Текст книги "Неизбежное"

Автор книги: Яна Джин

Я В ДВУХ ИМПЕРИЯХ ЖИЛА

 
Я в двух империях жила.
То – два лица, одна монета.
Не золотой монета та была.
И не серебряной.
Примета
не в лицах двух,
а в двух руках,
не знающих объятий.
В отличие от рук у Шивы,
Богобляди.
 

(Пер. Н. Джин)

3. ИЗ БИБЛИИ

К написанию этих стихов меня подтолкнула наскученность самою собой. В попытке избежать себя я решила надеть маски других людей…

ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА

 
Я вернулся в отеческий дом. В нём по-прежнему мало смысла.
Буду жить как положится. Никак не положится, – вновь коромысло
разобью и убуду. По дороге я сбросил в колодец игральные кости.
В ту же реку вхожденье возможно, но подобно хожденью к погосту.
Я вернулся. В реке повторилась вода. Потому что кругла,
словно крышка колодца, земля. И мала. Потому что угла
не бывает у круга, где можно укрыться. А с круга упасть
можно только в себя, где и нечего делать, и негде пропасть.
Я свалился в себя, но раскаянья глупого нету в душе.
Есть такая усталость в плоти, что ничто не осталось уже
как обречь её на непорочность и пасть на колени,
угодив притяженья земного закону, а не моленью.
За пределами отчего дома, в котором так плохо со смыслом,
мне жилось, как в пределах: ни сладко, ни кисло.
Не обидно и то, что нигде не нашёл – и уже не найти
ни души – чтобы с ней затеряться в бесцельном пути.
Вспоминается только картина бескрайнего поля
и языческий хор журавлей, голосящих о воле
над пространством, где сгинуло время, сгущаясь в печаль,
где внезапно я в гневе и страхе, как птица, вскричал.
Я вскричал от прозренья: любое движение – прочь,
а любое прибытье – убытья мечтой занемочь.
И – сквозь мрак непроглядный, ничто, почерневшее в ночь, —
мне до отчего дома себя удалось доволочь…
А поднявшись с колен, я забыл и простые слова,
превратившись в поэта, постигшего суть мастерства
в различеньи не-слышанных звуков, не-виденных снов,
растворившихся в нём, как на площади – шайка воров.
Я вернулся давно. У окна восседаю – невесел и сед.
Поедаю свой хлеб, попиваю вино что приносит сосед.
Дожидаюсь беды в тишине… Но сосед мой порой,
обещает, копаясь в носу, что спасение не за горой.
 

(Пер. Н.Джин)

МАРИЯ МАГДАЛИНА

 
Смыслом слово не светит.
Дребезг. Фразу знобит.
Всё, что разум приметит, —
сердце не сохранит.
Пусто сердце. Белея
наготой, в темноте
станешь, тупо глазея,
как бесчинствуют те.
Если заживо губят,
смерть – желанная весть.
Он один приголубит —
но оставит, как есть.
Из строки вырвать слово —
как из рыбы плавник.
В покаянь? основа —
грех, что в душу проник.
Тот и этот склонится,
проводив Его в путь,
ты запомни их лица,
но бесстрастной пребудь.
Как пойдёшь из Магдалы,
всякий ухарь за твой
расфуфыренный, шалый
вид отдаст золотой.
Подмигнёт ли отпетый
бабник (дома жена)
и поманит монетой, —
ты пошлёшь его на.
Камень старая дева
для тебя припасла.
Сколь мертво её чрево,
столь душа её зла.
Абимелех[1]1
  Абимелех – отец Марии Магдалины


[Закрыть] твой хворый
поднесёт им гвоздей
для креста их позора
и утраты твоей.
Ни открытость к потере,
ни свободу дышать,
в трезвый выбор не веря,
он не в силах прощать.
Тс-с, Мария, ни всхлипа.
Боль нас освободит.
Кроны летняя кипа
помнит, что облетит.
Сядешь в чёрных одеждах,
Магдалина, своих, —
среди дней безутешных
Назаретский Жених,
Магдалина, предстанет,
и явившись едва —
Он к любви нас притянет
и к созвучью слова.
Смыслом слово проступит,
когда всех супротив
пред тобой Он потупит
взгляд, слезу обронив.
 

