Текст книги "Левый берег Стикса"

Автор книги: Ян Валетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

А вот с тем, что Диана считала главным, и была большая проблема. Те критерии, с которыми она подходила к своим сверстникам, трудно было считать завышенными – должно же у молодого человека быть что-то за душой и в голове. Хотя поднабравшаяся цинизма Оля Кияшко утверждала, что содержимое головы обратно пропорционально размеру того, что содержится в брюках. К сожалению, Диана не могла самостоятельно делать выводы на эту тему, а верить подруге почему-то не хотелось. Именно в это время она и встретила свое первое в жизни разочарование… Оно было рослым блондином, с ямочками на щеках, и звали это разочарование Саша.

Удивительно, но через год Диана могла вполне определенно сказать, что не была в него влюблена даже на секунду. Спустя некоторое время легко делать выводы, ошеломляющие самое себя трезвостью и верностью суждений. Может быть, во всем был виноват май – май всегда принято винить. А может быть, просто рвалась из Дианы наружу та истома, которую она когда-то считала мигренью.

Весна стремительно катилась к концу – одуряющий аромат роз был таким плотным, что его, казалось, можно пощупать руками. Педагогическая практика в приморском городе скорее походила на отдых, чем на работу. Саша был воспитателем первого отряда. Саша был высок, широкоплеч и весел. Саша пел под гитару, и все дети в лагере его боготворили, и, главное, Саше было под тридцать, и он был женат. Десять лет разницы в возрасте – это десять лет разницы в опыте. А наличие опыта зачастую маскирует и недостаточный интеллект, и даже его полное отсутствие.

Диану, попавшую вожатой к нему в отряд, он просто покорил. В нем было все, чего не было в ее сверстниках. Основательность суждений, умение промолчать, когда надо, уважительное отношение к женщинам, чуть старомодная галантность. Даже кольцо на руке не делало его привлекательность меньше, а если говорить честно, даже увеличивало ее.

При встрече с ним, а таких встреч при работе в одном отряде было по сто на день, у Дианы слабели ноги и гулко, как в бочку, бухало в груди сердце. Даже его запах, запах дорогого одеколона, морской соли и разогретой солнцем влажной кожи, действовал на нее, как валерьянка на кошку.

Через неделю таких мучений у Дианы создалось полное впечатление, что она влюблена по уши. Они подолгу беседовали после отбоя в отрядном холле на этаже, и Диана изо всех сил напрягала ноги, чтобы не была видна дрожь в коленях. Ночью она убеждала себя, что все это глупости и ничего особенного в нем нет, а все его рассказы о студенческой вольнице в Харькове отдают пошлятиной и на удивление банальны (что было совершенно верно), а сам он – ничего собой не представляющий преподаватель истории в Чугуевской средней школе. Стареющий (что было в корне не верно) сатир, охотник на молодых доверчивых девственниц.

Но дни шли за днями, а на Диану никто не охотился. И пользоваться ее несуществующей доверчивостью почему-то никто не собирался. Создавшееся положение вещей ее папа бы назвал патовым, а сама Диана называла проще – глупым. Постоянная бессонница измотала ее до крайности, и она все чаще обращалась к помощи рук, чтобы хоть как-то разрядиться, что раньше делала лишь в крайнем случае.

На двадцатый день лагерной смены ее терпению настал конец, и, придумав тысячу причин и крайне убедительных поводов для совершения глупости, она пошла в его комнату, преисполненная, с одной стороны, благородным негодованием на саму себя, а с другой – твердым намерением отдаться.

Случившееся в дальнейшем можно считать счастливым случаем. Или фарсовой ситуацией, смотря с какой стороны на все это поглядеть. Во всяком случае, Костя смеялся до слез над ее рассказом, говоря, что чистота намерений и свежесть чувств оправдывает глупость действий.

