Текст книги "Хроники Проклятого"

Автор книги: Ян Валетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Стать мытарем – означало стать предателем. Собирать налоги со своих соотечественников в пользу Рима и не забывать о себе. Верный путь к обеспеченной старости, если, конечно, повезет до нее дожить. Человека, выбравшего работу мытаря, не стал бы лечить ни один врач, перед ним были закрыты двери любой из синагог, никто из евреев не протянул бы ему руки помощи и даже не дал бы в долг. Хоть от моего ножа не умер ни один мытарь, но клинки сикариев перерезали не одну сотню глоток вот таких вот римских прихвостней – евреев, которые забыли долг перед собственным народом.

Бывший мокэс. Мда… А херэм[48]48
  Херэм (иврит) – анафема, отлучение. Те, кого подвергали херэму, лишались права завещать, у них запрещалось менять деньги и т. д.


[Закрыть] бывает бывшим?

Я кивнул ему холодно, и он кивнул мне в ответ. Без особого радушия, но и без открытой неприязни, которой веяло от остальных. Редкое качество для изгоя: обычно люди, испытавшие на себе ненависть толпы, безжалостны к окружающим. «Интересный ты человек, Левий…» – подумал я.

Знать бы мне тогда, что из всех тех, кого Ешу называл своими учениками, он один проявит достаточно мужества… Но я не знал. Не мог знать.

– Живем мы в доме Ионы, отца Кифы и Андрея, – продолжил Га-Ноцри. – С нами вместе живут еще сыновья Зевдея – Иаков и Иоанн, ты познакомишься с ними позже, сейчас они в отлучке. Но и это еще не все! Есть Филипп из Юлиады, Нафанаил из Каны, Фаддей, Матфей Книжник да земляк Нафанаила – Шимон Зелот…

Когда он произнес последнее имя, я невольно вздрогнул лицом.

Едва заметно вздрогнул, но достаточно, чтобы Га-Ноцри это заметил. А может быть, и еще кто-нибудь, кроме Га-Ноцри.

– Их двенадцать и больше быть не может, – Иешуа развел руками, словно извинялся передо мной. Он снова склонил голову к плечу, внимательно меня рассматривая. Словно проверял, знаю ли я. – Двенадцать учеников – по числу колен Израилевых.

Он ждал подтверждения своей догадки. Будь мы наедине, я бы кивнул, но помимо проницательных глаз Га-Ноцри на меня смотрели и другие глаза.

Поэтому я ничего не ответил.

Над Галилейским озером кружили чайки, то и дело падая на воду, чтобы ухватить мелкую рыбешку, кормящуюся у поверхности. Крики их были пронзительны, но не тревожны, как во время приближения непогоды. Солнце начинало скатываться к западу, короткие тени удлинялись. Воздух над холмами, окружавшими огромную водную чашу, дрожал, и в этом дрожании я с трудом разобрал, как пылит повозка, спускающаяся вниз по извилистой дороге, ведущей к Капернауму.

– Ты не сможешь быть учеником, Иегуда, – продолжил Иешуа, прищурившись, и вдруг положил мне на плечо свою почти невесомую руку. – Но ведь ты пришел только слушать, а не учить или учиться? Ты – тринадцатый, поэтому просто пойдем в дом – во дворе, пока женщины готовят нам рыбу, можно будет дождаться вечерней прохлады и о многом поговорить. Я приглашаю тебя пойти со мной. Ты принимаешь приглашение?

– О да, – сказал я, не скрывая радости.

Снова улыбка. Искренняя, не настороженная. Так улыбаются дети, которые не устали от жизни.

– Это хорошо, – произнес он и вдруг спросил, заглядывая мне в глаза: – А почему ты не задаешь вопрос, с которым пришел?

Я опешил, потому что именно в этот момент главный вопрос крутился у меня на языке. Я пытался проглотить его, схватить зубами, но он уворачивался и рвался наружу.