(Пер. Вл. Гандельсман)

КРЕЩЕНДО
Плач Марии Магдалины по Иисусу

 
Слишком долго! Короче, короче давай, не дли.
Вроде крика чайки, крика её вдали.
Ту сермяжную правду, что в гору, в гору, в пыли,
тащит задницу, – в задницу и пошли.
Ту сермягу, что в гору, с крестом, в пыли,
нерадивым шагом, шагом, подмётки стоптав… Мели
раболепное что-нибудь, кланяйся господам земли.
Не водись с делягами: все они там врали.
Пусть рядят и судят, рядят и судят. Ей-ей,
лучше быть одному, одному, чем пасти свиней
иль, скосив глаза, глаза с высоты своей,
с высоты распятья услышать: «Распни, убей!»
Лучше cкука, чем дрожь или смерть. Глупей
быть трагической ложью, чем просто никем. Ничей.
Для Того, Кто «Мой!» шипит, не зная что из очей
вдруг пролил?сь, – и нет её горячей.
Будь уж лучше как пращур, пращур Твой Авраам,
что во гневе сына волок: «Предам,
как ягнёнка его огню, мол, я предан Тебе…» – а там
сын, глядишь, убёг под шумок, и – никто за ним по пятам.
 

(Пер. Вл. Гандельсман)

РОЖДЕСТВЕНСКАЯ НОЧЬ

 
На Рождество мир посторонний весь
составлен из полярных отстояний.
Как если б грунт под красками исчез,
оставив на холсте лишь боль. Или сплошное ликованье.
И привкус – то горчит во рту, а то всё сластит рот.
И запах – то далёкий, то наоборот.
И напролёт на Рождество одни рыдают, а другие нет —
хохочут. Все, как псы, слепы на третий цвет.
 

* * *

 
За городской чертой, в кофейне мексиканской,
никто не думает горланить, гимны распевать.
Под тихий перезвон стаканов с не-шампанским
тут вспоминают тихо что приятно вспоминать.
Но в каждой позе замкнуто какое-то пространство.
И каждый, как овца на пастбище, – с собой наедине.
Блаженство на лице у каждого. Блаженство транса.
И ни один из них не восклицает: «Истина в вине!»
 

* * *

 
В такую ночь никто не замечает как неустойчив снов узор.
Как мысль густеет постепенно и твердеет.
Как голоса – внутри, снаружи ли – сливаются в единый хор.
И как надежды и иллюзии редеют.
И как сквозь дымку – деревом без кроны – проступает
сама реальность. Память вместе с дымкой отступает.
В такую ночь приходит пониманье,
что начинанью суждено остаться начинаньем
и что судьбы не надо верить обещаньям.
 

* * *

 
В конце моей же улицы, в одном из зданий,
В окне, пульсирующем светом ёлки новогодней,
мужчину вижу. И камин. Огня его мерцанье.
Её ещё. Жену… Вино не сделало её свободней.
В глазах её – подобострастье. Не любовь.
В рождественскую эту ночь у них – по прежней паре глаз.
Один – для правды, а другой – для лживых фраз.
Христос родился, но они не понимают вновь —
погас светильник жизни в них иль не погас.
 

* * *

 
Рождественская ночь застала всех врасплох,
кa? некогда застала жизнь. Зачем – неясно.
Звезда зажглась неровным светом. А потом был вздох.
Ещё потом она погасла.
Между двумя скалистыми холмами
блестел когда-то ручеёк. Он убывает.
Дитя моё, что не даёт рожденья —
убивает.
 

* * *

 
За эту ночь рождественскую снег не выпал.
И белизна его не приглушила боли, всхлипов.
Ничто с небес не опустилось для покрытия вины.
Один лишь Авель, как послышалось, вымаливал прощенье
за брата Каина у Бога. Или он к отмщенью
призвал Его в такую ночь – без белизны?
Когда казавшееся сложным банальнейшее из значений
вдруг выказало. Как – окно с неоновым свеченьем.
 

* * *

 
Ещё послышалось – младенец белоснежный плакал в эту ночь
Под чёрным небом с вытканной на нём единственной звездой —
Той самою, что Времени не тратит моль.
И в дважды мною проклятом уменьи
смотреть на всё вторичным зреньем
Я разглядела, что вдали зияет боль.
Она помочь
сумела мне в воспоминаньи
моих истраченных переживаний.
Она навеяла, что тьма чистейшая и есть чистейший свет.
А я в ответ
вскричала «Прочь
от этой истины беги, Мария! И плодись!»
Поскольку истины любые к воображённой лжи свелись.
 