Решительно и, естественно, без стука распахнув Сашину дверь, Диана остолбенела от зрелища, открывшегося перед ней. Божественный Саша, великолепный Саша, неотразимый Саша лежал на кровати, озаренный эротичным бело-голубым лунным светом. А на нем, широко раскинув бескрайнюю, как альпийский луг, задницу, восседала воспитательница третьего отряда Виктория Виленовна, вся в многочисленных складочках, похожая на скульптуру китайского божка или – что было ближе к истине – на раскормленного шарпея. Она медленно повернула к Диане свое широкое лицо с невидящими, подкатившимися вверх глазами и неестественно тонким голосом взвизгнула на грани слышимости. Герой из Чугуева с ямочками на щеках просто смотрел на Диану, разинув рот.

Диана сделала полшага назад и, аккуратно закрыв дверь, пошла в свою комнату. Спустя пятнадцать минут она вытерла слезы и хохотала до рези в мышцах живота, а когда разум окончательно восторжествовал, уснула, спокойно и без сновидений.

На следующий день она уже смотрела на своего бывшего кумира другими глазами и благополучно уехала домой, выбросив из памяти двадцать дней непреодолимого влечения, как ребенок выбрасывает скомканный бумажный самолетик. И хотя физиологически она оставалась девушкой, именно тогда, в свете электрической луны, она впервые почувствовала себя женщиной. А осенью 1983 года она повстречала Костю.

– Доброе утро, Диана Сергеевна! – поздоровался Лукьяненко, широко улыбаясь. – Прекрасное место, прекрасный дом!

– Доброе утро, Олег Трофимович! Чем обязана? – Диана стояла в дверном проеме и боролась с желанием здесь же, на пороге, беседу и закончить. Стоявший перед ней человек вызывал у нее идиосинкразию, которую она с трудом скрывала.

– Прошу прощения, я хотел бы переговорить с Константином Николаевичем. Он уже проснулся?

Волкодавы молча стояли за его спиной на нижней ступеньке. Здороваться было ниже их достоинства. Или выше, смотря как поглядеть.

– Муж сегодня улетел в Германию, – сказала Диана, нахмурившись. – Странно, что вы об этом не знаете. Будет в среду вечером.

– Ничего удивительного, Диана Сергеевна. Я сам вернулся из командировки только вчера поздно вечером. Впрочем, это особой роли не играет… А с вами мы могли бы переговорить? Поверьте, разговор у меня очень серьезный.

– Проходите, – Диана отступила в сторону, давая возможность Лукьяненко и его свите пройти. Хорошие манеры таки возобладали. – Хотите чаю?

Марк с Дашкой играли в верхнем холле. Судя по звуку, Дашка разъезжала на своем трехколесном велосипеде, а Марк включил игровую приставку.

– Присаживайтесь.

– Спасибо, Диана Сергеевна. И от чая тоже не откажусь.

– А ваши, – Диана поискала в памяти более или менее приличное слово и с облегчением его нашла, – коллеги?

– Нет, нет, не утруждайте себя. Они сейчас на службе, им не положено.

«Чушь какая, – подумала она, – я же не водку им предлагаю, в самом деле».

Но в ответ только недоуменно пожала плечами.

Чайник был еще горячий. Она достала из буфета вазочку с печеньем, заварила в чашках два пакетика фруктового «пиквика» и, расставив все на сервировочном столе, вкатила его в гостиную.

Лукьяненко сидел в кресле, аккуратно сдвинув колени, похожий на школьника-переростка в гостях у молодой учительницы. Свита, слегка теснясь, расположилась на угловом диванчике у входа в прихожую.

– Слушаю вас, Олег Трофимович, – сказала Диана, пригубив чаю и вновь поставив чашку на блюдечко. – О чем у нас с вами разговор?

– Что ж вы так торопитесь, – он опять улыбнулся и на этот раз посмотрел ей прямо в глаза. – Разговор у нас не очень приятный…

– Тем более, – отрезала Диана. – Это не удовольствие, чтобы его растягивать.

– Ну что ж, – он откинулся в кресле, устраиваясь поудобнее. – Воля ваша. Давайте не растягивать. Дело в том, Диана Сергеевна, что вам, вашим детям и вашему мужу, глубокоуважаемому Константину Николаевичу, в случае неудачного стечения обстоятельств не пережить следующие сорок восемь часов.

