Текст книги "Неферомантика. Маленькие "детские" повести"

Автор книги: Яна Гецеу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

– Да я здесь ненамеренно, прямо по ошибке! Я ведь совсем другое искал! – я тоже закурил, откровенно расслабляясь. Настоящий резаный табак, деревенская махорочка! Таким в Уфе не угостят!

– А с другой стороны, и хорошо! Давно мы свежего человека не едали… кхм, не видали!

Я расхохотался – да уж, пошутил!

– Наливай! – подвинул я к нему рюмку. Пить – так пить! Никогда не откажусь. Да и боль уняло хорошо. Но только я поднес рюмку ко рту…

– Так, без меня, значит, бухаем! – раздалось от двери. Я повернул голову – ни-че-го себе!! Девица. Лет 16–18, в длинной коричневой юбке обтекающей та-а-кие бедра! Широкие, покатые, крепкие, круто переходящие в плотную талию. Гладкий, округлый, загорелый животик, старая линялая футболка завязана узлом под пышной грудью, болтается на плечах, сквозь нее просвечивает… Облизнувшись, продолжил сладкое изучение: сильная и нежная шея, крупные черты лица, прищуренные карие глаза, темные кольца волос из-под косынки, сплетенные в небрежную косу. Руки в боки, осознание собственной цветущей силы, красоты – настоящая деревенская невеста. Ух, я б ее прижал! Она смотрит на меня, я – на нее. Каков контраст с городскими сушеными, рахитичными, заносчивыми на пустом месте «сосками»!

– Дамир, радость моя, ты чего молчишь? – девица села на колени моего собутыльника, при том, не сводя с меня горячих глаз.

– Этот вот парень, из Уфы. Мотоцикл ищет, «Харлей», как в войну были, помнишь? Не туда забрел.

– А-а, гроза была! – понимающе кивнула она. Ничего себе, я же ему не сказал, откуда я и зачем!

– Ну что, я – Маша! Давай, Шут, выпьем, раз забрел! – откуда в ее руке появилась рюмка? Нет, точно нельзя не выпить! О-бал-деть!

– Да ты не удивляйся, – рассмеялась Маша, – ты здесь и не такого насмотришься! Надолго ведь к нам.

– Да я собственно, как бы… – начал я, сам не зная, что собираюсь сказать.

– Надолго! – припечатала она рюмкой по столу, и придвигаясь ко мне, заглянула прямо в душу, заслонив свет:

– А быстро тебя никто не отпустит!

…Очнулся я в полутьме, на нарах за печкой. Легкий отблеск свечи где-то по другую ее сторону, тени по потолку, кот мурлычет. Ощущение безвременья… Пройдут вот так, здесь в углу 300, 500, 1000 лет – не замечу. Или уже прошли? Неважно где, неважно кто…Душная прохлада, боль в руке, теплый живой комок под боком. Часы за стеной… Запах сухой травы, пыль.

– Эй, Шут, пошли купаться! Ночь на дворе, самое время! – ко мне в уголок заглянуло веселое лицо Маши, волосы кудрявой волной омыли угол печи. Я сел, соображая сам не знаю что.

– Руку мы тебе зашили, пока ты дрых! Сейчас пойдем веселиться!

Выполз из угла, все еще туго ориентируясь во времени. В доме не горел свет. Рассеянный взгляд наткнулся на какую-то темную лужу на полу. Кровь? Чья?

– Да, мать твою, сколько раз говорить? – вскрикнула Маша, влетая с тряпкой в руках. Торопливо затерла лужу, посмотрела на меня…В сладком лунном свете ее глаза блеснули жгуче и отталкивающе, как у голодной волчицы. Бледный, будто мертвый оттенок кожи протянутой ко мне руки. Тихо подошла, будто вовсе не касаясь пола, близко-близко… Я ощутил ее прохладное дыхание на губах. Захотелось бежать, или, наоборот, завалить ее прямо здесь! Еще секунда, и…

– Машка, Шут, чего не идете? Че у вас там? – крикнул в открытую дверь Дамир, приводя нас в себя.

– Да щас, идем, не ори! – зло бросила Маша, отворачиваясь. Я встряхнул головой: надо же, а ведь она меня чуть не поцеловала! Почему же так не по себе, ощущение, что она не настоящая?

Девушка прошла мимо меня, неся тряпку левой рукой, с тряпки на пол шлепались темные капельки. Когда она скрылась за печью, я торопливо нагнувшись, мазнул пальцами одну из капель, и поднес к глазам – так и есть, кровь! Что же я проспал?

