Текст книги "188 дней и ночей"

Автор книги: Януш Леон Вишневский

Соавторы: Малгожата Домагалик
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Сердечный привет,

ЯЛВ

Варшава, понедельник

Пан Януш,

так случилось, что несколько лет назад меня увлекла биография Склодовской. Она была робкой, упрямой и плохо одевалась. У нее был муж и две дочери. Ее роман с женатым мужчиной вызвал в обществе ужасный скандал. Тогда она уже была вдовой, но ее любимый имел жену и четверых детей. Достижений Склодовской в изучении радиоактивности и открытия радия оказалось недостаточно, чтобы оградить ее от злых нападок моралистов. Иностранка-разлучница! И хотя она, как заметил Эйнштейн, старалась делать хорошую мину при плохой игре и на ее лице не отражались ни боль, ни радость, с той поры ее жизнь уже не была такой, как прежде. Ей было сорок три года, когда она познакомилась с Ланжевеном, женатым на Эмме-Жанне Дефоссе, дочери ремесленника, женщине красивой, но простоватой. Их брак оказался недоразумением. Разговоры Склодовской с Ланжевеном о его семейных проблемах привели их к более близким отношениям. Грустная вдова, как он называл Марию, притягивала его, «как лучик света в траурном святилище, в котором она закрылась». В середине 1910 года у них возник роман. Страстный, бурный, который, однако, имел мало общего с настоящей любовью. Вместо того чтобы дарить радость, он разрушал. В то самое время, по сообщениям газеты «Le Matin», в Париже каждый день регистрировалось тридцать девять измен. Было принято иметь не любовницу, а женщину, ради которой стоило оставить жену и детей. Какое-то время связь Марии с Ланжевеном была окутана тайной. «Мой дорогой Поль, весь вчерашний вечер и ночь я думала о тебе и тех часах, которые мы провели вместе и которые стали для меня таким прекрасным воспоминанием. Я все еще вижу твои добрые и полные нежности глаза, твою чудесную улыбку и мечтаю о мгновении, когда снова смогу ощутить сладость твоего присутствия». Еще немного, и уважаемая вдова Пьера Кюри будет напоминать загнанное животное, а угрозы со стороны жены любовника убить ее станут обыденностью. Ланжевен сомневается. Он не хочет скандала. Склодовская неожиданно начинает настаивать. «Когда тебя охватывает страх, что ты причинишь боль своим четверым детям, подумай о том, что две мои маленькие девочки со дня на день могут стать сиротами, если мы не придем к какому-нибудь основательному решению. Пожалуйста, не заставляй меня слишком долго ждать нашего соединения. Тогда я бы смогла с уверенностью смотреть в будущее». Но Ланжевен не может принять решение. Он мечется. «Мои ночи ужасны, я думаю о том, что ты с ней, не могу спать, с огромным трудом забываюсь на два-три часа, а потом просыпаюсь в бреду и не могу работать, сделай же что-нибудь», – умоляет его Склодовская. Ланжевен уходит из дому. Пройдет год, прежде чем его брак разрушится с катастрофическими для всех последствиями. Марии все время придется встречаться с осуждающими взглядами. Французская пресса подвергнет ее нападкам.

Одна из газет публикует любовные письма Марии Кюри. Читатели не могут оторваться от этой, с подробностями описанной истории прелюбодеяния. Самые бурные эмоции и возмущение вызовет бесстрастный тон писем. Никаких чувств. Толпа скандирует у ее дома: «Прочь – чужестранка, похитительница мужей!» «Мадам Кюри обезумела от любви», – сообщается в прессе. Причем неприятие вызывало не столько ее иностранное происхождение, сколько пол. Недостаточно, что ученая, что роман, но ко всему прочему еще и женщина. Скандал вызвал пять дуэлей! В одной из них принимал участие сам Ланжевен и вышел из нее невредимым. Одетый в застегнутый под шею сюртук и очень бледный, он вызвал на поединок одного из журналистов. Похоже, оба выстрелили в воздух.

