Текст книги "Сиротский хлеб"

Автор книги: Янка Брыль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Брыль Янка
Сиротский хлеб

Янка Брыль

(Иван Антонович)

Сиротский хлеб

Перевод с белорусского А.Островского

Янка Брыль – видный белорусский писатель, автор многих сборников повестей и рассказов, заслуженно пользующихся большой любовью советских читателей. Его произведения издавались на русском языке, на языках народов СССР и за рубежом.

В сборник "Повести" включены лучшие из произведений, написанных автором в разные годы: "Сиротский хлеб", "В семье", "В Заболотье светает", "На Быстрянке", "Смятение", "Нижние Байдуны".

Художественно ярко, с большой любовью к людям рассказывает автор о прошлом и настоящем белорусского народа, о самоотверженной борьбе коммунистов-подпольщиков Западной Белоруссии в буржуазной Польше, о немеркнущих подвигах белорусских партизан в годы Великой Отечественной войны, о восстановлении разрушенного хозяйства Белоруссии в послевоенные годы.

1

Как-то спросили маленького свинопаса: "Парень, а сколько штук в твоем стаде?"

"Сколько? Да семь семерей, семь старых свиней, свинка, свинок – свинкин браток и одно поросятко".

Попробуй сосчитай-ка! Столько же, верно, сколько бывает у ребят, когда они гонят свою животину с пастьбы в деревню, покрикивая: "Эй вы, белые, черные, рябые!.."

У Даника было их три: свинка, свинок – свинкин браток и одно поросятко. Свинья Рябая очень любила, когда ее почесывали, – даже глаза, бывало, зажмурит. Кабан Белый, когда Даник, как все мальчишки, садился на него верхом и поддавал пятками под бока, только хрюкал и встряхивал лопухами ушей. Зато корявый, худой боровок Свиной Батька очень уж скор был на шкоду, покуда не привязали ему на шею "бурдёлок" – рогульку, которая барабанила по ногам.

Но со свиньями еще полбеды – хуже приходилось кое с кем из товарищей.

У Даника, как и у каждого из ребят, была кличка, да не одна: то Сивый, то Гусак, то Манька... Сивым его прозвали за волосы, совсем белые, особенно летом, когда они выгорят на солнце. Гусаком – потому что когда-то, еще в позапрошлом году, на него нагнал страху старый соседский гусак. Манькой у них в деревне называлась, на польский лад, левая рука, а Даник решил почему-то стать левшой и всем грозил: "Вот как дам тебе манькой!" На кличку можно было ответить тоже кличкой, а не то и подраться. Впрочем, не все клички и приживаются. Из трех первых, с которыми Даник вступил в жизнь, к мальчику прочнее всех пристала одна – Сивый, и он за нее почти не сердился. Была, однако, еще четвертая кличка – Нищий... Так называли его Полуяновы мальчишки Шурка и Павел. И сам старый Полуян не раз кричал через забор Даниковой матери:

"Нищая! За то, что у меня сейчас в одном кармане, я могу купить тебя вместе с твоим паршивым хозяйством!.."

У Полуяна – много поля и батрак, а у Зоси, мамы Даника, даже лошади своей не было. К тому же еще Зося вдова, а Марко Полуян начальник над всей Голынкой – солтыс, сельский староста.

"Не связывайся ты с ними, ну их, – говорила Зося сыну. – Не тронь, у них отец".

Даник был сирота. Отца его убили на войне с польскими панами в двадцатом году. Мальчик еще мало понимал, кто такие паны и почему его батя не хотел пустить их сюда, в Западную Белоруссию. Даник знал одно: батя был очень веселый и добрый. Как сквозь сон вспоминается: в серой шинели, с красной звездочкой на шапке, он щекотал его усами и смеялся, подбрасывая Даника под потолок. Мама говорит, что отец, когда наша армия гнала панов на запад, только "воды напиться" забежал. Ушел, а назад не вернулся. Не вернулся домой и батин брат, дядя Петрусь. Но он живой – где-то за границей, в Советском Союзе. Есть у Даника и еще дядька, мамин старший брат, да он в соседней деревне, в Микуличах. Ему не пожалуешься каждый раз – надо защищаться самому.

