Текст книги "Неферомантика. Маленькие "детские" повести"

Автор книги: Яна Гецеу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Яна Гецеу
Неферомантика
Маленькие «детские» повести

«Это бяка-закаляка кусачая,

Я сама из головы ее выдумала…»

К. Чуковский

Панк-рок для мёртвых

В тексте использованы выдержки из песен групп «Шмели», «Оргазм Нострадамуса», «SтёкLа», «Сектор газа», «Nirvana», «Тёплая трасса».

«Посланы за смертью с рюкзаком…»

«Пилот».

В электричке было душно, жарко и тряско. Я сидел в уголочке, придавленный толстой бабкой с сумкой на коленях, из которой торчала брезгливая кошачья голова, ноги прижимала огромная коробка черт-те с чем. Эта «соседка» громко болтала с другой такой же бабулей, только в старых джинсах жутких размеров. Вот и представьте теперь себе, каково это – ютиться в уголочке на скользкой скамье электрички, придавленным двумя нехилыми бабами, в жару 32 гр., а вокруг такая вонь, шум, духота-а-а… Блин, и даже окно открыть нельзя – разорвут, у них же котик простудится, или еще чего нибудь отморозится. Две хорошенькие длинноногие девчонки лет 13–15, рыженькая и беленькая, перешептываются напротив меня, стреляют глазками, хихикают над моими драными джинсами и покоцаной футболкой. Облизывают с интересом пара синих и пара зеленых глаз мой пыльный джинсовый «бэг» с пиратской нашивкой, цепак с анархией, 3 булавки в ухе под драным хайром, тертые кеды. Ухмыляются, поспешно отворачиваются, поймав мой ответный взгляд. Смешно малолетним кискам, что «Punks not dead»! Наконец мне надоедают эти гляделки, и я достаю видавший виды плеер, затыкаю уши «Сектором Газа». Захлопываю веки и тащу-у-у-сь! И в прямом и в переносном смысле. Да сколько же мне еще ехать?! Час назад я влез в этот долбаный электровоз, значит, свои тощие ноги я вытащу на воздух только через 40 минут. Ох, дожить бы! Может, покурить пойти? И пить так охото, горло скребет прогорклый, влажный, липкий так называемый, воздух… Начинает подташнивать, спину и то, что ниже ломит:

 
– «Эх, добраться бы скорей
Жопу ломит от езды…»
 

Юра, гений ты был! Лучше сказать – не скажешь! А я тоже – Юра. Лаптев, Юрий Александрович, 1986 г.р. Punk, студент, придурок, раздолбай. Не люблю ментов, и они меня не любят. А еще старухи, гопы, цивильные девочки, мажоры и преподы – ну, не нравлюсь я им! Да и очень хорошо, нафига они мне? А вот я как раз очень им интересен – побить, в «трезвяке» подержать, оценочку скостить за несколько дырок в ухе, в морду заржать за обтрепанный балахон – это завсегда! Раньше – злился, сейчас понял, что мы просто разные люди, и если я никого не хочу обидеть, как бы мне человек не был неприятен, то они просто не могут смотреть на мои берцы, косуху и булавки. Нет, в универ я хожу довольно приличным, но сейчас лето, и я не в официальном месте. И мне уже нестерпимо хочется курить, а еще больше – выйти отсюда, размять ноги и не чувствовать этой вони, жары, тесноты… Солнце с моей стороны, и я, кажется, помру, если сей же час не встану! Пока вагон стоял на очередной станции, я встал и попер напролом через коробки, сумки и ноги, не забывая извиняться – мне не нужны все эти визги и ругачки. Выскочил в тамбур, и… М-да, не будет мне покоя – там уже набился «садистский» народ, плюнуть негде. Тихо матюгнувшись, ломлюсь дальше. Протащившись так еще два вагона, я наконец-то нахожу «приют дымоглота» – свободный тамбур!! Тишина, сквознячок, одиночество, никакого злого солнца. Я бросил рюкзачок под ноги, стянул противно-липкую любимую черную футболку, достал сигареты. Сел на корточки, попил воды… Рай! Панку для счастья много не надо! Прикрыл глаза, дышу дымом, слушаю, как колеса стучат. Проскрипели раздвижные двери, простучали каблучки – в тамбур вошли мои девочки. Они совсем не невинно улыбались, молча уставясь на меня, и выгнувшись так, чтобы мне как можно подробнее оценить их неразвитые достоинства… Блин, опять шлюшки! Ну где же вы, нормальные, чистые девчонки?! Может, там, куда я еду, они еще сохранились, не вымерли как вид? Все же глухомань приличнейшая! Если там вообще девчонки есть. А эти две цыпочки достали длинные дорогие сигаретки, смачно закурили. Я молчу, глядя снизу вверх под коротенькие юбочки. А чего я там не видел? У меня, слава Богу, Машка не первая. И не такая тощая и противно-наглая, как эти. Да видала бы она, чего тут творится, пятачки начистила бы быстро и им, и мне.

