меня кто-то видел. Ни мама, которая открывала окно на кухне и кричала мне, что я снова хлопаю дверьми, ни толстая проныра-соседка со второго этажа, которая, расставив локти на серой подушке, весь день разглядывала дворик, где ничего не происходило, ни даже ее тощий облезлый кот без правого уха, что всегда сидел рядом на подоконнике. Я надеялась, что если спрячусь за трансформатором и зажмурю глаза, никто не заметит моего стыда. Я прыгала. В лужах, в грязи и в пыли. Сначала на правой ноге, потом на левой, потом на обеих. Прыгала очень долго. А когда уже почти не ощущала ног и начинала задыхаться, падала. Потом возвращалась с грязными ногами домой и засыпала. В ночном кошмаре я стояла раздетая донага со скакалкой, опутавшей мои ноги, перед котом, а он дышал на меня водочным перегаром и, что самое ужасное, говорил со мной голосом моего отца. Утром я просыпалась на кровати рядом с матерью. Когда она спрашивала о «вчерашнем», я прикидывалась, что ничего не помню. А когда мать уходила на работу, я тихонько, чтобы не разбудить спавшего на диване отца, пробиралась в ванную, запиралась там на ключ и дотошно осматривала свои бедра и нижнюю часть живота. И только тогда начинала плакать. Дважды мать водила меня к психологу, которому она жаловалась, что я не хочу играть с детьми во дворе, только прыгаю со скакалкой и ни с кем не разговариваю. Когда я и ему ничего не сказала, она оставила меня в покое…

Я жила тогда с родителями на первом этаже. Двумя этажами выше жил вместе со своей бабкой молодой парень со светло-рыжими волосами, которые летом выгорали на солнце. Он собирал марки. Иногда я ходила к нему. Мать говорила, что я ходила туда прятаться от пьяного отца. Но я знаю, что это неправда. Я могла стыдиться отца, но никогда не стала бы его бояться. Ни с кем я не чувствовала себя в большей безопасности, чем с ним, и никто не любил меня так же сильно. Если я уходила на третий этаж, то только от стыда. Больше всего я стыдилась, когда мать не пускала отца домой и он лежал пьяный на лавке у мусорных баков. Мне казалось тогда, что даже облезлый кот смеется над ним. Я стояла у окна, смотрела на эту лавку, прикусив до крови губы, и молилась, чтобы побыстрее стемнело.

Теперь я знаю: мать отправляла меня на третий этаж, чтобы я не смотрела на все это.

Я уходила туда, чтобы переждать возвращение отца, и рассматривала там марки. Я садилась за дубовый стол в комнате того парня на чердаке. Он, не говоря ни слова, выкладывал на стол альбомы, открывал какой-нибудь из них, садился на стул рядом со мной, и я отчетливо чувствовала, как под мою юбку заползают его влажные и скользкие от пота пальцы. Мать учила меня отличать добро от зла, но не учила говорить об этом. Поэтому я заклеивала себе рот этими марками. Я предпочитала тот запрыганный до беспамятства стыд, нежели стыд за моего отца.

Я давно не живу в том старом доме, но регулярно навещаю мать в ее квартире на первом этаже. Там нет уже трансформатора и кустов сирени. На их месте асфальтированная парковка, где я оставляю свою машину. Но даже сейчас, проходя через дворик, я опускаю голову и никогда не смотрю на окно, где сидел кот. Двумя этажами выше по-прежнему живет тот «парень». Сначала у него начала неметь нога, потом она отнялась, и он стал ходить, приволакивая ее. Потом со второй ногой случилось то же самое. Врачи, похоже, так и не поняли, что с ним произошло. Все ему сочувствуют, когда он на костылях, с трудом преодолевая каждую ступеньку, поднимается на два этажа – те самые, на которые я когда-то в панике взбегала. Мать не учила меня ненавидеть. А кажется, должна была научить. Но я лишь посматриваю на него, и порой мне его как будто немного жаль.

