Текст книги "Комиссар (СИ)"

Автор книги: Яна Каляева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Глава 7

Глава 7

Полковой комиссар Александра Гинзбург

Октябрь 1918 года

– Что греха таить, белогвардейцев в Николаевске многие ждали. Думали, порядок наконец будет. Городской совет собрался, хотели власть в руки военных передавать. Был там один фронтовик, так он убеждал членов Совета попрятаться на время, говорил «офицерье нас перестреляет». Над ним посмеивались, контуженным называли за глаза. За что, говорят, офицерам стрелять нас, мы же власть не захватывали, нас народ попросил.

Саше достался билет в желтый вагон второго класса. Впрочем, общество стало бесклассовым и поезда тоже. Публика в купе набилась разношерстная: пара пожилых крестьян, интеллигентного вида барышня, солдат, вихрастый паренек и даже поп – без креста, но в рясе. Вниманием собравшихся владел паренек, увлеченно рассказывавший свою историю.

– Они вошли, красиво было так, оркестр играл. Народ собрался к собору, с иконами многие. Девки приоделись, как на гулянье. А офицеры пошли сразу к зданию Совета и выводят всех, кто внутри, на площадь. Мы даже испугаться толком не успели, думали, ну, для острастки это. Брат мой в Совет был избран недавно как раз, так он мне кивнул и говорит: “Не тушуйся, Васька, скоро увидимся”. “В аду увидитесь”, – пошутил офицер. Ни суда не было, ничего, даже проститься толком не дали. Погрузили их в телегу и свезли к оврагу. Выстрелы враздробь, а потом выезжает офицер и кричит: «Кто здесь родственники советских прислужников? Можете забирать их!»

– Ну ты брешешь, парень, – сказала сидевшая рядом с ним крестьянка. – Не может быть, чтоб вот так взяли и постреляли Совет. В Советы ведь уважаемых людей выбирают, тех, кому доверяет народ.

– С чего бы ему брехать, тетка, – вступился за паренька солдат. – Офицерье, от него и ждать ничего другого не стоит. Нет у них никакого уважения к простому человеку.

– Ничего я не брешу! – заволновался парень и стал обводить глазами пассажиров в поисках поддержки. – Вон отец Александр сидит, настоятель собора нашего Николаевского. Батька мой его вместе со мной до станции на подводе довез. Спросите его, он все подтвердит.

– Вот как, – сказала Саша негромко, но что-то такое прорезалось в ее интонациях, что взгляды присутствующих обратились к ней. – А скажи-ка, Василий, – обратилась Саша к вихрастому, – службы-то в соборе шли при белых?

– А то как же, – ответил недалекий Василий, – литургии, молебны, все как положено. Колокола звонили каждый день.

– О победе русского оружия молились небось, – предположила Саша.

– Да. И о победе тоже молились, – ответил за паренька священник. – О скорейшем прекращении междоусобной войны. Я понимаю, о чем вы спрашиваете. И, кажется, догадываюсь, кто вы. Да, я исполнял свой долг священнослужителя.

– В чем же вы видите свой долг священнослужителя? – спросила Саша.

– В том, чтоб давать людям шанс соединиться с Богом. Всем людям, и добрым, и грешникам. Расстрел Совета я не одобрял. Но лишать возможности покаяться тех, кто повинен в этом грехе, не имел права.

– И что, многие из белогвардейцев покаялись и сложили оружие? – задала Саша риторический вопрос. – Вы сами отлично понимаете, какой долг выполнили на самом деле. Вы укрепили в них чувство, что с ними Бог. Как вас зовут?

– Вы можете обращаться ко мне как к отцу Александру.

– Я не могу так обращаться к вам. Моего отца звали Иосиф Гинзбург, и он был убит, когда защищал свою семью от погромщиков. Я никогда не назову отцом другого человека.

– Церковь не одобряла еврейские погромы, – негромко сказал священник.

– Но ведь и не осуждала их, – ответила Саша. Заметила вдруг, что почти кричит. Вдохнула, выдохнула, вернула голосу нормальную громкость. – Те, кто убил мою семью, верили, что с ними Бог. Как и те, кто расстрелял Совет в Николаевске. И эту веру им дают такие, как вы. Вы пытались остановить расстрел своих соседей, выбранных в Совет?