В первый момент Диана обомлела, но потом, вспомнив Костины слова об игре в солдатики, засмеялась, правда, не очень весело.

– Что за шутки, Олег Трофимович, вы отдаете себе отчет…

– Вполне, Диана Сергеевна, вполне… Позвольте уверить вас, что я вовсе не шучу…

– Вы что, раскрыли заговор? – Диана не смогла скрыть иронию и через секунду пожалела об этом, так яростно сверкнули ей навстречу его глаза.

– Может быть… Я совершенно уверен в том, что если вы и ваш муж в течение следующих суток не выполните требования одного человека, то вся ваша семья умрет. И не самой лучшей смертью.

– Послушайте, Лукьяненко, – терпение Дианы лопнуло. Шут гороховый. Отнюдь… Позвольте уверить. Дрянь какая…

– Нет, теперь уж вы послушайте меня, Диана Сергеевна. Вы действительно недооцениваете опасность. Я совершенно уверен в том, что этот человек сделает то, о чем я вам сказал. Совершенно уверен…

– И что дает вам эту уверенность?

Он рассмеялся и провел рукой по «ежику» на голове.

«Как же он все-таки похож на мышь, – подумала Диана, – на коротко стриженную мелкозубую мышь. Крупную, злую и опасную. От которой надо держаться подальше».

И, словно прочитав ее мысли, Лукьяненко чуть подался вперед, приблизившись настолько, насколько позволял сервировочный столик, стоявший между ними, и сказал, расплываясь в довольной улыбке:

– Уверенность мне дает то, что этот человек – я.

При первой встрече Костя на нее особого впечатления не произвел. Действительно, эффектным комсорга университета было назвать трудно. И рост средний, и одет без претензий. Правда, взгляд у него был необычный – очень острый, если не сказать пронзительный. Чрезвычайно живые карие глаза с ироничными искорками в глубине. Слишком умный взгляд для аппаратчика.

– Забавный тип функционера, – характеризовала его госпожа Кияшко. – Смышлен, говорят. Жесткий. Но – справедливый. Аки царь-батюшка.

– Наверное, бабник? – предположила Диана.

– Не слышала, – сказала Ольга. – Если хочешь знать мое мнение, то все комсомольские лидеры – блядуны. У них это называется «пятый пункт повестки дня».

И, видя недоумение Дианы, она продолжала:

– Четыре основных марксистско-ленинских пункта, а пятый – выпить и потрахаться.

– Ты-то откуда в курсе? Кияшко нисколько не смутилась.

– Знаю наверняка. А что, хочешь проверить?

– Не откажусь.

Она сказала это просто так, чтобы подзавести всезнайку-подружку.

Костя Краснов не выглядел призовым жеребцом, и если что-то в нем и могло намекать на слабость к женскому полу, то только глаза. Ну и еще, может быть, рот с чувственной нижней губой. И, если приглядеться, ноздри тонкого, с почти незаметной горбинкой носа. А так, в целом и общем, вполне приличный молодой человек – в темном костюме, при галстуке и с комсомольским значком на лацкане. При исполнении, так сказать.

– Пошли, познакомлю, – предложила Кияшко, цепко ухватив Диану за руку. – Не бойся, не укусит.

Костя с приятелем, кажется, мехматовцем, если Диана не ошибалась, стояли в углу зала студенческого клуба и беседовали о чем-то вполголоса.

Упорная, как опохмелившийся бульдозерист, Кияшко, намертво ухватив Диану под локоть, поволокла ее через зал, одновременно шепча что-то на ухо. Оленька была уже навеселе и жарко дышала Диане в шею выпитым шампанским и сигаретами.

– А что, познакомься… Говорят, парень клевый. И не женат. Правда, общественник, но с этим жить можно. Это не гомосексуалист. Это чуть лучше.

Оля была одержима идеей – выйти замуж позже всех подруг. Создавалось впечатление, что это стало главным делом всей ее жизни. За глаза Оля уже получила кличку Ханума, правда, в отличие от литературного прототипа, безгрешностью не отличалась. И сама по большому секрету сообщила Диане, что переспала и с Лидочкиным Жориком, и еще с несколькими мужьями подруг. Просто из интереса, без всяких корыстных намерений.

