Текст книги "Комиссар (СИ)"

Автор книги: Яна Каляева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

Глава 23

Глава 23

Полковой комиссар Александра Гинзбург

Июль 1919 года

– Светает… Было ли вообще темно? Я не заметила.

– Ночи теперь короткие.

– Да, ужасно короткие…

Она лежала рядом с ним, опустив голову на скрещенные руки, и старалась запомнить все, каждую мелочь. Прищур, иногда придававший его правильному европеоидному лицу что-то неуловимо азиатское: бескрайняя степь, дикие табуны, блеск ятаганов… Морщинки в уголках губ и поперек лба – достигнутое далось ему нелегко. Россыпь родинок на правом плече – как карта незнакомого созвездия.

Не важно было теперь, один день она сможет помнить его или полсотни лет. Короткая летняя ночь, когда столько запретов было нарушено – это уже случилось в ее жизни, никто не сможет этого у нее отобрать.

Щербатов провел пальцами по ее спине очень осторожно, не задевая шрамы.

– Не вините себя, – тихо сказала Саша, отвечая на его взгляд. – Те люди просто делали свою работу, уж как умели. А риски такого рода – часть моей работы, на которую я вызвалась сама, по своей воле. Не ваша вина.

– Для вас есть что-то важнее вашей работы, Саша?

– Нет, разумеется, нет. Как и для вас.

– Для меня это не работа – служение. Служение своей стране, ее будущему.

Утренний свет стремительно прибывал, и украденное ими у войны время таяло, как снежинки на ладони.

Он не удерживал ее, касался ее кожи совсем легко – и все же ей потребовалось колоссальное усилие, чтоб отстраниться и встать. Тело стало тяжелым, словно много часов она провела в воде и только теперь вышла на берег.

Собрала разбросанные по кабинету вещи. Принялась одеваться. Старалась не спешить, чтоб движения не выглядели суетливыми. Пальцы дрожали. Коса давно уже расплелась, и волосы цеплялись за застежки. Пришлось с силой рвануть их, чтоб застегнуть сзади чертово платье. Тонкая прядь осталась на крючках.

Щербатов оделся много быстрее ее – когда она снова глянула на него, его френч был уже застегнут на все пуговицы. Саша подошла к столу, взяла папиросу из оставленной там пачки.

Чашки с присохшими ко дну чаинками. Заветрившаяся еда, почти нетронутая. Браунинг.

Все это время он так просто лежал на столе, его браунинг.

Осечка… какие шансы, что это была случайность?

Саша не верила в чудеса, не верила.

– Пистолет заряжен учебными патронами? – спросила она.

– Разумеется, – Щербатов грустно улыбнулся. – Я же знал, с кем имею дело. Чего еще ждать от женщины с именем Юдифь? Простите, что не стал вашим Олоферном, чтоб вы убили меня из моего же оружия.

– Но… зачем, Щербатов?

– Я сам не знал доподлинно… Догадывался, что вы не видите другого выхода. Рассудил, что если дать вам возможность стрелять в меня, это, возможно, изменит ваше отношение к ситуации. Нет-нет, что вы отреагируете так, я не рассчитывал…

– Об этом не беспокойтесь, – Саша улыбнулась ему. – Я хотела этого. Мы оба хотели. Все случилось по моей воле.

– Вот чего вам стоило не догадаться об учебных патронах… или промолчать, раз уж догадались. Разве плохо складывалось: благодаря роковому стечению обстоятельств, почти чуду враги становятся любовниками, а после друзьями и, главное, соратниками.

– Соратниками… – Саша старательно затушила окурок в пепельнице.

Щербатов, глядя Саше в лицо, пошел к ней. Она резко вздохнула и коротко мотнула головой. Он остановился в трех шагах от нее.