– А вы куда едете? – начала рыженькая, стряхивая пепел небрежно и привычно.

– Не знаю! – честно признался я.

– Как это? – округлила подведенные глаза светленькая.

– Еду 1 час 40 минут, потом пешкодралом два часа, через лес, под горой будет деревня – она мне и нужна!

– Ну, как-то же она называется? – показала неровные зубки блондинка.

– Не помню! – развел руками я. Девицы так и грохнули. Я, охнув, поднялся – ноги затекли.

– Вас как зовут? – решил развеяться я.

– Лиза, или просто Котик! – изогнулась рыжая.

– Настя, Бэмбик! – поправила челочку беленькая. Она мне больше нравится, и, кажется, не такая отвязная.

– Шут!

– Как?! – они обе открыли ротики.

– Шут, просто Шут. По жизни, по натуре, по призванию и образованию. Вот видите, вы уже смеетесь! Это ли не лучшее доказательство правоты моих слов? – я люблю красиво говорить. Хорошо воспитан, и девчонкам нравится.

– Что ж, в паспорте так и записано? – это рыжая Лиза.

– Да, так и записано: Шут Шутович Шутов. А вот года нет, не знаю даже, когда и днюху праздновать! – пожал я плечами.

– А вот я слышала, что неформалы паспорт всегда с собой носят… – показала глазками Настя на мою торбу.

– А здесь он мне ни к чему, менты – не медведи, в глуши не водятся, не в Питер еду, а жаль!

– А ты кто…ну, в смысле, рокер там, или кто еще бывает, я плохо разбираюсь! – перешла на «ты» рыжая.

– Панк, – закурил я еще одну.

– Ага?! – переглянулись девки.

– Ага! – кивнул я.

– У нас еще не было знакомых панков! – подмигнула Настя, а Лиза протянула руку и пробежала острыми коготками по плечу:

– Что это у тебя?

– Родинка! – откровенно улыбнулся я, а девки подошли поближе, разглядеть в подробностях мою мышь-вампира, уютно свесившего когтистые лапки с ключицы, лыбя зубастый окровавленный ротик, красные глазки сверкают из-под шутовского колпачка. Такой же притягательно-отталкивающий, как и я. Он мне недешево обошелся, да и натерпелся я – на кость наносить тату непросто и очень болезненно.

– А-а… это? Траблы какие-то? Любовь? – решилась наконец, осторожно поглядывающая до того на мои старые порезы Котик. Я нехотя кивнул – старая глупость, не хочу ничего объяснять!

 
«Очень весело бывает на последнем рубеже,
Когда жизнь тебя склоняет в суицидном падеже…»
 

– Да так, вообще, развлечение!

– В смысле?! – те же квадратные глазки, дуры-дурами!

– Ну, это мы так прикалываемся, развлекуха, практикуемая панками!

Тупо помолчали.

– А в чем прикол? Больно, наверное? Да и как-то…

– Некрасиво? Ну да, – киваю я. Пошли нахер, никто их и не звал! Легкий приступ необоснованной злости прихватил – бывает!

– А в этом девушки, и прикол! Садомазохизм, и все такое, применительно к самому же себе.

И пригвоздил для верности:

– Попробуйте, может тож вставит!

Они аж отшатнулись. Ха-ха, а еще спрашивают, в чем прикол! А в этом. А кто не понимает – и объяснять не буду. Вот взял однажды нож, и – по венам, и кровь во все стороны, обои, потолок беленый… Так, вообще. Не понимаете? Не надо. Сам не в курсе, мудак просто.

Странно, но тёлки от такого финта никуда не испарились, а только еще больше заинтересовались моей драной персоной. Ну, побазарили лениво ни о чем.