Отделаться от Оли, если ей в голову приходила мысль с кем-то переспать, было так же невозможно, как забодать паровоз. Оля писала предмету страсти письма на сорока страницах – полные мук любви и вожделения, в которых не было ни одного искреннего слова. Звонила по сто сорок раз в день. Ждала под окнами. Сопровождала во время прогулок, держась в отдалении, как провинившийся кокер-спаниель.

В конце концов мужчина, если он не хотел сойти с ума, был просто вынужден исполнить всю программу, в понимании Кияшко, конечно. И после этого, только с позволения Олиного удовлетворенного самолюбия, мирно уйти. Говоря прямо, Оле был свойствен мужской тип поведения – завоевать, использовать и бросить.

Двадцатилетняя Оля вот уже год осваивала наступательную доктрину и, по мнению Дианы, вполне могла тягаться с Гудерианом, Роммелем или Жуковым. Организовать «Сталинградский котел» приехавшему в город на свою беду известному режиссеру или актеру было для нее так же просто, как опытному карманнику стащить мелочь у слепого.

В отсутствие крупной добычи она не брезговала более мелкой рыбешкой, не делая разницы между студентами и доцентами, и все свои наблюдения о партнерах по сексу, включая и антропометрические измерения интимного характера, аккуратно заносила в дневник – девичью тетрадку с пасторальными ромашками на обложке. Диана хорошо понимала, что под этой ромашковой полянкой тикает не один десяток бомб с часовым механизмом – инфарктов, инсультов, нервных потрясений и прочих, по-человечески понятных реакций героев быстротечных романов. Вся беда была в том, что кроме гипертрофированного либидо и нормальных внешних данных природа наделила ее подругу недюжинным литературным талантом и наблюдательностью. В общем, если бы Ольга когда-нибудь обработала и издала свой дневник, то истории Манон Леско показались бы просто беспомощным детским лепетом. Диана была уверена, что в Ольге умирает великий исследователь психологии мужчин. Правда, некоторое недоумение вызывал выбор органа, которым она эти исследования проводила.

Пока Кияшко волокла ее через зал, пыхтя, как паровой каток, Диана успела несколько раз раскаяться в проявленном к Краснову интересе. Тем более что в действительности интересен ей он не был, а совсем недавний случай с бесподобным Сашей наделил ее способностями смотреть на противоположный пол, как смотрит мизантроп на карнавал в Рио.

Даже смутные женские желания, одолевавшие ее ранее с завидным постоянством, стали более мягкими, перешли от яркого, бурлящего бунта плоти к пастельным, импрессионистским тонам. Это благотворно сказалось на цвете лица, качестве сна и аппетите, что радовало необычайно ее маму и привело к покупке нескольких нарядов размером на один больше, чем в начале года.

– Привет, – громко сказала Оля, добравшись до намеченной цели.

Костя с приятелем обернулись, и Диана была готова поклясться, что первые три секунды Краснов пытался вспомнить, если не имя Кияшко, то, по крайней мере, где и когда он ее видел.

– Привет, – откликнулся он дружелюбно.

Его приятель тоже поздоровался и, извинившись, отошел.

– Как дела, Костик? Давненько не виделись! – защебетала Кияшко с очаровательной непосредственностью.

Она всегда считала, что легкая фамильярность способствует развитию нормальных взаимоотношений. У нее были своеобразные понятия о легкой фамильярности и нормальных отношениях.

– Как там у нас в комсомоле? Работа кипит?

В его глазах запрыгали огоньки, а ироничная улыбка на мгновение возникла и тут же спряталась в уголках рта.

– Если хочешь, – сказал он, сохраняя серьезное выражение лица, – я могу подробнее осветить этот вопрос специально для тебя.

Он вздохнул, словно набирая воздух в легкие перед тем, как нырнуть, и начал говорить совершенно серьезным, официальным тоном, точь-в-точь как комсомольский вожак в кино.