Как-то на выгоне солтысов Шурка прицепился к Сивому; перебрал все его клички, а уж когда дошел до последней, Даник не выдержал и стегнул солтысенка кнутом. Шурка разревелся и побежал от своих свиней к коровьему стаду, где был его брат Павел. Тот, здоровый уже балбес, бил только палкой по голове. Увидев, что от стада бегут оба Полуянчика, Даник кинулся в деревню. Они его, может быть, и не догнали бы, но Павел попал ему сухим комком в затылок, и Даник заплакал. Он вдруг понял, что враги – вот они, мама его не услышит, а ему уже и дух не перевести...

Было это в воскресенье, на улице шло гулянье.

– Держи! – крикнул, увидев Даника, дюжий Василь и для страха затопал сапогами.

С хохотом он поймал мальчика, а пока тот вырывался, старший солтысенок, Павел, настиг его и огрел палкой по голове.

– Дурак ты! – закричал на Василя другой парень, Микола Кужелевич. Меньше и моложе этого здоровилы, Микола толкнул Василя в грудь и замахнулся: – Тебе бы самому по мухоедам залепить!.. А ты, кулацкая гнида! Вот я тебя!..

Но Павел уже отскочил и теперь, огрызаясь, побежал домой.

Микола отвел Даника к забору и усадил на траве.

– Ничего. Ты, брат, не плачь, – говорил он, наклонившись к мальчику. Вырастешь – мы им покажем. Твой батька был герой, и ты не плачь.

Большой, сильной мужской рукой, которой так давно не знала светлая голова Даника, Микола провел по "сивым" волосам мальчонки, нащупал шишку от удара и, нахмурившись, тихо выругался сквозь зубы.

– Пойдем к колодцу... – начал он и вдруг умолк.

Сивый смотрел на него большими, полными слез глазами.

– Пойди к колодцу, вытащи воды и примочи...

– Давай польку! – послышался за спиной у Миколы голос Василя.

Микола оставил Даника у забора и вернулся в круг.

– Играй, Степан, – сказал он гармонисту, – да только не для него. Дурака, хлопцы, надо маленько проучить.

– Правильно, Микола! Бойкот ему сегодня! – раздались голоса. – Не ходите с ним плясать, девчата! Не бойтесь, не тронет, не дадим!

– Да что вы, хлопцы! – оправдывался Василь. – Неужто вы думаете – я хотел, чтоб он его ударил? И на уме не было, чтоб мне с этого места не встать!

– И не вставай, – сказал Микола, – посиди да подумай, чего тебе надо хотеть, чего – нет.

Даник не пошел к колодцу. Он стоял у забора и смотрел на Миколу – уже с восторгом в еще заплаканных глазах.

Маме его кто-то обо всем рассказал, и вот она прибежала. Снова играла гармоника, и молодежь с топотом плясала польку, подымая пыль. Даник уже не плакал, а она взяла его, как маленького, на руки и, хотя никто ее не мог слышать, люто проклинала Полуянов, а потом опять:

– Тише, сынок, тише, – повторяла. – Не трогай их, говорила я тебе. Тише.

И он заплакал – ребенок все ж таки.

А наутро, еще роса обжигала холодом, Сивый уже снова ехал верхом на кабане – опять на болото. Подгонял Белого, толкал потресканными пятками под бока и смеялся.

2

Своего поля было у них немного: такой жнее, как Даникова мама, и развернуться негде. Зося ходила жать в люди. Жала чужое, думала о своем... А под осень сделала то, ради чего летом гнула спину, – купила сыну сапоги. Первые в жизни.

Принесла их вечером из местечка – черненькие, блестящие, с красными подошвами. И каблуки и ранты блестят – смолой натерты! Правда, неладно вышло: сапоги были сцеплены друг с другом дратвой и, заторопившись, Даник не дратву разорвал, а прорвал в одном голенище дырочку. Маминого подзатыльника Сивый на этот раз и не почувствовал, но всю ночь не давали ему уснуть новые сапоги.

Они висели – живое искушение – на жерди у полатей, где мальчик спал, и, если б только не дырочка в голенище, как славно было бы думать о том, что он уже вырос большой, что скоро-скоро, через три дня, он пойдет в первый класс...

Школа стояла в стороне от деревни, на пригорке. Сама старая, она и окружена была старыми березами, защищавшими ее от зимних ветров. Манили Даника и эти высокие березы, и красивые дорожки вокруг школы. Не раз глядел он весной, как ребята, которые уже учатся, чистили дорожки от травы, посыпали их гравием и обсаживали ирисами. А внутрь, туда, где учатся, так ему до сих пор пробраться и не удалось.