* * *

 
В ту ночь я убежала далеко.
Насколько было мочи.
А небосвод висел невысоко.
Тяжелый очень.
Я убежала из ночной кофейни,
в которой голубь отдыхал картонноликий
и – дама средних лет, что источала запах кинамона и гвоздики.
Она не видела лица супруга, его поглаживая правою рукой.
Потом он повернулся – и любовь её прошла: сняло рукой.
А я, не поборов себя, безадресным бежала бегом
в ту ночь, не знающую белизны, не знающую снега.
 

* * *

 
Между двумя скалистыми холмами
бежал когда-то узкий ручеёк. Он убывает.
Дитя моё, что не даёт рожденья,
убивает.
У ручейка старик сидел. Печалился о юности прожжённой.
Что ложь такое есть? Не лик ли истины воображённой?
 

(Пер. Н. Джин)

А ЧЕМ ИСТОРИИ ХВАЛИТЬСЯ?!

 
А чем истории хвалиться?!
Пустою чередой событий,
имён и дат, уменьем длиться
и помнить судьбы тех и лица,
кого в свою взяла обитель.
Ещё хвалиться может ритмом,
лишённой смысла, то есть рифмы.
Бессмысленными мятежами.
И ненадёжными щитами.
И между веками веками
непросыхавшими слезами.
И Избавителями теми,
которые на вид без тени
сомненья или сожаленья —
по сути дела же – в смущеньи
предоставляли избавленье
толпе, просившей не прощенья
и не спасенья во Христе,
а смерти на Его кресте.
 

(Пер. Н. Джин)

4. О ЛЮБВИ И ОДИНОЧЕСТВЕ

Любовь – одна из вещей, о которых можно сказать всё что угодно, и всё покажется правдой. Чаще всего, впрочем, мне приходилось слышать или читать во всякого рода книгах, – от психологических трактатов до поэзии, – будто любовь есть единственная сила, способная освобождать нас от страхов, навязываемых временем. Это как раз – чистейший вздор. Именно любовь (платоническая и земная) накладывает всякие ограничения; сужает наше обычно рассеянное видение; лишает его равнодушности и придаёт ему такую интенсивность, которую способны вынести лишь немногие. Свободу же приносит нам … нейтральность в восприятии мира. Тех людей, – тоже немногих, – которые обладают ею в избытке, именуют (в зависимости от обстоятельств) то святошами, то евнухами. Они столь начисто лишены заинтересованности в жизни со всеми её перипетиями и переживаниями, что им без усилий удаётся пребывать… над собой.

Их, однако, мало. Остальные – это мы. Те, кто преследуют жизнь с жадностью демонов из нами же сочинённых баек. Мы страдаем и причиняем страдания. Так рождаются стихи – альтернативный способ выражения жалости к себе или стремления к насилию. Подмена более естественной реакции на обстоятельства. Подмена акции. Действия как такового.

Рассуждая с профессиональной точки зрения, любовная лирика – самый восхитительный жанр. Она предоставляет поэту возможность для рискованнейших ставок: шанс на провал тут особенно высок. Если поэту не удалось задеть роднящую всех струну, то каким бы он ни был искусным стихотворцем, итогом окажется страница, испещрённая знаками невротического возбуждения. Знаками, которые следует изучать не читателю, а психиатру. Если же, напротив, эту струну поэт задел, – его ждёт награда, ибо большинство людей, вопреки обычаям и потугам общества, умудряется втиснуть это зовущееся любовью табу в свою жизнь. Пусть и в мизерной дозе.

Любовь – легчайшая мишень для насмешника и сквернослова. Никому из тех, кого подмывает поделиться с другими историей своей любви, забывать об этом нельзя. Всегда же следует помнить, что другим эта история интересна лишь в той мере, в какой они усмотрят в ней собственную. Только в этом случае они снисходительны к тебе – да и то на тот промежуток времени, пока рассудок не вернёт их в быт, где их же карающий перст снова примется изыскивать жертву.