– Я был в тот день на отпевании на селе, тамошний священник заболел. Понимаю, звучит как слабое оправдание. И я не знаю, хватило бы у меня мужества вступиться за тех, кого без вины убивают. Я, конечно, должен был. Но записывать себя в мученики задним числом пошло и глупо. А вы, вы пытаетесь остановить расстрелы невинных людей?

Священник – сильный человек, подумала Саша. Это решило дело. Если б он трусил, юлил и пытался сбросить с себя ответственность, были бы варианты. Но в военное время сильного врага нельзя оставлять у себя за спиной. Никакого больше морального оппортунизма, товарищ Бокий.

– Я не останавливаю расстрелы, – ответила Саша и встала, закрывая спиной выход из купе. – Я расстрелы провожу. Виновных, невинных – неважно. Тех, кто против нас. Тех, кто представляет угрозу революции. Ты, – обратилась Саша к солдату, – к начальнику поезда, живо. Пусть сразу с конвоем придет. Скажи, распоряжение следователя ПетроЧК.

Хоть Саше и назначили другую партийную работу, из ПетроЧК ее формально не увольняли. Саша подозревала, что будет чекистом до конца своих дней. Сколько бы их ни осталось, тех дней. Иронично выйдет, если расстреляют ее раньше, чем этого священника.

Священник попытался было встать. Саша положила руку на кобуру маузера.

– Сидите. Начнется пальба – будут случайные жертвы. Рикошет, знаете ли.

– Те люди, которые расстреляли Николаевский совет, – сказал священник, – вы можете не верить мне, но это же уже ничего не изменит. Я призывал их покаяться. Но никто из них не мог. У каждого из них кто-то погиб – жены, друзья, братья. Расстреляны большевиками, растерзаны матросами – разные истории. И им казалось, что пережитая ими боль снимает с них вину. Прямо как вы.

– Убийца! – вскричала вдруг барышня. – Вы и такие как вы заливаете Россию невинной кровью!

– Заткнись, дура, – бросила ей Саша. Никакой опасности барышня не представляла, а убивать людей за глупость Саша ненавидела. Снова обратилась к священнику. – Я ничем не отличаюсь от них. Цели наши отличаются. За нами будущее.

– Но что за будущее можно построить из всего этого приумножения насилия?

– Мы будем строить будущее из насилия, горя и зла, – ответила Саша, – потому что больше его строить не из чего. Но, по крайней мере, у нас есть будущее. Оно со временем все исправит. А если мы проиграем, будущего у России нет. Никакого. Вы признаете это, если немного подумаете. А что до вас… вы понимаете, что по сути выполняете у наших врагов работу комиссара? Поддержка, наставничество, правильные ценности. Вы даете людям чувство, что у всего происходящего есть смысл и цель. Знаете, что делают казаки с пленными комиссарами? – Саша сама не знала и надеялась не узнать, но товарищ Бокий зря этого не сказал бы.

В купе решительно вошли трое военных.

– Вы понимаете, что пытаетесь себя оправдать? – спросил священник.

– Всегда. Каждый чертов день. Каждую чертову минуту, – ответила ему Саша. И обратилась к начальнику поезда:

– Этого гражданина сдайте в ГубЧК в Пскове. Рапорт я сейчас напишу. Сколько до Пскова, полчаса осталось? Успею как раз.

***

– Простите, вы не видели товарища Гинзбурга?

– Такая распространенная фамилия, кто угодно может оказаться, – улыбнулась Саша. – Но если вы встречаете комиссара в пятьдесят первый полк – вы встретили.

Народу на псковском вокзале толпилось много, но тех, кто ждал ее, Саша опознала сразу. Двое парней в полушубках, надвинутых на лоб папахах и с американскими карабинами образца 1895 года за плечами вглядывались в вокзальную толпу деловито и настороженно. На одну из шапок была явно наспех нашита красная лента.

По тому, как один из парней посмотрел на другого, Саша сразу опознала старшего – здоровенного детину с веснушчатым лицом. Предъявила ему корочки и направление с печатью.

– Революционную бдительность, товарищи, не теряем. Мало ли кто назовется комиссаром. И ваши документы попрошу. Доверяй, как говорится, но проверяй.

Детина хмыкнул и полез в карман за документами.

– Ну здравствуйте, Алексей Платонович, – сказала Саша, изучив солдатскую книжку.

– Да какой он Лексей Платоныч, – загоготал второй солдат, невысокий крепыш в кожаной куртке. – Лешка он, Лекса. А я, стало быть, Прохор.

