Текст книги "Басад"

Автор книги: Ян Росс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– И чем ты лучше? С какой стати я должен делать для тебя исключения?! – окончательно выбившись из сил, взвизгнул он и рухнул в кресло. И потом, огладив бороду, веско присовокупил, явно цитируя из Торы: – «В доме твоем да не будет двоякая ефа, большая и меньшая».

What the fuck is «ефа», я не понял. На всю эту замшелую мудрость глубокой древности, которой непрестанно сорил Шмуэль, у меня уже давно развилась аллергия. Да и на фоне происходящего какая-то «ефа»⁴⁷ казалось сущей мелочью.

– Кхм… – отмалчиваться надоело, а терять все равно было уже нечего. – Ну, студентка, наверняка, сама выбрала ваш предмет, а меня вы заставили, и отнюдь не из академических соображений. Ваш предмет не обязательный. Кроме меня, во всем институте нет ни одного студента, которого насильно записали…

– Что?! – вспетушился профессор Басад. – Я и так ради тебя сделал непозволительное исключение! Поступился принципами! Дал возможность исправить отметку!.. И все это только ради…

– Почему же только ради меня? Я нужен вам как ассистент в следующем году. В вашем распоряжении не сто, а всего два аспиранта, и если вашими стараниями у меня отберут стипендию… – я попробовал было остановиться, чтобы не ляпнуть уж совсем лишнего, но не смог: – Я что? За спасибо работать буду? Которого я, кстати, давно не слышал. Или мне следует утешиться мыслью, что вам повысили преподавательский оклад из-за одного лишнего…

– Как ты смеешь?! Я профессор!.. А ты… – захлебнулся Шмуэль. – А ты дерзить! Ты что себе позволяешь? Да ты…

Он опять вскочил, и началось новое извержение. Его трясло. Меня, наоборот, сковала холодная злоба. Я стоял и не мог поверить, что вся моя работа, все старания вот-вот будут вышвырнуты в мусорное ведро.

Как, интересно, с этой ситуацией сопоставимы упреки Рут? Ее красивые лозунги о том, что нужно понимать и принимать, что правда всегда где-то посередине, и на каждом лежит доля ответственности… Это, бесспорно, верно, но только в более или менее равноправных отношениях. А в академической среде, где вся сила сосредоточена в загребущих лапах научного руководителя… «О какой правде, середине или доле может идти речь?» – в отстраненном оцепенении думал я, наблюдая этот спектакль. Ну, допустим, можно было удержаться от реплик про спасибо и про оклад, но он же все равно завалит меня в третий раз. Завалит и навечно загонит в лабораторию.

– Ибо сказано в Священном Писании: «Наставь юношу при начале пути его…» – вдохновенно провозгласил профессор Басад.

Нашел себе «юношу» да еще и в «начале пути»… И что теперь? Опять лабораторная поденщина? Опять цедить ненавистные наночастицы в пробирки? К тому же в новом статусе аспиранта-недотепы… А в понимании моего психоаналитика, я должен это свинство беспрекословно и благодарно принять? Опять со всем смириться?

Тут раздался стук в дверь. Шмуэль раздраженно отозвался. Вплыла немолодая тучная особа в аляповатом парике, какие носят религиозные женщины, чтобы скрыть от чужих глаз свои волосы. Профессор Басад сразу обмяк, осел в кресло, поправил и примял кипу поплотнее к макушке.

– Моя жена, – бросил он. И продолжил, обращаясь к ней: – Мы уже все. Закончили.

И сделал в мою сторону жест, каким отсылали лакеев. Еще находясь в оцепенении, я не сразу осознал, что меня вместе с моим «УРА» – пиком моих профессиональных достижений, который вдобавок мог оказаться действительно полезным в нашей лаборатории, – банально выпроваживают. Шмуэль раздраженно покосился в мою сторону и несколько раз повторил свой пренебрежительный жест.