Так и доехал я до своей станции с девахами в тамбуре. Я не раскрыл им истинной причины своего путешествия. Я еду в башкирскую «тайгу», ищу настоящий железный «Харлей» времен ВОВ, вещь моей мечты. В вымирающих деревушках ветераны берегут трофейных «коней», и не подозревают об их истинной стоимости. Я найду такого деда, и предложу две «штуки», больше у меня нет. Должно прокатить!

Дошло до того, что Лизок предложила мне с ней отлучиться куда – нибудь… А куда, народ кругом, да и я не озабоченный – в такую жару, с малолеткой! Нафиг надо, не хочу! Телефончики свои они мне скинули, ну ладно, подрастут – разберемся! На прощание Лиза и Настюша все же поцеловали меня по очереди, да так, что я чуть не забыл спрыгнуть на каменную насыпь. Опытные, бля!

М-да, и затащило меня! Отвесные стены гор, поросшие кривыми сосенками, густая трава под ногами, цветочки – желтые, синие. Я такие в жизни не видал в теткиной деревне. Хотя, я их вообще не много видел. Постоял, глотая жадно хрустальный воздух, умылся в горном родничке, послушал его древнюю замысловатую песенку, набрал воды в бутылку про запас. Подобрал рюкзачок в тишине, и в долгожданном одиночестве потопал по широкой тропе среди двух отвесных скал, будто специально сложенных из огромных серых кирпичей великанской рукой. Хорошо…

Я шел, и ни о чем не думал, погрузившись в небо, камни, траву как в глубокий сон. Не чувствовал под собой ног, рюкзака за плечами. Не замечал, как солнце теряет свою жаркую силу, и накал дня спадает. Очнулся я, когда роса намочила кеды, и редкие комары присобачились к шее и ушам. Надо же, а их здесь совсем чуть-чуть, в Уфе в это время их до черта!

А я-то, оказывается, давно уже минул цепь невысоких гор и тащу ноги по полю… нет, по лугу, поле – это ведь то, что возделано. И два часа давно прошли… Уже три с половиной часа! Оп-па, а где же деревня?! Или я куда-то не туда иду?.. Я, дуролом, сошел с дороги, и все это время плелся в неизвестном направлении, и значит, приду в итоге черт-те куда. А может, здесь и волки водятся? Закурил и усмехнулся – сыграю в Красную Шапочку. Однако ж, ты, Шутец, вообще молодец парень, впал в нирвану и заперся в глухую степь! На горизонте – ничего похожего на деревню или мало-мальски живую местность. И холодает, и солнце уже половинкой разбитого черепа разливает по горизонту кровь широкой лужей…

 
«Брошенному в поле
Негде прикоснуться
Нечем затянуться
Свечкой не сгореть
Брошенному волей
Вдоволь захлебнуться
Волею напиться
Волей захмелеть…»
 

Что ж, остается только измученно влачиться до тех пор, пока хоть что-то видно. Потом лягу, завернусь в косуху и переночую. Если тут, и в самом деле, волки не обитают. А то будет им хороший ужин! Хотя, какой, нафиг, «хороший» – тощий, прокуренный, булавки в зубах застрянут! Мать-мать, а ведь я и сам жрать, оказывается, хочу похлеще волка-оборотня! Желудок мучительно свело, я вспомнил, что не ел с утра, и то – похватал и рванул из дома, чтобы мать снова не завела: «Юра, может, не поедешь, Юра, это опасно!» А с собой у меня – две бутылки – «Русская», и портвешок «Кузьмич». «Василич», конечно, лучше, он больше, но его не было. Всяко-разно, денатурат дешевле, но хотелось как-то побаловать себя, что-ли, случай не из рядовых. Да, еще хлеб, сигареты, чупа-чупс (с какой балды?), и «Килька в томате». И Машкина фотка на десерт. Моя Король… Как не просила, я ее с собой не взял, зачем ей стирать ноги, голодать, мерзнуть, да не дай Бог, еще мразь какая-нибудь выползет, меня прибьют, ее покалечат. Я сказал свое твердое «нет», чтобы сейчас скучать, думая о ней, вспоминая шоколадно-зеленые глаза, взъерошенные волосы, грудь как раз мне под ладонь, удлиненные бедра, обтянутые рваными штанами «милитари», капельки портвейна на хмельных губах…Король, я долго не могу без тебя, но ты мне слишком дорога, чтобы взять с собой! Эх, когда б и ты меня так любила… Хоть в половину так!