Лекса нахмурился. Быть Алексеем Платоновичем ему явно хотелось бы больше.

– Далеко идти-то до штаба? – спросила Саша.

– Идти далеко, – ответил несостоявшийся Алексей Платонович. – А ехать близко! Полчаса и домчим. У нас мотор, товарищ комиссарша.

– Товарищ комиссар. Так правильно говорить, – улыбнулась, чтоб смягчить нотацию. – А какой у нас мотор?

– “Лиззи”, – с гордостью ответил Прохор.

Саша просияла, она обожала машины и мечтала научиться водить, особенно “Лиззи”, как называли обычно Ford T.

– Идемте скорее, покажите мне!

– А вещи ваши где, товарищ комиссар?

– Да вот все мои вещи, – Саша тряхнула висевшим у нее на плечах солдатским ранцем.

Книги она сложила в коробки и распорядилась отправить грузовым поездом – там были не только ее личные, но и будущая полковая библиотека. А прочее имущество, нажитое Сашей за четверть века, свободно уместилось в небольшой ранец. Пара смен белья, гребень, коробочка шпилек и запасная обойма к маузеру – все, что ей было нужно. Часы “Танк” от Картье привычно обнимали запястье. Есть она станет то же, что едят бойцы пятьдесят первого, и носить то же, что носят они. Все равно она с самой революции ничего, кроме солдатской формы, не надевала.

“Лиззи” и правда оказалась прекрасна – не новенькая, но в отличной форме. Прохор начал было рассказывать о своей любимице, но Лекса сказал, что надо ехать, пока не стемнело. Впрочем, и внутри “Лиззи” нашлось, что показать. Саша села рядом с Прохором, так что поездка стала превращаться в лекцию о зажигании и магнето, плавно переходящую в историю о том, как Прохор стал армейским шофером. Лекса молчал на заднем сиденье.

Саша послушала бы еще об этом удивительном автомобиле, а заодно и о военных приключениях словоохотливого Прохора, но работа комиссара подразумевала налаживание контакта со всеми однополчанами. Она обернулась на заднее сиденье. Лекса снял шапку и ожидаемо оказался не только конопатым, но и рыжим.

– А вы, Алексей Платонович, кем служите?

– Всяко бывало. В пехоте вон служил, в артиллерии потом. Теперь вот у Князева в порученцах.

– У самого Князева! – восхитилась Саша. – Расскажите, каков он? Как с ним служится?

– Князев – правильный командир, – степенно ответил Лекса. – Дело свое знает. Спуску не дает, но и лишнего не спрашивает. Не его вина, что мы торчим тут уже второй месяц. Петроград снарядов не шлет.

– Петроград пришлет снаряды, – ответила Саша, добавив про себя “если я дам добро, то пришлет”. – Вы же здесь без контакта с трудящимися массами совсем, а я от них только что. Рабочие Петрограда стоят у станков двенадцатичасовыми сменами, чтоб обеспечить фронт. Ивановские ткачи день и ночь ткут сукно для наших шинелей. Железнодорожники выжимают все из своих машин, чтоб доставить грузы. И это под вражескими пулями. Мы победим, потому что мы вместе в этой войне. Вам не вполне это может быть ясно теперь, но вы сами скоро все увидите…

– Твоими бы устами да мед пить, комиссар, – ответил Лекса. Саша не поняла, что означал этот резкий переход на “ты”.

За окном сгущались сумерки. В них таяли похожие друг на друга приземистые, похожие на русские печи церкви с плоскими звонницами, выставленными вперед, будто пытающиеся остановить кого-то ладони.

– Приехали, – сказал Лекса.

“Лиззи” остановилась возле бывшего купеческого особняка. Во дворе горел костер, у ворот стояли часовые. Бойцы, несмотря на щетину, выглядели трезвыми и грозными. Разве только погон на плечах у них не было. Красные ленты носили далеко не все.

– Удачи, товарищ комиссар, – сказал Прохор будто бы с сомнением. Саша улыбнулась ему.

– Командир вас ожидает. Ну, по крайней мере, должен ожидать, – сказал Лекса, пряча глаза. Саше показалась, что сама она нравится ему чуть больше, чем в начале поездки, а данное ему поручение – чуть меньше. Ничего, не всегда нам нравится то, что мы должны делать, сказала Саша мысленно скорее себе, чем рыжему детине. Вдохнула, выдохнула. Толкнула массивную дубовую дверь, чтоб встретить лицом к лицу живую легенду и надежду революции.