Вернувшись в комнату, где не было никого, кроме Тревожного Магистранта, я постоял, стиснув зубы, развернулся и врезал кулаком в гипсовую перегородку. Податливый материал хрустнул, и четко отпечатались вмятины от костяшек пальцев. Тревожный дернулся, вскочил, подбежал и испуганно уставился на вмятины.

– Почему? Зачем?! Ты что?.. Что ты делаешь? – заголосил недосостоявшийся человек. – Меня же накажут! Я не виноват! Как я теперь оправдаюсь?!

Я с трудом подавил позыв двинуть заодно и по его перекошенной роже с раззявленным в ужасе ртом. Послал его куда подальше и уехал домой.

* * *

По пути решаю напиться. Захожу в ларек, там русский мужик лет шестидесяти терзает продавца: мол, зажигалки нельзя перезаправить. Мне бы его проблемы, – злобно усмехнулся я, выбирая бутылку. Выбрал. Стою. Жду.

Продавец приносит газовый баллончик и заправляет несколько разных зажигалок, объясняет, показывает, как делать. Мужик мрачнеет с каждым успешным наполнением, отпускает скептические замечания, все равно не верит и требует выдать ему новую. Продавец отворачивается к полкам, мужик косится на меня и заговорщически сообщает:

– Ты им не верь, зажигалки заправить невозможно.

– Вы знаете, – широко улыбаюсь я, – у меня все зажигалки прекра-асно заправляются.

– Перечить старшим?! – каким-то воинственным движением он подтягивает затрапезные треники чуть ли не до ушей. – Не будешь учиться уму-разуму – Всевышний тебя накажет!

То есть как это «учиться»? Чему учиться-то? Учиться не уметь?! Такой запрос на пару секунд подвешивает мою операционную систему. Выходя, мужик шипит и скрежещет какие-то проклятия, а меня начинает трясти от хохота. Заехав себе бутылкой по колену, я сгибаюсь, потирая ушибленное место и пытаясь удержать равновесие и стеклотару. Плюхаюсь на пол и хохочу. Хохочу и не могу остановиться.

* * *

Проспавшись, я привел мысли в некое подобие порядка, собрал оставшиеся резервы терпимости, несколько раз прокрутил в уме предстоящий разговор со Шмуэлем и записал основные тезисы. Для подтверждения изначального договора о теме проекта распечатал серию электронных писем, где мы обсуждали его подробности. И все же, чтобы избежать конфронтации, заранее решил сделать упор не на выяснении, кто из нас прав, а на том, что мой алгоритм вовсе не является имитацией чужого продукта.

Да я и не мог создать такую масштабную модель, как в той фирме, где когда-то работал. Даже не будь всего связанного с интеллектуальной собственностью, а просто из-за нехватки времени. И мне посчастливилось, или на меня снизошло… Так или иначе, родилось завораживающе элегантное решение. И единственное общее с тем продуктом было некое глобальное понимание природы томографических реконструкций – материя слишком абстрактная, чтобы могла идти речь о какой-либо собственности.

Всю дорогу до факультета я репетировал воззвание к разуму и милосердию моего научного руководителя, придирчиво вслушивался в интонации, смягчая и оттачивая формулировки. У двери кабинета мельком просмотрел листок с тезисами, скороговоркой повторил ключевые моменты и постучался.

– Проект отменен, – отрезал Шмуэль, как только я вошел. – Ставлю тебе неуд. На кафедре разбирайся сам, меня не ввязывай.

Подписав соответствующий бланк, профессор Басад велел мне сесть и с неторопливой обстоятельностью зачитал новые правила работы, сводящиеся к тому, что отныне все мои действия будут регламентироваться еще более строго. Затем, так и не позволив мне ввернуть ни единого слова, вручил листок с заповедями моего дальнейшего существования и распорядился проследовать в лабораторию.

В верхнем правом углу над мелко набранным сводом правил нахально красовалось «с Божьей помощью».

