Текст книги "Рукопись, найденная в Сарагосе (другой перевод)"

Автор книги: Ян Потоцкий

– Впрочем, – прибавил дон Энрике, – из всех балконов Сеговии чаще всего навещают мой балкон. Сестра моей жены, Эльвира де Норунья, не только равна несравненным достоинствам моей жены, но сверх того отличается красотой, превышающей прелести всех знакомых мне женщин.

Речь эта произвела на меня сильное впечатление. Особа столь красивая, одаренная столь редкостными качествами, и из краев, где не было эмбебесидо, показалась мне предназначенной небом для моего счастья. Несколько сеговийцев, с которыми я беседовал, единоду, шно подтвердили слова дона Энрике о прелестях Эльвиры, и я решил увидеть её собственными глазами.

Я ещё не покинул Мадрид, когда чувства мои к Эльвире достигли известной силы, но в то же время несколько увеличили мою робость. Прибыв в Сеговию, я не отважился пойти с визитом к сеньору де Торрес или к другим лицам, с которыми познакомился в Мадриде. Мне хотелось, чтобы кто-нибудь заступился за меня перед Эльвирой и вызвал в ней такое же расположение ко мне, какое я к ней испытывал. Я завидовал тем, чье громкое имя или блестящие качества всюду опережают их, однако считал, что если с первого взгляда не приобрету расположения Эльвиры, то, увы, все мои последующие старания и усилия будут совершенно бесполезны.

Я провел несколько дней в трактире, никого не видя. Наконец, я приказал провести себя на улицу, где стоял дом сеньора де Торрес. Напротив я увидел надпись, возвещавшую, что сдается жилье. Мне показали каморку на чердаке, я тут же договорился и снял её за двадцать реалов в месяц, причем сообщил своим хозяевам, что фамилия моя Алонсо и что я прибыл по торговым делам.

Впрочем, все мои дела ограничивались тем, что я поглядывал сквозь опущенные жалюзи на моих окнах. Вечером я заметил вас на балконе в обществе несравненной Эльвиры. Должен ли я признаться? Сперва мне показалось, что я вижу перед собой обычную красотку, но, присмотревшись получше, понял, что непередаваемая гармония черт, которая делала её прелести поначалу менее поражающими, вскоре озаряла их всецело своим сиянием. Вы, сударыня, сами были тогда чрезвычайно хороши, однако я должен признать, что не могли выдержать сравнения со своей сестрой.

С моего чердака я с наслаждением убеждался, что Эльвира совершенно равнодушна к оказываемым ей почестям и что она даже, по-видимому, устала от них. Однако, с другой стороны, это наблюдение всецело отняло у меня желание умножать собою толпу её поклонников, людей, которые вызывали у неё скуку. Я решил глядеть через окно, пока не представится более удобный случай завести знакомство, и. если уж говорить правду, возлагал известные надежды на бой быков.

Ты помнишь, госпожа, что тогда я недурно пел, и потому не мог удержаться, чтобы не дать возлюбленной услышать мой голос. Когда все поклонники расходились, я спускался с чердака и под аккомпанемент гитары так хорошо, как только умел, распевал тирану. Я повторял это несколько вечеров, и наконец заметил, что вы уходили, только выслушав мою песню. Это открытие наполнило душу мою непостижимо сладостным чувством, которое, однако, было весьма далеко от надежды.

Затем я узнал, что Ровельяс выслан в Сеговию. Меня охватило отчаяние, ибо я ни минуты не сомневался, что он влюбится в Эльвиру, и действительно, предчувствия нисколько не обманули меня. Думая, что я нахожусь ещё в Мадриде, он публично называл себя кортехо сестры вашей, принял её цвета, вернее, те, которые сам счёл её цветами, и стал служить ей. С высоты своего чердака я долго был свидетелем этой дерзостной гордыни и с наслаждением убеждался, что Эльвира судила о нём больше по личным его достоинствам, чем по блеску, который его окружал. Но граф был богат, вскоре должен был получить титул гранда, что же я мог предложить равного подобным достоинствам? – Без сомнения, ничего. Я был настолько глубоко убежден в этом и притом любил Эльвиру с такой полнотой и самозабвением, что в душе сам жаждал даже, чтобы она вышла замуж за Ровельяса. Я не думал уже больше о знакомстве с ней и перестал оглашать окрестности своими чувствительными напевами.