– Маша, а что это на полу? – рискнул поинтересоваться я, шлепая босыми ногами по жгуче – холодной росе.

– Да так, ужин! – рассеянно пожала красавица голыми плечиками.

– А чего меня не позвали? – «обиделся» я.

– Дык, ты дрых! – усмехнулась она, развивая шутку, и взяла меня за руку:

– Пошли скорее, а то, небось все наши уж собрались!

Дамир утопал далеко вперед, и Маша быстро поцеловала меня прохладными губами. Я сладко зажмурился, ведомый ей. Вот бы еще…

– Пришли, Шут!

Я открыл глаза – вот это да-а! Полная луна заливает неживым серебром идеальную гладь темного озера, ивы будто спят – ни листочек не шелохнется. Прибрежные камыши темной низкорослой толпой обступили край воды. От берега до берега прозрачность воздуха такая, что можно цыплят пасти – ни одного не потеряешь! Хм-м, однако ж, долговато шли, ведь насколько я соображаю, домик стоит у самой воды, и… нет, кажется, я ничего не соображаю, ведь, оглянувшись, увидел лишь тропинку откуда-то издалека, а домишка, так его просто нет! Или не было? Тьфу ты, совсем мозги усохли! Или все-таки…

– Что-то рано мы! – произнес Дамир, оглядевшись, и я встряхнулся.

– Ничего, подождем! – ответила Маша, опускаясь в лунную росу.

Хотя, с этим домом… Ай, да ладно!

– Шут, давай пока покурим!

Я машинально полез в карман на груди – и не нашел его. На мне ведь только рубаха и дырявые штаны, все мое имущество – у бабки в сенцах.

– Маш, нету! Извини.

– Ну и хрен с ним! О, начинается! – Указала она куда-то вдаль. Я проследил за ее жестом – откуда-то из глубин безмятежного озера, прямо из центра, расползался туман, густой как молочный кисель и навязчивый. Непроглядная муть в момент окутала все. По душе прошмыгнула волнующая дрожь. Неужели ж настоящие мистические приключения, со мной?! До сих пор не верю, всю жизнь только и мечтал!

– А-а-у-у-хх-ха!! – завыло совсем рядом, тонко, громко напряженно. Я разгреб туман руками. Раздетая красавица приплясывала и качалась рядом со мной, выражение лица – самое счастливое, дикое, огромные глаза горят – совсем как Король на «КиШе»! Сходство двух Маш в этот момент было поразительно: панкушка и ведьмочка будто слились в один потрясающе дикий и соблазнительный образ! Дамира нигде не было видно. Может, пока его нет, мы могли бы… Что это?! Шлеп-шлеп, у-у-у, ш-ш-ш, кап-кап, плям-с! И снова: шлеп-шлеп! Туман вновь скрыл девушку, я напряженно вслушивался – кто-то был совсем рядом, и не один! Холодные, мокрые руки легко пробежали по лопаткам. Я замер.

– Он живой!! – вскрикнул удивленный женский голос.

– Да ну, откуда?! – ответил недоверчиво пацан.

– Где, где?

– Как – живой?

– Кто привел? – загомонили вокруг, хватая скользкими, влажными ладошками, большими и поменьше. Мне совсем не страшно, только больно и мокро – затискали.

– Эй, вы кто? – крикнул я, смеясь. Они смолкли. Я кружил на месте, пытаясь хоть кого-то уловить. «Манная каша» медленно рассеялась – я увидел людей. Они стояли вокруг плотным кольцом, страшно бледные, мокрые, кто в чем – в крестьянских рубахах, в тонких платьицах, джинсах и футболках, девицы в купальниках и шортиках, кое-кто и совсем голые. Все молодые – от 10–12 до 20–23 лет, не больше. Молчали, серьезно разглядывая, будто не зная, чего от меня ожидать. Я улыбался, но чувствовал себя уже не так-то и уверенно – чего они такие молчаливые и бледные какие-то.

– Ма-ма! – дернулся я резко – меня хватанули холодными руками за шею сзади.

– Ага, страшно! – прошептали мне на ухо, и в лицо заглянула Маша.

– Машка, убьешь ведь! Я от страха чуть не подох!