* * *

Пинок под зад и, главное, отторжение моего «УРА» взбесили меня до крайности. Не то чтобы мое терпение лопнуло: все, что могло лопнуть, лопнуло уже давно. Назревавшее, набухавшее, гонимое, но само собой напрашивающееся желание кристаллизовалось в решение и решимость.

Я подвел итог. В изначальном поиске профессора я брал за основу три критерия: область исследований, отношения с научным руководителем и рабочую атмосферу – взаимоотношения с коллегами.

Первым пришлось почти сразу поступиться ради второго, но и это второе со временем изгадилось. Да и атмосфера была не безоблачной, учитывая учащающиеся закидоны Тревожного Магистранта и непонятную выходку Телохранителя. Зачем ему понадобилось лезть ко мне с ложной подсказкой на тему второго экзамена, я так и не понял, хоть и не держал на Телохранителя зла.

Однако, оставляя в стороне изъяны рабочей атмосферы, в сухом остатке имелось следующее: пять-шесть лет заниматься научным исследованием в насильно навязанной и абсолютно неинтересной области, с человеком, который регулярно вытирает об меня ноги, канифоля мозги своими религиозными бреднями, – к этому ли я стремился?

Ответ был четок и ясен: нет, не к этому.

Пора было менять научного руководителя, и там с условно чистого листа (неуд и проблемы со стипендией ведь никуда не денутся) упражняться в толерантности, всепрощении и мире во всем мире, столь дорогих сердцу моего психоаналитика.

В таком случае следовало бы согласиться на новые условия работы и, продолжая получать аспирантскую стипендию, втихаря подыскивать другого руководителя. И только потом, заручившись его поддержкой, распрощаться с профессором Басадом.

Но не хотелось юлить, проделывать такие маневры за спиной Шмуэля и тратить средства из исследовательского бюджета. Нет, не то что не хотелось – было противно, и я заранее знал, что не смогу пойти на такое хотя бы из брезгливости. Куда честнее – объясниться, взять академический отпуск и заниматься поисками за свой счет и с чистой совестью.

Разговор прошел на удивление гладко. Догадываюсь, к этому моменту я тоже порядком достал профессора Басада, и он был рад в скором времени от меня избавиться. А пока от меня требовалось досдать в авральном порядке хвосты, завершить текущие серии опытов и составить подробную документацию всего сделанного с начала аспирантуры. Так как объем работы получался изрядный, профессор Басад гарантировал продление стипендии на этот период.

Единственное, что тревожило профессора Басада, – это под каким соусом преподать нашу размолвку на кафедре. Шмуэль сокрушался, как такой поворот будет выглядеть в свете того, что в годичном отчете он оценил мой прогресс в исследованиях на отлично и ходатайствовал о моем выдвижении на соискание стипендии Азриэли.

Признаюсь, эта боязнь собственной тени – его озабоченность видимостью в чьих-то глазах – не слишком трогала. Я-то терял нечто гораздо большее – год усилий, все связанные с ними планы и надежды вылетали в трубу. Мне предстоял уход в полную неизвестность, и я еще не успел толком освоиться со стремительно надвигающейся новой реальностью.

Мы сошлись на том, что он мотивирует все личной несовместимостью. Я согласился и оставил конечные формулировки на его усмотрение. На том и порешили – в целом мирно, красиво и вполне порядочно – пока я продолжаю работать, а формальности смены научного руководителя улажу ближе к делу.

* * *

Спустя недели полторы после этого разговора из ректората пришло следующее письмо:

Технион – Технологический институт Израиля

Дата: 14.05.2019

Тема: Прекращение обучения в аспирантуре

Ув. г-н Росс!

Согласно уведомлению Вашего научного руководителя, с глубоким сожалением извещаю Вас о прекращении Вашего обучения в аспирантуре.

С уважением, профессор такой-то такой-то,

Ректор Техниона – Технологического института Израиля.

На этом стандартная форма заканчивалась, и Ректор вывел уже от руки – почтил, так сказать, личным вниманием:

В связи с тем, что вы дважды не окончили начатые вами докторские степени, и в соответствии с законами нашего учебного заведения, вы не сможете еще раз подать свою кандидатуру на соискание степени доктора наук в Технионе.