В ноябре 1911 года агентство Рейтер сообщает, что Мария Кюри удостоена очередной Нобелевской премии, на этот раз в области химии. Несмотря на не самую благоприятную атмосферу вокруг своей персоны, она решила принять награду лично. «В моих действиях нет ничего, что заставляло бы чувствовать себя униженной». За эту неожиданную любовь Мария Кюри заплатит высокую цену – у нее испорчена репутация и серьезное заболевание почек. Когда роман закончился, Мария весила всего сорок семь килограммов. Ланжевен публично извинялся перед бывшей любовницей, написав: «Она поплатилась за то, что во имя нашей дружбы пыталась спасти то, что считала моим будущим в науке». Вскоре Ланжевен вернется к жене и до конца жизни будет изменять ей со своими секретаршами. Один из биографов Склодовской, Роберт Рейд, напишет: «Она относилась к своей профессии так же, как и другие ее коллеги, но так сложилось, что все они без исключения были мужчинами. Она не ждала от них никаких поблажек и уступок, и никто ей так их и не сделал. Она вынесла все, и ей удалось убедить мужчин в том, что они имеют дело не с кем-то равным, а с тем, с кем непросто сравняться».

С уважением,

МД

Автострада Гейдельберг—Франкфурт – на – Майне, вторник, вечер

Есть книги, по прочтении которых чувствуешь, что ты стал умнее. А почему так, неизвестно…

Сегодня я прочитал такую книгу, стоя в пробке на автостраде Гейдельберг—Франкфурт. Я возвращался на машине после посещения химического факультета в Гейдельберге. Очаровательный исторический университетский город над Неккаром и с развалинами замка на холме. Американцы, похоже, специально не слишком бомбили этот город, планируя разместить в нем штаб-квартиру своих войск после войны. До сих пор не могу отойти от впечатления, что национальный язык в Гейдельберге – английский.

Сразу за Гейдельбергом движение на автостраде остановилось после того, как платформа, перевозившая автомобили, столкнулась с другим автомобилем и загорелась. Зная хронические пробки на немецких дорогах, я вожу с собой книги «на этот случай». Сегодня я прочел книгу профессора Анджея Ежмановского «Гены и жизнь: тревоги современного биолога». Пробка рассосалась еще до того, как я окончил чтение. Мне пришлось отъехать на ближайшую стоянку, чтобы дочитать книгу. А поскольку я вожу с собой еще и ноутбук, я решил, что называется, по горячим следам (просто с паркинга) поделиться с Вами своими замечаниями. А то снова вернусь поздно и закручусь с домашними делами. Но о пробке сообщали по радио, так что у меня есть очень хорошее оправдание.

Ежмановский прекрасно описал свой роман. Ибо как иначе, если не «любовным романом», можно назвать исполненный чувством, уважением, рефлексией, моментами вдохновения, моментами тревоги и всегда – неподдельной заботой союз, в котором пребывает взрослый мужчина? Чтобы все сразу было ясно: у профессора Ежмановского любовный роман с биологией.

Впрочем, не первый (мне известны и другие его книги). Мало кто умеет популяризировать науку так, как это делает Ежмановский. А популяризировать науку, апеллируя не только к сознанию, но и к эмоциям, это совсем не просто. Ежмановский кротко преклоняет голову перед Природой и с восхищением и удивлением (как ученый, я сам прекрасно знаю, насколько трудно бывает сохранять восхищение своей отраслью науки в течение долгого времени) описывает все то, что Она наизобретала и расставила по своим местам в окружающем мире. И себе и читателям он задает вопросы («Зачем нужны волки?», «Почему шишка выглядит как шишка?», «Зачем божьей коровке пятнышки на крылышках?» и т. д.), отвечает на них со свойственной ему блестящей эрудицией и приглашает к размышлениям. При этом он незаметно для читателя направляет его в русло размышлений: кто или что стоит за всем этим, кто тот Великий Программист?