– Хорошо! – прошептала она снова, и резко впилась мне в губы. Поцелуй ее был мокрый и холодный, как и вся она, неестественный и неприятный. Я инстинктивно попытался оттолкнуть девку – не тут то было! Язык проник мне в рот и облизал нёбо, руки вцепились и держали так крепко, что я не мог и шевельнуться. Ощущение ловушки, из которой не стоит и вырываться… Правда, не стоит, и я обнял ее плотное, нежное, холодное тело. Оно совсем не дрожало – ни от холода, ни от возбуждения под моими мокрыми руками. Она жадно ласкала меня, но дыхания будто вовсе не было, оно не сбилось и не стало горячим – будто целуешь бескровную куклу. Или я чего-то недопонял?

– Маш? – отстранил я ее от себя.

– Что? – недовольно передернула плечами она, и опять потянулась ко мне. Я посмотрел поверх ее головы – они стояли все так же, и смотрели на нас.

– Маш, давай не здесь, а?

– А, ты про этих? – сморщилась ведьма, отпуская из ледяных клещей объятий. – Ну, как хочешь! – и отступила на шаг.

– Эй, зажигай!! – крикнула она, и прыгнула в круг. Собрание сразу оживилось, все засновали в тумане, быстро разложили костер.

– А ты когда утонул, недавно? Я тебя еще не видела! – спросил за спиной чистый детский голосок. Маленькая девочка с набухшей от воды косой через плечо, как колосок, в мокрой рубашонке с полураспустившейся вышивкой по рваному вороту, совершенно синяя, глядела на меня прозрачными, запавшими глазами.

– Я? Еще живой, к сожалению! А ты когда? – я сел перед ней на корточки.

– А я… не знаю, вроде давно! – улыбнулась она голубыми губами. Мороз по коже!

– Ну, и как… у вас там? – рискнул поинтересоваться. На это маленькая покойница только рассмеялась, похлопала меня по щеке противно – мокрой ладошкой, и убежала прочь, хихикая и подвывая. Проследив, как мелькают ее босые пяточки, не оставляя ни единого следа во влажной траве, я подумал: а ведь она, пожалуй, раза в три старше моей бабушки (будь она у меня), и раз в пять – меня!

А бледные фигуры нестройно, но весело, завыли-заныли-завопили что-то народное, раздолбайское, разухабисто выделялся среди них мужицкий бас. Я хотел подпеть, но песни этой не знал. Откуда-то явился Дамир в широкой рубахе, за ним – широкоплечий, здоровенный детина с бочонком на плече, так запросто, будто это пакет из-под молока. По знаку Дамира, нежить поставил свою интересную ношу в траву, чуть поодаль от всё расширяющегося круга света от костра. Осветило мужику рожу, и меня будто оттолкнуло – зеленоватая, вся в пятнах. Этот был уже совсем несвеж, и что только удерживает в нем жуткую силу? Жуткий запашок… Он встал, тупо уставясь на принесенное добро. А я вдруг почувствовал странную усталость, будто разом вынули позвонки через один, и был вынужден опуститься в сырую траву. Наблюдать, как вместе с костром разгорается веселье. Бледные, мокрые люди напевали, обнимались и болтали, носились туда-сюда и приплясывали. Это отдаленно смахивало на вылазку «на природу» большой компании. Если бы не привкус мистики, навязчивый и неотступный. А может, самой Смерти?

Обо мне тут же забыли. Я сидел в тени высокой травы, мокрый от росы. Пробирала мелкая дрожь. Хотелось выпить. В черепке быстро пустело. Запрокинув голову, посмотрел на звезды, такие низкие и острые, что кажется, протяни руку – соберешь их, и порежешься как о горсть стекла. Прямо над макушкой, едва не зацепив волос, прочертил густой воздух крупный нетопырь:

– Ш-шут!

Я вздрогнул от неожиданности, но сразу взял себя в руки: когда сидишь на сырой поляне у костра, в туче километров от родной Уфы, в ночь на Ивана Купалу в компании веселящихся мертвецов, отчего-то не гниющих – чему ж удивляться? Точно ведь – Ивана Купалы? Числа не вспомнить…

– Да?

– Что «да»? Я тебе выпить не предлагаю… пока! – уточнил кошмарик, еще раз прочертив темное пространство и уселся мне на плечо, неловко поцарапав. Говорить ничего не хотелось, и зверек видимо, это понял, сидел молча. Таращил круглые «вороньи ягодки» с уродливой вывороченной мордочки.

– Слышь, Шут, это… – начал он, хмыкнув: – Можно тя укусить? Один раз только, а? Больно уж охота.

Я повернул голову и с интересом уставился на него – смотрите, какое интересное предложение! Однако ж, мне по-хрену, хоть прям сейчас убей, раз смерти все равно нет – эти же пляшут, и ничего! Но заставить понервничать поганого мыша хотелось.