– Итак, за отчетный период 1983 года в нашей комсомольской организации, состоящей из пяти тысяч четырехсот семидесяти двух комсомольцев, произошли следующие события. Во-первых, вся молодежь как один…

Кияшко опешила. Она никак не могла представить себе, что ей предстоит выслушать подробный отчет о деятельности комсомольской организации в столь неподходящем месте в ответ на вопрос, заданный для проформы. Флирт не задался.

Диана невольно рассмеялась. Увидеть непробиваемую Кияшко в недоумении… Растерявшаяся Олечка – это уже что-то…

– …ответив на призыв очередного съезда партии…

– Джанино Джанинни, – сказала Кияшко с восхищением. – Марлон Брандо. Дастин Хоффман. Лоуренс Оливье.

– Ну тогда, – Костя засмеялся, – прошу добавить «сэр». Все ли понятно? Я обязан полностью осветить для комсомолки Кияшко интересующий ее вопрос. Как комсомолец и старший товарищ.

Начав ерничать, Костя оказался на Олиной территории, а уж тут равных ей не было – она могла вогнать в краску кого угодно. Невзирая на лица и чины. Диана уже с откровенным интересом наблюдала развитие событий, предвкушая дальнейшее.

– А если бы я тебе задала более интимный вопрос? – спросила Кияшко, прищурившись. – Что бы ты мне ответил как комсомолец и старший товарищ?

– Правду и только правду! – Краснов явно знал правила игры и отступать не собирался. Может быть, в своем кабинете он вел бы себя иначе, но обстановка вечеринки давала ему возможность быть раскованным и неофициальным. – Комсомол не против интимности, но коллектив должен знать, что скрывается за этим полубуржуазным понятием. У нас нет секретов от коллектива.

«Ну сейчас она ему врежет, – подумала Диана, – врежет на полную катушку. Мало не будет. Только перья полетят. И правильно!»

Кияшко обладала редким качеством – она не смущалась ни при каких обстоятельствах. Когда во время работы в колхозе рухнула стенка деревянной душевой, и вся женская часть группы бестолково металась по развалинам в поисках полотенец, визжа и прикрывая ладонями разные части тела, Кияшко, осознав, что рук всего две, а того, что нужно прикрывать, по общему разумению, больше, вышла вперед, уперла руки в бока и, покрыв покатывающихся от смеха однокурсников пятиэтажным матом, в течение минуты сделала так, что стенку вручную установили на место и держали до тех пор, пока все необходимое не было надето.

Но, к удивлению Дианы, на этот раз Кияшко в бой не ринулась. В схватке между шекспировской Катариной Строптивой и Ханумой победила Ханума. Изобразив лицом и по возможности остальными частями тела максимум покорности победителю, Олечка включила «задний ход».

– Ладно, тогда об интимном позже! Сам нарвался! – сказала она с многообещающими интонациями. – А сейчас я хочу тебе представить свою подругу – Диану Никитскую. Незнакомы?

– Нет, – Костя подал Диане руку. Ладонь у него была теплая и сухая. – Краснов. Костя.

– Диана, – ответила она.

– Она у нас, – продолжила Оля, – комсомолка, отличница, но не спортсменка…

– Поправимо, – отозвался Костя.

– Не замужем, бездетна, – Кияшко было уже не остановить, – в порочащих связях не замечена, в непорочных, как ни странно, тоже.

Диана почувствовала, что краснеет. Эти двое пикировались, совершенно не обращая внимания на ее присутствие.

– И все-таки чуточку об интимном, – не удержавшись, с издевкой продолжала Кияшко. – У многих комсомольцев возникает вполне законный вопрос. Как лидер столь многочисленной организации до сих пор не создал основной ячейки советского общества? И не является ли его отказ от создания подобной ячейки…

Глаза у Дианы в прямом смысле полезли на лоб: «Что она плетет? Какая ячейка?»

– Оля! – выдохнула она.

– …признаком внутренней распущенности лидера, его буржуазных склонностей? Или, может быть, интересы лидера лежат в совсем чуждой каждому советскому человеку области?