Эпилог

Промелькнула весна, почти не замеченная мной на фоне последних событий. Отшумели редкие майские дожди. Настало жаркое, засушливое лето. В отличие от погодных условий, я, наоборот, остывал, понемногу сживаясь с мыслью, что с мечтой о докторской степени придется расстаться. Для поддержания тонуса и чтобы не пасть духом, поперек ректорского письма я косо вывел большими красными буквами «Уведомление об изгнании из рая» и повесил под стекло в сервант, доставшийся от прежних хозяев.

Впрочем, изгнание произошло не в одночасье. Прежде я должен был выполнить ряд требований профессора Басада, к концу потерявшего терпение и зачем-то начавшего строчить жалобы на кафедру, в деканат, в ректорат и еще черт знает куда. Я даже толком не понимал, кем являются половина людей, которых он добавлял в эту переписку.

Озвученные на разные лады, вздорные претензии сводились к следующему – кончается срок, а от тебя ни слуху не духу! После достопамятного разговора о «мирном» и «порядочном» расставании, вследствие которого меня безвозвратно вышвырнули из аспирантуры, я не хотел ни видеться, ни говорить с профессором Басадом, и уж тем более не намеревался пресмыкаться перед ним, отчитываясь о продвижении. Никакие промежуточные отчеты в наш договор не входили, в чем могли убедиться все заинтересованные, так как я прикрепил его к первому же ответу, подчеркнув, что с моей стороны все условия будут соблюдены.

Однако Шмуэль не унимался, и я стал реагировать однообразно – все идет по плану, я работаю и управлюсь вовремя, как и было обещано. Я был еще так взбешен, что боялся прилюдно сорваться, позволив вовлечь себя в спор об этих высосанных из пальца обвинениях, и полагал, что когда добросовестно выполню свои обязательства, все встанет на свои места – меня услышат и поймут.

Несмотря на унизительность ситуации, я еще зависел от профессора Басада и, как бы мне того ни хотелось, не мог послать его вместе с его требованиями куда подальше. Во-первых, надо было на что-то жить. Во-вторых, вопрос ретроактивного возврата стипендии оставался открытым. И в-главных – я все еще надеялся добиться пересмотра ректорского решения и вернуться в аспирантуру, найдя нового научного руководителя. А для этого было необходимо доказать всем, и в частности Ректору – свидетелю нашей переписки, – что когда дело доходит до дела, моя работа безупречна при любых обстоятельствах.

В итоге я исправно сдал все без опозданий, и вдобавок присовокупил три полноценных модели сверх требуемого, но и тут Шмуэль нашел, к чему придраться. Он выискал в добавочных алгоритмах мелкие изъяны и раздул их до слоновьих масштабов. В действительности это были даже не изъяны, а неверно понятые им нюансы программного кода. Не в этом суть, тут важно другое – ему нужен был повод, и он его нашел.

Возобновив дурацкую переписку с кучей незнакомых мне лиц, он представил эти «изъяны» как доказательство того, что я не уложился в сроки, и в наказание выдвинул новые требования. Мои напоминания о том, что спорные части не входили в изначальный договор, что они сделаны по собственной инициативе и из добрых намерений, и вообще нет в них никаких изъянов, что несложно понять из специально составленных мной инструкций, – дружно проигнорировали, как Шмуэль, так и все остальные.

Я был заведомо неправ. Приговор вынесен, обжалованию не подлежит. Оставалось выдоить из меня, что еще можно было выдоить из такого недотепы, и привести вердикт в исполнение. Прежде мне не раз доводилось иметь дело с различными бюрократическими инстанциями Техниона, которые, как правило, были склонны идти навстречу студентам, и тем более – аспирантам, поэтому происходящее казалось вдвойне странным.