 
– Кровь, кровь, моя грязная кровь,
Напившись крови моей дохнет комар, —
 

запел я тихо, куражась – надо продать себя дороже, чем я стою.

– Шут, да я ж немножко, правда! Мне ведь и ложечки хватит, ну, не чайной конечно, но ведь нестрашно совсем! – заерзал голодный вурдалак. – Мы живого когда последний раз видали – ого-го! Да и не больно тебе будет нифига, у меня слюна альге… альгане… ну, этот короче, который обезболивает! А потом подорожничком заклеим, оно и уймется! А, вспомнил, анальгетик!

Я равнодушно молчал. Пусть еще подергается, я уже в принципе согласен, но мне нравятся его муки.

– А эти – они тебя не тронут, даже если почуют сладкое! Манька им строго-настрого запретила! Кто к тебе с вожделением подойдет – из деревни будет изгнан, и мыкайся потом, горемынушка, по просторам советской родины!

– Нету больше родины советской, – сказал я тупо.

– А насчет вожделения – это Машуля зря! Здесь, как я погляжу, отменные телки водятся, ничего, что холодные, и не такие согревались! – заржал я, хотя было нифига не смешно. Но упырек противно захихикал, подлизываясь:

– Да не, с этим-то как раз не напряг, разложишь какую захочешь, только Маньку вперед, она жадная. Я про кровь.

– Про нее, родимую, ядовитую! – кивнул я.

– Ну, так как? – пытаясь заглянуть мне в лицо, перегнулся урод.

– Валяй! – я подставил шею. Но он перепрыгнул на руку:

– Ты че, там, конечно, удобнее, но истечешь в момент, сколько зря в траву уйдет!

– А-а! – я закатал рукав: – Ну, жри, гад, враг рода человеческого!

Он аж передёрнулся весь, разинув черный ротик. Я и правда ничего не почувствовал. Глядя, как он жадно трясется, хлюпая и вздыхая, я ощутил, как время закручивается вокруг меня, распадаясь и растворяясь, будто исчезая совсем. Люди кружились у костра, кто ловко и прытко, кто тяжело и мучительно – руки-ноги разбухли от воды, слушались плохо. Особенно неуклюже и отчаянно дергался чей-то труп, сразу и не понять, кого, девушки или мужика. Что-то горестное и отчаянное было в его стараниях заставить свое гниющее тело слушаться. И будто спала вся ненужность, вся фальшь этого «праздника». Никому здесь не весело, их всех кто-то заставляет плясать, в мучительных попытках казаться, а не быть. Каким чудовищем они подчинены, кто терзает их, достает из воды, не дает естественному течению вещей взять свое? К чему им их смерть, если они ее лишены? Взглянуть один раз – и не поймешь сразу, что не так. Но… мертвое тело работает иначе. Что-то неуловимое отличает их от меня – то-ли холод тела – я вспомнил объятия Маши, то-ли что-то еще. Возможно, это и есть Смерть. А ей ведь нет объяснений.

– В вашем портвейне крови не обнаружено! – захихикал нетопырь. Сыто икнув, отвалил раздувшееся пузо от маленькой – будто бритвой сняли кусочек кожи – ранки, из которой быстро стекал ручеек. Я смотрел безучастно, как он скрывается в тяжелой от росы траве.

– Эй, ты чё, ты чё! – засуетился нечистый: – Заклей скорей!

Я упрямо покачал головой – не хочу!

– Ну, Шут, они ж могут и Маньку не послушать, растреплют тебя на кусочки, да и все!

– Буду рад! – отрезал я. Но он уже присобачивал лист подорожника.

– Отвали, я хочу умереть! – и отшвырнул его в траву. – Прямо здесь и сейчас! – уже слышу приход тихой истерики, ее знакомые легкие шаги. Я не нужен никому, ни одному живому существу в мире! А вот мертвым зачем-то пригодился.

– Ах ты, мерзавец! Хочешь без последней радости нас оставить? – взвизгнула Машка рядом и влепила мне крепкую затрещину. Я дернулся – больно все же, но легче не стало.

– Идите, идите! Нечего смотреть! – крикнула она, обернувшись, столпившимся вокруг мертвецам с жадными глазами. Они, ворча и глотая слюну, отошли к костру.

– Нет, ну надо же, стоило только его одного оставить… Эй, а ну-ка! Урод ты вонючий, вылазь! – и выволокла за шкирку одной рукой упырька, другой ловко заклеила рану листом. Тугобрюхий урод лениво отбивался, пьяно бормоча оправдания, и сваливая все на меня.