Ежмановский, конечно, не знает ответа на этот вопрос, да и никто пока не знает, но он знает генетику и дрейфует в направлении ответа на магической волне генов, кодируемых этой волной белков и возникающих в силу этого характерных черт или целых организмов. Никогда до сих пор мне не приходилось читать столь внятного и в то же время столь поразительного описания волшебной триады «ген-белок-организм». После его описания сразу все становится понятным. Три буквы в четырехбуквенном алфавите ДНК (А-Т-Ц-Г) кодируют двадцать букв аминокислот (существует только двадцать аминокислот, каждая обозначается одной буквой), которые, в свою очередь, складываются в белки, а те конструируют организмы и определяют их жизнь. Просто? В книге Ежмановского простота этой триады объяснена так, что создается ощущение, что ты это знал всегда. И за всем этим стоят ДНК и геном, о котором почти что у каждого с тех пор, как клонировали овечку, есть что сказать. Ежмановский пытается показать, что клонирование овечки Долли и расшифровка генома – это только начало пути, а не его конец. То, что мы знаем, из каких деталей собран космический челнок, вовсе не тождественно знанию, почему этот челнок летает. А жизнь ведь гораздо сложнее любого космического челнока. Об этом тоже пишет Ежмановский, обращаясь к молекулярной биологии и генетике, которая только теперь начинает свою настоящую жизнь. Я тоже считаю, что расшифровка генома – это лишь начало пути. Мне кажется, карту генома человека можно сравнить с нотной записью, непонятной для того, кто не разбирается в нотах, например, для такого, как я. Когда я смотрю в ноты на нотном стане, то не знаю, что это – запись случайного нажатия фортепьянных клавиш или запись «Страстей» Баха. Именно такое знание в нашем случае и должна дать, после расшифровки генома, молекулярная биология.

В биологии было место для романтики первопроходцев сразу после открытия Криком и Уотсоном тайны наследственности и копирования с помощью состоящей из двух нитей мистической структуры ДНК. В биологии есть место для потрясающего приключения, каким оказалась расшифровка генетического кода в геноме, закончившегося оригинальным предложением Ежмановского – к которому я со всей убежденностью присоединяюсь – сделать день 26 июня (в этот день в 2000 году было объявлено о завершении расшифровки человеческого генома) Всемирным днем биологии.

Несмотря на то что молекулярная биология, генетика и геном являются осью этой книги, для Ежмановского, специалиста в области биохимии, сама ДНК не является наиглавнейшим. Он не считает, что современной биологии удастся все выяснить с помощью механизмов на уровне молекул. Сам автор пытается откреститься от ярлыка редукциониста. В этом отношении книга Ежмановского чем-то напоминает мне бестселлер французского генетика, нобелевского лауреата Франсуа Жакоба «О мухах, мышах и людях», в котором тоже идет речь об ограниченности молекулярной биологии в деле выяснения механизмов жизни и эволюции.

«Биология – это не физика с ее историческими законами и никогда ею не будет, – пишет Ежмановский. – Потому что биология – это жизнь, а жизнь не есть уравнение».

Не смог я побороть искушения и дочитал книгу Ежмановского в машине на паркинге у автострады. Это на самом деле прекрасное романтическое приключение. Рекомендую Вам.