Теряясь в догадках, я смог найти лишь две возможные причины столь негативного отношения. Первое подозрение пало, естественно, на профессора Басада. Я пытался восстановить в уме последний разговор, в котором Шмуэль сокрушался, что наша размолвка скверно смотрится в свете моих хороших оценок за продвижение в исследовании и чертовой стипендии Азриэли. Что-то он такое молол о боязни показаться непоследовательным… В тот момент было не до того, я толком не вник и оставил Шмуэлю возможность самому известить кафедру. Интересно, что же такое он им наплел и насколько сгустил краски, понадежней сваливая вину на меня. Не воспользовался ли он удобным случаем на прощание вытереть об меня ноги, чтобы сохранить лицо перед коллегами?

Но еще менее понятно – почему и зачем он так поспешил от меня избавиться? Зачем нарушил наш договор? Почему не боялся лишиться документации всей проделанной мной работы? Без нее никто бы не разобрался ни в моих опытах, ни в их результатах. Он же мог бы с тем же успехом пожаловаться Ректору и выгнать меня, предварительно получив все, что ему нужно.

Рассчитывал, что я не смогу сразу найти работу, и без его стипендии мне не обойтись? Или в случае неповиновения пригрозил бы требованием вернуть стипендию за весь период аспирантуры? Стипендия за целый год – веский аргумент. А связи в ректорате у него, по видимости, имелись, и это не составило бы ему особого труда… а то и доставило бы удовольствие. Или это был просто импульсивный поступок? Очередная придурь? Или… даже не знаю, может, все наоборот, и ему по некой причине было крайне важно преподать эту историю в нужном свете? И он опасался, что я найду нового научного руководителя, и мы обстряпаем все без него? Неспроста же профессор Басад заранее так убивался, кто и что о нем подумает, и как будет выглядеть мой уход… Неужели лишь затем, чтобы инициатива исходила от него?! И он имел бы возможность представить все в выгодном для себя ракурсе?

Но толком о мотивах и соображениях профессора Басада я ничего не знал. Мог всего-навсего строить догадки, и каждая новая – была отвратительней предыдущей.

Другим возможным виновником был сам Ректор. Кстати, именно он и избрал меня представителем Техниона на эту пресловутую стипендию. Вероятно, это тоже подлило масло в огонь, если, конечно, он помнит меня и свой тогдашний выбор.

В поисках справедливости я долго не мог угомониться, однако попытки достучаться до Ректора не увенчались успехом. Меня часами томили в приемной, после чего ректорская секретарша, прозванная мной «Госпожа Инквизиция», читала нравоучения о том, что негоже перечить научному руководителю, и уж тем более – самому ректору Техниона. Закончив очередной выговор, она с чувством выполненного долга выпроваживала меня восвояси.

Мучительные ожидания, письма, прошения… Впрочем, вы, несомненно, знакомы с утонченным и узаконенным садизмом бюрократии. Кроме того, на эту тему прекрасно высказался Кафка. И у меня наверняка так не получится.

Следует отдать дань прямоте этой отпетой садистки – она изначально объявила, что теперь у меня нет никаких, вообще никаких прав. И они (чувствовалось, что ее подмывало сослаться исключительно на себя) могут делать со мной все, что им (то есть ей) заблагорассудится. Произнеся эту тираду, она выдержала паузу, томно потеребила вычурные золотые украшения накладными когтями и поинтересовалась, в полной ли мере я осознаю свое положение. Как выяснялось, свое положение я осознал не сразу, и она, не жалея сил, продолжала ставить меня на место.

В выдворении меня из рая было еще множество омерзительных этапов, в том числе – аннулирование стипендии, обещанной за дополнительные доработки. Обосновывалось это теми самыми взбалмошными претензиями к сделанному мною сверх требуемого. Как только я закончил, Ректор состряпал еще одно гнусненькое письмецо, где разнес меня в пух и прах, и отменил причитающуюся мне оплату.

С другой стороны, институт не предпринял попыток настоять на возвращении стипендии за прошлые месяцы аспирантуры, к чему я морально готовился, заранее решив на этот раз без боя не уступать.