– Ай, да проваливай, ты мне мешаешь! – и раздраженно зашвырнула его подальше в траву. Села на колени, придвинулась. Распустила старую повязку, туго перемотала новую, пониже. Открылись ровные, аккуратные швы, но мне совсем не интересно, я смотрел на девушку. «Боже мой, вот что называют «прекрасной женщиной»! Завороженно следил, как она закончила, подняла огромные, как ночь, и темные, как небо, с искорками звезд от костра, глаза.

– Шут, милый, я тебя очень прошу, ну поживи еще! Ну, хоть немного, несколько дней! – уговаривала она меня, как ребенка, заглядывая в лицо и гладя по щекам. У меня щипало в глазах, я помотал головой, молча, боясь заплакать.

– Шут… Я тебя очень прошу! Ну почему ты не хочешь жить? Это же… только потом понимаешь.

Она отвела глаза, помолчала. Подняла их вновь:

– Шут, я ведь не помню уже, когда последний раз живого видела! Лет десять точно прошло…

И будто спохватившись, добавила:

– Ну, ты же уже все и сам понял. Я думала тебе потом объяснить, но, наверное, все и так очевидно! Шут, мы мерзнем, и нам плохо! Кого убили, кто сам. Я вот… Эх, да ладно! Крови хочется, Шут, крови! Она живая, теплая! Даже кот мучается, – шептала она, торопливо целуя меня. Я закрыл глаза, по щекам, обжигая, бежали горячие слезы – острый контраст с её холодными губами. Образ Король встал передо мной – властный нежный, горький…

– Солнце мое, солнце… – прошептал я, прижимая девушку к себе, путаясь в длинных волосах. Нет, это не Король, но:

– Выпей меня, выпей до капли! – шепчу я, падая в черную росу, увлекая ее за собой. Холод ее тела отступал, она будто наполнялась соком, становясь удивительно живой. Коротко простонав, она обняла меня ногами.

– Король!! – вырвалось у меня мучительно, слезы застилали глаза: – Убей меня, убей!

Острая, страшная боль вцепилась в каждую клетку, я не мог даже кричать, изгибаясь и корчась в жадных руках мертвой.

– Сожри …ме-ня…

Страшный, неизведанный доселе кайф разрывал изнутри в куски, а куски – в кусочки. Извращенческое наслаждение этой ледяной болью… горячей болью… Мне казалось, я кричал, но я не слышал крика.

Не знаю, сколько это длилось, но я вдруг понял, что лежу навзничь, глядя в небо, ставшее еще ниже, надвинувшееся как крышка беспредельного гроба. Мирового гроба. Мне не было плохо, нет. Скорее пусто, очень пусто. Зато в пустоте этой не было ничего, даже желания умереть. Машка выпила меня всего, как я и просил. Приподняв голову, я поискал ее глазами – ага, вот она, скачет в ритме дикой пляски, голая ведьма, волосы хлещут по бокам, на лице лихое блаженство, в руках – кружка. А костер – до небес, единственное живое, что здесь есть. Я слабо пошевелился, меня заметили. Дамир подошел неспешно и даже чинно, в каждой руке по баклажке.

– Выпьешь?

Я кивнул. Он сразу бросил чиниться, плюхнулся рядом, едва не расплескав ношу. Мы чокнулись под примитивный и совсем неуместный тост истинных алкашей:

– За здоровье!

Отхлебнули крепкой, вонючей бурды. Это ж бражка! Пошлая деревенская бражка.

– Точно! – кивнул Дамир: – Бабка ставила, еще зимой начала, три бочки наготовила, пока мы подо льдом лежали.

Я удивленно посмотрел на него – а дом?

– Ну, мы-то с Манькой в доме как раз и были, а вот все эти, – он кивнул на веселящихся, – эти по местам. Потом уж, как оттаяло, начали шляться, к бабке приставать.

– Слушай, Дамир, а почему вы с Машей в доме, а эти – под водой?

«Где утопился – там и пригодился»! – криво усмехнулся он: – А мы-то не топились, зарезали нас.

«Кто, когда?» – я уже понял, что он слышит и так, и открывал рот только для выпивки.

– Ой, да давно! Еще до войны, в коллективизацию. Машкиных всех раскулачили, а она женой моей назвалась, все равно думали жениться, по сеновалам сколько кувыркались уж… Он тяжело вздохнул, глядя в кружку.