Учитель, которого в деревне звали пан Цаба, Данику не очень-то нравился.

Как-то летом они, пастушки, встретили его на выгоне. Он шел с речки с тремя удочками, жбанком и сумкой за плечами. Школьники, а за ними и малыши сняли шапчонки и, перебивая друг друга, загомонили, как гуси: "День добрый! День добрый!" Даже спросили, скоро ли в школу.

– Еще через три недели, а тогда в четверг, – сказал учитель по-польски.

Потом пан Цаба взглянул на Даника и спросил по-белорусски:

– А это чей такой Иванка, а?

– Он не Иванка, он Даник, – ответили старшие ребята. – Он Зосин, а фамилия ихняя Малец. У него одна мать, он сирота.

– Так ты, значит, пан Данила Малец, – засмеялся учитель. – Ты тоже придешь учиться? Ходзь ту, не буй се*. – Он взял мальчика за плечо, притянул поближе. – И какой же ты, пане Малец, сивый, замурзанный, обросший!

______________

* Иди сюда, не бойся (польск.).

Пастушки смеялись. Так появилась и еще одна дразнилка! "Пан Данила Малец, отморозил палец". А Данику было совсем не смешно.

– Ну, так хочешь учиться?

Надо ответить учителю, да и в школу хочется, и мальчик через силу выдавши:

– Ыгы.

– Не "ыгы", а "хочу". А рыбу ты удишь?

– Хочу.

Мальчишки опять смеялись. А чего? Ведь правда же, хочется с удочкой на речку, да речка далеко, за выгоном, на лугу, и не всегда, когда хочешь, можно туда пойти.

В руке у пана Цабы покачивался желтый жбанок, подвязанный за шейку веревочкой. Сивый заглянул в него раз, другой и, ничего не увидев, спросил:

– Там что?

– Рыба, – ответил учитель. – Не повезло мне сегодня, пане Данила Малец, одного только окунька поймал.

– А почему ж сумка полная?

– Сумка? Там тоже рыба.

– Вы ж говорите – только одну поймали.

– Ну одну. А эту купил.

– Где купили?

– Где? В склепе, ктуры называ се Немэн*. Ха-ха-ха! Нет, всю поймал, пане Малец, да одну только живую несу.

______________

* В лавке, которая называется Неман (польск.).

– А зачем вы врете?

– А ты что, никогда не врешь?

– Ыгы.

– Вишь ты – "ыгы". Ну что ж, пане Малец, я тебе за это книжку дам, когда придешь в школу. С картинками.

На прощанье ребята опять сняли шапчонки и, перекрикивая друг друга, загалдели: "До видзэня! До видзэня!" А Даник стоял растерянный, не зная, верить или не верить. И почему-то было ему обидно...

Сейчас он вспоминает об этой встрече и опять думает: верить пану или нет?..

А сапоги – черные, блестящие сапожки – висят на жердке над самой головой, и, глядя на них, никак не уснешь...

Через три дня – в школу! А потом начнутся холода и можно будет обуть сапоги! А может, мама и в первый день позволит?..

3

Пан Цаба не обманул, – когда Даник пришел в школу, он дал ему книжку с картинками и так смешно назвал ее – "элемэнтаж"*.

______________

* Букварь (польск.).

Буквы дались мальчику легко. Только две из них доставили ему, как и другим новичкам, много хлопот. Какие-то "а с хвостиком", и "э с хвостиком"; первое надо произносить не то как "а", не то как "он", а второе – не то "э", не то "эн"... Так муштровал их учитель. Но выговаривать это удавалось только ему одному. Ребята вскоре решили, что тут весь фокус в носе – какой у кого нос. У пана Цабы нос был длинный, красный и гундосил как-то совсем особенно. А у них это так гладко не выходило – ни "он", ни "эн".

Потом начали складывать из букв слова: "ма-ма", "А-не-ля"... Мама – то же, что и по-нашему, Анеля – это имя девочки. Такой девочки во всей Голынке ни одной не было, и потому Даник назвал Анелей их пеструю, очень уж забавную телушку.

Как-то зимой, придя из школы, Даник взялся за уроки – сразу же, как он всегда делал с тех пор, как перестал пасти. Мамы не было дома. Он сам достал из печки щи, с полки – хлеб, поел, прибрал со стола и раскрыл "элемэнтаж". Начал читать стишок, который надо было выучить наизусть. В стишке польский мальчик Янэк выхвалялся перед мамой, что наловит много рыбы. А потом:

Ловил Янэк до полудня,

Маёнц пружон храпкэн...*

______________

* Удил Янэк до полудня, но напрасны были его старания...