Вы уж небось, догадались, что Король и Шут оттуда и взялись. Кто-то может, и скривился уже – фу-у, попса! Не спешите. Это сейчас в них плевать модно, не разбираясь. А я-то Шутом стал давным-давно, когда жалкая кучка поклонников КиШа считалась маньяками и пугалами какими-то, и слушать эту шнягу считалось чем-то для избранных. А мы еще маленькие были. Когда с Машкой познакомились, ну, два года где-то тому как, она звалась «Пони» – вы бы ее попу видели, поняли бы почему! Ну, до «Кобылы» она не дотягивает, росту не очень большого, а так… Когда мы с ней забарагозили, то все логично присвоили ей звание «Король». Во-о-от.

Я достал харчи, натянул старый свитер, сел на косуху, вытянул измученные ноги и, запивая хлеб водкой, смотрел в темнеющее небо. Зажглись первые звезды, дневной свет сменился лунным. Почти полная хозяйка ночи выплывала в антрацитовую гладь небесного океана… Машка, Машенька, мой Король Масяня… Как же мне хочется согреться сейчас, обняв тебя, как бывало, нежно и крепко, уткнуться в горячую ямку на шее, бормотать сладкую чушь, засыпая…засыпая…

– Холодно, Король, холодно…ноги замерзли. Почему так сыро? – проснулся я от собственного бормотания. Сел, моргая и ничего не понимая – темнота, звезды, ледяная роса… Сижу, как дурак, обнимая торбу. На спине зудит след от замочка – лежал на косухе неудачно. А, хрень такая, я же в степи! Ну вот! Теперь я вспомнил все. Эх, еще выпить! Убил еще с полстакана, встал, и пошел в конкретной темноте – небо заволокли невесть откуда налетевшие тучи. Не хватает только намокнуть, ведь скрыться негде – «степь да степь кругом»! От голода меня развезло, я как попало переставлял ноги, и от дури заорал песню:

 
«Моя бабка очень верит в Дьявола,
При слове «Дьявол» вся трясется, как алкаш…»
 

…Деревня возникла так резко и неожиданно, что я застыл, как дурак, с открытым ртом, подавившись матерным словом. Не соображая зачем, я перекрестился. Противный холодок заполз за шиворот косухи – ведь я прямо здесь и сейчас отдам свою пропитую печень, что не было на горизонте никакой деревни, а вот те, пожалуйте – стоит, перемигивается полночными огоньками в окошках. Тут и там полаивают собаки, где-то на другом конце играет гармонь, даже слышно, как девки смеются. Значит, деревенька-то и не маленькая!? И откуда в такой дали от цивилизации такой большой населенный пункт? Тьфу ты, провалиться, значит, надо будет поутру влачиться дальше. Никакая это не глушь: видно, сильно сбился с дороги и пришел туда, откуда ушел – к людям, в какой-то район. Вступил в деревню, терзаясь: как же я ее не заметил, ну все-таки? Прошел несколько дворов, трогая заборы – точно настоящие?! Но собаки залились так, что сомнений никаких не осталось – точно!

– Ой, ерш твою медь! – заорал я и кинулся в первый дом, где горели окошки неверным керосиновым светом – туда меня погнал холодный сильный дождь. У меня не было времени думать, и я заколотил в дверь: больно хотелось мокнуть, простыть, и заболеть в чужом месте, сорвав все планы.

– Э, хтой-то тама ломица? – спросил хрипловатый тонкий старушечий голос.

– Бабушка, пустите бродягу дождик переждать, – жалобно проныл я.

– Ага, а я откудова знаю, може ты бандюган? – захихикала противно бабуся, однако прошуршал засов и дверь открылась.

– Ну, чево надать? – недоверчиво уставилась из дрожащей керосиновой тьмы на меня высокая, обширная бабка самого деревенского вида.

– Замерз я, бабуся, жрать хочу, простывать неохота! – честно признался нетрезвый я.

– А там у тебя че? – кинула жадный взгляд старуха на мою торбу.

– Хлеб, водка, портвешок, музыка, – охотно перечислил я.

– А-а, портвешок говоришь?! – заблестели ее глазки. Я все еще мок на улице. С карниза мне лилось прямо за шиворот.

– Твою мать, бабуля, или пусти, или пошли совсем!

– Вишь ты какой! – скривилась она: – Ну, заходи, раз такой ушлый!