– Спроси, – снова предложил Иешуа. – Не бойся! Для того, чтобы услышать, надо прежде спросить. Так спроси – и слушай… Я отвечу.

Загалдевшие было ученики замолчали. Стало тихо.

Крики чаек, блеяние коз, пасущихся у самого берега, за городом – не в счет…

Я слышал даже гул шмеля, кружившего над лежащими на урезе воды рыбьими внутренностями.

Шелест набегающей волны.

И стук собственного сердца.

– Ты действительно машиах? – спросил я негромко.

Он прищурился, тряхнул головой и рассмеялся звонким, приятным смехом.

– Машиах? – повторил он мой вопрос. – Я этого не говорил… Ты сказал!

И двинулся к дому Ионы. Ученики шли впереди него, словно стадо перед пастухом.

Я же пошел за ним.

Глава 7

Иерусалим, наши дни. Национальный парк «Мецада»

От Иерусалима до Мецады ехать всего ничего – каких-то пятьдесят километров. Из самой столицы пришлось выбираться гораздо дольше. Сначала пресловутый дядин пкак случился на въезде в главный город Святой земли. Пикап карабкался в гору, даже не карабкался – полз, плелся в компании точно таких же «счастливчиков». Деваться из бетонного русла было некуда, оставалось только пить воду из бутылочек да крутить головой в поисках новой картинки. По мере того как автомобиль вползал в черту города, картинка менялась. На автобусных остановках появились ортодоксальные евреи в своих длинных лапсердаках и широкополых шляпах, похожие на преисполненных важностью грачей, а рядом с ними уже совсем не ортодоксальные девушки в легких платьях, и ребята обоих полов в военной форме и с автоматами…

Потом пробка внезапно закончилась, улица заскользила вдоль садов, автомобильный поток влился в мешанину зданий, в холмы, в переулки, снова вырвался на широкую многополосную трассу, рассекавшую надвое эклектику иерусалимских построек.

Вздымались над городом купола мечетей и православных церквей, древние стены взлетали к ярко-голубому небу по древним склонам изъеденных тысячелетиями гор… Теснились современные дома, блестели витрины магазинов, и дорога то взлетала вверх, то ныряла вниз, и каждый раз пейзаж разительно менялся, заставляя Валентина жалеть о том, что он не расчехлил фотокамеру.

Город был велик.

Город был стар.

Город был дряхл и бессмертен.

Он рассыпался на тысячи эпизодов, тысячи лиц, сотни тысяч цветовых мазков и был не похож ни на один из городов, который Шагровский видел во время своих путешествий. Когда пикап нырнул за массивные металлические ворота, Валентин с сожалением вздохнул.

Двор, в который они въехали, был обычным двором – чудо исчезло. Но зато загрузили их рекордно быстро. То ли дисциплина на университетском складе была военная, то ли дядя действительно пользовался огромным авторитетом…

А может, это внешность Арин производила впечатление на нескольких смуглых ребят, таскавших в пикап картонные коробки самого разного размера и веса да пластиковые упаковки с бутылочками питьевой воды. Во всяком случае, пялились они на нее без всякого зазрения совести и при каждой возможности скалились в попытках обаять профессорскую ассистентку белозубыми улыбками, к которым прилагались мускулистые загорелые торсы.

В дополнение к уже погруженному в кузов лег металлический ящик с запчастями для магнитометра, окрашенный и маркированный совершенно по-военному.

На этом можно было заканчивать. Ребята-грузчики, не без сожаления поглядывая на так и не соблазненную девушку, исчезли внутри хранилища, а руководившая процессом Арин, помахав им вослед ручкой, расписалась в ведомости у могучей дамы, соизволившей по такому случаю выйти из своего кондиционированного аквариума.