В обществе, в котором мне выпало существовать, в Америке, это лицемерное отношение к любви доведено до смехотворных пропорций. Любовь тут считается если не недугом, то неудобством, аберрацией, обрекающей на боль. Поскольку же боли как раз американцы пуще всего боятся, они и разбираются в любви на уровне поп-чтива. Американцев можно сравнить с лихими армейскими офицерами минувшего столетия, которые обладали достаточным воображением для флирта, но недостаточной выдержкой для его завершения. Американцы вполне благомудры чтобы сознавать, что любовь не привносит в жизнь особого смысла, но не вполне умудрены чтобы признать: без неё жизнь кажется бессмысленной.

Любовная лирика – лучшее свидетельство того, что «поэзия рождается из сора». Из подобных нам и ради подобных нам. Поэтому, собственно, я и предпослала некоторым из этих стихов посвящения. В отличие от других стихотворений в этой книге, они и не родились бы не существуй людей, которым посвящены.

В ОДИНОЧКУ

 
Никто не желает тебя целиком. Только – часть.
Живи в одиночку. Старайся ни с кем не совпасть.
Постигни премудрость делить на потребные части
себя. Премудрость таить любовь и напасти.
Но чаще всего старайся не выказать грусти.
В признаньях стремись к одному – краткоустью.
И лучше – когда только стены глухие кругом.
Поскольку – запомни – никто не желает тебя целиком.
 

(Пер. Н. Джин)

МОЙ ДОМ – ИЛИ НЕЧТО ВРОДЕ ПРАВДЫ

Я воспарившими представила нас в небеса.

 
Такая вот парит Святая Троица.
И в каждом кроется к другому сострадание.
Парят три разных плоти, три создания,
сплетённых в страхе, что нежданно ожидания
двух остальных обманутся, расстроятся.
И на ресницах Троицы – одна слеза.
Я представляю тайну тихую, лишённую названия,
как если это есть обятье матери —
и просто, и правдиво.
А если вдруг случится небывалая гроза,
отец мне видится, крушащий всё, что лживо.
Но нет, – сравнения не в силах что-либо сказать.
Поскольку небывалую грозу не описать…
Поскольку боль рукой не показать…
Она внутри. Внутри, а не в глазах…
 

(Пер. Н. Джин)

ГОРОДСКАЯ ПЕСНЯ

 
Разбить скульптуру.
Сжечь фурнитуру.
Вон.
Распнуть в себе душу.
Не дать – наружу.
Стон.
Сплюнуть в отхожее.
Скочрить рожу.
Вошь.
Без сожаленья.
В любом поселеньи.
Ложь.
Лежать без звука.
Малое – в руку.
Пей.
Вдыхать по горло.
Грудь чтобы спёрло.
Лей.
Так и вершили.
Всюду, где жили.
Фиг.
Нет, я не верю.
Это – истерия.
Вмиг.
Я ему томно:
Ты – беспардонно!
Без!
Позволишь сразу?
Полюбишь разве?
Yes!
Лжецом он не был.
И жил не хлебом.
Пас.
Но в стольный град он.
Супруги ради.
Враз.
Пока, однако.
Он, бедолага.
Сбёг.
Мы заключили.
Что мы бескрылы.
Бог.
И на хайвее.
Не смея шею.
Взад.
А в горле давит.
И нет управы.
Ад.
В иную сферу.
В иную эру.
Пик.
Его не стало
Я опоздала.
Крик.
 

(Пер. Н. Джин)