Тем временем Ровельяс выражал свою страсть только любезностями и не делал ни одного решительного шага, чтобы добиться руки и сердца Эльвиры. Я узнал даже, что дон Энрике намерен выехать в Виллаку. Я уже приучил себя к приятности жить против его дома и хотел и в деревне обеспечить себе такую же утеху. Я прибыл в Виллаку, выдавая себя за земледельца из Мурсии. Купил домик напротив вашего и украсил его по своему вкусу. Так как, однако, всегда можно по каким-либо приметам узнать переодетого возлюбленного, я решил выписать мою сестру из Гранады и, во избежание подозрений, выдать её за мою жену. Уладив всё это, я вернулся в Сеговию, где услыхал, что Ровельяс намеревается устроить великолепный бой быков. Но я помню, что тогда у вас был двухлетний сынок, быть может, вы скажете мне, что с ним стало?

Тетушка Торрес, вспомнив, что этот сынок является тем самым негодяем, которого вице-король час назад хотел отправить на галеры, не знала, что и отвечать, и, достав платок, залилась слезами.

– Простите, – сказал вице-король, – я вижу, что разбередил какие-то горестные воспоминания, но продолжение моей истории требует, чтобы я говорил об этом несчастном ребенке. Вы помните, что у него тогда была оспа; вы окружали его нежнейшим уходом, и я знаю, что Эльвира также дни и ночи проводила у постели больного малыша. Я не мог удержаться от того, чтобы не попытаться доказать вам, что есть на свете кто-то, кто разделяет все ваши страдания, и еженощно под вашими окнами распевал печальные песни. Вы ещё не забыли об этом?

– Конечно, – ответила тетушка Торрес, – я помню очень хорошо и вчера ещё всё это рассказывала моей спутнице.

И вице-король следующим образом продолжал свою речь:

– Весь город занимался исключительно болезнью Лонсето как главной причиной, из-за которой были отложены зрелища. Именно поэтому, когда дитя выздоровело, радость была всеобщей.

Наступило, наконец, торжество, продолжавшееся, однако, недолго. Первый же бык безжалостно покалечил графа и непременно убил бы его, если бы я не воспрепятствовал этому. Всадив шпагу в загривок разъяренного животного, я бросил взгляд на вашу ложу и увидел, что Эльвира, склонившись к вам, говорила что-то обо мне с выражением, которое необычайно меня обрадовало. Невзирая на это, я исчез, смешавшись с толпой.

На следующий день Ровельяс, несколько оправившись, просил руки Эльвиры. Утверждали, что он не был принят, он же доказывал обратное. Узнав, однако, что вы выезжаете в Виллаку, я решил, что граф по своему обыкновению хвастался. И я тоже выехал в Виллаку, где стал вести жизнь поселянина, сам ходил за плугом или, по крайней мере, делал вид, что тружусь, хотя на самом деле этим занимался мой слуга.

После нескольких дней пребывания в Виллаке, когда я возвращался домой, вслед за волами, опираясь на плечо моей сестры, которую считали моей женой, я заметил вас вместе с вашим мужем и Эльвирой. Вы сидели у дверей вашего дома и пили шоколад. Сестра ваша меня узнала, но я отнюдь не хотел себя выдать. Мне пришла, однако, несчастная мысль повторить некоторые песни, которые я вам пел во время болезни Лонсето. Я не спешил сделать предложение, желая сперва убедиться, что Ровельяс и в самом деле отвергнут.

– Ах, ваше высочество, – сказала тетка Торрес, – нет сомнения, что ты бы сумел увлечь Эльвиру, ведь она и в самом деле отвергла тогда руку графа. Если она впоследствии вышла за него, то сделала это, будучи уверена, что ты женат.