Сердечный привет,

ЯЛВ

Варшава, вечер

Чем дольше я читала Ваше последнее письмо, тем сильнее этот в общем убедительный в своей простоте вывод о геноме уводил меня от романа с биологией и все больше напоминал мне о разговоре, который состоялся у меня пару дней назад. Я, хоть и не соблюдающая все церковные обряды, но все же католичка, хотела узнать у ксендза, как он, такой умный и просвещенный человек (просто иначе одетый), может согласиться с доктриной Церкви, запрещающей использование презервативов. Мы не смогли достичь понимания в этом вопросе, даже когда я привела в качестве аргумента факт, что этот кусочек латекса может спасти от СПИДа, и, более того, когда сослалась на то, что презерватив предотвращает нежелательную беременность. Я знаю, что беременность, согласно Церкви, не может быть нежелательной. А от СПИДа защищает не презерватив, а определенный образ жизни, услышала я. И если образ жизни, как, например, в Южной Африке, уже невозможно реформировать, то какой смысл призывать пользоваться презервативами? Мы быстро отказались от поиска компромисса. Нам приятно делать вид, что он возможен в этом вопросе. Во всяком случае, публично. Несмотря на это, я спросила, а как быть с презервативом в дни наименьшей способности к оплодотворению? Мой ксендз был очень недоволен такой постановкой вопроса. Он возмутился и сказал, что разница между мною и человеком глубоко верующим заключается в том, что последний вообще не задается таким вопросом. Вера естественным образом защищает тебя от каких-либо сомнений. В этой связи выходит, что изучение генома человека провоцирует возникновение вопросов, ответы на которые знать не нужно. Меня одновременно охватило беспокойство и, признаюсь, ощущение трудно объяснимой зависти. Как это возможно – не сомневаться, не быть в разладе с самим собой и не мучиться размышлениями? Разве тогда удастся достичь того, о чем мы больше всего мечтаем, – покоя? Возникает ли в нас в таком случае глубокая убежденность, что во всем этом есть Божий промысел? Не поддающийся пониманию. Если веришь, то не спрашиваешь.

Попытки понять что-либо, что касается справедливости или несправедливости божественных решений, становятся бессмысленны. Мы разговаривали с ксендзом по телефону. За день до этого я смотрела его выступление по телевидению.

Он обмолвился, что был осторожным в своих высказываниях, поскольку каждое его слово могло быть интерпретировано ошибочно. Двумя днями ранее его испанский коллега выступил в средствах массовой информации с сообщением о том, что есть шанс получить разрешение от Церкви на использование презервативов. Разгорелся скандал. Духовное лицо отказалось от своего заявления. А как же все-таки обстоит дело с презервативами в бесплодные дни? «Малгося, отстань, я не хочу об этом думать», – услышала я.

С уважением,

МД

Франкфурт-на-Майне, четверг, ночь

Старость – это болезнь? А если болезнь, то можно ли ее лечить?

Живет на севере Германии одна моя знакомая, которая считает, что те, кто соглашается стареть, виноваты сами. Она полагает, что морщины и целлюлит у женщин – это свидетельство неопрятности, все равно что обгрызенные или грязные ногти. Утверждение довольно жесткое, и я с ним не согласен. Но мне трудно оспаривать его, потому что у нее есть передо мною то преимущество, что она работает в клинике, где делают пластические операции, и в связи с этим у нее есть доступ к данным, что называется, из первых рук. Как старшая медсестра в этой эксклюзивной клинике, она располагает действительно хорошими данными. И не только статистическими. Она следит за выздоровлением пациентов, которым увеличили грудь, чьи животы и бедра были подвергнуты липосакции, веки и губы подтянуты, носы выпрямлены и уменьшены, а уши аккуратно вылеплены. Главным образом у женщин, но в последнее время все чаще и у мужчин. Она одной из первых видит их реакцию сразу после снятия бинтов. Она наблюдает не только те раны, что затягиваются на теле после надрезов скальпелем, но и те, что затягиваются на душе и в голове после «надрезов» комплексами, стыдом и протестом против утраты формы, вызванной старением. Она умеет взволнованно и вдохновенно рассказывать о вновь обретенной радости этих людей.