Я был настолько оскорблен, что даже хотел, чтобы они попробовали. Затаился и ждал. Рисовал в уме картины, как в ответ выложу им все художества профессора Басада: начиная с антисанитарии в лаборатории и токсичности наночастиц, которыми он травит аспирантов, скупясь на приобретение защитного оборудования; и кончая его враньем, подробно задокументированным в нашей электронной переписке, венцом которого, разумеется, являлось требование подделать чужой коммерческий продукт.

И на десерт, если вышеперечисленное не станет им поперек горла, я намеревался скормить им пикантную историю о том, как профессор передового технологического института – гордости и красы государства – орет на аспиранта «еврей ты или не еврей» за то, что тот посмел заикнуться, что праздновал Новый год. Который уже лет десять назад узаконен в Израиле как общинный праздник, так и называющийся – «Новый год».

И наш премьер-министр, в лучших традициях и разве что не бухой, в полночь толкает поздравительные речи. Этот фрукт – наш премьер – шутит шуточки, потешно коверкая вкрапления русских слов, и разъясняет израильтянам, что теперь праздник следует называть по-русски, а не каким-то заморским именем Сильвестр⁴⁸.

А тут профессор Басад такие номера откалывает. Ой-вей… В сегодняшней социально-политической обстановке этакий пассаж должен смотреться просто прелестно. То есть – чудовищно, как мне и надо. Одного этого наверняка хватит с лихвой, а в совокупности с остальными художествами и подавно всем мало не покажется.

Однако дополнительных претензий или требований со стороны института больше не поступало. Но и аудиенции у Ректора, где можно было бы обсудить мое скоропостижное и безвозвратное изгнание, я так и не дождался. И на этом решил махнуть рукой, прекратить на что-то надеяться и унижаться.

* * *

Перед концом романа тоже необходимо закрыть хвосты, уповая на то, что вы будете более снисходительны ко мне, нежели профессор Басад. Хочется довести до логического завершения несколько открытых тем и расставить точки над некоторыми «и», хоть в русском языке точки над «и» давно не водятся, да и точки над «е» постепенно выходят из обихода.

Перво-наперво, не скрою, что где-то в глубине души хотелось последовать примеру Теда Стрелецкого из Стэнфорда и навестить с молотком профессора Басада. Продемонстрировать, так сказать, разносторонний спектр применения слесарного инвентаря в целях продвижения науки.⁴⁹

Иронизируя сам с собой на эту тему, я строил разнообразные сценарии изощренной мести. Допустим, прокрасться к Шмуэлю в кабинет и учинить джихад с молотком, но как-то так, чтобы подозрения пали на Пини – моего первого научного руководителя – тоже немало преуспевшего на поприще лишения меня возможности стать доктором наук. Но при таком раскладе Ректор оставался обойденным вниманием, а он ведь тоже потрудился на славу.

Забавляясь подобным образом, я измыслил множество гротескно-комичных схем с этой сладкой троицей, так или иначе хороводящей вокруг слесарного молотка. Однако, хоть у меня и имелся увесистый молоток, и можно было бы пойти по стопам стэнфордского правдоискателя, как вы понимаете, я не грохнул профессора Басада и, естественно, всерьез не планировал.

Молоток-то есть, а вот решимость Теда Стрелецкого – отсутствует. Да и передо мной стояли совсем иные задачи. В конце концов, не затем я шел в аспирантуру, чтобы крушить черепа отдельно взятым религиозным фанатикам. Я-то собирался книги писать, а не наносить профессорам черепно-мозговые травмы. Так что остается выказать признательность Шмуэлю за обильный материал, развязку и все прочее. И лучшей благодарностью будет увековечить его заслуги – как-никак, что написано пером, не вырубишь топором. И тем более – молотком.