– По-видимому, провидение, – ответил вице-король, – имело иные намерения относительно моей недостойной особы. В самом деле, если бы я добился руки и сердца Эльвиры, хиригуане, ассинибуане и аппалачи не были бы обращены в христианскую веру, а крест, символ нашего спасения, не был бы водружен в трех градусах к северу от Мексиканского залива.

– Быть может, – сказала госпожа де Торрес, – но зато мой муж и моя сестра дожили бы до нынешнего дня. Однако я не смею прерывать продолжения столь увлекательной истории.

И вице-король снова заговорил, продолжив свой рассказ такими словами:

– Спустя несколько дней после вашего возвращения в Виллаку, нарочный из Гранады сообщил мне, что матушка моя смертельно захворала. Любовь уступила место сыновней привязанности, и мы вместе с сестрой покинули Виллаку. Матушка проболела два месяца и испустила дух в наших объятиях. Я оплакивал эту утрату, но, впрочем, быть может, слишком недолго, и возвратился в Сеговию, где узнал, что Эльвира теперь уже графиня Ровельяс.

Одновременно я услышал, что граф назначил награду тому, кто откроет имя его спасителя. Я ответил ему анонимным письмом и отправился в Мадрид, прося доверить мне исправление какой-нибудь должности в Америке. Без труда добившись желаемого, я поторопился сесть на корабль. Пребывание моё в Виллаке было тайной, известной лишь мне и моей сестре, но слугам нашим свойствен врожденный порок шпионства, проникающего во все тайники. Один из моих людей, которого я уволил, отправляясь в Америку, поступил в услужение к Ровельясу, Он рассказал служанке графининой дуэньи всю историю покупки дома в Виллаке и того, как я переоделся поселянином, служанка повторила то же самое дуэнье, та же, для того, чтобы приобрести доверие и особую милость, рассказала всё графу. Ровельяс, сопоставив безымянность моего послания, мгновенность моего появления на корриде и внезапный мой выезд в Америку, пришел к мысли, что я был счастливым возлюбленным его супруги. Мне суждено было узнать обо всем этом лишь много времени спустя; но, прибыв в Америку, я получил письмо следующего содержания:

 
Сеньор дон Санчо де Пенья Сомбре!
 
 
Мне сообщили об отношениях, бывших у тебя с негодницей, за которой я с тех пор отрицаю право носить имя графини Ровельяс. Если хочешь, можешь послать за ребенком, который вскоре у неё родится. Что до меня, я сейчас же выезжаю вслед за тобой в Америку, где надеюсь увидеть тебя в последний раз в моей жизни.
 

Письмо это повергло меня в отчаяние. Вскоре, однако, горе моё переполнило чашу, когда я узнал о смерти Эльвиры, вашего мужа и Ровельяса, которого я хотел убедить в ложности и беспочвенности его упреков. Я сделал всё, что мог, для уничтожения клеветы и для узаконения происхождения его дочери; и, сверх того, я торжественно поклялся, когда девочка подрастет, взять её в жены или не жениться никогда. Свершив этот долг, я решил, что вправе искать смерти, ибо религия не позволяет мне покончить с собой.

Тогда в Америке дикое племя, союзное испанцам, вело войну с соседним народом. Я отправился туда и был принят этим племенем. Но для получения, если так можно выразиться, прав гражданства, мне пришлось позволить вытатуировать на всем моём теле фигуры змеи и черепахи. Голова змеи начиналась на правой моей руке, тело её шестнадцать раз обвивалось вокруг моего собственного тела и только лишь на большом пальце ноги завершалось хвостом. Во время обряда дикарь-оператор умышленно колол меня до кости, пробуя, не издам ли я настрого воспрещенного крика боли. Я выдержал это испытание. Среди этих мук я услышал уже издалека вопли наших диких недругов, в то время, как наши заводили песнь во славу мертвых. Вырвавшись из рук жрецов, я схватил палицу и ринулся в самое пекло. Мы одержали победу. Принесли с собой двести двадцать скальпов; меня же прямо на поле брани единодушно избрали кациком.