Она – полька, приехала в Германию привлекательной двадцативосьмилетней блондинкой и остается привлекательной сорокачетырехлетней блондинкой. В вечернем платье с глубоким декольте и разрезами по бокам, она представляет «опасность» для большинства жен немецких врачей, приглашенных на тот же самый прием. Ее грудь так и рвется из платья, ширина ее бедер находится в идеальном соотношении с ее талией, ее глаза прикрывают гладкие веки. Она не ездит в отпуск на Бали и на горнолыжный курорт в Шамони. Она не брала кредит на новую машину, потому что выплачивает по кредитам за свои операции. Два раза она делала липосакцию живота и бедер, два раза увеличивала грудь: один раз собственым жиром, удаленным из бедер, второй раз – силиконовыми подушками по двести граммов каждая. Совсем недавно разглаживала кожу вокруг глаз. От коррекции губ она пока отказалась, потому что у нее свои губы всегда были полные и с этим можно подождать. Кроме кредита, все свои сбережения она потратила на новое белье и замену гардероба. Она носит только «La Perla», поэтому каждый комплект обходится ей самое малое в триста евро. К новой груди, новым бедрам эти пятнадцать комплектов белья обошлись около четырех с половиной тысяч евро. К этому следует прибавить новые платья, жакеты и юбки. Она смеется: слава богу, обувь менять не пришлось. Мне не жалко ни пляжей Бали, ни альпийских снегов, от которых остаются только загар и несколько фотографий в альбоме. Загар можно получить в солярии при клинике, а альбомы все равно никто не смотрит. Зато в зеркало смотришь каждый день. Кроме того, когда она подытожила все свои расходы на кремы, тоники, молочко, тонеры, пилинги, маски и посещение косметичек, оказалось, что если она и переплатила, то самую малость.

Главное, что делала она это для себя. Наверняка не для своего мужа, который решительно воспротивился всему этому, особенно когда узнал, сколько это стоит. Она объясняла ему, что все серфинговые доски, которые он купил за то время, пока она делала свои процедуры, стоят гораздо дороже, а стало быть, не на что жаловаться. Но и после ее процедур они спят вместе так же редко, как и раньше. Не заметила она также, чтобы ее новый бюст и новые бедра сделали их совместную жизнь более разнообразной.

Ее подруги по работе разделились на два лагеря. Одни подвергают ее тотальной критике и сплетничают за ее спиной, другие тихо завидуют ей. В основном тому, как она выглядит. Впрочем, и ее смелости тоже. С тех пор как она сменила свою внешность, врачи, с которыми она работает, особенно неместные, специально вызываемые для проведения операций, флиртуют с ней, как с какой-то молоденькой практиканткой.

Старость для нее – болезнь. Пока что неизлечимая. Но она считает, что можно сдержать ее симптомы. Она вовсе не обязана смиряться с опадающей грудью, оплывающими жиром бедрами и морщинистыми веками. Если старость не лечится кремами, фитнесом, очередными диетами, пребыванием на космически дорогих курортах, обещающих велнесс, глубоким пилингом или гормональным антиэйджингом, то приходится искать другие методы. Мало кто мирится с приходящим с возрастом ревматизмом, но большинство мирится с приходящим с возрастом увяданием груди. Как каждый нормальный человек, она не хочет страдать от ревматизма, но, кроме того, она не желает испытывать страдания от увядающей груди.

Недавно я снова виделся с ней. Она как раз была после накачки груди силиконом. Она не видела причин что-то скрывать от меня. Не видел таких причин и я. Мы пили чай. А поскольку было уже довольно поздно, она была одета в прозрачный шелковый пеньюар. Я так давно знаком с ней и ее мужем, что она могла позволить себе это. Мы разговаривали. В том числе и о ее последней операции. Я не мог устоять от искушения взглянуть на ее «новую» грудь. Она заметила это и спросила, не соглашусь ли я испытать ее прикосновением.

– Мне нужно, чтобы ты честно сказал, как оно отличается от прикосновения к груди без силикона.

Она подняла край пеньюара, заслонила им свое лицо и приоткрыла грудь. Я дотронулся. Грудь была теплой и упругой, абсолютно нормальной, если не считать, что грудь выглядела гораздо моложе ее самой. Я сказал ей об этом.

– Но я именно этого и хотела. Чтобы грудь была молодой… – ответила она.