На этой "храпкэн" Сивый и засел. Что за "храпка" такая? Думал, думал ничего не придумал. Вспоминал, вспоминал... Нет, учитель не говорил им об этом ни слова. У мамы не спросишь: она ушла куделю прясть. А впрочем, у нее, сколько ни спрашивай, один ответ: "А бог его знает! Отвяжись. Что я тебе учителька? Бабуля твоя, покойница, служанкой у пана была – та бы тебе объяснила!"

Вдруг Даник вспомнил, к кому сегодня мать пошла с куделью, и ему сразу все стало ясно. Ну конечно, пока еще не стало, но скоро станет – стоит ему только пойти туда, к Кужелевичам, и показать эту "храпкэн" своему другу Миколе.

Микола – друг Даника? Взрослый дружит с таким малышом? Ну и что ж тут такого? Подружились они... кто его знает когда – то ли прошлой весной, когда Микола защитил его от солтысенка, то ли тогда, когда Даник помог Миколе.

Месяца три назад, осенью, мальчик бежал с выгона домой. Иван Терешко, с которым они "в черед" ходили в школу, пришел с первой смены и отпустил Даника на вторую. Сивый торопился, припустил рысцой, а тут с дороги, что за огородами, кто-то его окликнул:

– Даник! – и помахал рукой.

Он узнал, кто его зовет, и пустился через капусту туда.

У початой борозды возле дороги на плуге сидел Микола. Курил.

– Вот что, Данила, – сказал он. – Дар за дар, а даром ничего. Я тебя выручил, и ты меня выручай. Сбегай ты к нам в сарайчик, где я сплю, – гляди только, чтоб мать моя не заметила, – и возьми ты там, в углу у дверей, одну штуку. Спрячь только, чтоб никто не видел!

Даник побежал. Во двор к Кужелевичам пробрался огородами. Озираясь, отворил сарай и у двери в углу увидел старый безмен. С головкой, но без крючка, на который прицепляют то, что надо взвесить. Больше ничего в углу не было. Значит, это и надо взять. Мальчик спрятал безмен под рубашку, высунул белую голову за дверь, огляделся и что есть духу помчался на загуменье, а там по дороге – к Миколе.

– Ну вот, – улыбнулся его защитник, – давай сюда. Это, брат, та самая палица, с которой еще Машека* воевал с панами. И я тут этой штукой не коня погонять буду. Ему уже и палица не поможет.

______________

* Машека – богатырь из белорусского народного предания.

Мальчик смотрел то на пахаря, то на худую конягу, то снова на пахаря. Тот самый Микола – добрый, веселый, чубатый парень, которого он видал и босым, и в лаптях, и в сапогах, – показался теперь мальчугану таким огромным и страшным с этой своей палицей... Страшным, конечно, для тех, кто не дружит с Миколой, не для Даника.

– Ну, иди, из-под рубашки да под рубашку, – улыбнулся Микола, пряча безмен за пояс. – А ты, брат Данила, смотри молчи об этом. Я не разбойник. Я только здесь вспомнил про этот безмен. Там, за горкой, – он показал рукой на холм, куда тянулась узкая недопаханная полоса, – меня поджидают. Марко Полуян решил проучить голяка Кужелевича. Одному пану солтысу боязно, так братца позвал. Того, что в примаках живет, в Микуличах. Меж собой, кулачье, грызутся, а как на нашего брата, так – вместе. Сидят там да покуривают, ждут... Ничего, покажу безмен – не полезут. Ну, ты иди, брат, а то в школу опоздаешь. Ну, гнедой, потащили!..

В школу Даник опоздал. Пан Цаба поставил его в угол на колени.

Глядя на стену, исцарапанную ногтями и исчерканную карандашами его предшественников, Сивый думал о том, что сейчас делается там, за горой. Там, где Полуян с братом встретили Миколу. Эх, и барабанит небось по их спинам палица! "Это им не ко мне и не к моей маме цепляться! Это им не кто-нибудь Микола!.."

Такой друг все может, все знает. Он и про "храпку" эту объяснит.

Даник оделся и побежал к Кужелевичам.