– Благодарствуй, добрая женщина! – усмехнулся я, вламываясь в сенцы. Меня сразу обдало душным теплом деревенской избы. Странно, но старостью здесь не пахло… За спиной хлопнула дверь, проскрипел засов. Хату осветила керосинка: стол – скатерть, кровать с шарами – подушки, окошки – шторки, печка – картошка, такие желанные! Я бросил торбу в угол, следом полетела косуха, балахон, футболка – куча мокрых тряпок. Там же оказались и джинсы. Старуха, до этого молча наблюдавшая этот дурацкий стриптиз, очнулась:

– Эй, ты не больно-то балуй! На-ка вот тебе! – и бросила в меня скомканный куль. Я развернул – ага, штаны и рубаха, что надо.

– А носочек у тя, баушка, шерстяных случайно не завалялось?

– Ишь ты носочек! Мало ему, что в хату пустила! Ой, молодежь городская!

Но обмен носок на портвейн состоялся, и вот мы уже тяпаем по первой за столом… Тепло, темно, весело!

– Ты чьих будешь-то, откудова? – щурится баба Зина на меня через керосинку.

– Шут я, баушка! Из Уфы.

– А-а, Шут! Ну-ну, – многозначительно кивает она, и дерябаем еще по одной… Я с превеликим энтузиазмом уничтожаю сало, картошку, огурцы, петрушку.

– Хороша твоя выпивуха, а моя-то лучше! – подмигнула мне, уже почти лыка не вяжущему, бабка, и достала из-под стола здоровенную бутыль сивухи, полную до горлышка.

– О-го! – качнулся я на стуле.

– Ага! – кивает старуха, и наливает мне «с горкой». Спьяну мне мерещатся красные угольки в ее прищуренных глазах, злая усмешка на губах. А из углов надвигаются непонятные мрачные тени, отрывисто вздрагивающая керосинка коптит и готова потухнуть, отдав меня во власть полной темноты и злых деревенских духов.

– А ты, баушка, вампир! – хихикаю я, заливая едкую сивуху в горло. Странно, но мне совсем не страшно! Все сожрала проклятая выпивка: и страх, и боль, и осторожность.

– Не угадал! – серьезно качает головой, теребя в пальцах листик петрушки: – Вампир в деревне не я!

Даже не тени улыбки – не шутит? Вот это да!

– А кто? В самом деле, есть?

– Есть – нету, ты лучше пей, а завтра мотай отсюдова! Деньги-то есть, уехать? – я киваю.

– Ну вот и проваливай!

– Что, чужих не любят? – куражусь я.

– Да нет, наоборот, только и ждут, своих-то, кого могли, всех пожрали! – глаза старухи все более разгораются, лицо вытягивается, тени заводят бесшумный хоровод. Кто-то мягко опускается мне на плечи, дышит тихо в затылок. Жрите меня, жрите, кому я нужен в этом мире? Уж точно не себе! И Король не заплачет.

– Ну все, баста! – решительно хлопнула бабка по столу, поднимаясь: – Лезь на печь, там постелено!

Как умудрился я перенестись на печь, и не знаю, помню только, кто-то подтолкнул меня снизу, кто-то втащил за шиворот сверху. Я было провалился в липкую яму сна, но вместо этого начался пьяный бред: в окно тихо постучали, потом позвали:

– Бабка, открывай! Чего спишь?

– Да не сплю я, гости у меня! Не ломись, щас выйду!

Заскрипел засов, через незакрытую дверь до меня донеслись два голоса – молодой, мальчишеский, сердитый и бабкин. Что они говорили, я не разобрал, хоть и свесил голову, жадно пытаясь разобрать хоть слово. Но вот – что это? – в дверь прошмыгнула высокая непонятная фигура в белом до пят, мелькнули длинные темные волосы. Я таращился во все глаза, как «это» сжалось в комок наподобие кошки, и прямо с полу метнулось ко мне на печь! В следующий миг я разглядел над собой бледное девичье лицо, такой красоты, что и в самом сладком сне не привидится! Обалдев, я не в силах оторваться, смотрел, как она, изогнувшись, стащила рубаху через голову, закинула волосы за спину, истомленно улыбаясь. Слабое свечение окутывало ее полное, гладкое тело. Горячее дыхание обдало лицо, губы жадно впились в меня, язычок коснулся зубов… «Вот он, поцелуй вампира!» подумал я, не в состоянии ее оттолкнуть. А и зачем – умереть в объятиях прекрасного трупа, переродиться в ночное чудовище, пить кровь девственниц… Не быть больше Шутом. Мечта! Прощай, моя гнилая жижа – кровь! Я крепко прижал удивительно живую и горячо вздрагивающую упырицу, перевернул ее на спину – гори все адским пламенем, а мне хорошо-о-о…

– Ну че, хороша бабкина печка? – заглянула ко мне за занавеску старуха, как только я мучительно разлепил железные веки.