У меня в квартире на книжной полке стоит переплетенный в темно-зеленую кожу альбом с марками. Единственная гашеная из них до сих пор стоит у меня перед глазами. «Торунь. Дом Коперника» – эта марка была первой. Я поместила ее на первой странице в первом ряду. Когда бываю в Торуни, я останавливаюсь в гостинице, окна которой выходят на улицу, где стоит дом Коперника. Я никогда в нем не была…

Неистинная красота

Лорьен девятнадцать лет, у нее длинные светлые волосы, кожа цвета спелого персика, изящный овал лица, огромные голубые глаза и губы, которые всегда кажутся слегка припухшими. А когда она накладывает на них блеск, они становятся просто невероятно пухлыми. Поэтому она редко пользуется помадой. Не хочет, чтобы думали, будто она нарочно увеличила губы, накачав их «какой-то химией». Кроме того, Лорьен, у которой 178 сантиметров роста, весит 48 килограммов, и, как она сама шутит, «по меньшей мере треть из них приходится на бюст». У нее всегда была огромная грудь, и, будучи подростком, она – как сама призналась в одном из интервью – очень этого стеснялась. Она редко надевает обувь на каблуке, избегает нарядов с глубоким вырезом и предпочитает свободные свитера и ветровки защитного цвета. На вопрос о том, что ей больше всего нравится в своей внешности, она шутливо отвечает, что уши, которые она унаследовала от французской бабки. Швейцарская бульварная пресса единодушно постановила, что тело Лорьен могло бы стать «средоточием любых эротических мечтаний для самых взыскательных мужчин и лесбиянок». Лорьен воспринимает эти комментарии со свойственной ей скромностью, говоря, что природа через родителей неслыханно щедро одарила ее. Она искренне считает, что являет собой пример особой генетической мутации, которая встречается так же редко, как модель, которая говорит правду, утверждая, что ей в самом деле не требуется сидеть на диете.

Телевидение одного из франкоязычных кантонов использовало Лорьен для чудовищного эксперимента. Со скрытой камерой они посетили вместе с ней десять известных пластических хирургов. К каждому из них девятнадцатилетняя победительница нескольких конкурсов красоты обращалась с просьбой подкорректировать ее тело. Одних она просила увеличить ей губы, других – грудь, третьих – отсосать жир (которого у нее нет) из бедер, ягодиц, икр или живота. И лишь один хирург направил ее к психиатру, заявив, что при таком весе она, скорее всего, страдает анорексией. Еще один предостерег от опасности операционного вмешательства, каковым является липосакция, но не увидел ничего странного в том, что молодая стройная девушка просит его убрать жир, которого у нее на самом деле нет. Восемь (!) оставшихся без колебаний согласились провести бессмысленную и рискованную операцию, пообещав, что у пациентки бюст будет еще больше, губы еще более пухлыми, а живот и бедра станут еще стройнее. Массовая погоня за ненастоящей красотой повсеместно превратилась сегодня в опасное, маниакальное психическое заболевание. И что самое поразительное – ему оказались подвержены (и к тому же на нем зарабатывают) даже те, кто в силу своей профессии и призвания должны были бы от него предостерегать.

Широко распространенный нарочито искаженный канон женской красоты существует главным образом благодаря средствам массовой информации. Кто-то придумал, опираясь на призрачные цифры, идеальные размеры женского тела, кто-то добавил к этому соответствующий оттенок кожи, кто-то разглаживает на компьютере морщинки, удаляя электронными кистями милые девичьи веснушки, удлиняя и утолщая ресницы, жестоко уплощая чуть ли не до впалости животы и поднимая, вопреки законам гравитации, ягодицы. Кто-то, не будучи знаком с оптикой, раскрасил волосы, кто-то установил верхнюю границу возраста, преодолев которую женщины становятся тридцатилетними пенсионерками, кто-то ввел изнурительную диету, а кто-то продает получившийся продукт в качестве якобы совершенной геометрически и графически модели, разминувшейся с геометрией и действительностью на световые годы. Лишь 4 процента женщин на Земле отвечает стандартам этой модели и только в течение 6,5 процентов времени отпущенной им жизни. Перемножив две эти цифры, мы получим то, что ученые называют статистической погрешностью или исчезающе малой величиной. Она настолько мала, что ею можно пренебречь. Ради правды о женщинах. Я прежде всего – ученый и постоянно пренебрегаю исчезающе малыми величинами в силу их несущественности.

На удивление настоящие женщины появляются в последнее время в рекламных роликах фирмы «Dove». Проводимая ею кампания «Истинная красота» крайне важна и вызывает восхищение. Это, возможно, первая в истории честная встреча косметики с правдой.

Женщины, освобожденные от тесного корсета модели, не только более естественны, но и более счастливы. У них не только нормальные размеры и реальный возраст, – в их организме естественно протекают все химические процессы. Я уверен: скоро кто-нибудь докажет, что уровень нейропередатчика счастья – допамина в их мозгу прямо пропорционален уровню их приятия себя. Для мужчины нет ничего более сексуального, чем женщина на допамине…