Текст книги "Рукопись, найденная в Сарагосе (другой перевод)"

Автор книги: Ян Потоцкий

День семнадцатый

Заметив, что все собираются в пещере, я решил присоединиться к обществу. Мы спешили покончить с завтраком, и Ревекка первая спросила вожака, что же случилось дальше с Марией де Торрес. Пандесовна не заставил себя долго упрашивать и повел такую речь:

Продолжение истории Марии де Торрес

Выплакавшись на постели Эльвиры, я ушла в свою комнату. Замешательство моё было бы, без сомнения, менее мучительным и тягостным, если бы я могла с кем-нибудь посоветоваться, но мне не хотелось никому рассказывать о позоре моих детей, сама же я погибала от угрызений совести, считая себя единственной виновницей всех этих бед и несчастий. Целых два дня не могла я остановить своих слез; на третий день я увидела приближающееся к нам великое множество людей и мулов; мне возвестили о прибытии коррехидора Сеговии. Чиновник этот, едва успев поздороваться, уведомил меня, что граф Пенья де Велес, испанский гранд и вице-король Мексики, прибывший в Европу всего несколько дней тому назад, прислал мне письмо и приказал срочно вручить его мне; уважение же, которое он, коррехидор, питает к его милости, явилось причиной того, что он решил лично доставить мне его послание. Я поблагодарила, как принято, и вскрыла письмо следующего содержания:

 
Госпожа!
 
 
Сегодня исполняется как раз тринадцать лет без двух месяцев, с тех пор, как я имел честь личным письмом уведомить вас, что никогда не буду иметь иной жены, кроме Эльвиры Ровельяс, которая явилась на свет за восемь месяцев до написания в Америке упомянутого личного письма. Уважение, которое я питал тогда к этой особе, возрастало вместе с  её  прелестями.  Я  намеревался  поспешить  в  Виллаку  и  броситься  к её ногам, но высочайшие повеления его величества дона Карлоса II[114]114
  Карл II (1661–1700) – король Испании (1665–1700), последний испанский Габсбург.


[Закрыть] заставили меня задержаться на расстоянии пятидесяти миль от Мадрида. Теперь мне остается только с нетерпением дожидаться вашего прибытия на дороге, ведущей из Сеговии в Бискайю.
Ваш покорный слуга
дон Санчо, граф де Пенья Велес.
 

Несмотря на все мои огорчения, я не могла не улыбнуться, читая это преисполненное уважения послание от вице-короля. Коррехидор вместе с письмом вручил мне увесистый мешочек, в котором находилась сумма, пролежавшая в течение многих лет в банке Асиенто. Затем, он попрощался со мной, отобедал у алькада и выехал в Сеговию. Что до меня, то всё это время я простояла неподвижно, как изваяние, с письмом в одной руке и с кошельком – в другой. Я всё ещё не оправилась от изумления, когда вошел алькад и сообщил мне, что он проводил коррехидора до границ местечка Виллака и рад повиноваться моим приказаниям, дабы приготовить мулов, погонщиков, проводников, седла, провизию, – одним словом, всё, что потребуется в дороге.

Я предоставила алькаду заниматься всеми этими делами, и, благодаря его рвению, мы на следующий же день отправились в путь. Ночь провели в Вилла Верде и сегодня остановились тут. Завтра прибудем в Вилья Реал, где застанем уже вице-короля, как всегда, исполненного почтения и уважения. Но что я ему скажу, несчастная? Что сам он скажет, увидя слезы бедной девочки? Я не хотела оставить моего сына дома из опасения, что это возбудит подозрения у алькада и приходского священника, и, кроме того, была не в силах сопротивляться его пылким просьбам разрешить ему во что бы то ни стало сопровождать нас. Я переодела его погонщиком мулов, и один бог знает, чем всё это кончится. Я трепещу, и в то же время жажду, чтобы все обошлось благополучно. Кроме того, мне непременно нужно видеть вице-короля, ведь я должна сама узнать, что он решил относительно возвращения наследства, которое должна была получить Эльвира. Если моя племянница не заслуживает того, чтобы стать его женой, я надеюсь, что ей удастся пробудить в нём участие и обрести его покровительство. Однако как я в мои годы посмею оправдываться в моей нерадивости и пагубной оплошности? Право же, если бы я не была христианкой, я предпочла бы смерть тому мгновению, которое меня ожидает.

На этом почтенная Мария де Торрес закончила свой рассказ и, погрузившись в свои горести, пролила потоки слез. Тетушка моя достала платок и начала плакать, я плакал тоже; Эльвира разрыдалась до такой степени, что пришлось её раздеть и уложить в постель. Случай этот содействовал тому, что все отправились отдохнуть.

Я улегся и тотчас же заснул. Едва начало светать, как я услышал, что меня кто-то треплет за плечо. Я очнулся и хотел закричать.

– Тихо, не кричи, – быстро ответили мне, – я Лонсето. Эльвира и я нашли средство, которое, во всяком случае, на несколько дней выведет нас из затруднения. Вот платье моей кузины, надень его на себя, а твой костюм отдай Эльвире. Моя матушка столь добра, что нам простит. Что же касается погонщиков и слуг, которые сопровождали нас от Виллаки, то они не смогут нас выдать. Они уже все разошлись по домам, потому что на их место вице-король прислал новых. Служанка Эльвиры знает о наших намерениях; одевайся как можно скорей, а потом ложись в постель Эльвиры, она же ляжет в твою.