Докторская степень должна была открыть мне возможность преподавания в хороших ВУЗах и на достойных условиях. Но не срослось. А раз Графа Монте-Кристо, то бишь доктора наук, из меня не получилось, придется переквалифицироваться в управдомы. Хотя нет. Какой из меня управдом?.. Зато можно в духе тех советских литераторов, которые писали перпендикулярно линии партии, заделаться каким-нибудь кочегаром… или, скажем, плотником.

Молоток есть. Дело за малым.

*

Далее, как бы это ни было забавно, пора отложить в сторону молоток и прекратить им размахивать. Тем более – впустую. Еще одно навязчивое соображение гложило меня поначалу. Ведь если бы я не корчил из себя рыцаря на белом коне, не затевал свое «поступить по-честному» – заблаговременно объясняться со Шмуэлем, искать нового научного руководителя за свой счет и все вот это… А тихо сидел у профессора Басада, подъедал его бюджет и делал вид, что работаю, тем временем подыскивая другого научного руководителя…

Хотя какие раскаяния? Два раза я уже поступал в аспирантуру, обернулось все полнейшим фиаско. Не по нутру мне слепо подчиняться и пресмыкаться перед вышестоящим. А значит, и не суждено ужиться в академической среде, где над бесправным аспирантом царят всесильные научные руководители, железнолобые ректоры, их прихвостни в роде Госпожи Инквизиции и прочая нечисть.

Однако самое трагичное во всей этой истории – конечно, не моя частная судьба, а то, что подобное обращение с аспирантами отнюдь не является чем-то из ряда вон выходящим. Единственное отличие моих злоключений от многих иных, порой гораздо более жестоких и шокирующих, заключается в том, что я намеревался стать доктором наук, чтобы обрести свободу и писать книжки. И поэтому я мог позволить себе сказать «нет» и уйти. Я даже обязан был так поступить ради этой самой свободы. Но среди студентов, магистрантов и аспирантов встречаются молодые люди со светлыми головами и с чистыми намерениями, которые идут учиться действительно ради науки. Им не место в индустрии или в бизнесе. Им место там – в академической среде.

И непонятно, почему и как это так, что путь к научным вершинам в современном мире лежит через тупое послушание и готовность безропотно сносить оскорбления? Такие ли качества мы хотим видеть в будущих ученых?

*

Что-то я упускаю… А, вот! Чуть не забыл. Еще один любовно лелеянный мной сценарий, воплощение которого уже никак от меня не зависело. В начале лета должны были быть объявлены лауреаты стипендии Азриэли – той самой стипендии, на которую меня избрали единственным представителем института.

А ВУЗов в Израиле не так много, и Технион один из двух-трех лучших. Плюс, я всерьез вложился, старался на совесть, так что шансы были неплохие. И вот, представьте, стипендию присуждают не кому-нибудь, а именно мне. Поздравительные письма летят на кафедру, на факультет, профессору Басаду, Ректору и всей его камарилье. А речь идет о круглой сумме, львиная доля которой полагается институту. Учитывая вечные проблемы финансирования, дело отнюдь не плевое.

И тут они опомнятся: где же наш лауреат? Ах, да, мы же его выгнали. Упс, промашка вышла. Попытаются схватиться за головы, которых, по всей видимости, у них нет. Перепугаются пуще прежнего. Зашерстят, забегают как тараканы. Стипендия-то мне уже не достанется, а вот поглядеть, как они мечутся, словно ужаленные, уж больно хотелось. Как-то это… эм… недальновидно; может, стоило потерпеть месяц-другой, прибрать денежки и вышвыривать меня после номинации? Или, чем черт не шутит, не вышвыривать, раз такое дело?

*

Пожалуй, хватит о мелочных дрязгах и о тараканах, как академических, так и тех, которые во множестве обитают в моей голове. Оглядываясь назад, думаю, что историю, произошедшую в Израиле, можно было бы изложить в совсем иных декорациях.