Глава 8

Глава 8

Полковой комиссар Александра Гинзбург

Октябрь 1918 года

Саша переступила порог – и едва не выскочила обратно за дверь. На коленях коренастого мужчины сидела девица в расстегнутой на груди блузке. Девица заливисто смеялась. Из граммофона доносился пошлый романс со скверного качества пластинки. Мужчина поднял глаза и глянул на Сашу без особого интереса, будто видел ее каждый день.

– А, комиссар, – сказал Князев. – Чего застыла на пороге? Входи, раз уж приехала.

– Мы могли бы поговорить завтра, раз вы теперь… отдыхаете, – растерялась Саша.

Князев усмехнулся. Мягко столкнул девицу с колен, шлепнул по заду.

– Ладно, ступай, девонька. Видишь, ты смущаешь комиссара.

Девица хихикнула и побежала к двери в глубине комнаты. Князев проводил ее взглядом. Снова глянул на Сашу.

– Садись, комиссар, – и кивнул на массивный дубовый стул по другую сторону стола.

Это не было приглашением, это было приказом. Выполнить приказ означало с порога принять его правила игры. Однако и оставаться на ногах было бы глупо.

Саша прошла мимо указанного ей стула. Обошла стол. Подошла к Князеву. Протянула ему руку.

– Моя имя Александра Гинзбург.

Князев не встал, даже не изменил своей вальяжной позы. Однако протянутую ему руку пожал, и пожал крепко. Несколько крепче, чем это принято.

– Мое имя тебе известно, Александра Гинзбург.

Саша снова обошла стол и на этот раз села, куда ей было указано. Облокотилась на стол, уперлась подбородком в сложенные в замок руки, посмотрела на Князева в упор.

Саша догадывалась, что означает такой прием. Сама она иногда просила, чтоб матросы перед допросом избили подследственного. Слегка, чтоб он успел осознать реальность, в которой находится, и ей не приходилось тратить время и силы на донесение до него его ситуации. Князев сейчас делал то же самое с комиссаром, пусть и в своей манере.

– Лекса! – позвал Князев. Рыжий с готовностью просунул голову в дверь. – Дуй на кухню. Ужин принеси товарищу комиссару. И чаю горячего.

– Буудь сделано! – бодро ответил Лекса и прикрыл дверь.

– Зачем ты приехала, Александра Гинзбург? – прямо спросил Князев.

Обманывать этого человека явно не стоило. Говорить недомолвками – тем более. Правда, при всей ее опасности, осталась единственным возможным решением.

– Я приехала решить вопрос о возобновлении снабжения пятьдесят первого полка.

– Будешь судить, довольно ль я хорош для Советской власти? – усмехнулся Князев.

– Не так. Достаточно ли Советская власть хороша для тебя, Федор Князев.

С минуту они, отставив условности, разглядывали друг друга. Князев выглядел так, как Саша и ожидала. Голубые, навыкате, глаза, мясистый нос, румяные щеки, самые простецкие усы с бородой. Рязанская ряха, что называется. И так не вяжущийся с внешностью тяжелый, пристальный взгляд. Саше захотелось проверить, все ли пуговицы застегнуты на ее гимнастерке.

Романс наконец закончился. Игла граммофона уперлась в картонную середину пластинки, наполнив комнату шипением и треском.

– Ты приехала сюда одна, – медленно сказал Князев. – Ты ведь неглупая баба, комиссар. Настолько веришь в себя?

– Я настолько верю в тебя, командир, – ответила Саша, не отводя глаза. – Верю, что ты хочешь продолжить воевать за общее дело народа. За таких же людей, как ты.

Ввалился рыжий Лекса с подносом, принялся неловко накрывать на стол. Саша перевела дыхание и воспользовалась паузой, чтоб окинуть взглядом комнату. Богатая, элегантная даже гостиная купеческого дома явно использовалась в последнее время людьми, не привыкшими к такой обстановке. На полированной столешнице виднелись пятна и круги от стаканов. На табурете в углу – жестяное ведро с колодезной водой. Изящная хрустальная конфетница забита окурками. На столе еще до прихода Лексы стояла тарелка с хлебом и грубо нарезанным салом.

Алкоголя не было. Это несколько неестественно: девка, закусь – а выпивки нет. Князев совсем не пьет? Или, наоборот, запойный?