Дама оказалась женщиной бальзаковского возраста и мопассановского темперамента, а такие женщины явно питали к дяде Рувиму глубокие и вполне объяснимые симпатии. Загородив могучей грудью проезд, она начала любезничать с профессором, но и тут флирт не получился по причине цейтнота, наступление на дядюшкину мифическую невинность провалилось и спустя пять минут пикап, выкатившись со склада, снова закружил по иерусалимским улицам, пробираясь к развязке шоссе, ведущего на юг.

– Прости, что галопом, – сказал дядя Рувим, отдуваясь на заднем сиденье после отбитых притязаний. (На складе было не жарко, а душно, но душно так, что лучше бы было жарко. Валентин и сам чувствовал себя словно после кислородного голодания.) – Обещаю – вот приедем в Иерусалим на выходные, и я устрою самую лучшую экскурсию в твоей жизни! Не пожалеешь!

– А за один раз успеем? – спросил Шагровский недоверчиво.

Даже из окна автомобиля Иерусалим производил впечатление очень немаленького города, застроенного достопримечательностями плотнее, чем любая другая столица мира.

– Не успеем за раз, так вернемся… – успокоил племянника Кац. – Или с Арин съездишь, без меня. Она тут о каждом камне все знает!

И он подмигнул племяннику одной стороной лица. Гримаса получилась настолько комичной, что и Арин, и Валентин заулыбались, почувствовав себя сообщниками.

Пикап проскочил под широким виадуком, за которым дорога разошлась на две, причем на одной из них обнаружился довольно грозный КПП, и Шагровский сообразил, что ведет этот въезд куда-то на арабские территории. Автомобиль ушел левее, и на самом выезде из городской черты они чуть не встряли в еще одну пробку, образовавшуюся из-за несерьезной аварии в правой полосе шоссе.

Столкновение случилось пустяковое, но водители разбирались в том, кто прав, а кто виноват, с чисто восточным темпераментом – с обильной жестикуляцией и на повышенных тонах. Дорожная полиция еще не подоспела, но, несмотря на перегороженную полосу, серьезного затора из-за аварии не получилось. Не пресловутая пробка, названная страшным ивритским словом, а так – легкое недоразумение, «тянучка» метров на двести-триста, через которую экспедиционный грузовик проскочил буквально за пару минут.

Сразу за городом перед лобовым стеклом открылась Иудейская пустыня, вот уже тысячи лет облизывающая южные окраины Иерусалима жадным горячим языком – нагромождение бурых скал, изрезанных, словно морщинами, ущельями, покрытое язвами тысяч пещер, которые то прячутся у самой земли, то оспинами разбросаны по отвесным стенам обрывов на неприступной высоте.

Можно сколько угодно рассматривать пустыню на фото, но ни одна картинка не передавала впечатление от бескрайнего кофейно-желтого моря крошащихся скал да застывших волнами то ли гор, то ли холмов, уходящих к далекому горизонту.

Шоссе рассекало это безжизненное с виду пространство надвое, словно асфальтовая река, изредка бросая в стороны серые русла второстепенных дорог, и, не тормозя, неумолимо катилось вниз, к соленым до невозможности волнам Мертвого моря.

Путь от Иерусалима до крепости (вместе с обедом, во время которого Валентин вспомнил вкус хумуса) занял чуть менее полутора часов.

Все это время дядя Рувим пел российским соловьем, давая комментарии на темы всего, что можно было рассмотреть через окна пикапа. Чувствовалось, что здешние места он знал хорошо. В этом не было ничего удивительного – большая часть экспедиций, которые ему довелось возглавлять, проходили именно на юге, а значит, в пустыне, занимающей половину страны.

Когда автомобиль бодро покатился по приморскому шоссе, соединяющему Эйн-Геди с Эйн-Бокек, а потом свернул на Мецаду, к туристическому комплексу и станции фуникулера, Шагровский почувствовал, что громада горы (которая вовсе и не гора была даже по карпатским масштабам) почему-то давит на него.