– А потом не дала одному работничку партийному, он ее и чиркнул, несильно, для страху. Тут я забегаю, он как метнется к двери! Я его ловить, да на Манькиной крови-то оскользнулся, а он ножик выставил. Эх, и пропорол же он меня, знатно! Долго я подыхал, мучился. А когда изошел весь, Машка и реветь не стала, р-раз себя под ребра перышком, да и на грудь мне упала, голубка моя. Ох, и кровищи было, знать бы тебе! Постель вся насквозь, под кроватью лужи собрались, как весной на дороге!

Он помолчал, глядя пристально и нежно на бесноватые пляски своей прекрасной мертвой ведьмы. Я напряженно ждал самого главного в его рассказе – что же было потом … даже выпивши, понимал, что лучше не спрашивать, раз он молчит. Между нами стена, толстая, хоть и зыбкая и легко преодолимая. Мы существа противоположного порядка, но мне давно очень хочется на его сторону. И если бы не проклятый инстинкт самосохранения! Но я его понемногу ломаю, и надеюсь скоро перейти эту грань …

– Нас и похоронить не успели, – бесцветный голос Дамира заставил меня вздрогнуть. – Этот гад сбежал, а деревню объявили вымершей, и как советская административная единица, несуществующей. Война прошла мимо, Хозяин постарался. Я хотел было спросить: «какой Хозяин?». Но, уловив тень благоговейного трепета на его лице, промолчал.

На мой мысленный вопрос он или намеренно отвечать не стал, или просто не понял.

– Потом обнаружили нас – Хозяин по свежей крови соскучился. Деревню заселили молодежью, детишки пошли, вкусные, – тут парень зло усмехнулся.

– Не сдержались мы, люди и давай опять бежать отсюда. Да как раз перестройка, или чё у вас там началось. В общем, в то время ты только родился, примерно. Молодежь со всех деревень в города неслась, культурные все, бля! Последней бабкина сноха была. Ну, ты понял, про которую я бабку! Она нам всем как родная, хоть и в дочки мне годится, а кому и в правнучки. Только одна живая здесь, не бросила нас: бражку ставит, пирожки печет, новости про вас, живых, рассказывает!

– Ты про сноху чё-то говорил? – напомнил я. Почему-то мне казалось это важно узнать!

– А, про сноху-то! Ну, она за сына бабкина вышла. Одна радость у ней была, сынок. Он и отца не знал. Старуха все печалится и досе, что далеко мужика убили, в войну еще, сгинул где-то. Кабы здесь притонул, так бы с ней и остался. Вот. А тут городская нагрянула, синеглазая, на каблучках. Сын-то и пропал. Поженились. Этого вот родили. Он указал кивком на парня лет семнадцати, с лицом вздорным и капризным, но очень красивым, даже я не мог не признать. «Мальчик-звезда»

Так ведь это, стало быть, он приходил – «Бабка, открывай»!

– А потом ей здесь не глянулось, по городской жизни тоска заела! Сбежала домой. Мужичок и запил. Сгорел по-пьянке. Даже не приходит – чему там приходить-то, кости одни горелые. Сноха помаялась с годик, и обратно бежит: где мой дорогой, любимый? Старуха ей: «Ах, ты блядь, сына моего сгубила!» Та развернулась, пошла в сарае да и повесилась. Дитю три года было, нет бы его пожалеть!

– Сука-баба! – кивнул я, наливая еще.

– А где она?

– Где-где… в п…де! Не показывается она здесь, на людях-то! Стыдно, мол! Да куды там, ни хрена ей не стыдно, просто сын ее так и не простил, видеть не хочет, – тут он зло сплюнул.

– А это кто? – указал я на длинного типа, в драной-передраной рубахе, совсем белого и с перерезанным горлом. Он разевал рот, но не мог издать ни звука, только мутная жижа вытекала от натуги из гнилой раны.

– Этот, зарезанный? Яшка-студент, в городе в общежитии жил, в университете учился. С бандитами какими-то связался, задолжал чего-то, они его – чирк! – и в помойку. Да не захотел он там пропасть, на родную землю запросился. Ну, Хозяин пустил! А он, вишь, не каждого пускает.

– А-а, ясно.

Меня все еще доставал один вопрос, и я, хлебнув для храбрости еще, решился:

– Дамир, а Хозяин-то – кто?

– Хозяин – кто? – он хмыкнул, и вдруг согнувшись, затрясся. Я не сразу понял, что он смеется.

– Дурак ты, Шут! – сказал он, когда успокоился.