После я долго размышлял обо всем этом. Принять ли покорно к сведению, что юность не вечна и что это относится прежде всего к нашему внешнему виду? Или безропотное старение, означающее согласие с установленным порядком вещей, достойно и естественно? Или все-таки можно не соглашаться со старением и бороться? А если можно, то не является ли эта борьба слепым подчинением культу молодости, который завладел сначала СМИ, а потом и миром? Люди всегда хотели выглядеть молодо. Это желание вовсе не феномен последних двадцати лет. Разве что раньше женщины омолаживались ваннами с козьим молоком, позднее нанесением на кожу крема «Нивея», а теперь могут вколоть себе ботокс. Ничто не вызывает большей зависти у женщин, чем вид случайно встреченной школьной подруги, которая выглядит так, будто время для нее остановилось.

Кто сказал, что Природа всегда права? Чем прививка против туберкулеза отличается от силиконовых подушек в груди? В обоих случаях в организм вводятся инородные субстанции. Почему никто не сплетничает с первых полос газет по поводу бактерии Mycobacterium bovis в организме привитой БЦЖ женщины и делает бульварную сенсацию из силикона в груди той же самой женщины?

Может, Вы знаете почему?

Сердечный привет,

ЯЛВ

Варшава, пятница

Моя старенькая тетушка, очередной раз услышав, что какая-то из ее кузин поверила в чудесные, омолаживающие свойства нового крема, говаривала: «Да, золотце, наверное, ты права, старый ботинок выглядит гораздо лучше, когда его намажут кремом». (Замечу, что сама тетушка всю жизнь пользовалась кремом «Нивея» и имела упругую и здоровую кожу.) Так же обстоит дело и с пластическими операциями, хотя руки все еще не поддаются омоложению. Есть проблемы с шеей. Пока. Но все же мы все время омолаживаемся, потому что нас убедили – только молодость, пусть даже возвращенная обманом, имеет ценность. Только она вожделенна. По-прежнему в цене молодые женщины, а не юноши. Мужчина, даже старея, не утрачивает шанс жениться или завести любовницу, если сможет ее обеспечить. Наличие у мужчин денег и обладание властью действует на них, как омолаживающий эликсир. Стареющей женщине, по крайней мере пока, ничто не поможет. Она стареет, и все тут.

Неожиданно в эту антиженскую постановку вопроса вторгается медицина. Врачи не сомневаются, что уже скоро мы будем жить намного дольше. Очень долго. Лет так до ста двадцати.

Столетняя старушка с подправленным лицом и подтянутой загорелой кожей или восьмидесятилетняя старушка со здоровой печенью, прекрасно работающими почками и сеточкой морщин на лице? Пусть расстраиваются те, кого это коснется. Меня, однако, интересует, что будет происходить в головах этих старых-молодых. Мне шестьдесят лет, и у меня ментальность шестидесятилетней, или же мне девяносто лет, а в голове беззаботность, как у двадцатилетней? Я смотрюсь в зеркало и вижу столетнюю женщину и ее гладкую, как персик, кожу. Нормально ли это? Какие последствия все это будет иметь для всех этих счастливчиков? Можно было бы спросить об этом Лема, но он уже кому-то сказал, что его это не интересует. Обрадованная, я звоню своему отчиму, врачу, и рассказываю, что один из профессоров пообещал, что уже совсем скоро люди будут жить больше ста лет. «А зачем?» – раздался ответ. Я интуитивно согласна со своим отчимом. Ведь когда-то у нас из рук выскользнет то, что определяет нашу судьбу. А пока нам следует смириться с мыслью, которая звучит так: мы молоды, но когда-нибудь состаримся.

С уважением,

МД

Франкфурт-на-Майне, суббота, утро

Память – функция времени. Чем больше време ни пройдет с момента какого-нибудь события, тем больше несущественных подробностей начинает затенять само событие, оттесняя истинное его значение на задний план.

13 декабря 1981 года мне было 26 лет, и я жил тогда в Польше. Я знал, что есть страны, в которых живется лучше, удобнее или просто нормально. Я достаточно много читал, чтобы обладать таким знанием. Оно не давило мне на мозги. Я родился между Бугом и Одером и гордился этим. Возможно, это звучит патетично и сегодня в глобализированном мире без границ это немодно, но так было на самом деле. Это был такой, как я сейчас понимаю, географический патриотизм. Некая юношеская непоколебимая уверенность, что твоя страна лучше других стран, потому что ты родился в ней.