– Помните, что вы говорили мне в Петрограде, Саша? Нет, сказали вы тогда, другого будущего, кроме того, что создаете вы, большевики. И тот, кто хочет исправить это будущее, должен стать его частью. Я возвращаю вам ваши слова. Теперь у России нет другого будущего, кроме Нового порядка. Вы можете войти в него вместе со мной. Работать со мной. Тогда я смогу от всего вас защитить. Ваши преступления чекиста и комиссара будут забыты. Прошлое, происхождение, национальность, пол – вам ничего не посмеют предъявить. Никто не дерзнет даже взглянуть на вас косо. Вам нужна власть над будущим – и я дам ее вам. Вы останетесь субъектом исторического процесса, раз это для вас так важно.

Саша взяла со стола чашку, повертела в руках, поставила на место. Передвинула пресс-папье, пепельницу, браунинг. Запустила пальцы в волосы, собрала их в узел, как делала много лет каждое утро – и тут же рассыпала. Закрепить прическу было нечем.

– Вам, полагаю, кажется, что, приняв мое предложение, вы предадите своих товарищей, оставшихся на фронте? – продолжал Щербатов. – Это не так. Напротив, вы сможете помочь им. Напишите Князеву, убедите его принять ультиматум. Он тяжело ранен, но мы оба знаем его упрямство. Только вы сможете его убедить. Как герой Великой войны он попадет под амнистию и скоро вернется к семье. Вы ведь знаете, как он тоскует по своим детям.

Саша продолжала механически передвигать лежащие на столе предметы. Щербатов поймал ее взгляд и продолжил говорить:

– Мне известно, что вы усыновили сироту. Ваш подопечный сможет жить с вами.

– Где жить, в тюрьме?

– Разумеется, нет. Вы останетесь под строгим наблюдением, но тюремным заключением это не будет. У вас будет дом. У вас будет все, чего вы только пожелаете. Богатством вас, конечно, не соблазнить, но подумайте вот о чем: ваш приемный сын получит возможность учиться, его ждет полное перспектив будущее. А что до нас с вами… Мы могли бы иногда видеться. Речь, вы ведь понимаете, не идет о браке, жену мне следует выбрать из своей страты. Но, если вы захотите, вы можете быть…

Он замялся, подбирая слово.

– Наложницей, – подсказала Саша.

– Да. Боже правый, какая архаика… Но только если и пока вы будете того хотеть. В этом вопросе не будет никакого давления.

– В этом – не будет, – Саша сделала над собой усилие, чтоб перестать наконец бессмысленно переставлять предметы, и подняла глаза. – В этом и не нужно, вы же знаете. Я осталась бы с вами, просто осталась бы. Но что до прочего… – Саша потерла виски. – Что со мной станет, если я откажусь?

– Вы это знаете.

– Почему вы не можете просто меня расстрелять? Это бы я для вас сделала, будь у меня возможность.

– Не сомневаюсь. Но я не могу себе этого позволить. Если есть шанс, что ваш дар каким-то образом работает на будущее – значит, вы станете работать на то будущее, которое создаю я. Служить тому же, чему служу и я. По своей воле либо если для этого придется лишить вас воли. В крайнем случае вы не станете работать ни на кого. Видите, я с вами предельно честен.

Саша поняла, что стоит ссутулившись, скрестив руки перед собой.

– Я, право же, благодарна вам за честность. Что вы хотите, чтоб я для вас делала?

– О, перед нами бездна работы. Нужно восстанавливать страну. Вашим талантам нашлось бы применение. Вы ведь гипнотизировали меня, чтоб я подошел к вам? Я не заметил бы, если б не ожидал чего-то в таком духе. Вы очень сильны. Мне нужно, чтоб вы встали у меня за плечом. Я хочу, чтоб вы сообщали людям идеи Нового порядка, как раньше сообщали идеи большевиков. Создавали образ солнца, под которым каждому отведено его место. Как для меня в Петрограде. Кстати, расскажите наконец, почему и с какой целью вы тогда это сделали. Это было частью какого-то замысла?

Саша встала, подошла к окну. Отбросила назад волосы. Прижалась лбом к холодному стеклу. Всмотрелась в белый рассвет над церковной площадью.

Ударил утренний колокол – монотонный, размеренный, упрямый.