Чувство было неприятное, но вполне объяснимое – и усталостью после перелета, и сменившимся климатом, и массой новых впечатлений, которые действуют на любого путешественника, каким бы опытным он ни был. Валентин знал, что бывают на свете места, которые на любого приезжего действуют, как взгляд чекиста на арестованного. Но знать в теории и почувствовать на собственной шкуре – суть разные вещи.

Старинная крепость нависала над ними, и, по мере того как пикап подъезжал к воротам, ведущим в подземный гараж, Шагровскому становилось все неуютнее и неуютнее. Дядя Рувим и Арин, наоборот, оживились. Арин позвонила кому-то по мобильному телефону и заговорила на иврите, явно отдавая распоряжения, а профессор Кац, наклонившись вперед, хлопнул племянника по плечу:

– Прибыли! Ну что? Готов к труду и обороне? Сможешь своими нежными журналистскими ручками да поработать лопатой?

– Смогу, дядя Рувим!

– Вот это мы завтра и проверим!

Пикап вкатился в подземный паркинг и встал у самых лифтов. Тут было относительно прохладно, но все равно значительно жарче, чем в кондиционированном салоне автомобиля. Машин на стоянке осталось мало, экскурсии закончились: последнюю ходку вверх-вниз фуникулер делал в 16 часов пополудни, а время уже приближалось к пяти вечера. Автобусы с туристами разъехались, туристический комплекс прекратил работу до утра.

– Можно было бы заночевать в гостинице в Эйн-Геди, – сказала Арин, медленно подбирая слова. – Но у нас так не принято… Правда, на субботу многие едут домой. А так – всю неделю мы живем наверху.

– Говори по-английски, – предложил Валентин. Чувствовалось, что фразы, состоящие более чем из трех слов, даются девушке с немалым трудом.

– Нечего, нечего, – вмешался дядя Рувим. – Пусть тренируется! Вот решит поехать на мамину родину, а в языке ни бум-бум… А так, глядишь, и поправит произношение!

Он поддернул пояс брюк, покрутил шеей так, будто бы она затекла, и продолжил, обращаясь к племяннику:

– На самом-то деле мы в гостиницу не едем, чтобы больше успеть. Я тебе вот что скажу: тут на курорт мало похоже. Весна у нас не такая, как в Подмосковье. Хоть и дожди бывают, но тут это не радость, а горе – дороги может смыть и все, что попадется на пути. Да что я говорю… Ты же ущелья видел? Все это пробито водяными потоками. Скажу честно – замерзнуть у тебя не получится. Лучшее время для работы – самое раннее утро и вечер. Но если мотаться туда-сюда, то как попасть наверх на самом рассвете? По тропе?

Он махнул рукой куда-то направо.

– По тропе не набегаешься, а ждать, пока запустят фуникулер – это потерять половину времени, отпущенного на раскопки. Здесь – Иудейская пустыня. Солнцепек, влажность – практически нулевая. Пить надо постоянно, даже в тени, потому что солнечный удар и обезвоживание никто пока не отменял. Работаем мы под навесами, но когда температура под пятьдесят – это спасает плохо.

– Зачем ты его пугаешь? – улыбнулась Арин. – Все не так страшно, Валентин… Наверху есть тень, есть вода…

– Его испугаешь, – проворчал профессор Кац. – Он у нас пуганый! Надо будет тебе фильм показать. Он в таких местах был, где сопли на лету замерзают… А в мире все сбалансировано! Теперь побывает там, где сопли высыхают внутриутробно!

Шагровский попытался представить себе внутриутробно высыхающие сопли, но у него ничего не получилось. Не хватило воображения. Яркие сравнения явно были еще одним дядиным коньком.

Выгрузка привезенного из пикапа заняла почти полчаса.

Когда кабина фуникулера наконец-то пошла вверх, солнце уже начало падать в пустыню: тень от горы побежала к шоссе, накрывая и станцию подъемника, и остатки римского лагеря, хорошо видимые сверху, и хвост Змеиной тропы, начинающейся от подножия Мецады.