Два года спустя дикие племена Новой Мексики перешли в христову веру и стали подданными испанской короны.

Вам, наверно, известно окончание моей истории. Я достиг высших почестей, о каких только может мечтать подданный короля Испании. Но должен предупредить тебя, несравненная Эльвира, что ты никогда не станешь вице-королевой. Политика мадридского кабинета не допускает, чтобы женатые люди обладали в Новом Свете столь обширной властью. С мгновения, как ты станешь моей женой, я перестану носить титул вице-короля. Я могу только сложить к твоим ногам звание испанского гранда и состояние, об источниках которого должен тебе ещё упомянуть в нескольких словах, поскольку оно в будущем станет нашим.

Покорив две провинции Северной Мексики, я получил от короля разрешение на эксплуатацию одной из богатейших серебряных копей. Для этого я объединился с неким спекулятором из Веракрус и за первый год мы получили дивиденды в сумме трех миллионов пиастров; поскольку, однако, привилегия была на моё имя, то я получил на шестьсот тысяч пиастров больше, нежели мой компаньон.

– Прости, сеньор, – прервал незнакомец, – сумма, причитающаяся вице-королю, равнялась одному миллиону восьмистам тысячам пиастров, а причитающаяся его компаньону – одному миллиону двумстам тысячам.

– Вот именно, – ответил цыганский вожак.

– Или, точнее говоря, – сказал незнакомец, – половине суммы плюс половина разности. Ясно, как дважды два – четыре!

– Ты прав, сеньор, – ответил вожак, после чего следующим образом продолжал свой рассказ:

– Вице-король, стремясь подробнее уведомить меня о состоянии своих имущественных дел, сказал:

– На второй год мы ещё глубже проникли в недра земли и нам пришлось проложить штреки, штольни, галереи. Расходы, которые доселе составляли четвертую часть, увеличились на одну восьмую, количество же металла снизилось на одну шестую.

При этих словах геометр достал из кармана дощечку для писания и карандаш, но, полагая, что держит перо, обмакнул карандаш в шоколад; видя, однако, что шоколад не пишет, хотел вытереть воображаемое перо о свой черный кафтан, но отер его о платье Ревекки. Затем он начал что-то наспех и самыми неразборчивыми каракулями писать на своих табличках. Мы посмеялись его рассеянности, а старый вожак в следующих словах продолжал свою речь:

На третий год препятствия ещё увеличились. Нам пришлось выписать рудокопов из Перу, и мы отдали им пятнадцатую часть наших доходов, не обременяя их вовсе налогами, которые в том году возросли на две пятнадцатых. Зато добыча металла возросла в шесть с четвертью раз по сравнению с прошлым годом.

Здесь я понял, что вожак хочет расстроить и спутать все расчеты геометра. И в самом деле, придавая своему рассказу форму задачки, он продолжал:

– С тех пор, господа, наши дивиденды непрестанно уменьшались на две семнадцатых. Поскольку, однако, мы помещали под проценты доходы, полученные от рудников, и присоединяли к капиталу проценты на проценты, то я получил в качестве окончательной суммы моего состояния пятьдесят миллионов пиастров, каковые я и слагаю к твоим ногам вместе со всеми моими титулами, рукой и сердцем.

Тут незнакомец, продолжая писать на дощечках, встал и пошел той же дорогой, которой мы прибыли в табор; но вместо того, чтобы идти прямо, свернул на тропку, ведущую к ручью, где цыгане брали воду, и вскоре мы услышали шум тела, падающего в ручей.

Я устремился ему на помощь, бросился в воду и, борясь с течением, сумел, наконец, вытащить нашего рассеянного на берег. Из него вылили воду, которой он наглотался, развели большой костер, и когда, после долгих наших стараний, геометр пришел в себя, он воззрился на нас невидящими очами и вымолвил слабым голосом:

– Будьте уверены, что состояние вице-короля равняется шестидесяти миллионам двадцати пяти тысячам ста шестидесяти одному пиастру, принимая во внимание, что доля вице-короля всегда относилась к доле его компаньона как тысяча восемьсот к тысяче двумстам, то есть как три к двум.