– Не ищите здесь еврейских заговоров, Щербатов, – сказала Саша. – Там, в Петрограде, я не позволила вам умереть, потому что испытала сострадание к вам… и симпатию. Вот так просто. Но я ведь комиссар. Своих обязанностей в полку я исполнять теперь не могу, но ведь и смерть бывает партийной работой. Комиссар – представитель силы, и сила продолжает жить, пока последний ее комиссар ей верен.

– Черт вас побери, это же не о вас, Саша, – в голосе Щербатова прорезалась ярость. Впервые Саша увидела, как он теряет самообладание. – Носитесь со своим долгом комиссара, как с писаной торбой. Рветесь в герои, а там хоть трава не расти. Подумайте раз в жизни о чем-то, кроме своей этой великой исторической роли. Вы же не видите ничего больше, ничего! И так вы продолжаете и продолжаете чертову войну. России не нужно это, это разрушает ее, вы понимаете? Я о будущем России вам говорю!

Он резко подался вперед, словно намеревался схватить ее за плечи и встряхнуть, но остановил себя. Вспомнил, должно быть, в каком состоянии ее плечи.

– А я говорю о будущем всего человечества, – ответила Саша, глядя ему в лицо. – Вот только вы не понимаете, как создается будущее. Полагаете, будущее сообщают другим с помощью дара убеждения, или гипноза, или еще каких салонных фокусов? Нет. Будущее создается идеей. Ты живешь идеей, сражаешься за идею и, когда приходит время, умираешь за идею. Так идея побеждает – если даже не сейчас, то хоть через десять лет, хоть через сто. Вот и все.

Они смотрели друг на друга, тяжело дыша.

– В вашем упрямстве нет никакого смысла, – тихо сказал Щербатов. – Все равно вы будете работать на Новый порядок, своей волей или иначе. Почему вы вынуждаете меня идти на крайние меры? Зачем делаете это с нами обоими?

Черт, губы дрожат.

– Не все мы можем изменить, – сказала Саша. – Но есть вещи, на которые соглашаться нельзя. Я хочу, конечно, чтоб мой Ванька учился в нормальной школе. Чтоб ребята из полка остались в живых. Чтоб Князев вернулся домой. Чтобы война наконец закончилась. И быть с вами я тоже хотела бы. Вот только ничего этого не будет. Пусть мои товарищи и я, мы невероятно далеки от святости. И я даже согласна с вами – то, что мы могли бы построить после этой войны, сильно отличается от того, что было задумано. Вот только зло, которое создаете вы… нам все наши грехи простятся за одно лишь то, что мы пытались, сколько могли, ему противостоять.

– Из нас двоих выбор был только у вас, – помедлив, ответил Щербатов. – И вы его сделали. Прощайте, Саша.

Глава 24

Глава 24

Полковой комиссар Александра Гинзбург

Июль 1919 года

Твоя жизнь не принадлежит тебе. Вступая в революцию, ты знаешь, что она заберет тебя без остатка. Ни врагов, ни друзей ты не щадишь, потому что не щадишь себя. В революции люди должны умирать мужественно.

И все же ты никогда не знаешь, как проявишь себя, когда придет время. Не окажется ли бегущее от огня животное в тебе сильнее человека со всеми его убеждениями и идеалами?

Саша нашла в себе силы переступить порог страшного дома сама, не дожидаясь, пока ее втолкнут. Но с дрожью и сбившимся дыханием справиться не могла. И когда конвоиры вдруг оставили ее у лестницы и молча, не глядя на нее, ушли, Саша не поняла, что это значит, никак этой ситуацией не воспользовалась. Тогда кто-то схватил ее за плечо и втащил за неприметную дверь возле лестницы. Ладонь легла ей на лицо, зажимая рот. Саша дернулась, пытаясь высвободиться.

– Тише, тише, – шепот. Вершинин. – Не такой уж вы на деле железный человек, Александра? Не спите на гвоздях, нет? Вон как вас трясет.

Комната, куда Вершинин затащил ее, оказалась кладовкой. Какие-то ящики, рулоны ткани… В углу стояли метлы и веники. Густо пахло плохо промытой половой тряпкой.

– Если вы хотите выбраться отсюда, вам надо взять себя в руки, и очень быстро. И слушаться меня. Сейчас я вас отпущу. Говорите только шепотом.