Фуникулер двигался быстро. Валентин глядел вниз, наблюдая, как стремительно уменьшается квадратное неуклюжее строение нижней станции. Потом мимо них, обозначив половину пройденного пути, проскочил второй вагончик, и Шагровский повернулся лицом к надвигающейся на него скале. Кабина коснулась приемной площадки, шаркнули металлом по металлу ролики, и двери распахнулись.

Валентин сделал шаг вперед.

Тут, на высоте четырехсот пятидесяти метров над землей, воздух пах иначе. Он был сухим и даже чуточку шершавым при дыхании (сохла слизистая носа, это Шагровский отметил автоматически, сделав первый шаг по площадке).

– С приездом, – сказал дядя Рувим, поправляя на лбу свою шляпу «а-ля Индиана Джонс». – Добро пожаловать в главное убежище Ирода Великого! Крепость Мецада, первый век до нашей эры. Нам налево. Вход там…

Глава 8

Израиль. Апрель, наши дни. Национальный парк «Мецада». Археологическая экспедиция профессора Рувима Каца

С магнитометром работал техник по имени Вадим.

Валентин никак не мог привыкнуть к тому, что здесь буквально каждый второй (а в некоторых местах и каждый первый) или приехал из СССР, или его родители приехали из СССР. Или его прадед с прабабкой приехали из СССР или из дореволюционной России и бережно хранят не только ковер на стене и собрание сочинений Достоевского, но и языковые традиции давно покинутой прародины…

В общем, это облегчало адаптацию в новой стране и новой среде, но, как ехидно заметил Рувим, изрядно мешало абсорбции. Разговоры здесь шли на такой смеси трех языков, что слабонервный филолог, случайно оказавшийся в компании археологов и наемных рабочих экспедиции, мог бы тихо сойти с ума. Когда к русскому слову, стоящему в середине английской, достаточно правильно построенной фразы, приклеивают ивритское окончание множественного числа – это впечатляет! Когда двадцать человек говорят на таком вот птичьем языке и все друг друга прекрасно понимают – филологу есть отчего тронуться мозгами!

Техник Вадим был родом из Белоруссии. Правда, оттуда родители вывезли его в нежном детском возрасте, и технион[49]49
  Технион – израильский технологический университет. Расположен в Хайфе, на склонах горы Кармель на общей площади 300 гектаров. Комплекс техниона включает 100 зданий.


[Закрыть] он заканчивал уже в Хайфе, но русский все еще не забыл, да и забыть его в Хайфе, в кругу общения технической интеллигенции с советскими корнями, труднее, чем выучить. Валентин как-то сразу с ним сошелся – возраст близкий, круг интересов и даже умение исполнить что-то на гитаре…

В результате получилось так, что Шагровский помимо работы землекопа, грузчика, ассистента археолога (название красивое, но вот стоять на четвереньках, работая кисточками и щетками и вдыхая мелкую красную пыль – еще то удовольствие!), стал еще и младшим магнитометристом – такое странное звание присвоил ему дядя Рувим.

Магнитометр был каким-то новым, американским, страшно экспериментальным и не просто был куплен в помощь экспедиции, а проходил полевые испытания после очередного усовершенствования системы сканирования. Будучи гуманитарием по образованию, Шагровский все-таки понимал кое-что в технике. Во всяком случае, с компьютерами, смартфонами и GPS-навигаторами разбирался легко, не на уровне «чайника», а почти как «продвинутый юзер». Но, когда в ответ на вопрос о принципах действия прибора, Вадим, как настоящий технарь, радостно обрушил на Шагровского поток терминов, в котором Валентин понимал едва одно слово из двадцати, стало ясно, что дарование из Хайфы гостя переоценило.