НЕИЗБЕЖНОЕ

 
Приготовление.
Предвестье —
из темноты
прошедшего —
того, что есть и
являешь ты.
Все складки прошлого, черты
его распада и его тоски, его броски,
и спотыканья,
и – вновь скрепя
себя, – над нервами,
их голой рванью, —
к тебе, в тебя.
Нет прочего. И не было.
А в том,
что есть в остатке, —
безумца крик перед крестом,
долг в мёртвой хватке
желания,
беспомощность вещей
пред пылью,
отчаянье того, что ждёшь, его припадки,
пред точностью
того, что в силе,
и дрожь, и краткий
и сладкий всхлип —
пред плачем сгорбленным,
объявшим сплошь – в остатке —
мушиный зуд, бесплодный, —
жаждут, ждут
благую весть. —
Невежество надежды
пред тем, что есть.
Благодаря тебе
я не боюсь теперь
рассыпавшихся,
вроде бус,
предметов мира
и одинокого безумья
его примет.
И если всё сойдёт на нет,
и если не по злобе,
но скажут: ныне
за всё плати, – не
раскаюсь вовсе,
прибившие меня к тебе
восславив гвозди.
Ни траура
по чёрной той поре – она
нас породнит.
Слезою горизонт пробит
моею, впредь – ни траура.
Мой путь, мой путь
убившая когда-то – пусть
склонится смерть.
Ты, чьи воспоминанья – дрожь
моя,
ты, —
если ты уйдёшь, —
иди,
края
иные, берега реки
иной,
где нынешнему вопреки,
не говорят: расстаньтесь, —
нас встретят, стылый
забытый край, —
какая раса?
Монгольская? – где что ни фраза,
звучит: «Помилуй!» —
что ни лицо,
то оступление от Слова.
Мы встретимся с тобою снова,
где горечь, соль,
рожденье, не —
рожденье, по вине
бесплодной жизни, столь
судьбы не избежавшей там
увижу твой —
смерть по пятам —
исход, постой,
не как последний,
но более —
как голубой,
пронзающий,
как шаг до бездны,
как размыканье губ
для поцелуя —
ему пространство, свет
без надобности, неизвестны,
и смерти нет.
 

(Пер. Вл. Гандельсман)

О ЛЮБВИ

 
Я не имею родины. Спасибо.
Или родного языка. А жаль.
Слова мои мертворождённы, ибо
в порядке симметрическом лежат
в душе – средь хаоса таких желаний
и под руинами таких переживаний,
таких, увы, мучительных догадок,
что речи симметрический порядок
рождает дополнительную боль…
Порядок есть удел иного мира,
в котором ты становишься факиром,
владеющим искусством исчезать
из мира, из которого изъять
нельзя ничто, почто он – чистый ноль.
Я стану в этом мире чистым словом,
неотягчённым целью и стыдом,
предшествующим смыслу, и иного
не знающего смысла, как ни в чём
его не видеть, кроме как в звучаньи.
Так плоть предшествует скелету, а скончанью —
существованье. В этом мире новым
я стану словом цвета никакого, —
на никаком холсте, на никаком наречьи,
ни для письма не созданного, ни для речи.
Я стану сущностью, лишённой формы.
Несуществующей мишенью. Смыслом вздорным.
Опасностью, не ведающей страха.
И глазом без зрачка. Бескрылой птахой.
Иисусом без Марии Магдалины.
Актрисою без роли. Балериной
без танца. Деревом без корневых побегов.
Ногой, лишённой и ходьбы, и бега.
Звездой ночною без ночей и неба.
Младенцем без опеки и без хлеба.
Я стану кровью без артерии и вены.
И чудом чересчур обыкновенным.
Я стану морем высохшим. Собою без себя.
Любовью той, что любит не любя.
Но худшее – я буду без тебя.
 

(Пер. Н. Джин)

ОТСТУПЛЕНИЕ

 
Стерплю. Покуда в силах.
Пусть я не с
тобой. Стерплю.
К предлогу «без»
приноровлю себя. Слюною брызнет
судьба: «Я здесь!»
Жизнь обезжизнет.
С чем сходно? – с пеной
волны – оставшееся: жест любви,
хотимый столь, в моей воспетый,
твоей крови, —
растает. Из —
за той черты,
как бы ослеплым,
нам нет возврата.
На урну с пеплом,
где я и ты,
не оглянись.
Стань тем, кем надо.
Той девкой, чья
исконна похоть,
той, что себе
наперекор живёт, крича:
Довольно! Вздор
пот, слёзы, сперма…
В запасниках
себя храним, в
запасниках для эфемерно —
невнятных нимф.
Обрящем прах.
Нет, каждой боли
разъят, повержен,
ты знаешь: боль
и есть твой стержень.
Биенье. Голь.
Люблю тебя, и,
утратив, впредь
не потеряю
зато. Отныне
оставь унынья
приманку, клеть
тем, что, раззявив рты,
с петлёй на шее,
в самодовольстве хорошея,
живут, мертвы.
Прости мне злость, скорее
не злость во мне —
растерянность. Плати, не смея
о сходной помышлять цене.
Оставь всё это музам долга
и послушанья. Обесплоть
себя, как ангела. Господь
благословит тебя. Настолько,
насколько ты, несведущ Он.
Во тьме времён
Он не любовь и воздаянье.
Его деянья —
изобретенье гнутых спин
страданья, жеста
униженности за один
глоток блаженства, —
раскаянье, когда, в конце
концов, ты платишь
за каждый вздох виной. В лице
меняясь, плачешь
и хнычешь, Это нимф шитьё
промозглой ниткой
по мозгу. Долг. Его нытьё. Свернись улиткой.
В руины превратившись из
людей, мы – скука.
Любовь – та девка? Значит, жизнь —
ей ровня: сука!
 