– Вершинин, вы что, дешевых шпионских романов начитались, – зашипела Саша, как только освободилась. – Что еще за драматические эффекты? Я бы не стала кричать, увидев вас. Ни от какого чувства.

– Рад видеть вас такой неумиротворенной, Александра, – Вершинин улыбнулся. – Это входило в мой контракт. Теперь быстро переоденьтесь вот в это.

Он протянул ей форму сестры милосердия – такую же, как та, что носила Вера. Пока Саша снимала осточертевшее платье, Вершинин отвернулся к двери. Он, конечно, ничем не рисковал – она не стала бы нападать на единственного человека, способного вывести ее из этого адского места. Но все равно от контрразведчика как-то не ожидаешь такой деликатности.

– Готово, – сказала Саша. – Я правильно завязала чертов платок?

– Приемлемо, – ответил Вершинин. – Сапоги я вам ваши принес. В этих модных туфельках вы далеко не уйдете, а нам надо спешить… Я же верно полагаю, что на вас креста нет? Не фигуральное выражение в данном случае. Вот, наденьте. Если вы, конечно, и вправду не ведьма и крест не прожжет вас насквозь.

– Сейчас проверим, – ответила Саша, послушно продевая голову в веревочную петлю. – Но разве нательные кресты носят не под одеждой?

– Под одеждой, разумеется. Но времена сейчас таковы, что ладно бы чем другим, а этим лучше не рисковать. Так. Идите рядом со мной, опустив голову. Офицер, ведущий куда-то медсестричку – зрелище распространенное и всем понятное. Есть много способов проявить милосердие к доблестным воинам, а жалованье в госпиталях – слезы. И многие прячут лицо, особенно поначалу. Только бы на службу надзора за, будь она неладна, нравственностью не нарваться…

Они вышли из здания. Никто не останавливал их. Оба сторожа у калитки старательно отвернулись при их появлении.

– Самое время нам отойти покурить, Степаныч, – сказал один другому.

Калитка оказалась не заперта.

– Как вы устроили это? – потрясенно спросила Саша.

– Вот вы, большевики, отрицаете ценность денег, – усмехнулся Вершинин. – А вас, красного комиссара, от участи худшей, чем смерть, спасает сейчас не что иное, как безграничная человеческая любовь к деньгам. Благо Вайс-Виклунд не поскупился. Через несколько часов вы умрете под пытками. Такое, при всем врачебном присмотре, здесь случается нередко. Тела кремируют быстро, а полковнику Щербатову доложат с опозданием.

– И насколько часто здесь такое случается? – спросила Саша, пытаясь не отставать от Вершинина – он шагал довольно быстро. Они сразу углубились в переулки, местами путь шел через огороды.

– Некоторые из попавших сюда умирают от болевого шока в первые два дня. Мясники, что тут скажешь.

– Да у вас там тоже не хирурги в контрразведке, – Саша немного обиделась за ведомство Щербатова. – Везде теперь остро не хватает профессионалов, такие уж времена. Скажите лучше, далеко нам идти?

– Не так чтоб далеко, – ответил Вершинин, галантно помогая Саше перебраться через кучу того, что она предпочла считать землей. – Но долго, потому что нужно не нарваться на патруль. Документы вам я не успел сделать. Загвоздка в том, что нам нужно перейти реку, Трубеж. Мостов всего два, и оба, конечно же, охраняются. Но пешеходов проверяют редко, есть все шансы проскочить.

– Возможно, безопаснее нам было бы разделиться и встретиться за мостом? – спросила Саша.

Вершинин вздохнул.

– Александра, прошу вас, не делайте из меня идиота. Стреляю я хорошо. Была у меня идея сразу прострелить вам колено и донести до места на руках. Но я, право же, не хотел бы, чтоб наши отношения развивались таким образом. Если вы попробуете скрыться, стрелять я буду на поражение. Из Рязани вам все равно не выбраться, вас задержат, расколят, и тогда моя маленькая афера вскроется. Потому держитесь не далее двух шагов от меня.

– Ради моего же блага, – хмыкнула Саша, балансируя на скользкой перемычке между двумя глубокими вонючими лужами.