Прибор работал с археологами вот уже третий раз, и американская фирма-производитель постоянно вносила в его конструкцию изменения, облегчающие работу специалистов, но, несмотря на это, никто, кроме Вадика, в показаниях магнитометра ничего не понимал. На экране появлялись цветные пятна (цвет означал плотность облучаемого объекта), каждое из которых могло соответствовать предмету, находящемуся в определенном слое почвы. Потом места, в которых обнаруживались такие плотностные аномалии, сканировались повторно, с изменением диапазона частоты, и если данные об объектах подтверждались вторично, это место раскапывали вручную.

В задачу Валентина входило управление датчиком. Все опять-таки звучало красивее, чем выглядело. В реальности это означало, что Шагровский медленно и печально, осторожно переступая ногами по размеченному квадрату, пер на себе устройство, напоминающее миноискатель, только куда как менее компактное и легкое. Один рюкзак с начинкой весил больше пуда, плюс датчик – тяжелая шайба диаметром сантиметров двадцать пять и толщиной с хороший англо-русский словарь, которую надо было вести на более-менее постоянном расстоянии от земли.

Правда, и Вадик не чувствовал себя на прогулке: он плелся сзади, держа в руках планшетный компьютер, соединенный с рюкзаком двухметровым экранированным кабелем. Именно Вадим, как опытный оператор, мог сказать, какого рода объекты и на какой глубине нащупывал чудо-сканер. При всей своей громоздкости устройство экономило археологам кучу сил и времени, земляные работы велись только в тех местах, где магнитометр обнаруживал аномалии. А полтонны перекопанной сухой земли с камнями значительно легче, чем тонна – это знает каждый, кто хоть раз махал лопатой под жгучим, как кислота, солнцем.

Даже сам профессор Кац, называющий себя ретроградом до мозга костей (что явно было большим преувеличением!), очень радовался такой технике, хотя без ошибок все равно не обходилось, и минимум пару раз в день взмокшие землекопы тянули пустышки – под снятым слоем грунта не оказывалось ничего.

Вдобавок к прямым обязанностям Валентин взял на себя вести фотолетопись экспедиции, но в этом ратном труде ему помогала Арин, умеющая обращаться с фототехникой и видеокамерой, и еще один ассистент с кафедры Каца – веснушчатый рыжий парень по имени Аарон.

На снимках, которые Шагровский ежевечерне перекачивал в свой компьютер, было видно, насколько археологической партии удается продвинуться в работе. Шаг за шагом, слой за слоем…

Вот монеты времен Первого восстания. Их немного, всего несколько штук. Одна из них отмокает в чашке с раствором.

Несколько украшений. Кольцо и серьги – сразу после того, как находка сделана. Вот они же после обработки в походной лаборатории. Арин держит драгоценности на ладони и улыбается.

Дядя Рувим, стоя на коленях, заглядывает через плечо Боруху, еще одному своему сотруднику – молодому широкоплечему парню с густой бородой. Тот обрабатывает кисточкой только что найденный фрагмент человеческого черепа.

Рувим и Арин за столом, под навесом. Задний фон засвечен до белого сияния. На столе, в перспективе – осколки глиняных сосудов, на которых видны надписи, покрытый отложениями металлический предмет, в нем угадывается подставка для крепления факела к стене.

Сам Валентин, потный и пыльный, пьет воду из бутылки, стоя в раскопе.

Вадик со своим планшетом и загадочным выражением лица.

Арин за компьютером.

Арин пьет воду.

Арин в лабораторной палатке готовит раствор для очистки металлических предметов.

Арин в тени полуразрушенной внутренней стены.

Вид лагеря экспедиции с Элизаровой горы. Палатки и навесы сгрудились на южной стороне плато. Желтой полосой выделяется лента, отгораживающая часть крепости от назойливых туристов. Видна разметка участков и следы раскопов.