Можно было бы писать об ужасах многочисленных войн, о ракетных обстрелах, о сиренах воздушной тревоги, и в периоды затишья терзающих многих ночными кошмарами, о террористах-смертниках, об автобусах, взрывающихся на мирных улицах наших городов, о раненых, о покалеченных и о наших пленных солдатах – девятнадцатилетних, черт подери, пацанах. Либо – о нищете в секторе Газа, о палестинских подростках, становящихся шахидами из юношеского максимализма и под влиянием милитаристской пропаганды, или о тех, кто за ней стоит. О разбитых семьях, о вдовах, об осиротевших детях и с той, и другой стороны… Обо всей этой бессмысленной кровавой бойне, длящейся уже который десяток лет.

Ведь в ореоле насильственной смерти, а еще лучше – множественных смертей, самая незатейливая история приобретает глубину, значительность и емкость. Именно поэтому снимается столько фильмов и сериалов на военные темы, ну или хотя бы об убийствах и о бандитских разборках. Но я не хочу для антуража усеивать эти страницы трупами и наживаться, пусть даже в литературном смысле, на трагедии израильско-палестинского конфликта, где нет ни правых, ни виноватых, – одни пострадавшие. Не хочу использовать в качестве рельефного фона боль и скорбь двух народов, и главное – миллионов людей.

К тому же по существу сказать почти нечего – у меня нет ответов, одни вопросы. Да и совестно играть такими чувствами. Спекулировать слезами и напрасным страданием, ставшими неотъемлемой и, что самое жуткое, привычной частью жизни и в нашей стране, и у наших палестинских соседей.

Я знаю лишь одну банальнейшую штуку: войны прекратятся только тогда, когда мы все, наконец, осознаем, что нет никаких евреев, палестинцев и, простите, русских. Есть люди. И если кому-то так уж неймется воображать, что он русский, еврей или еще какой-то серо-буро-малиновый – на здоровье. Но не следует забывать, что сегодня это условности тридцать пятой степени значимости. В XXI веке перед человечеством стоят действительно важные проблемы, решение которых возможно лишь при общемировом сотрудничестве.⁵⁰ И решать их будут те, кто это осознал. Если таковых окажется достаточно, и если у нас, вопреки всем ожиданиям, получится… А те, кто не смогли или не захотели осознавать, продолжат ненавидеть и мочить друг друга ради сомнительной привилегии причислять себя к некой этнической или религиозной группе.

*

И напоследок о «нападках» на религию. Я не ставил целью высмеять иудаизм или иные религии как таковые. В конце концов, каждый вправе выбирать, во что верить и что самому себе рассказывать. Однако сложно не возмутиться, когда религией и сопричастностью к ней пользуются как тараном, бейсбольной битой или рычагом давления.

Например, как инженер лаборатории МАксим, умудряющийся верить одновременно в колхоз и кодекс чести рыцарей Амбера. Смехотворно? Да. Ну и пусть себе! Пусть верит. Никаких претензий или возражений. Но лишь до тех пор, пока он не втягивает меня насильно в свой амберский колхоз, не заковывает в латные доспехи и не нахлобучивает сверху ушанку в нашу сорокаградусную жару.

Или как мужик, проклинающий тех, кто умеет заправлять зажигалки, потому что у него самого не получается. Для него Бог – нечто вроде бандитской «крыши». Мне видится такой лагерный образ: «Эй вы, фраера, я под Богом! – и пальцы веером, – Кто на меня?!» Или что-то в этом роде…

Или как Шмуэль, использующий заповеди Господни не только в качестве эталона для оценки лабораторных данных, но и в виде универсального инструмента для достижения корыстных целей и оправдания сомнительных средств.

Его технология лжи с чистой совестью выглядит следующим образом: чинно выводим в верхнем правом углу «Басад» или «с Божьей помощью» (как кому нравится), а в конце приписываем «с благословением» или нечто подобное. И… Вуаля! Между этими двумя заклинаниями, как бы спрятавшись за ними, можно врать, кидать, подставлять и вообще творить любые подлости. Это же не он – Шмуэль – самодурствует, так ведь получается? На все Божья воля. А со Шмуэля взятки гладки. Аминь.