Проговорив это, геометр впал в своеобразную летаргию, мы же сознательно не хотели его будить, считая, что он, конечно, нуждается в отдыхе. Он проспал до шести часов вечера и проснулся лишь затем, чтобы совершить одну за другой тысячу нелепостей.

Сперва он спросил, кто упал в воду. Когда ему ответили, что он сам и что я его спас, он приблизился ко мне с выражением величайшей признательности и сказал:

– По правде говоря, я не думал, что так хорошо умею плавать; меня весьма утешает и радует, что я сберег для короля одного из отважнейших офицеров, ибо ты, сеньор, являешься капитаном валлонской гвардии, ты сам мне это сказал, а у меня превосходная память.

Общество покатилось со смеху, но геометр нисколько не смутился и постоянно забавлял нас своей рассеянностью.

Каббалист также был занят и неустанно говорил только о вечном страннике Агасфере, который должен был сообщить ему некоторые сведения касательно двух дьяволиц, именующихся Эмина и Зибельда. Ревекка взяла меня под руку и, отведя немного в сторону, чтобы общество не могло слышать, о чем мы говорим, молвила:

– Милый Альфонс, умоляю тебя, скажи мне, что ты думаешь обо всем, что ты узнал и увидел со времени твоего прибытия в эти горы, и что ты думаешь об этих двух висельниках, которые столько тут наделали бед?

– Я и сам не знаю, что тебе ответить, – возразил я. – Тайна, которая мучает твоего брата, кажется мне ещё более неразрешимой, чем ему. Но если тебя интересует моё мнение, то я убежден, что меня усыпили с помощью сонного питья и спящего положили к подножью виселицы. Впрочем, ты же сама говорила мне о власти, пользуясь которой Гомелесы скрытно и негласно управляют этой округой.

– Да, да, – прервала меня Ревекка, – мне кажется, что я хочу, чтобы ты перешел в веру пророка, и, я полагаю, ты должен это сделать.

– Как это? – вскричал я. – Значит и ты разделяешь их намерения?

– Нимало, – возразила она, – для этого у меня есть свои собственные цели; ведь я же говорила тебе, что никогда не полюблю никого из моих единоверцев или из христиан. Но присоединимся к обществу; как-нибудь в другой раз поговорим об этом подробней.

Ревекка пошла к брату, я же направился в противоположную сторону и стал размышлять обо всем том, что видел и слышал. Но чем больше я углублялся в размышления, тем меньше мог привести их в порядок.

День девятнадцатый

всё наше общество заранее собралось в пещере, только вожак не пришел. Геометр был уже вполне здоров, и, убежденный, что это он вытащил меня из воды, поглядывал на меня с превеликим интересом; так мы обычно смотрим на тех, кому оказали важную услугу. Ревекка заметила это его странное поведение и оно её, видимо, необычайно забавляло. Когда завтрак был окончен, она сказала:

– Мы чрезвычайно много потеряли из-за отсутствия вожака, ибо я сгораю от нетерпения: ведь мне непременно нужно узнать о том, каким образом он принял предложение руки, сердца и состояния вице-короля. Тем не менее, этот благородный незнакомец будет, конечно, в состоянии вознаградить нас за нашу потерю, рассказывая нам свои собственные приключения, которые должны быть весьма и весьма занимательными. Мне кажется, что он посвящал себя наукам, не вовсе мне чуждым, и, без сомнения, всё, о чем бы он ни поведал, раз это касается такого человека, как он, достойно моего пристального внимания.

– Я не думаю, – возразил незнакомец, – чтобы вы, сударыня, могли посвятить себя тем же самым наукам, что и я, ибо женщины, как правило, не в состоянии уразуметь даже первейших их начал; однако, так как вы приняли меня со столь редкостным гостеприимством, то рассказать вам после этого обо всем, что касается меня, является моим священнейшим долгом. Итак, я начну с сообщения, что меня зовут… меня зовут…

Сказав это, он начал рыться в карманах, ища свои таблички.