С каждым Олиным словом брови Кости ползли вверх, а уголки рта – в разные стороны. А Диана чувствовала, что погасни сейчас в зале свет, то ее щеки и уши засветятся в темноте ярче, чем аварийные лампы.

– Я, пожалуй, пойду, – несмело сказала она. «Совсем с ума сошла, Кияшко? Сводня сумасшедшая!»

– Вы уж тут без меня…

Но вырваться от Оли, когда она занялась любимой работой, было делом безнадежным, как в прямом, так и в переносном смысле. Диана попробовала освободить руку от ее хватки как можно более незаметно для окружающих, но из этого ничего не вышло – Кияшко держала ее, как оголодавший бультерьер пойманного кота.

– Надо понимать, – сказал Костя, оглядывая обеих подруг достаточно бесцеремонно, – что комсомолка Никитская предназначена коллективом в боевые подруги лидеру? Отлично! Благодарю за службу.

Он ловко перехватил Дианину руку.

– Нам нужно поближе познакомиться, – он посмотрел Диане в глаза, и ей понравилось то дружелюбие, которое в них на мгновение мелькнуло, но предназначенный для Кияшко спектакль Краснов продолжил практически без паузы: – Мы просто не можем пренебрегать мнением коллектива.

Он посмотрел на Ольгу, а потом и на Диану, как князь Игорь на плененных половчанок.

– Комсомолка Кияшко, вы свободны, – сказал он официально. – От имени ячейки выражаю вам благодарность.

– От имени какой ячейки? – ехидно спросила окончательно обнаглевшая подруга.

– Будущей, – бросил он через плечо, отводя Диану в сторону. – Основной. О которой ты так печешься. Благодарность в приказе хочешь?

Кияшко, фыркнув, гордо удалилась, покачивая крутыми бедрами по увеличенной амплитуде. Пронять ее было невозможно, а вот у Дианы было ощущение, что впросак в результате попала она.

«Удрать, – это было первое, что пришло в голову, – немедленно. Ну, Оля, я тебе брови выщипаю!»

– Прошу прощения, – сказал Костя, явно уловив ее настроение. – Я подумал, что если этот разговор не закончить, то вам будет не очень уютно.

– Мягко говоря, – сказала Диана, не зная, как себя вести дальше. Бежать прямо сейчас? Но он-то вроде бы ни при чем?

– Где вы сидите? На юбилеях факультета просто невозможно найти место. Я свое потерял.

– Пятый столик.

Им повезло. Пятый столик в полном составе участвовал в групповой пляске перед эстрадой. Судя по количеству бутылок под столом, они могли бы участвовать и в танце шаманов на побережье Огненной Земли. Особой разницы не наблюдалось.

Краснов, садясь, зацепил бутылки, улыбнулся и сделал вид, что ничего не заметил.

«Ах, какие мы либеральные!» – с неожиданным раздражением подумала она.

– Подруга у вас веселая, Диана. За словом в карман не лезет.

– Вы извините, Костя, – сказала Диана, решившись уйти, – я, наверное, пойду. Очень некрасиво все получилось. Извините.

Он придержал ее за локоть.

– Давайте договоримся, – теперь голос у него был серьезным, – не обращать внимания на то, что говорят посторонние. Я думаю, что слова вашей подружки на вас особого впечатления произвести не должны. Да и что она, в принципе, сказала?

– Она не посторонняя, – возразила Диана, – а говорила она пошлости…

– Вы пошлости не говорили? – спросил Краснов. – Почему тогда вы смущены? Почему вы извиняетесь? Я вас обидел чем-нибудь?

– Нет.

– Она вас обидела?

– Да. Но это наше с ней дело.

– Прекрасно. Значит, к вам и ко мне это отношения не имеет? Тогда давайте чуть-чуть шампанского, – он ловко ухватил с соседнего столика два чистых бокала, – и примите как совет. Никогда нельзя допускать, чтобы на ваши собственные впечатления накладывалось чужое мнение. Мало ли кто и что о ком говорит? Не надо верить Кияшко. Верить можно только себе…

Диана внезапно разозлилась. Кто он такой, чтобы позволять себе менторский тон?