Однако и Микола не мог ему ничем помочь. Положив на лавку свой молоток и колодку (Микола еще и сапожник!), он взял Даников "элемэнтаж" и стал размышлять вслух:

– Конская морда – храп. Еще храп – гололедь без снега. Но тут это все не подходит... А во что ты, когда рыбу удишь, заворачиваешь своих пескарей? В тряпку. Может, оно и по-польски так – тряпка-храпка, а?

Сивый шмыгнул носом и задумался. У них только Иван Терешко рыбу в лоскут заворачивает. Но у него и плотички бывают, и окуни. Даник делал иначе. Он выпивал из бутылки молоко, а потом, как поймает рыбку – туда же, в бутылку. Одного за другим запихивал через горлышко скользких, холодноватых пескарей, часто менял воду, а они почему-то всё разевали рты. Сыпал он туда крошки хлеба, и казалось, рыбки едят. Жуют, жуют, пока наконец не подохнут...

– Да нет, дядя Микола, – сказал он, – храпка – это не тряпка. Тряпка по-пански шматка, вот как мы в школе доску вытираем.

– Ну, так я, брат, не знаю. Я, брат, в ихнюю школу и дня не ходил.

– А что же учитель? – отозвалась из-за прялки Даникова мама. – Ему лишь бы деньги огребать?

Старик Кужелевич, дядька Рыгор, лежал на печи, только лапти виднелись. Думали – дремлет, а он заворочался и говорит:

– А ну его, этого учителя! Какой он поляк! Он же из Березовки. Я и отца его знаю, и его самого. Из богатой хаты, ничего не скажешь. В Несвиже учился, по-русски. А теперь вот в панскую шкуру вырядился. Уже, вишь, и паню себе отхватил, женился. Окопался неплохо. А нашего брата, даже который и грамотный, учителем небось не поставят. Да не каждый и пойдет, как этот Цаба. Храпка, шмапка. Калечат только! Скорей бы уж на них управа какая-нибудь нашлась. То пан полициант, то пан секвестратор*, то пан Цаба все на нашу мужицкую шею...

______________

* Секвестратор – сборщик податей.

Даник не спускал глаз с Миколы. Друг его встал, подошел к полке и снял с нее какую-то книгу.

– Это Купала, – сказал он. – Тот самый, что и про Машеку написал. Помнишь? – подмигнул он Данику.

– Ыгы, – так же заговорщически улыбнулся Сивый, вспомнив безмен.

– И обо мне он написал, – перелистывая книгу, говорил Микола. – Вот гляди, стих: "Я швец-молодец". И о тебе написал. О тебе и о твоей маме. Сейчас найдем... Ага! Ну, слушай.

Это был разговор бедной матери-крестьянки с сыном своим, который пас чужих коров. У мальчика было то, чего Даник навсегда был лишен, – отец и братья. Было и то, чего он еще не успел испытать, – служба у чужих людей. Было, однако, главное, что роднило Сивого с тем пастушком, – горькая доля.

Микола, стоя посреди хаты, читал:

Как проходит в наймах лето

Пастуха,

Спроси, мать, у птицы этой

Канюка.

Ты спроси у этой тучи,

Полной слез;

У цветка над этой кручей

Среди лоз;

Этой груши среди поля

И болот:

Все моей тяжелой доле

Ведут счет.

Ну, и вот что ты, брат Данила, должен запомнить навсегда:

Ты не жалуйся, матуся,

На судьбу,

Как я силы наберуся,

Все смогу.

Вот так, брат, и записано. Понятно?

Даник в ответ мог вымолвить только свое "ыгы". За него ответила мать.

– Хорошо-то как, боженька! – вздохнула она. – Слышала, Алена, а? обернулась к Миколовой матери, тоже переставшей прясть.

– Ну что, Даник, – сказал Микола, – хочешь научиться это читать?

– Ыгы!

– Коли "ыгы", так иди сейчас выучи свою "храпку", а вечером приходи.

И вот наступил вечер, когда еще один белорусский пастушок с мужицкой жадностью стал твердить – чтобы запомнить на всю жизнь – тридцать две буквы на этот раз уже не чужой грамоты. А после того была ночь, когда в старой, занесенной снегом хатенке долго не мог уснуть маленький человек.

4

Парты в школе старые. Поднимешь доску – и хлоп-хлоп ею, как мать бердом, когда ткет. Очень здорово. А изрезаны они все, исцарапаны! В ямке, где стоит чернильница, полно мусора. А если еще прольешь туда чернила да вынешь чернильницу, руки перемажешь – не домоешься! Тронешь себя за нос или почешешь стриженую голову, а потом дома: "Эх ты, писарь, – скажет мама, погляди на себя в зеркало, на кого ты похож!.."