– Ага, ништяк! – проскрипел я наждачным горлом, очень медленно соображая, кто я такой. Как ни удивительно, кто эта бабка и откуда я здесь, я помнил, а вот ни ночи, ни самого себя – нет.

– Давай, Шуток, слазь! Пожрешь, а там тебе и в дорогу пора. Я тебе харчей на дорожку соберу.

– Тавтология, – пробормотал я, свешивая босые ноги с печи.

– Чаво? – резко отупев, заморгала баба Зина.

– Чего? – тут же забыл я, о чем говорил, чугунная голова тянула вниз. Старуха махнула рукой, я сел за стол, держа свой «шар для боулинга» на плечах обеими руками. Спасительная рюмка портвейна возникла передо мной будто сама.

– О, классно!

Мне полегчало, и я кое-что вспомнил, да так, что аж тело заломило.

– Бабуль Зин, а у тебя внучки нет случайно?

Эти сладкие вздохи, нежная кожа…

– Эй, да как бы была! – покачала она головой в платке: – Одна я! А ты чего же, жену ищешь? Тогда не туда заехал, девки здесь всего три, да и те перепорченные…

– Да нет, не собираюсь я семью заводить, молодой еще! – заржал я как дурак.

– Ну, это ты зря! Кто ж на твоей могилке поплачет? – выдала бабуля.

Вот это по-нашему! А как же мой жаркий ночной бред? Такая горячая, гибкая, послушная… не помню, чтобы мне наяву так когда-нибудь было, даже с Король…

– Так нету внучки-то?

– Нету, говорят тебе! Схоронила я сына-то, давно уж! А сношка, стервь, сразу в город сбежала. Внучки-то у меня и не было, внука растила, вот как ты был… – она тяжело вздохнула, вперив в меня тяжелый взгляд. Голову будто раскаленный обруч сдавил под этим взглядом. Ну уж нет, я узнаю, что хочу знать! Сны не бывают такими стонущими и жгущими насквозь жадными губами! Я отдал ей все, что мог, но найду еще, пусть только вернется! А что там с внуком?

– Был? – нажал я.

– Утоп он. Купаться в дождь полез, один. Сволокли его на дно. А ты пить-то бросай, не доведет до добра. Молодой, ведь, а тощий как вороненыш, – покачала она головой.

– Ага, стопудово брошу! – пообещал я, радостно приходя в себя.

– Пойду, покурю!

Может, девку эту найду. Хоть имя узнаю. А может, повторим? Ведь один раз – это только один раз…

…А на крыльце-то благодать! После вчерашнего ливня подсохла трава, весело глядит ласковое, совсем не городское злое, солнышко. Старая черемушка мне веселыми вороньими глазками ягодок подмигивает. Или не черемуха? Рановато, кажись, для нее… За деревом – огород – картошка-лук-морковь, за огородом – дорога, за дорогой – поле, за полем – болото, за болотом – лес. Прямо – калитка и ворота, рассохшиеся, старые. За воротами – улица, посреди улицы – тоже болото, дома его как бы обходят. Оно почти сухое, заросшее, и два дерева – старое и молодое, как дед и внук. Один – согбенный, жженый изнутри молнией, будто прокуренный фронтовой махорочкой, другой – стройненький, светленький, радостно тянущийся вверх, к любви, солнышку, и все-то у него впереди, дурака малолетнего… Ага, «махорочка фронтовая», так может здесь и есть нужный мне дед-ветеран? Пойду, поищу. Заодно и про девочку разведаю.