(Пер. Вл. Гандельсман)

ОТЦУ
(Или: Помышление о самоубийстве)

 
Если с чем-либо
мне себя сравнивать нравится, —
только с тобой.
Небу – с краской одною лишь нравится,
с голубой.
Если что и мешает ему, – надвигающаяся гроза.
Мне же —
боль несказанная, непроступающая слеза.
Если что отменяет решенье моё не дышать, —
это ты;
так и краска небесная
красные в небе стирает следы.
Как рука удушающая,
не разрешающая дышать,
ты – увы, это мысль,
запрещающая решающий шаг.
 

(Пер. Н. Джин)

МАТЕРИ

 
Из не-своих она составлена утрат,
И пораженья не-свои приходят к ней.
Она их носит с гордостью коней,
которым суждено таскать чужую кладь.
Почти стоическая выправка и стать.
Безропотности и смирения печать.
И проблеск тихого сомненья: что за доблесть
жить на кормах чужой вины, чужих забот?
Но ей невмоготу ни по земле, ни вброд
себя носить. Ей боязно скорей, чем невдомёк,
что змеи кожуру свою меняют ей в урок,
а люди – страхи; что слеза течёт ещё наискосок…
Существованием своим из года в год
из клубка хаоса и суеты плетёт
она тропу; но чем недальше Небытьё, – шнурок
всё ненадёжней, всё тревожней узелок.
Сплошного неприсутствия лучинка.
Луна ущербная за пеленой усталой дымки,
мерцание избравшая из всех земных движений
и избегающая в водах отражений.
Отсутствие желания грешить
или присутствие боязни, что решить
способна лишь – какую протянуть ладонь
за тем светильником, где выгорел огонь.
Уменье сдерживаться есть похеренная добродетель.
Цена ей – кровь, цена всего, что держится в запрете.
Честнее жить как Калипсо, ткачиха сообщительного нрава,
чем в Пенелопы угодить и в ею сотканный из преданности саван.
Порою, право, прибирать добро добрей, чем раздавать.
Вульгарность всякого присутствия добрей, чем благодать
отсутствия. Присутствовать – пока любые имена
абстрактно-существительные уберутся на…
под натиском глаголов, и пока не вся с венца
тернового пыльца нечистая удалена,
пока нестойкую гордыню не смоет шумная волна
любовных стонов и пока в ладони камни-валуны
не вложишь и не выразишь свою печаль сполна,
сведя её к глухому вздоху под светом тающей луны…
 

(Пер. Н. Джин)

ПЕСНЯ ЛЮБВИ

 
Прости вульгарность вымысла: вдвоём,
я вижу, возле моря мы живём.
Прислушиваясь к говору волны,
не зарясь ни на что, мы жить вольны.
Я вижу дом простой и чистый. Свет
сквозит в проёмах. Штор на окнах нет.
В ладонях – ни любви, ни просьбы, лишь
ничем не опечаленная тишь
лица. Как ширь объятия – вовсю
распахнутая дверь, и на весу —
размокшей крошкой хлеба – свет звезды,
бесцельной и забросившей труды.
Нас тоже обошли заботы с их
истерикой. Ветр взвился и затих,
вернувшись на круги своя. Но за
банальный ход вещей краснеть нельзя.
Что есть любовь? Возврат к клише. Простых
форм торжество на месте форм витых,
а проще говоря – литых тельцов,
манящих и морочащих юнцов.
Истоптанной дорогой путник тот
вороне уподоблен, от хлопот
уставшей, из собрания ворон,
крылами хлопнув, вылетевшей вон.
Всё верно. Это времени стопы.
Скорее, чем проклятия судьбы.
Размеренность дыханья. Дар смотреть
глазами, принимающими смерть.
Открытость их вбирает тот покой,
с которым отвечаешь «я» какой
ни есть земле, сырой, тому, что в ней
являет образ наш за гранью дней.
 

(Пер. Вл. Гандельсман)