– А че сразу «дурак»? Начал, так уж заканчивай! Сказал «а», так и «б» скажи! – вспылил я. Ишь, деловой, сам помер, так другим не надо, что-ли?

– Бэ! – поиздевался он. – Ну, а ты че, костылями на Восток собрался лечь? Так это не трудно, можем организовать!

– Организуй, будь другом! – почти крикнул я, уже чувствуя, что теряю грань между сознанием и беспамятством, уплываю в полное несоображение. Я испугался вдруг, что все эти пляски утопленников и зарезанных вокруг, девка-труп, с которой я вот только трахался, мертвый чувак – собутыльник, упырек в траве – все это чушь, бред, пьяный сон, и меня так никто и не убьет! Ужас взял так и остаться в живых, я крикнул снова:

– Убейте же меня, кто-нибудь!

Сонм мертвых лиц снова обернулся ко мне: вот сейчас кинутся, им ведь так хочется! Но нет, отвернулись, заплясали дальше.

– Куда же вы? – жалобно позвал я.

– Шут, Шут, тихо, что ты разорался? – рука Дамира тяжело легла мне на плечо, надавила: – Сядь!

Я упал в траву, надо мной закачались свинцовые начищенные звезды.

– Почему… почему меня ни…никто не трогает?! Дамир, послушай, я… я больше… не могу! Кругом одни гопы, я не нужен даже своей матери! Король… она меня не любит, да, совсем не любит. Я не нужен ни… никому… Но это херня, а глав… главное, я не нужен сам себе! Я себя… «I hate myself, I want to die!!!» – снова заорал я. – Я хочу к Курту, к Юре Хою, к Янке… Я к вам хочу, Дамир!

– Шут, ты меня слышишь? Уймись, ладно?

– Ну, унялся, и что? Слушаю! – я затих, замер от тупой бессмысленности собственного живого «я» в этом мире мертвых. Меня будто тащило, башкой по доскам, зацепив ногой за карусель.

– Хозяин запретил нам тебя принимать. Ты – первое живое существо на этой территории за последние… В общем, очень долгое время!

– Ну, и че? – уже равнодушно спросил я. Какая разница, чего он скажет, если ничего не изменится?

– Маша ведь тебе уже говорила, ты нам живой нужен! И вообще, я думал, ты и сам все понял, когда с ней в траве покувыркался! Мы будем пить тебя постепенно, по капельке, чтобы на всех хватило. Наши девки будут иметь тебя, вытягивая жизнь. А мы просто потихоньку, очень маленькими глоточками, почти незаметно пить кровь. Пока ты весь не изойдешь и не иссохнешься. А потом, когда весь кончишься и больше нам не будешь пригоден, мы тебя выбросим. Окажешься в голой степи, и враз погибнешь. Но не радуйся, ничего особенного не произойдет. Тебя просто не станет. Совсем. Ты станешь прахом. Души-то у тебя нет, она отправится прямиком в ад, а все остальное из тебя высосем мы.

– И че, я даже подохнуть нормально не смогу? – до меня начало доходить: – Но я же не хочу так, я к вам хочу!

Я уже сам не понимал, что говорю, да и что конкретно хочу, тоже.

– А знаешь, Шут, ты мне понравился, я хочу, чтоб ты остался! Барагозили бы вместе! – доверительно зашептал Дамир, наклонившись.

– Вот что, ты должен пойти к Хозяину, и…

– Эй, чего вы тут такое базарите? – подлетел вдруг недавний упырек. С морды его на меня капнула слюна.

– Ничё, вали давай отсюдова! Лезет, как будто я ему сто рублей должен!

– Не-не, эй, упырь, как там тебя? – протестующе замахал я руками: – Погоди!

– Чего? – блеснул он злыми глазками, садясь мне на колено.

– Пошел, пошел, сказал! – Дамир замахнулся ударить его, но я не дал.

– Постой, ты молчишь, так может он расколется! Скажи-ка мне, упырь, – я крепко зажал его в руке, – кто этот Хозяин всемогущий, о котором вы все тут трындите, и никак не договариваете? Уж не Сам ли господин Тьма, то бишь Дьявол по-русски?

Меня разобрало, и я решил идти до конца.

Дамир опустил голову, сжал кулаки и упрямо молчал. Упырь мялся и кряхтел, поглядывая на него.

– Ах, так! Вот как, значит, да? Вонючая, гнилая мразь!! – заорал я, вскакивая.