– О нет. Эту риторику я ненавижу так же, как ненавидите ее вы. Ради, конечно же, моего блага. И чтоб спасти свою шкуру. Если и патруль… как-нибудь выкрутимся.

Они шли по кривой грязной улочке. Здесь не было и следа атмосферы покоя и праздника, царившей в центре города. Покосившиеся строения, которые Саша сперва приняла за сараи, оказались жилыми домами. Немногочисленные копошившиеся в огородах обыватели не проявили к прохожим никакого интереса. Похоже, ничто не вызывало у них особого интереса.

– Отчего же вы воюете за идеалы, которые вам настолько чужды?

– За идеалы воюют только глупцы. С обеих сторон. Для умных людей война – кладезь возможностей. Знаете, сколько миллионов было сделано на военных заказах в Великую войну? Так вот, сейчас возможностей ловить рыбку в мутной воде стало куда как больше. Золото вывозится из страны пудами каждый божий день, гарантируя кому надо полное чудесных перспектив будущее. Пока дураки бегут в атаку и героически гибнут, умные люди строят состояния. И вы небось полагаете, что этим занимаются только наши? Откуда такая наивность, при вашей-то профессии. Знали бы вы, сколько пламенных революционеров создают себе капиталы прямо сейчас… А не проигрывали бы вы войну, глядишь, не было бы в Красной армии более правоверного марксиста, чем Вершинин.

– Вы вступили в навоз, – сказала Саша. – Это не фигуральное выражение в данном случае. Вот вы же умный человек, Вершинин. Неужто вы не понимаете, что нельзя держать большую часть населения в буквальном смысле в говне. Вас ведь не фраппирует моя лексика, нет?

– Ни в коем разе, – улыбнулся Вершинин. – Мне случалось выслушивать слова и покрепче. От вас, например, давеча. Кстати, мой вам совет, не употребляйте их больше, вы не умеете. Брань – это, знаете ли, искусство своего рода… Так отчего же нельзя держать население в говне? Будете пытаться меня усовестить слезинкой крестьянского ребенка?

– Нет, что вы. Буду вас стращать перспективой бунта.

– А что бунты… Ну полыхнула Тамбовщина – отправят туда казаков и вся недолга. Но ваш Щербатов далеко не дурак. Он понимает, что в каждый бедняцкий двор по казаку или сотруднику ОГП не поставишь, потому поощряет, по существу, террор богатых и средних крестьян против бедных. Для того и создается милиция при сельских советах. Тем, у кого уже есть деньги и успех, предоставляют еще оружие и полномочия. По Библии: «Всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет». Ваш Щербатов… Боже мой, Александра, вы так забавно краснеете, будто барышня, а не полковой комиссар. Не беспокойтесь, я последний из тех, кто бросит в вас камень. Каждый пытается выжить, как умеет…

– Да какого черта вы вообще знаете об этом? – буркнула Саша.

– Вы всерьез полагали, что можно переспать с начальником ОГП прямо в его кабинете и на другой день об этом не будет судачить весь фронт? Обе стороны его. Сплетни, они как птицы, границ не признают. Так что если вы намерены пытаться вернуться к своим, я бы дважды подумал на вашем месте. Раз уж мы с вами не стесняемся в выражениях: ярлык полковничьей шлюхи прилипнет к вам надолго, и выжить с ним вам будет непросто.

Саша заметила, что ее смущение развлекает Вершинина и делает разговорчивым, потому закусила губу и потупила взгляд.

– Если это вас утешит, у Щербатова тоже будут неприятности из-за этого пикантного эпизода, – улыбаясь, продолжал Вершинин. – Врагов-то у него хватает. Не все даже и в МВД разделяют его представление о допустимых методах наведения порядка. Поговаривают, сам министр внутренних дел Алмазов все менее доволен ОГП, которую сам же и породил… Однако в этой части города таких разговоров нам лучше не вести.

Значит ли это, что Щербатов действительно не планировал того, что произошло между ними? Он же мог устроить их встречу так, чтоб никто не узнал, сколько она на самом деле длилась. Значит, это не было банальным соблазнением с целью вербовки? Впрочем, какая теперь разница.