Еще отец Даника учился за этими партами. Говорят, что и тогда они были уже так изрезаны. Мама здесь не училась, потому что она не из Голынки, а из Микулич. Да она и вовсе не училась, а служила с малых лет. И вот не умеет теперь ни читать, ни писать. Когда приносит Полуяну-солтысу подать, она ставит на бумаге три крестика, да и то какие-то кривые. И голову набок склонит, и карандаш не знает, как взять.

Даник уже в третьем классе. Первые школьные радости давно позади. Правда, учиться "по-пански" с каждым годом как будто легче. Уже и пан Цаба говорит с ними почти совсем по-польски. Вот и сейчас он объясняет что-то ученикам, но Сивый не слышит, он задумался. За грустными мыслями, забывшись, обмакнул в чернила тупой конец карандаша и написал на парте: "Д.Малец". По-белорусски, конечно. Учитель заметил это и поставил "грамотея" в угол, где, верно, не однажды и отец его еще стоял...

Глуховатый Левон, как всегда, когда учитель вел кого-нибудь за ухо или за волосы в угол, громко сказал: "Ну, повели бычка на ярмарку!" И, как всегда, пан Цаба и теперь поставил Левона рядом с наказанным.

В углу за доской пол прогнил, и Акулинин веник не часто попадает в эту щель. Стекла мутные, скучные. На штукатуренных стенах большие трещины. В углу – золоченый бог, которого, говорят, выдумали паны. А на стене между окон – усатый пан Пилсудский, который привел сюда панов со всеми их податями, ружьями и "элемэнтажами"...

– Левон, – шепчет Дапик, – ты слышишь? Когда мы еще в первом классе были, нашел я раз грифель под партой... Ну, грифель! И понес я его нашему гундосу, в его комнату. А он сидит себе за столом и сало с хлебом уплетает. Носище аж крюком гнется.

– А? – громко переспросил Левон.

– Тихо вы там, галганы!* – обернулся от стола учитель.

______________

* Галган – негодяй.

– Вот глухарь! – шепчет Даник, злой на Левона, и они умолкают.

Мальчик думает об учителе. Когда он относил ему грифель (тоже дурак не мог сам спросить в классе, чей он!), у пана Цабы еще и работницы не было. Толстая пани Юля все делала сама. Теперь у них Акулина. А Юля еще потолстела и, как говорят в деревне, гуляет с паном Вильчицким, помещиком.

Позавчера этот пан опять приезжал сюда из имения. Как только лошади его зазвенели бубенцами и захрапели под окнами, Цаба выбежал на крыльцо. Вскоре он вернулся в класс с панским кучером Феликом. Цаба поспешно написал на доске несколько предложений и велел им переписать их в тетрадки.

– И чтоб было тихо! – сказал он. – Будете слушаться этого пана.

"Этот пан" – усатый заика Фелик – снял свою лохматую шапку и положил ее на стол. Расставив огромные сапожищи, которыми он уже наследил так, что лужа растеклась, кучер стоял перед партами, держа в левой руке большущие овчинные рукавицы, а в правой – сыромятный кнут на длинном бамбуковом кнутовище. Где же тут будет тихо? Мальчики и даже девчонки хихикали и вертелись на партах. А Фелик хлопал кнутом по полу и повторял:

– Я т-теб-бя и там, в у-уг-глу, от-тсюда д-достану!

Потом пан Цаба, весь красный, вернулся из своей комнаты в класс и отпустил кучера. А пан Вильчицкий остался там, в комнате учителя...

Цаба уже и корову привел из имения. А с месяц назад, когда ребята пришли в школу, Акулина мыла две залитые кровью скамейки. Это было уже не в первый раз. Осмаленные и обмытые свиные ноги и голова с камнем в пасти лежали на первой парте. На столе, рядом с глобусом, стояла миска с синеватой требухой. Ребята обступили Акулину.

– Что, – спросил Левон, – уже вторую ухайдакали? Верно, Вильчицкий Юле дал?

Но Акулина только возила тряпкой по скамье и молчала. Тогда Левон толкнул Даника на Акулину, и та шлепнула его грязной тряпкой по лицу. Тьфу, кажется, еще и сейчас воняет! Все – и школа и сам учитель – воняют кровью и требухой...