Вышел со двора, обогнул болото, огляделся – нет, деревня не длинная, и всего в одну улицу – один конец к лесу, другой – к озеру. Оно от болота – десять шагов. Посреди деревни – дорога, травяная, неезженая. По ней-то меня сюда и притащило. Никаких собак. Блин, а че же тогда меня так приглючило ночью? Много домов заброшенных. Но они все такие мирные, просто трухлявые избенки, и все! А один… Как сказать, ну те же пустые глазницы, те же обваленные воротца и разнесенный временем заборчик, прогнившая крыша и оскал незапертой двери, но… Страшно мне стало. Просто страшно, и все. Захотелось прочь бежать, да поскорее! Постоял дурак – дураком, думая, как быть: что же, и в самом деле бежать? Или… Гнилое человеческое любопытство точит, поганеньким голоском сквозь страх пробивается: пойди, мол, туда, подумаешь дом, ведь солнце светит как оглашенное, че, мол, будет-то? Проверь, чего там страшного? Дрожа и дергаясь, чувствуя себя совершенным придурком (а кто же я еще?), ступил в пределы двора. На цыпочках протопал до двери, постоял, замирая в сквозняке, тянущем гниль и прелость из холодного нутра строеньица… Шагнул во тьму… Что-то хрустнуло под неуверенной ногой – ма-ма!! Отпрыгнул назад, проматерился, зажмурившись, рванул вперед неглядя, шаг, другой! Открыл глаза, и… Фу, а я-то думал! Только пыль, рассохшийся пол, паутина, кровать за печкой – железная, с шарами. «А где портреты вождей?» Очень к месту, правда? Я просто гений шутки, ё-к-л-м-н! Походил туда-сюда, слушая несчастный скрип скелетных половиц, поскрипел, подражая им. Нашел в печке два горшка – битый и небитый. Прикольно, даже бутылку из-под водки образца восьмидесятых! Кто-то здесь барагозил! И все бы весело, если бы не этот холод кирпичей, такой неестественный, такой могильный! Будто ее черное непроглядное нутро готово проглотить тебя, чтобы не отпускать никогда, сделав пленником «проклятого старого дома». И будешь ты вылазить лишь злыми ночами, да полнолуниями, и жрать одиноких путников, пить кровь девственниц! Если, конечно, найдешь таковых.

«Ну и понесло тебя, дурень!» – скажет любой из вас, и будет неправ. Потому что холодный и злой «красный угол» дома не давал мне расслабиться. Что там, я не мог увидеть – ни фонарика, ни спичек. Зажигалка… А вот фиг вам, не пойду, выясняйте сами, что там, или придумайте, а я боюсь! Боюсь… Хочется задом, задом, держа вытянутые руки перед собой, тихонько, но очень быстро, исчезнуть из этого противного места, обратно, на солнышко… На Луну, к черту на рога – лишь бы не здесь! Но – представьте себе! – я иду не назад, а вперед прямо в этот провал, в этот злой угол. Что я делаю, ма-моч-ка, мне же холодно и мерзко. Но я иду. Я не хочу знать что там. Но вы-то хотите? Ага, хотите. И вот я зажег зажигалку, и зажмурил глаза, а вы смотрите. Нет, я их (глаза) не зажмурил, а вылупил, и таращу все шире и шире: высветились почерневшие рамки, увитые бумажными, очень грязными венками, тусклые серебряные оклады, досочки икон… перевернутых… тихо, не спеша подношу язычок пламени – ликов не видно, очень старые. Ниже, еще ниже… Злая усмешка кривит тонкие губы «святого» с кровожадной издевкой, мертвым льдом обдают меня глаза, огромные и пустые, прямо с досочек, прямо внутрь…

– «Отче наш, иже еси на небесех…» – разом вспоминаю я давно забытые уроки бабушки, роняю зажигалку, крик застыл в глотке, ноги сами несут на свет, обратно в спасительную реальность! Как дикий, бегу я по радостной солнечной траве, не в силах дышать. Падаю в приозерные заросли, и…

– Парень, ты что, больной? Чего бежишь-то, одичал? Или это ты так разминаешься? Ба-а, а с рукой-то что?

Я вскинулся, резко дернулся, вытаращившись на пацана в черных штанах и зеленой футболке. Он потянулся к моей руке, я проследил за направлением взгляда его больших татарских глаз: – Вот, блин! – да у меня кожа разорвана в нескольких местах, от запястья до локтя, наискось по старым шрамам. Кровь беспрепятственно пачкает штаны, футболку, траву.

– Да не шугайся, дай погляжу! – голос самый обычный, располагающий. Немой ужас отпустил меня, я уже практически пришел в себя. Протянул руку, он осторожно повертел ее, осматривая. Я почему-то ощутил доверие к нему.

– М-да, просто так тут не обойдешься, надо зашивать! А тебе-то, я вижу, не привыкать! – усмехнулся он, глянув исподлобья.

– Э-эй, осторожно! – дернулся я от его неосторожного движения.

– Больно? – внимательно глянул на меня, не выпуская руки. Его пальцы склеились от крови. Цепкими глазами ощупал мое лицо, да так неприятно… Я попытался аккуратно выкрутить руку, но он держал крепко, и это принесло жгучую боль.