Если бы кто-то сказал мне тогда, что когда-нибудь я переберусь на ПМЖ в другую страну, я бы не поверил. Мне хотелось жить только в Польше, и я был уверен, что в конце концов дождусь своей квартиры с ванной и скоплю деньги на малютку «фиат». У меня не было заграничного паспорта, я участвовал в каких-то параноидальных выборах, на которые являлось 99,9 % имеющих право голоса, и покупал доллары на черном рынке, чтобы потратить их на джинсы в «Певексе».[29]29
  «Певекс» – сеть магазинов в ПНР, в которых дефицитные товары продавались за валюту.


[Закрыть]

Единственное, что меня на самом деле беспокоило, так это ощущение, что я родился в стране второго сорта. Мир (западный) рассматривал Польшу как страну бедняков, которые скорее пройдут пять километров пешком, чем купят билет за доллар на метро в Нью-Йорке или Париже. Но этот мир не видел, что шли мы с бутербродами в рюкзаках в музеи или оперы, а не в Диснейленд. Задевало меня и то, что причисление меня ко второму сорту подразумевает также второсортность моего мозга, моих знаний, моей культуры и моего образования. Я не знал, как нужно правильно есть лангустов, но во время ужина умел поддержать беседу о новейших тенденциях в информатике. Я понимал также, что вскоре эти тенденции станут реальностью в их лабораториях, а на мою долю останется только читать о них, но все равно мне казалось, что я владею чуть ли не большей информацией, чем они. После ужина они заказывали такси и ехали с женами в многозвездочные отели в центре города, в то время как я брал свой рюкзак из гардероба и шел пешком в гостиницу на окраине. Потому что я тогда методично ограничивал себя во всем, чтобы скопить как можно больше долларов до возвращения в Польшу.

Но моя жена! О, если бы я мог взять ее туда, она затмила бы красотой и элегантностью всех тамошних женщин!

Кроме того, я знал, что живу в стране, которая все время разыгрывает своего рода политическую комедию. Милиционеры-католики, партийные служки в костеле, сообщения со съездов партии в самом начале новостей, сообщения с заседаний епископата – в конце. Благосостояние в статистических ежегодниках и очереди перед костелами за продовольственной помощью из ненавистной Германии.

Таков был написанный самой Историей сценарий этой комедии. Ялта, холодная война, «руководящая роль» и зоны влияний. Я родился в своей зоне, и у меня не было времени изменить историю. Я смирился с ней и делал свое дело. Работал и учился, продвигаясь в социальном плане из авангардного рабочего класса к обедневшему классу будущих интеллигентов. Да и какую историю я должен был менять?

Моя мать – аполитичная католичка, рожденная в Берлине полунемка; мой отец – поляк, атеист и либерал, три года проведший в концлагере Штутгоф. Ненависть к немцам прекратилась в нем не от доброты душевной, а от усталости ненавидеть. Бабушка, писавшая мне готикой списки покупок на листочках и в возрасте восьмидесяти девяти лет встававшая по стойке «смирно» при первых звуках польского национального гимна; дед, начинавший день с чтения «Трибуны люду»,[30]30
  «Трибуна люду» – польская коммунистическая газета.


[Закрыть] симпатизировавший коммунизму патриот времен санации (для него Польша кончилась вместе с санацией[31]31
  Санация (оздоровление – лат.) – разговорное обозначение правившего в 1926–1939 гг. режима, пришедшего к власти под лозунгом «морального оздоровления» общественной жизни в Польше.


[Закрыть]), ненавидящий польских «перекрашенных коммунистов», потому что Берут[32]32
  Болеслав Берут (1892–1956) – деятель польского коммунистического движения, с освобождения Польши советскими войсками занимал руководящие посты в партии и в стране.


[Закрыть] упрятал его в тюрьму на четыре года за то, что во время войны он вступил в помогающую немцам синюю полицию.[33]33
  Синяя полиция – коллаборационистские подразделения польской полиции на оккупированных немцами территориях Польши; названа так по цвету мундиров.