– Ага. Только вам? И партии?

– Мне нравится, когда вы злитесь. Вы красивая. Смущение вам идет меньше. Верьте своим чувствам, своим впечатлениям. Можно ли верить мне – это вопрос, который нам предстоит обсудить. А вот насчет партии… Не знаю, Диана, решайте сами.

– Странно слышать такое от вас…

– Ничего странного… Ах да… Вы имеете в виду, что я… – Он налил шампанское в бокалы. – Видите ли, Диана, – Краснов прищелкнул пальцами, чуточку картинно, так что Диана сразу поняла, что он, несмотря на свою внешнюю уверенность, тоже изрядно смущен ситуацией, в которую они попали. Нет, все-таки Кияшко – стерва, каких мало! Жаль, что их не познакомил кто-нибудь другой! – Я не люблю говорить с хорошенькими женщинами о политике.

– А вы попробуйте… – сказала она с вызовом. – Я так поняла, что одно слово в предыдущей фразе вы пропустили.

– Какое?

– С хорошенькими глупенькими женщинами… Он опять рассмеялся.

– Давай на «ты», если уж такой разговор пошел.

– Давай, – согласилась Диана. – Как говорят, в комсомоле «вы» не бывает? Только учти, я, может, не такая резкая, как моя подруга, но тоже не люблю, когда передо мной играют, как в театре.

– Совпало, – сказал Краснов, – значит, будем откровенны? Договор? Тогда так… Любая партия – это группа людей, защищающая исключительно свои интересы. Людям, не имеющим с тобой общих интересов, доверять опасно. А значит, этого делать нельзя. Или ты в команде, или будь настороже. Так достаточно прямо? Без игры?

– Не могу понять – это из Ленина или из Макиавелли?

– Из Краснова.

– Самоцитата. А ты не боишься, что я… Он перебил ее решительным взмахом руки.

– Стучать ты не будешь. Это я по тебе вижу. Да и ничего особенного я не сказал. На самом деле, все зависит от трактовки, не так ли, мадемуазель филологиня?

– Не считаешь, что в твоем положении думать так, а говорить иначе – это двуличие. И не только в твоем положении…

Он покачал головой, глядя ей прямо в глаза.

– Нет, не считаю. Просто логичный закономерный шаг. Пионер, комсомолец, коммунист… Разве кого-то волнуют твои истинные убеждения? Это как лестница – ты просто должен сделать следующий шаг, чтобы подняться еще выше. Ты же тоже комсомолка? А зачем тебе это?

Его слова не на шутку напугали Диану. Откровенность откровенностью, но…

В доме разговоры на эти темы не поощрялись. Отец вступил в партию в шестидесятом, еще будучи аспирантом, и аккуратно посещал собрания, никогда не говоря в семье о политике. Так было надо. И все, на этом вопрос был закрыт. Диана, как и ее мать, политикой не интересовалась, хотя с удовольствием читала попадавший в руки самиздат – обращая внимание скорее на литературную «непохожесть», чем на смысловые акценты.

Она твердо усвоила с детства, что есть темы, которых надо избегать. Например, что случилось со старшим папиным братом и с мамиными бабушкой и дедушкой? Почему мамин отец, дедушка Леша, вернулся домой после войны только в пятьдесят четвертом году? Что, собственно, произошло в Чехословакии в 1968 году? И что за контрреволюционный мятеж в Венгрии, о котором она краем уха слышала, случился в 1956-м? На эти вопросы ответов она бы никогда не получила, имеется в виду нормальных, правдивых ответов. Поэтому, а может быть, и не только поэтому, она их и не задавала. Ни в семье, ни вне ее.

В выдуманном ею, ее собственном мире и в чуточку картонном окружающем было гораздо проще. Категории любви, предательства, ревности,отваги и трусости в отечественной трактовке не нуждались в дополнительных разъяснениях. Есть «наши» и есть «не наши». «Наши» всегда хороши, остальное – от лукавого. Изображение действительности было четким, как на экране старого телевизора «Горизонт». Черно-белым, позволяющим отличать добро от зла без особого труда. Более того, отказ от полутонов облегчал реальную жизнь, внося в нее какой-то элемент упорядоченности. К чему же создавать сложности там, где их можно избежать, соблюдая просто-напросто некоторые табу? Зачем говорить о том, о чем все договорились не говорить?