Перед тем как уйти, Лекса снял иглу с пластинки, и треск прекратился.

– Я за народное дело воевал, – сказал Князев. – Дак после понял, что оно стало делом большевиков. Вы вот говорите “воевать за власть Советов”. А сами расстреливаете советы, когда в них большевиков не выбрали. Что ответишь, комиссар?

– Отвечу, что мы на войне. И мы воюем со всяким, кто объявляет себя нашим врагом. Каким бы ни было его классовое происхождение. Еще я скажу, что есть вещи, изменить которых мы не можем. И есть то, что мы можем. Что я могу – так это наладить для тебя связь с партией и правительством Советской республики. Обеспечить пятьдесят первый всем, чем только возможно. Снаряды, обмундирование, провиант – все это получить сложно, но реально. И это я буду делать, если только ты, командир, скажешь мне, что готов продолжить воевать за Советскую республику.

– Если я скажу! – Князев поднялся со своего стула и в возбуждении заходил по комнате. – Тебе довольно будет моего слова?

Предыдущий комиссар оскорбил его недоверием, догадалась Саша. Ах, черт. Какая грубая, какая глупая ошибка. И как дорого она еще может обойтись.

– Мне будет довольно твоего слова, – твердо ответила Саша.

Князев резко повернулся на каблуках, шагнул к ней, встал почти вплотную к ее стулу, уставился Саше в лицо. От него пахло порохом, табаком и еще чем-то, кажется, мокрой звериной шерстью – и дешевым одеколоном поверх этого всего.

– Дак ты ведь и не знаешь обо мне ничего, комиссар. Почему ты веришь мне?

– Потому что я верю им, – ответила Саша, глядя на Князева снизу вверх, и кивнула на дверь. За дверью – дом, двор и город, полные верных Князеву людей. – Люди бы за тобой не пошли, будь ты тем, кто не держит слова.

– Ты, должно быть, голодна, – сказал Князев неожиданно мягко. – Поешь.

Саша кивнула. Только что она полагала, что ей кусок в горло не полезет. Но ведь она действительно не ела ничего со вчерашнего утра. И она больше не нервная петроградская барышня, она теперь солдат. А солдат ест всякий раз, как выдается возможность.

Чай оказался сладким. Когда-то Саша не любила сладкий чай, в гостях обыкновенно просила чаю без сахара. Странно было это вспоминать. Теперь никто не пренебрегал никакими калориями.

Кашу в пятьдесят первом варили на сале. Они тут не бедствуют, отметила Саша. Чай с сахаром могли достать специально для важной гостьи, но каша-то явно из общего котла.

Князев отвернулся к окну. Пока Саша ела, он смотрел на своих солдат во дворе, на силуэт церкви вдали, на заметающий все это снег.

– Правды ждешь от меня, комиссар, – сказал он наконец. – Что ж, правду я тебе и скажу. Но это не то, что тебе охота услышать. Правда в том, что я воюю за Советы. И хочу дальше воевать за Советы. Вот только пятьдесят первый – мой. Двоевластия никакого я здесь не потерплю. Я могу принять комиссара как посредника между полком и командованием. В вопросах снабжения прежде всего, прочее после. Там, снаружи, ты можешь быть кем угодно. В моем полку ты останешься гостьей, комиссар. Приказывать тебе я не стану. Но и ты здесь не командуешь. И в наши внутренние дела не встреваешь.

Саша достала папиросы и спички, чтоб выиграть немного времени и подумать.

Ясно, чего Князев добивается. Ему нужен для пятьдесят первого статус по сути анархистского отряда, действующего в составе РККА, но не подчиняющегося внутреннему распорядку РККА.

И хотя у Саши был приказ сохранить пятьдесят первый на службе Советам любой ценой, этих условий она принять не могла. У нее попросту не было полномочий на создание такого прецедента.

Действительно ли Князев ценит прямоту и откровенность? Возможно, пришла ее очередь проверить его.

– Я понимаю, чего ты хочешь, командир, – сказала Саша, глубоко затянувшись папиросой. – И ты ведь получаешь подобные предложения. Тебе обещают, что не будет никакого надзора, никаких комиссаров. Ты станешь выполнять только боевые задачи. Но как бы ты ни был справедлив, ты тогда окажешься частью армии, где каждый командир вершит суд и расправу на свое усмотрение. И над своими солдатами, и над попавшими под руку гражданскими. Как это бывает, ты знаешь. Поэтому ты не хочешь становиться частью этой армии.