Они вышли на одну из центральных улиц. Остановились, чтоб вытереть обувь об траву.

Здесь гуляла чистая публика. Хотя еще даже не начало темнеть, уже зажглись газовые фонари. Витрины магазинов радовали глаз. Из кондитерской доносился одуряющий запах свежемолотого кофе.

Широкий деревянный мост переходили в обе стороны десятки людей всех сословий и званий – невиданная для Нового порядка демократичность, но что поделать, мостов и правда было мало. По центру моста стоял городовой. Саша понадеялась оторваться от своего спутника и затеряться в толпе – не станет же он прямо на глазах у полицейского в нее стрелять.

– Даже не думайте, – Вершинин безо всяких месмерических техник угадал ее мысли и взял ее под руку. Жест любезный, но пальцы его сомкнулись у Саши на плече как железное кольцо.

Городовой скользнул по парочке равнодушным взглядом. Они перешли мост и скоро вновь свернули на боковую улицу. И тут их окликнули:

– Господин капитан и дама! Служба надзора за нравственностью. Ваши документы предъявите, будьте любезны.

– Бежим? – прошептала Саша.

– Глупо, там впереди регулярный пост… Отговоримся как-нибудь, – так же шепотом ответил Вершинин. – Станем импровизировать.

– Господа, это недоразумение, – обратился он к двум мужчинам в серых мундирах без погон. – Я как раз провожал свою невесту к месту ее службы, где она и проживает. Моя офицерская книжка вот, пожалуйста. Дорогая, где твои документы? И где сумочка?

– Ах, сумочка! – вскричала Саша. – Быть того не может! Верно, я забыла ее в парке! Или в кондитерской?

– Дорогая, – скривился жирный человек в сером мундире. – Вы хоть имя-то своего кавалера знаете, дорогая? Или вы из тех, не очень дорогих дорогих? Позорящих звание сестры милосердия?

Саша растерянно глянула на Вершинина. Вообще-то имени его она как раз не знала. В контрразведке он представился по фамилии, а после у нее не было желания узнать его поближе – по всей видимости, напрасно.

– Нет повести печальнее на свете, чем повесть о пропавшем документе! – весело сказал Вершинин. – Впрочем, никакой великой трагедии не случилось. Назовите же имя своего возлюбленного, Юленька!

Юленька?

– Роман! – выпалила Саша. – Ромочка, прости меня, пожалуйста, я такая растяпа, у тебя теперь будут неприятности, Ромочка?

Сестра милосердия скорее назвала бы жениха при посторонних по имени-отчеству, но времени для второй шекспироведческой шарады у них не было, поэтому Саша сочла за лучшее работать под простушку.

Жирный серый мундир чуть смягчился.

– Что ж вы на ночь глядя с мужчиной, хоть бы и с женихом, по переулкам шастаете, Юлия? Поставлена ли старшая сестра вашего госпиталя в известность об этих прогулках?

Солнце только начало клониться к закату, но, видимо, по здешним пуританским меркам это уже считалось преддверием ночи – времени порока.

– Я… мы… только днем, но сегодня такой чудесный день, господа, – залепетала Саша. – Мы чуть загулялись, там в парке карусель, я никогда допрежь не видала такой карусели, чтоб с резными лошадками… А старшая сестра, она добрая у нас, она позволяет, ежели я с Романом… мне днем завтра к смене….

– Мы задержались исключительно по моей вине, – сказал Вершинин. – И я как раз провожаю Юлию Николаевну в ее госпиталь, в Троицкое.

– Троицкое… – серые мундиры переглянулись. Видимо, это было неблизко.

– Надобно сопроводить Юлию Николаевну до места службы и составить доклад ее начальству об ее поведении, – сказал жирный. – Но, полагаю, допустимо ограничиться внушением на месте для первого раза.

– Откуда ж вы знаете, что это первый раз, коли не видели ее документов, – встрял второй серый мундир, худощавый и желчный. – Там, может, уже и печать ставить некуда, все в выговорах.