"Панский подлиза", – говорят в деревне про Цабу.

Пока Даник раздумывал, стоя на коленях, большаком из местечка брела по талому снегу Акулина. В старых солдатских валенках, задыхаясь, она несла с почты большой тюк. Вот она мелькнула в окне... во втором...

– Книжки! Книжки несет! – зашумели дети.

Акулина внесла пакет, напустила со двора холоду, натащила валенками снегу.

– Ух, пане! – вздохнула она, поправляя платок. – Чтоб их холера взяла! Вот вам еще и записка.

– А ты не ругайся, дура. Пошла вон!

Акулина сгорбилась и вышла.

– Ну вот, – сказал учитель, – получайте то, чего так хотелось вашим родителям. Тутай белярусске элемэнтаже "Зорька". Кто из вас уже умеет читать?

Даник оглянулся. Да и оглядываться не надо – и так слышно, как заговорил, поднял руки весь класс:

– Я! Я! И я!..

– Почти все, – проворчал пан Цаба. – Ну что ж, по крайней мере меньше придется морочить себе голову.

Он помолчал.

– А кто же вас научил?

Оказалось – кого отец, кого мать, кого старший брат, а троих – Яна Буслика, Влодзимежа Чарадойлу и Шимона Мамоньчика, как называл их учитель, научил Малец.

– Ты? – переспросил пан Цаба. – А ну встань!

Даник встал с колен и обернулся к классу.

– А кто тебя научил?.. Ну, чего в землю смотришь?

Сивый молчал, исподлобья поглядывая на учителя.

– Не скажешь? Думаешь, я сам не знаю? Иди обратно в свой угол!

Даник повернулся и привычно стал на колени.

Он не сказал, не назвал своего настоящего учителя. И не скажет. Не Цабе об этом рассказывать!

Четыре месяца прошло с того дня, как у них в Голынке, как и во всех окрестных селах, состоялся сход, на котором крестьяне потребовали от панов школу на родном белорусском языке.

В то воскресенье в классе было полным-полно. За столом сидели пан Цаба, еще два каких-то пана из местечка и пан полициант. Не кто иной, как он, Даников друг Микола Кужелевич, показал панам большой, сложенный вдвое лист бумаги. На этом листе было написано то, что называется таким необыкновенным и, должно быть, очень могучим словом

ПРОТЕСТ.

– "Мы, крестьяне деревни Голынка, – читал

Микола, – заявляем протест против того, чтобы

наши дети учились на неродном языке, и требуем,

чтоб у нас открыли белорусскую школу..."

Даник знал: не кто другой, как он, Микола, писал этот протест. А подписала его вся деревня – из конца в конец. Даже солтыс Марко Полуян подписал. Молчал, выжидал, а все-таки подписался. Весь большой лист исписали кто карандашом, кто чернилами, кто фамилию поставил, а кто – крестики. Где-то там, среди первых, стоят и мамины три креста. Под ними рукой Миколы написано: "За неграмотную, по ее просьбе, подписался, – а еще ниже, рукой Даника, – Д.Малец".

На сход в школу ребят не пустили. Даже от окон Цаба отгонял. Окна были открыты, и все слышно было издалека. Впрочем, Даник притаился за березой перед окном и самое важное видел.

"Не нужна нам чужая школа. Она нашим детям не мать, а мачеха. Да и мачехи бывают лучше! Не нужен нам и учитель, что за объедки с панского стола продался панам душой и телом! Не хотим мы и порядков таких, когда на нашего брата глядят, как на скотину, когда каждый может пнуть тебя ногой, как свиную лохань. Мы заявляем протест!.."

Так говорил тогда Микола. Так говорили и другие хлопцы и дядьки.

Паны молчали. Цаба сидел красный как рак и только сопел. И полицейский молчал, обеими руками опершись на ружье, зажатое между колен.

Примерно через месяц Миколу забрале. Тот самый полициант и еще один с ним гнали Миколу по деревне утречком, когда ребята шли в школу. И нельзя было никак подбежать к другу, шепнуть: "Может, принести тебе, Микола, то, что стоит у вас в углу сарайчика за дверью? Я сбегаю..." Нельзя было сказать, потому что полицейские отгоняли их, а один даже крикнул:

"Большэвицке щэнента! Прэч! И вам до паки захцяло се?"*

______________

* Большевистские щенки! Прочь! И вам в тюрьму захотелось?