Он, конечно, старше ее года на три, от силы – на четыре. Может быть, он лучше разбирается в каких-то житейских вопросах, но говорит он с ней в недопустимом тоне. Как учитель. Не имея на это никакого права. В этом игнорировании табу есть что-то интимное, что ли? Пора его осадить.

– Торговля убеждениями ради карьеры? – она вложила в голос как можно больше презрения, которого в действительности не чувствовала, нарушая уже объявленные в разговоре договоренности.

– Упаси боже! – он всплеснул руками в удивлении. – Убеждениями не торгую. Просто мое поведение не выходит за рамки, допустимые моими же убеждениями. На своем месте я стараюсь приносить максимум пользы окружающим и себе, своей матери, своим друзьям. Власть – не цель, а инструмент, и я уверен, что пользуюсь им правильно. Более того, я приложу все усилия, чтобы и в дальнейшем иметь в руках этот инструмент.

Он чем-то раздражал ее, и раздражал с каждой секундой сильнее и сильнее. Уверенностью в жестах? В словах? Продуманностью интонаций? Смысловых акцентов? Или тем, что речь его была слишком изящна и правильна для аппаратчика и будущего функционера? Раздражал внимательный взгляд из-под ресниц, постоянно прячущаяся в изгибе губ ирония.

«Все раздражает, – решила Диана. – Крайне самоуверенный, наглый, беспринципный тип. И Кияшко таки стерва… Нашла себе тему для шуточек».

Решительные нагловатые мужчины пугали Диану. Будучи от природы свободолюбивой, она, словно выросшее в теплице растение, считала себя достаточно сильной, не понимая, что сила и бессилие есть в каждом человеке, но только обстоятельства могут выпустить одну из этих двух составляющих на свободу.

При столкновении с чужой решительностью и напором Диана пасовала. Хотя с равным или более слабым могла проявить властность и силу характера, не опускаясь до хамства, интуитивно ощущая тонкую грань между ними. Сидящий напротив нее человек, несомненно, обладал природным магнетизмом и силой воли. Она чувствовала это кожей. Он привык управлять и быть лидером, а значит, и испытывать постоянное противодействие окружающих. И побеждать. Им невозможно было владеть или управлять, и, поставив перед собой цель, он мог идти напролом.

Герой не должен склоняться перед дамой, даже если это единственное, перед чем он должен склониться. Ни единого шанса на лидерство, а с этим она смириться не могла! Диана знала, что такие мужчины таят для нее опасность, что если этот самоуверенный кареглазый тип захочет забрать ее свободу, то заберет в один момент. И она ровным счетом ничего не сможет с этим поделать. В этой мысли было что-то пугающее и одновременно притягательное, как в дымчатом дамасском лезвии, остром и смертоносном, медленно скользящем прочь из ножен. Значит, пора оканчивать этот разговор.

– Я не разбираюсь в этих вещах, – сказала она достаточно резко, чтобы дать понять о бессмысленности спора и продолжении беседы. – Не нахожу их интересными. Тем более что мне пора.

– А если я попрошу тебя не уходить?

– К чему?

– Мне приятно говорить с тобой. Можешь в это поверить?

– Найдешь кого-нибудь другого. Я не люблю выступать в роли неразумного дитяти.

– Я говорил с тобой, как с ребенком? – Да!

– Прости, – сказал он с обезоруживающей простотой, разведя руками совершенно по-мальчишески. – Я не хотел. Согласен, это не лучшая тема для разговоров с девушкой, но, клянусь, ты, по-моему, первая филологиня, кто при знакомстве со мной не спрашивает тоненьким голоском: «Костя, а вы читали Томаса Элиота?»

Он так похоже изобразил лицом и голосом абстрактную филологиню, что Диана не могла удержаться от улыбки. Нет, в нем что-то определенно было. Но все равно – прочь!