– Да, но Троицкое, – протянул жирный. – Это ж двуколку просить, а дадут ли еще, бабушка надвое сказала… Да и дорогу туда размыло.

– Вот вы лишь о своем удобстве печетесь, – упрекнул его желчный. – А об этой юной особе кто станет заботиться? Об ее благе кто подумает? А ежели доведет ее до беды легкомыслие? Потому лишь, что вы поленились доложить о ее поведении начальству. Впрочем, Троицкое и правда не ближний свет… Юлия Николаевна, свидания с женихом возможны исключительно под присмотром старших дам.

– Я запомню, я больше не…

– Эх, да что вы запомните, в одно ухо влетает, из другого вылетает, молодо-зелено… Вот как мы поступим. Сходите на исповедь, Юлия Николаевна. Покайтесь в своем неблагонравном поведении. Сейчас отец Савватий в Успенском соборе исповедь принимает. Ему кто покается, тот не грешит больше. Дар от Бога у него. Духоносный старец, благословил нас Господь таким пастырем. А мы вас сопроводим, это недалеко. Коли получите отпущение грехов – идите с миром.

Саша покосилась на Вершинина. Судя по его лицу, он прикидывал, что несет меньше рисков: пристрелить обоих радетелей нравственности на месте или позволить красному комиссару идти под исповедь. Саша успокаивающе улыбнулась ему одними глазами. С ее-то опытом допросов, в обоих качествах, одну исповедь она как-нибудь переживет. А для стрельбы тут слишком близко к людной улице.

Саша приняла крещение еще в 1908 году, чтоб выехать за черту оседлости – соблюдать завет с Богом отцов после того, что случилось с ее семьей, она никакого больше смысла не видела. Пришлось пройти катехизацию, но это оказалось несложно. Тору она, как все евреи, знала получше экзаменаторов, Новый завет показался ей набором пыльных банальностей, а богослужебные термины она вызубрила механически, не вникая в их смысл. Тогда же ей пришлось отстоять несколько церковных служб, чтоб на другой день после получения открывающей многие двери записи “православная” в паспорте забыть это все, как скучный сон.

Теперь Саша старательно копировала движения других людей на входе в храм, надеясь, что правильно сложила пальцы – это почему-то имело огромное значение в православии. Внутри здания царила та же холодная душноватая тишина, как в тех церквях, где Саша бывала прежде. Тот же запах, даже свет так же падал на такие же примерно иконы и росписи. Будто никуда и не уходила.

По центру зала на специальной подставке – аналой, всплыло в памяти Саши вызубренное к экзамену – лежала большая икона. Мужчина в белом хитоне с крестом в руках, изможденное бородатое лицо… но что-то в нем показалось Саше смутно знакомым. Рисунок морщин, широкие надбровные дуги… Сквозь стандартную иконопись проступала индивидуальность столь мощная, что лицо оставалось узнаваемым. Саша подошла и прочитала стилизованные под старину буквы: святой мученик Григорий Новый.

Распутин.

Саша с Распутиным не встречалась, но в месмерических кругах много обсуждали его животный магнетизм. Удивительные истории рассказывали о его почти сверхъестественной способности воздействовать на самых разных людей, от деревенских баб до первых лиц государства. Если хоть десятая доля этих слухов была правдой, Распутин обладал гипнотическим даром необыкновенной силы. А вот в смерти его Саша, в отличие от многих, ничего мистического не видела. Действительно, группа заговорщиков, среди которых были и члены императорской семьи, убивала духоносного старца в течение нескольких часов. Но Саша знала, что для самоуверенных дилетантов такое скорее типично. Чтоб убить человека быстро и чисто, требуется навык.

И вот теперь Распутин канонизирован и стал символом возрожденной Церкви. Какие перемены это провозвещает?

Латунный подсвечник возле иконы чистила тряпицей женщина в платье, похожем на то, что Саше выдали в контрразведке. На левой руке женщина носила перчатку, на которой были зашиты мизинец и безымянный палец – их не было на ее руке. Под Сашиным взглядом она подняла лицо и улыбнулась широко, расслабленно, безмятежно. Женщина шагнула вперед, и хотя никакой угрозы от нее не исходило, Саша отшатнулась. Устанавливать месмерической контакт она не планировала, он возник сам собой – настолько женщина была открыта.