Даник вместе с другими ребятами шел поодаль, там, где, голося, плелась тетка Алена, Миколова мать.

Теперь, стоя в углу на коленях, Даник думает, иногда даже шепчет про себя:

– Панский подлиза... Продал душу... И Миколу продал...

Это он о Цабе. Так говорит вся деревня.

5

Солнце, мороз и ветер. Эх, закружил, разгулялся! Так и царапает хрупкую снежную корку, так и сечет белыми жгутами поземки. Гонит ее по полю, через большак, снова по полю, по кустарнику и – под самый лес. А солнце такое, что на снег и не взглянешь!..

Но не от солнца Данику тепло – тепло от солдатского отцова башлыка, от большого, с чужого плеча, полушубка, от ходьбы по глубокому снегу. Он бредет вслед за мамой и глядит на пятки ее лаптей. Мама широко шагает, спешит за дядькой Кастусем и из-под большого посконного платка глядит на дядины сапоги.

Они идут совсем как те мужики, что ходят в окружной суд, – из-под Несвижа в Новогрудок, за сто километров. Впереди – главный, какой-нибудь дядька Сымон, которого вызывают как истца или ответчика. За дядькой свидетели. Глядят каждый на пятки идущего впереди, и кажется, что гадают, будет ли в Кореличах только ситный с селедкой к чарке, как в Мире было, или, может, Сымон еще и колбасы возьмет, как вчера в Городее?.. А дядька Сымон повесил голову и раздумывает про пустобреха адвоката: как-то он завтра отбрешется? И о том еще, каково им теперь будет без коровы. Адвокат говорит: "Выиграем!" – да это еще вилами по воде писано, а Буренку пришлось продать...

Даник не раз уже видел, как ходят вот так по большаку, мимо их голынковского выгона. Ходят дядьки и из Голынки.

Вроде того идут теперь они. Впереди – дядька Кастусь, опустив голову, а следом – Даник с мамой. И тоже молчат.

Но идут они не в суд, а что головы склонили, так это от ветра.

Дядька Кастусь, мамин старший брат, пришел к ним сегодня из Микулич. И думает он сейчас о том, как это вдруг, ни с того ни с сего, повезло его сестре. Деверь ее, брат Даникова отца Петрусь Малец, прислал им денег. Из Минска – аж из-за границы! Он где-то там живет, и, видать, живет как человек, потому что – подумать только! – сразу такую кучу денег подарил. Если перевести на золото эти советские червонцы, так их будет целых тридцать золотых николаевских рублей. Ну, а на панские злотые – еще в четыре раза больше. Как с неба свалились. И пишет Петрусь Малец, что это – племяннику его Даниле на учение. "Сыну брата моего Ивана, отдавшего жизнь за советскую власть" – так и пишет в заказном письме. Как-то теперь заживет сестра при деньгах? По совести сказать, так надо бы хоть полоску земли прикупить или завести наконец какую-нибудь лошаденку. Да что ж поделаешь, когда деверь приказывает хлопца учить?.. Когда он, дядька Кастусь, собирался сегодня с утра сюда, в Голынку, его баба вкрадчиво усмехнулась. "На поросенка хотя, говорит, – займи". Оно бы не мешало. Помогает же он Зосе, сестре, и часто. Однако не бухнешь так сразу: "Дай!" Пускай уж хоть сама, бедная, на человека похожа станет. Этакая уйма денег!..

Сама Мальчиха так просто обалдела от счастья. Вчера принесли с почты письмо и повестку, зашумела вся деревня, и с того самого "мента", как говорит Зося, мысли у нее в голове путаются между собой и то и дело приходит радость. Денег вдруг свалилось столько, что и умом не обнять. До этих пор Зося копила весь свой капитал в платочке, туго завязав в узелок и медяки и бумажки. Если какая-нибудь пятерка несчастная и была за душой, так и то с копейкой, думалось, смелее себя чувствуешь. А теперь... Страшно было бы одной и идти за ними. Кастусь, спасибо ему, пошел. Согласился. Он-то небось везде разберется. Да и сынок вот тоже. Ишь, уперся – "пойду". Надо ж ему из одежки чего-нибудь купить... "Сыну брата моего..." – вспоминает Зося письмо. Лучше бы он, боже милый, сам был жив, ее Иван, чем все эти деньги. Да что поделаешь? Сегодня уж не придется, а в следующее воскресенье она закажет по нем панихиду. Как все добрые люди.