Снова Арин в широкополой шляпе и просторной рубашке мужского покроя. Короткие шорты открывают мускулистые стройные ноги. На ступнях – массивные ботинки с антишоковой подошвой. Вылитая Лара Крофт, только без пудового бюста.

Аарон, похожий на революционера-разночинца в своих круглых солнцезащитных очках «а-ля Базилио», с пушкинскими бакенбардами и пышной шевелюрой, на которой не держится ни одна кепка, с трудом, двумя руками, поднимает небольшой снаряд от баллисты.

Двое студентов-землекопов, Миша и Арьё, которым в сумме не исполнилось и сорока, позируют на фоне заката и развалин, закинув лопаты на плечи.

Когда-то, еще в студенческие годы, Валентин летом ездил на раскопки курганов в Херсонскую область, нанявшись в экспедицию кафедры археологии исторического факультета. Несмотря на отличия в географии и оснащении, все было похоже до полного ощущения deja vu. Только водку здесь не пили, за исключением привезенной Шагровским подарочной бутылки. Вместо нее по вечерам пили холодное «Маккаби» да вездесущий «Хайникен». И даже песни были похожи. Кукин, Клячкин да Окуджава, бережно привезенные сюда на бобинах, дисках и кассетах родителями репатриантов, отлично сочетались со здешним бардовским творчеством. Тем более что многие из самих бардов теперь вместо ландышевых полян ближнего Подмосковья топтали мостовые хайфского, ашдотского или тель-авивского променадов. Дядя Рувим называл это общей мифологией и, наверное, был прав.

Полевая археология осталась последним оплотом романтиков. А романтики одинаковы во всех странах и во все времена. Настоящие открытия теперь делали в кондиционированных кабинетах, сидя за экранами умных компьютеров, с помощью сопоставления текстов, визуального моделирования и сравнительного углеродного анализа. Но для того, чтобы кто-то двигал вперед науку, прикасаясь к артефактам иглами манипуляторов, кто-то другой должен был печься на солнце, работать лопатой и осторожно сдувать с находок слои вековой пыли. Первым.

Засыпая под высоким до изумления куполом звездного неба, вымотанный жарой и непривычно тяжелым физическим трудом, Шагровский пытался сравнить свои ощущения и впечатления с теми, давнишними. И чувствовал, что по-настоящему рад путешествию. Новый этап, новая страна. Он уже понимал, что сделает будущий фильм непохожим на познавательные ленты ВВС. Отснятые на «флэшку» несколько часов материала были только лишь началом большой работы, но тема выглядела уже совсем не так, как мыслилась Валентину до приезда сюда.

То, что рассказывал вечерами дядя Рувим, было не похоже на общеизвестные факты. Выводы, на которые он опирался, отличались от официально признанных и вошедших в учебники. Профессор Кац вовсе не стремился к сенсации, но романтизм сочетался в нем с отточенной логикой и полным неприятием на веру заключений, сделанных признанными авторитетами. Уж он как никто другой знал, что авторитет не бывает пожизненным, и множество блестящих и смелых молодых ученых (да что там множество – абсолютное большинство!) с годами превращается в мракобесов и консерваторов, превыше всего ставящих не установление истины, а сохранение в неприкосновенности собственного Олимпа.

Из тысяч известных фактов, свидетельств и документов для обнародования отбираются только те, что подтверждают устоявшиеся гипотезы, а все остальные либо ложатся под сукно, либо дезавуируются перед всем ученым миром. История создается с помощью допущений и подгоняется в рамки утвержденных учеными сообществами аксиом. Она начинает собственную жизнь в тот момент, как заканчивается событие, и состоит из субъективных свидетельств, ложных толкований и интерпретаций. Вписанная в анналы истории глава не имеет ничего общего с реальностью, и пишется так, чтобы представить в выгодном свете тех, кто в этот момент «оплачивает музыку».

Так было всегда.

Так будет всегда.

Историю пишут победители. И горе побежденным.