Она не была куском мяса. В ней определенно сохранилась личность, но иная, чем все, кого Саша видела прежде. Женщина была пронизана покоем, светом, смирением и безусловной, принимающей все любовью. Из-за этого лицо ее выглядело юным, хотя рисунок морщин выдавал, что она была старше Саши.

– Говорят, при жизни принимают они муку за свои грехи и опосля на земле как в раю уже, – громко прошептала какая-то баба за спиной у Саши своей соседке.

Господи, подумала Саша, господи, сестра, чего ты хотела? Чем ты была для них так опасна? За что они сделали это с тобой?

– А это Манька с нашей улицы, – продолжала рассказывать баба. – Кликуша.

Кликушами в народе называли женщин с тяжелыми истерическими расстройствами, вызванными, как правило, невыносимыми условиями жизни.

– Муж у ей на фронте сгинул. Двое старших ребят померли, слабенькие были с недожору. А последыша, девочку, сама приспала с устатку. Свекруха ейная – не приведи Господь. И прежде-то житья не давала, а после каждый божий день распекала: детей, мол, не сберегла, вахлачка. Ну и заблажила Манька, голосить стала. В монастырь не приняли ее, там болезные не нужны, ежели без приношения. Ну и пошла на Умиротворение это. Деток своих чтобы, значит, позабыть, да от свекрухи избавиться. Все, сказала, лучше, чем такое житье, горе одно беспросветное. Тогда еще всех принимали на Умиротворение. Теперь-то многие просятся, но берут с разбором уже.

– Юлия Николаевна, пройдите на исповедь, отец Савватий вас ждет, – подошел жирный серый мундир. Саша с трудом разорвала контакт глаз с безмятежно улыбающейся Манькой и пошла, куда ей было указано.

Худощавый попик с жидкой козлиной бороденкой ждал ее на лавке в углу церкви. Саша решила было, что так и придется стоять рядом с ним, унизительно склонившись, но попик улыбнулся ей:

– Сядь, радость моя. Устала, небось. Говори, что гнетет тебя. Не бойся.

– Да с женихом загулялась, батюшка, – защебетала Саша, вспомнив роль глупенькой медсестрички. – Вы не подумайте, жених серьезный у меня, не позволяет себе ничего такого. В контрразведке служит! В парке мы были, там, знаете, карусель еще. Закружилась совсем. А потом я сумочку с документами потеряла, и про время позабыла, простите, батюшка…

– Ты не мне сейчас врешь, моя радость, – грустно сказал попик. – Ты же самому Христу врешь. Нет у тебя никакого жениха. И не в гулянках тот грех, что тебя тяготит.

Вот черт. Саша только теперь поняла, что имеет дело с месмеристом куда более сильным, чем она сама. У них, в Церкви, это называется иначе – прозорливость, дар Божий. А ведь серые мундиры говорили об этом, она пропустила их слова мимо ушей, приняла за обычные суеверия. Да, лучше б Вершинин пристрелил их там, в переулке. Теперь поздно.

Лгать этому человеку было нельзя. И Саша вспомнила – не могла бы при всем желании забыть, каждая клетка ее тела помнила – то, что с точки зрения христианства безусловно было грехом и при этом не имело никакой политической окраски. Люди всех убеждений время от времени так грешили.

– Ваша правда, батюшка, – склонила голову. – Простите, побоялась признаться. Я ведь, – как назвать-то это в церкви, чтоб прилично звучало, – вступила в плотскую связь с мужчиной, который не был мне и женихом, не то что мужем.

– Вот теперь правду говоришь, радость моя. Но сожалеешь ли всем сердцем о совершенном? Покаяние – это не пустые слова, это деятельное отречение от греха.

Саша задумалась. Это, конечно, была чудовищная ошибка, которая еще дорого обойдется ей. И все же ни капли сожаления о произошедшем Саша в себе найти не смогла даже ради спасения своей жизни. Она ведь хотела этого, действительно хотела.