– Отдай руку-то! – вскрикнул я.

– Больно! – утвердительно кивнул он, отпуская горящую конечность. Я отошел на шаг, оттираясь футболкой, а пацан посмотрел на свои щедро окровавленные пальцы, и вдруг жадно лизнул ладонь… Я обалдело смотрел, как он слизал всю кровь с рук. Уже знакомый страх заползал за шиворот скользкой змеей… Он зло расхохотался:

– Ну, че смотришь, как дурак? Это же шутка!

– Ага, очень смешно! – проворчал я: – А нафига ты мою кровь лижешь?

– Не пропадать же добру! – просто пожал плечами он: – Пошли лучше ко мне, чего стоять-то? Раны забинтуем. Только сначала промоем!

И шагнул к безмятежной зеленой озерной воде:

– Иди сюда!

Я нерешительно подошел: какой же я все-таки дерганный! Мнительный псих. Везде-то хрень какая-то видится. И так всю жизнь. Где бы я не жил, и что бы ни делал – вижу то, чего нет. Воображение больное. Но, однако ж, он не спросил, где это я так!.. Тьфу, хватит!

Татарин вымыл свои и мои руки от остатков крови, заклеил лопухом и подорожником разрывы, и все это напевая что-то по-своему под нос. Я молчал, и думал: а где это я изорвался? И почему раньше не почувствовал?

– Ну, пошли? – поднялся «медбрат».

– Пошли! – просто согласился я. Что-то будет дальше, и куда я иду? Тащусь от приключений!

Мы протопали тайной тропинкой среди зарослей молоденьких ив, крапивы и тальника минут пять, и, совершенно неожиданно расступившись, они открыли маленькую серую избушку у самой воды. Низенькая и скособоченная, сильно на отшибе, больше подходящая для деревенской ведьмы, чем для молодого парня. Хотя, кто сказал, что парень – не ее внук? Он, насвистывая, пригнулся и вошел в незакрытую, будто поджидавшую хозяина дверь. Но стоило мне только сунуться в нее – оп! – со скрипом захлопнулась перед моим носом!

– Заходи, эй! – крикнул в низенькое окошко пацан, и дверь в следующий момент распахнулась так же, как закрылась, врезав мне по колену!

– БЛЯДЬ!! – заорал я, и впрыгнул в коридор, пока еще чего-нибудь не порвал и не зашиб. Прошел в темноте сенцы, потирая колено, притом мне показалось, что кто-то погладил по щеке, и я будто ощутил ласковый женский запах…

– Ух ты, классно у тебя! – сказал я, оглядываясь по углам.

– Ага, неплохо! – донеслось откуда-то из-за печки, большой, в полдома, такой же, как у «моей» бабки. Широкий круглый стол, как у медиумов из кино, синие линялые шторки, некрашеные полы, диванчик (на который я и сел), герань на окнах. Черный кот, не пойми откуда взявшийся, прыгнул на колени. Муркнул и начал приставать к больной руке – тыкаться мордой, тянуть зубами листочки, заклеивающие раны. Да они тут все упырюги: вот захотели моей крови!

– Невкусно, не лезь! – шлепнул я кота по морде.

– Оставь человека, рано еще! – явился хозяин из-за печи с водкой и тряпичными бинтами. Бросил на меня один из своих цепких взглядов, сел напротив. Кот, недовольно урча, улез под шкаф. Однако, что значит «рано»? Тикали часы, ненавязчиво, вкрадчиво…

– Ну что, гостенёк, давай за знакомство, что-ли? – парень достал из-за моей спины рюмки, не сводя колючих темных глаз.

– Ну, давай! – согласился я, чувствуя себя очень не в своей тарелке. Он ведь даже не представился. Но это фигня, тут как-то… Ну, будто во сне, или еще что-то… Нереально!

– Дамир я! – разлил хозяин по первой.

– Шут! – взял я рюмку.

– Угу! – кивнул он, опрокидывая стопку. В лице его ни одна жилка не дрогнула, у меня же… Ух, и ядрен «сэмчик»! Дыхание перехватило, глаза вылезли из орбит! Даже я такого не принимал до сих пор! И закусить нечем! «Крыша» поехала мгновенно!

– Ты что же, Шут, в наших благословенных местах забыл? – просто, как-то даже интимно спросил новый знакомый, закуривая.