– Я и в самом деле заметила, – сказала Ревекка, – что ты, сеньор, проявляешь незаурядную склонность к рассеянности, но не поверю, чтобы ты мог быть рассеянным до такой степени, чтобы забыть свою собственную фамилию.

– Ты права, сеньора, – ответил геометр, – от природы я вовсе не рассеянный, но отец мой в один прекрасный день по рассеянности подписался именем брата вместо своего и сразу потерял жену, состояние и должность. Чтобы не впасть в такого рода ошибку, я записал свою фамилию на этих табличках и с тех пор каждый раз, как мне приходится подписываться, с точностью переписываю с них своё имя.

– Но если мы жаждем, – воскликнула Ревекка, – чтобы вы, сеньор, не написали, а сказали нам свою фамилию?

– И в самом деле, ты права, сеньора, – ответил незнакомец и, спрятав таблички в карман, начал свою историю такими словами:

История геометра

Меня зовут дон Педро Веласкес. Я – отпрыск прославленного рода маркизов Веласкес, которые, с тех пор как был изобретен порох, все служили в артиллерии и были самыми опытными и знающими офицерами, какими только обладала Испания в этом виде оружия. Дон Рамиро Веласкес, главнокомандующий артиллерией при Филиппе IV,[118]118
  Филипп IV (1605–1665) – испанский король (1621–1665). В период его правления усугубился кризис испанского абсолютизма, и страна пришла к экономическому и политическому упадку, потеряв в 1640 г. Португалию, а в 1648 г. – Нидерланды.


[Закрыть] был возведен в достоинство гранда его наследником. У дона Рамиро было двое сыновей, оба женатые. Хотя только старшая ветвь сохраняла титул и состояние, тем не менее, представители оной, далекие от того, чтобы предаваться пустым и тщеславным занятиям, исполняя придворные должности, всегда занимались почтенными трудами, которым оная ветвь обязана была своим возвышением, и притом, сколько возможно, всегда и всюду старались поддерживать ветвь младшую.

Так продолжалось вплоть до дона Санчо, пятого герцога Веласкеса, правнука старшего сына дона Рамиро. Этот достойный муж, как и его предки, занимал должность главнокомандующего артиллерией, а кроме того, был наместником Галисии, где также постоянно жил. Он женился на дочери герцога Альбы, супружество это было столь же счастливым для него, как и почетным для всего нашего семейства. Однако надежды дона Санчо не во всем осуществились. Герцогиня произвела на свет одну только дочь по имени Бланка. Герцог предназначил её в жены одному из Веласкесов, принадлежащих к младшей ветви, которой она должна была передать, таким образом, свой титул и состояние.

Отец мой, дон Энрике, и брат его, дон Карлос, только что похоронили своего отца, который в той же степени, как и герцог Веласкес, происходил от дона Рамиро. По приказу герцога их обоих доставили в его дом. Отцу моему было тогда двенадцать лет, дяде – одиннадцать. Их характеры были совершенно противоположны. Отец был серьезным, углубленным в науки и чрезвычайно чувствительным, в то время как брат его Карлос, легкомысленный, ветреный, не мог ни минутки высидеть за книгой. Дон Санчо, убедившись в различии их характеров, решил, что мой отец будет его зятем; для того же, чтобы сердце Бланки не склонилось к противоположному, он послал дона Карлоса в Париж, где тот должен был завершить своё воспитание под руководством графа Эрейры, его родича и тогдашнего испанского посла во Франции.

Мой отец своими исключительными качествами, добросердечием и неутомимым трудом с каждым днем завоевывал всё большую благосклонность герцога; Бланка же, зная о сделанном для неё выборе, всё сильнее к нему привязывалась. Она разделяла даже увлечения молодого возлюбленного и далеко продвинулась с ним по стезе наук. Представьте себе юношу, поразительные способности которого охватывали всю совокупность человеческих познаний, в возрасте, когда другие едва только приступают к первым их началам; вообразите затем того же самого юношу, влюбленного в особу одного с ним возраста, блистающую необычайными качествами ума, жаждущую понять его и счастливую от успехов, которые она намеревалась с ним разделить: вот тогда вы и получите далеко не полное представление о счастье, которым мой отец наслаждался в ту краткую эпоху своей жизни. И отчего бы Бланке не любить его? Старый герцог гордился им, вся провинция уважала его и ему не было ещё двадцати лет, когда слава его перешагнула границы Испании. Бланка любила своего нареченного, побуждаемая, быть может, лишь себялюбием; дон Энрике же, который только ею и дышал, любил всем сердцем своим. К старому герцогу он питал в душе почти такую же нежность, как и к его дочери, и часто с превеликим сожалением думал о том, что брат его Карлос не в Испании.