[Закрыть]

Я познакомился с несколькими вариантами этой самой истории. До сих пор не знаю, какой из них правильный. Да и вообще существует ли некий единый для всех истинный вариант истории? Согласно Маркесу («Сто лет одиночества»), история – это вовсе не то, что на самом деле произошло, а главным образом то, что люди об этом вспоминают и что и как об этом рассказывают. Три поколения на пятидесяти квадратных метрах в моей торуньской квартире и четыре человека, рассказывающие четыре разные версии одного и того же события. Пятую, совершенно отличную от всех предыдущих версию я с удивлением узнал в школе. Мне кажется, что это, должно быть, какая-то национальная черта поляков (может, еще и евреев): в нас сидит ген анархии, проявляющийся в стремлении самостоятельно познать мир.

13 декабря 1981 года, в воскресенье, около 9.00 меня разбудил отец и сказал, что пора вставать, иначе я, репетитор, не успею к своим ученикам. Я спросил почему. Он ответил: «Ночью ввели военное положение, и ты не сможешь воспользоваться машиной. Вставай, не то опоздаешь».

Мой отец принимал историю со спокойствием. Он не переносил политики и политиков. До конца жизни он относился к ним как к абсолютным лузерам. Он всегда говорил мне, что политик – это такой человек, который умеет только правдоподобно врать, и больше ничего.

«Учись, не то политиком станешь», – добавлял он.

Военное положение, объявленное по телевидению генералом с припудренным лицом, не произвело на него особого впечатления. Если человек в течение трех лет выходил утром на перекличку перед бараком в концлагере и слышал ругань пьяного или – что еще хуже – с похмелья гестаповца, его мало будет волновать то, что он услышит в теплой квартире в обращении, начинающемся со слов «Дорогие соотечественники».[34]34
  Первые слова обращения генерала Ярузельского о введении военного положения 13 декабря 1981 года


[Закрыть] Для моего отца мир состоял из обещаний и угроз, исходивших от нормальных людей. Настоящих, вне истории. Таких, как его сын, который должен был быть на занятиях с учениками в 10.30. Отец относился к 13 декабря как к очередной сцене в комедии, которую ему пришлось смотреть.

Я не пошел репетиторствовать в тот день. Я не разделял равнодушия моего отца. Я слышал по телевизору пропагандистские речи и пытался понять, сколько в них правды. До сих пор не выяснил.

В тот день моя жизнь изменилась. Оказалось, что история разыгрывается не на какой-то там неведомой сцене, как пьеса, которую смотришь из зрительного зала. Что она касается и меня.

Я подозреваю, что каждый мог бы рассказать свою собственную историю, связанную с тем днем. Вы наверняка тоже. 13 декабря…

Это особая дата, таковой она и останется.

Сердечный привет,

ЯЛВ

Варшава, воскресенье

13 декабря около полуночи я мерзла на одной из варшавских стоянок такси. Как раз от одного из так систов мы услышали: «Люди! Возвращайтесь домой. Война». Было без нескольких минут двенадцать.

На другой день – звонок в дверь. На пороге стоит пожилой мужчина и говорит: «Дети, любите друг друга. Танки на улицах, началась война».

Война или нет, но я знала, что сделаю все, чтобы провести праздники со своими родителями в Легнице. Как всегда.

В пять утра я заняла очередь в одно учреждение, а потом, глядя в глаза какому-то функционеру, поклялась, что действительно еду к маме и папе.

Я должна была получить этот пропуск.

Я не могла позвонить им и сказать, что у меня есть пропуск, но они и так знали, что я приеду. Получилось, и в сочельник я была там, где должна быть, где была всегда.

У каждого из нас было свое 13 декабря, и каждый испытал на себе его последствия, помимо общественных еще и личные.

Именно тогда я радикально изменила свою жизнь. Личную жизнь. Начала все сначала и по-другому. Тогда я осознала, впервые в жизни и по-взрослому, чего я не хочу.