– Ну, погодите! СУУУКИИ!! Что, у меня своей воли нет? – и не разбирая дороги, попер напрямую через толпу мертвецов, отталкивая, и наступая на скользкие ноги.

– Пошли вы на хер, дались вы мне! – орал я. – Что, я без вас не обойдусь? Сами подохли, и рады, дерьмо!! Помочь не хотите?!

– Шут, Шут, Юра, да ты что? – побежала за мной Машка, хватая за рукава. – Юрочка, успокойся, ну?

– Отвали, дура дохлая! – резко вывернувшись, я размахнулся всем телом, и тяжело шлепнулся в черную воду озера.

– Провалитесь вы все, уроды! Мертвые, а такие же скоты!

Шумно плюхая руками и ногами, я плыл все дальше и дальше от берега.

– Вот сейчас… еще немного… давай, Шут, ты уже почти-почти… – бормотал я, сплевывая воду и больно задыхаясь. Брага тяжко качалась в голове, руки быстро наливались холодным свинцом. Плыть становилось все труднее, будто в загустевающем киселе. Я уже порядком нахлебался, в рот набилось грязи, но я радостно загребал, чувствуя приближение заветной черты.

Когда силы почти не осталось и исход был близок как никогда, я вдруг рванулся повернуть голову, посмотреть последний раз на берег, на звезды, а затем сложить руки, и…

– Гос-по-ди!! За что?! – простонав, беспомощно опустился в вязкий ил, сел по пояс в воде, обхватив голову руками, и завыл, как бездомная собака: я был на другом берегу. По ту сторону озера весело, куражась над идиотом-самоубийцей, моргали и подпрыгивали золотые и рыжие черти купальского костра утопленников. Озерцо оказалось размером с суповую тарелку, и мне, до блевотины накачанному брагой, и то хватило сил его переплыть!! Сиди теперь, кретин лопоухий, придурок, суицидничек хренов в холодной грязи и вой, сколько влезет, пока не надоест!

Скоро я устал скулеть, затих, но тут же начал трястись снова: сырая, противная одежда плотно облепила костлявые лопатки, пробрал зверский озноб. С трудом поднялся, крупно дрожа, и горько поглядел в воду: вот, а кабы вовремя остановился, сложил руки-ноги, сейчас бы уже не мерз, не горевал и, вообще, был бы тих, тяжел и бледен, и какой-нибудь здоровенный донный сом, шевеля усами, смачно пробовал меня на вкус толстенными губами… Но мне было бы уже все едино, темно, тепло и не больно… Эх, да чего уж теперь! Я почти трезв от холода, и уже не смогу вновь покуситься на свою никчемную жизнь, и знакомство со вкусом страшнейшего греха – самоубийства – придется снова отложить.

– Плыть, иль не плыть – это вопрос? – выстегиваясь, спросил я у своего мутного отражения. Оно скорчило мне рожу, я пнул его ногой, рожа задрожала, как от обиды, и развалилась.

– А пошли вы все на хе-е-е-ер!!!! – проорав изо всех сил, я плюнул в сторону мертвецов, и показав им fuck пошатался в глубь прибрежных черно-серебристых ив.

– Ну и хер с вами, засранцы дохлые! – злость разобрала с головы до ног. Я принялся орать и прыгать, обдираясь об острые веточки и камни.

– Завидуете мне, да?! НУ И ЗАВИДУЙТЕ!!! Сволочуги, суки, блевня дерьмовая! Гниль неживая, а я вот живой, да, я ЖИВОЙ!!! Я теплый, я бухаю, я с девочками трахаюсь, с настоящими, горячими, мягонькими! Я могу колоться и блевать, сколько влезет! Могу цветы нюхать, и на солнце сгорать, а вы – просто холодное дерьмо! Ха-ха-ха, да пошли вы в жопу, мразь!!!!

Я прыгал и метался, меня разносило на атомы истеричное чувство собственного существования, жалкого, но… ПРЕКРАСНОГО! О, жить сейчас и в самом деле было так остро, пронзительно, так… больно и холодно… страшно и безнадежно! – что я затих, и уже осторожно пошел вдоль берега, куда – не знаю, лишь бы подальше от этих. Я вдруг осознал, где нахожусь, с кем пью, и что девчонка, изнасиловавшая меня в траве – мертвая… Господи, они же гниют, а я – среди них?! Чем больше я постигал ЭТО, тем глубже растекалась хлипкая сырость внутри. Я крепился, стараясь не дать ей разрастись до панического ужаса, ведь тогда я потеряю способность соображать, и считай, пропал!