– Милая Бланка, – говорил он своей возлюбленной, – ты не находишь, что для полноты нашего счастья нам недостает Карлоса? У нас тут немало красивых девушек, которые могли бы благотворно на него повлиять, правда, он легкомыслен, редко пишет мне, но обаятельная и кроткая женщина сумела бы привлечь к себе его сердце. Возлюбленная моя Бланка, я боготворю тебя, уважаю твоего отца, но раз природа даровала мне брата, почему рок разлучает нас так надолго?

В один прекрасный день герцог приказал призвать к себе моего отца и сказал ему:

– Дон Энрике, я только что получил от короля, нашего всемилостивейшего государя, письмо, которое хочу тебе прочесть. Вот оно:

 
Мой кузен!
 
 
На последнем нашем совете мы решили, исходя из новых планов, возвести в некоторых пунктах укрепления, служащие для защиты нашего королевства. Мы видим, что в Европе разделились мнения относительно систем дона Вобана[119]119
  Вобан, Себастьен ле Претр (1633–1707) – французский военный инженер и экономист, маршал Франции.


[Закрыть] и дона Когорна. Изволь призвать опытнейших и наиболее знающих людей для изучения сего предмета. Пришли нам их планы, и если мы найдем среди них такие, которые смогут нас удовлетворить,  автору оных  будет доверено их осуществление. Помимо всего прочего,   наше   монаршее   великолепие   вознаградит   его   по   заслугам.   А   теперь  поверяем тебя любви  господней  и пребываем благоволящим к тебе
 
 
Королем
 

– Чего же больше, – сказал герцог, – не ощущаешь ли ты в себе, любимый Энрике, силу вступить в единоборство? Предупреждаю, что соперниками твоими будут опытнейшие инженеры не только Испании, но и всей Европы.

Отец мой на минуту задумался, после чего ответил с чувством уверенности:

– Да, я согласен, милостивый герцог, и хотя я только начинаю трудиться в этой области, однако ваша герцогская милость вполне может на меня положиться.

– На том и порешим, – сказал герцог, – старайся выполнить свой труд как можно лучше, а как только ты его завершишь, ничто уже не будет помехой вашему счастью. Бланка станет твоей.

Можете представить себе, с каким рвением отец мой принялся за работу. Дни и ночи проводил он за письменным столом, когда же порой усталый ум внезапно требовал отдыха, он коротал часы в обществе Бланки, мечтая о своём будущем счастье и о радости, с какой он заключит в свои объятья вернувшегося Карлоса. Так прошел целый год. Наконец прибыло множество планов из разных областей Испании и из разных стран Европы. Все они были опечатаны и сложены в канцелярии герцога. Мой отец решил, что следует окончательно усовершенствовать свой труд и усовершенствовал его до такой степени, о которой я могу дать вам лишь самое слабое понятие. Он начал с определения основных принципов атаки и обороны, затем указал, в чем именно Когорн согласен с этими принципами, утверждая, что всегда, когда он от этих принципов отступает, он впадает в заблуждение. Вобана он ставил гораздо выше, чем Когорна; однако предрек, что маршал Франции во второй раз изменит свою систему; кстати, позднее его предсказание сбылось. Все эти аргументы он подкреплял не только учеными теориями, но и подробностями, касающимися способов возведения укреплений с учетом местных условий, а также прилагал примерные сметы и математические расчеты, непонятные даже людям, наиболее сведущим в науке.