– Дак не только поэтому, – спокойно ответил Князев. Он достал трубку и начал не спеша ее раскуривать. – Продолжай, комиссар, я слушаю тебя.

Князев смотрел на нее в упор. Так просто, кажется, было бы установить контакт, попробовать почувствовать его и, может, немного повлиять… но Саша поклялась себе, что на этом человеке применять гипноз не будет. Даже если от этого будет зависеть ее жизнь или его жизнь. Потому что тогда она не сможет быть с ним предельно честной. А честность – единственное, что могло сработать.

– То, что делаем мы, может быть жестоко, – сказала Саша. – Но у этого есть смысл и цель. И мы можем справиться, пока мы едины в этом. Солдаты, рабочие, крестьяне, партия. Работа таких людей, как я – обеспечивать это единство. Ты не можешь быть частью единого народного фронта, отказывая своему комиссару в возможности делать его работу. Потому что мы не откладываем строительство будущего на потом. Оно строится уже сейчас – на заводах, в деревнях, в войсках.

– Будущее, – хмыкнул Князев. – Будущее, которое вы, большевики, строите сейчас – оно совсем не похоже на те сказки, что вы рассказываете. Но оно все еще лучше, чем то, другое. Чем солнце, под которым у каждого есть свое место.

Саша вздрогнула, как от удара нагайкой. Открыла рот, чтоб спросить, от кого Князев услышал это – и тут же закрыла рот. Ей не нужен был ответ на этот вопрос. Сказала другое:

– Ты прошел путь от рядового до штабс-капитана. Ты умеешь бороться за свое место под солнцем.

– Я умею. Но у меня трое ребят дома. Сыновья, Иван и Федька. И дочка, Настя, – голос Князева потеплел. Впервые Саша увидела в командире пятьдесят первого что-то человеческое. – Я не хочу, чтоб им занадобилось драться за место под чьим-то там солнцем. Я хочу для них будущего, в котором они сразу будут людьми. Чтоб не выслуживаться ни перед кем. Многие из моих парней всю Большую войну спали и видели, как бы скорей вернуться к своим детям. Но замест того пошли за мной. Бороться за лучшее будущее для своих детей. Для всех детей. Некоторые уже погибли, так своих ребят и не увидев. Многие не увидят. Но впрямь, что ли, к такому хорошему будущему вы, большевики, ведете их? Готова ты держать ответ за это, комиссар?

– Я готова разделить эту ответственность с тобой, – ответила Саша. – Будущее – это не большевики. Будущее – это мы все. Моя работа в том, чтоб ты и твои люди не только сражались за будущее, но и стали его частью. Определили его. Вошли в него не как материал, но как строители.

Время идти на уступки, сейчас или никогда. На все уступки, которые она может себе позволить. Но ни на шаг больше.

– Я не хочу драться с тобой за власть, командир. Я не стану отдавать приказов твоим людям, пока ты не разрешишь мне – и только в тех пределах, в каких ты мне разрешишь. Я не стану давать тебе советов, пока ты сам не спросишь меня. Но мне нужно стать частью пятьдесят первого. Мне нужно вникать, понимать, разбираться в том, что происходит тут. Мне нужна возможность доказать, что я могу быть полезна.

Князев поднялся со стула, и Саша угадала, что ей следует сделать то же самое.

– Ты принята в пятьдесят первый полк, Александра Гинзбург. Можешь проявить себя. А теперь ступай. У нас много дела завтра. Лекса проводит.

Саша медленно кивнула, пошла к двери. Князев окликнул ее, когда она уже стояла на пороге.

– Ты тут не помри смотри, Александра. Я людей посылаю на верную смерть, коли так надо для пятьдесят первого. Дак только еще один мертвый комиссар нам не сдался.

Саша улыбнулась впервые с того момента, как вошла в эту комнату.

– Наши жизни, – ответила она, – не принадлежат нам.

Койка, которую Саше выделили, оказалась ничуть не хуже большинства тех, где ей обычно доводилось спать в последние годы. И все же Саша долго не могла заснуть.

Ты просишь меня оставаться в живых, командир. При этом ты знаешь, почему и как погиб мой предшественник. Ты знаешь, откуда исходит угроза для меня – и для твоего союза с Советской властью. Ты ничего не сказал об этом именно потому, что все знаешь. И ты не хочешь, чтоб узнала я. Почему, командир?