Отец, дописав последнюю строку своего труда, обнаружил в нём ещё множество неточностей, которых сперва не заметил; весь дрожа, он отнес рукопись герцогу, который наутро отдал ему её, говоря:

– Любезный племянник, ты завоевал первенство; я тотчас же перешлю твои планы, ты же думай сейчас только о своей свадьбе, которая вскоре состоится.

В восторге отец бросился к ногам герцога и произнес:

– Сиятельный герцог, благоволи удовлетворить мою просьбу и позволь приехать моему брату, ибо счастье моё будет неполным, если я не обниму его после столь долгой разлуки.

Герцог нахмурил брови и ответил:

– Я предвижу, что Карлос прожужжит нам все уши, превознося мнимое великолепие двора Людовика XIV, но, так как ты просишь меня об этом, изволь, я пошлю за ним.

Отец поцеловал герцогу руку и отправился к своей нареченной. С тех. пор он не занимался больше геометрией, и любовь заполняла все мгновения его жизни и всю его душу.

Между тем король, которого очень занимали проблемы фортификации, приказал просмотреть и оценить все планы. Труд моего отца был принят единогласно. Вскоре отец получил письмо от министра, в котором тот выражал ему высочайшее удовлетворение и, по поручению короля, осведомлялся, каким образом он хочет быть вознагражден. В письме, адресованном герцогу, министр давал понять, что молодой человек, конечно, мог бы получить звание первого полковника артиллерии, если бы пожелал этого.

Отец показал письмо герцогу, который, в свою очередь, ознакомил его с посланием, адресованным ему, причем отец счёл нужным сказать, что никогда не осмелится принять звание, которое, по его мнению, он до сих пор ещё не заслужил, и просил герцога, чтобы тот от его имени ответил министру.

Герцог возразил ему:

– Министр, – сказал он, – писал тебе и ты должен ему ответить.

Без сомнения, у министра есть на это свои причины, так как, однако, в письме, написанном ко мне, он называет тебя молодым человеком, безусловно молодость твоя привлекла внимание короля, которому он хочет представить собственноручное письмо юноши, преисполненного надежд.

Впрочем, попробуем составить сие письмо так, чтобы в нём нельзя было усмотреть ни самомнения, ни самодовольства.

Говоря это, герцог присел к столику и начал писать так:

 
Ваше превосходительство!
 
 
Удовлетворенность его королевского величества, засвидетельствованная мне вами, ваше превосходительство, является наградой, достаточной для всякого благородного кастильца. Однако, ободряемый его добротою, я позволю себе просить его королевское величество утвердить моё бракосочетание с Бланкой Веласкес, наследницей владений и титулов нашего дома.
 
 
Такая перемена состояния не ослабит моего рвения в служении отечеству и монарху. Я буду весьма счастлив, если когда-нибудь, благодаря трудам  своим,   смогу  заслужить  звание   первого  полковника   артиллерии, каковое звание столько моих предков носило с честью. Покорный слуга вашего превосходительства и т. д.
 

Отец поблагодарил герцога за труд, который он потратил на сочинение письма, пошел к себе и переписал этот текст слово в слово, но в миг, когда он должен был его подписать, услышал доносящийся со двора крик:

– Дон Карлос приехал! Дон Карлос приехал!

– Кто? Мой брат? Где он? Дайте мне его обнять!

– Изволь окончить письмо, дон Энрике, – сказал ему курьер, который должен был немедленно выехать к министру. Отец, вне себя от радости по случаю приезда брата и подгоняемый курьером, вместо «дон Энрике» подписался «дон Карлос Веласкес», запечатал письмо и побежал обнять брата.

И в самом деле, братья нежно обнялись, но дон Карлос, отскакивая назад, начал смеяться во всё горло и сказал:

– Милый Энрике, ты как две капли воды похож на Скарамуша[120]120
  Скарамуш – персонаж итальянской комедии масок.


[Закрыть] из итальянской комедии: брыжжи твои обнимают твой подбородок, будто тазик для бритья. Впрочем, я по-прежнему тебя люблю. А теперь, идем к старому добряку!