План Лонсето показался мне безупречным, и посему я стал одеваться с величайшей поспешностью. Мне было тогда двенадцать лет, я был весьма рослым для своего возраста и платье тринадцатилетней кастильянки сидело на мне как влитое; кстати, да будет вам известно, что женщины в Кастилии, как правило, менее рослы, чем андалузки. Переодевшись в платье Эльвиры, я пошел лечь в её постель и вскоре услышал, как её тетушке сообщают, что дворецкий вице-короля ждет её на кухне, служившей общей для всех комнатой. Вскоре позвали Эльвиру, я встал и пошел вместо неё; тетка её воздела к небу руки и упала на стул; но дворецкий решительно ничего не заметил, преклонил одно колено, заверил меня, что его господин питает ко мне глубочайшее уважение и вручил мне шкатулку с драгоценностями. Я принял её с чрезвычайной признательностью и велел ему встать. Тогда вошли придворные и слуги из свиты вице-короля, они стали меня приветствовать, троекратно возглашая:

– Viva la nuestra vireyna![115]115
  Да здравствует наша вице-королева! (исп.).


[Закрыть]

При этих возгласах вбежала моя тетка вместе с Эльвирой, переодетой мальчиком; ещё с порога она подала Марии де Торрес знаки, которыми показывала, что нельзя сделать ничего другого, как только покориться естественному ходу событий.

Дворецкий осведомился у меня, кто эта дама. Я ответил, что это моя мадридская знакомая, направляющаяся в Бургос, дабы определить своего племянника в коллегию театинцев. В ответ на мои слова дворецкий просил её, чтобы она согласилась воспользоваться лектикой вице-короля. Моя тетка пожелала, чтобы её племяннику была предоставлена отдельная лектика, так как, по её словам, он был слабого здоровья и измучен путешествием. Дворецкий отдал соответствующие распоряжения, после чего подал мне руку в белой перчатке и усадил меня в лектику. Я открывал кавалькаду, и весь караван сразу же за мной тронулся с места.

Вот так я внезапно стал будущей вице-королевой, держащей в руках ларчик, наполненный брильянтами, несомой двумя белыми мулами в раззолоченной лектике и с двумя конюшими, гарцевавшими у золоченых дверец. В этом, столь странном для мальчика моих лет положении, я впервые стал задумываться о том, что такое супружество, род союза, сущность которого я ещё не вполне понимал. Однако я был уверен, что вице-король не женится на мне, – итак, мне не оставалось ничего лучшего, как длить его иллюзию и дать моему другу Лонсето время для того, чтобы он успел придумать какой-нибудь способ, который раз и навсегда вывел бы нас из затруднительного положения. Я полагал, что, оказывая услугу приятелю, я непременно совершаю благородный поступок.

Одним словом, я решил, по возможности, изображать молодую девушку, и, чтобы себя к этому хорошенько приучить, раскинулся в лектике, улыбаясь, потупляя глазки и употребляя иные женские ужимки. Я напоминал себе также, что, идя пешком, я должен воздерживаться от того, чтобы делать слишком большие шаги, как и вообще остерегаться всяких чрезмерно резких движений.

Я был погружен в размышления обо всем этом, когда внезапно густое облако пыли возвестило о приближении вице-короля. Дворецкий просил меня, чтобы я соизволил выйти из лектики и опереться на его руку. Вице-король спрыгнул с коня, пал на одно колено и молвил:

– Благоволи, госпожа, принять признание в любви, которая началась с твоим рождением, а кончится с моей смертью.

Засим он поцеловал мне руку и, не ожидая ответа, посадил в лектику, а сам вскочил на коня, и мы пустились в дальнейший путь.

Когда он, не обращая на меня особого внимания, гарцевал так у самых дверец моей лектики, у меня было вполне достаточно времени, чтобы присмотреться к нему. Это был уже не тот пылкий юноша, которого Мария де Торрес находила таким прекрасным, когда он закалывал быка или возвращался, идя за плугом, с поля. Вице-король всё ещё мог считаться красивым мужчиной, но лицо его, обожженное тропическим зноем, казалось скорее черным, нежели белым.

Нависшие брови придавали ему настолько свирепое выражение, что даже когда он хотел улыбнуться, черты его непроизвольно искажались самым отталкивающим образом. С мужчинами он разговаривал громовым голосом, а беседуя с дамами, так пищал, что невозможно было удержаться от смеха. Когда он орал на своих людей, казалось, что он отдает приказы целому войску, ко мне же он обращался так, как будто ждет от меня приказа за мгновение перед битвой.

Чем больше я наблюдал за вице-королем, тем тревожней становилось у меня на душе. Я предчувствовал, что когда он обнаружит мой истинный пол, то непременно прикажет немилосердно меня высечь, и боялся этой минуты, как огня. Мне не требовалось изображать боязливость, ибо я и в самом деле весь дрожал и не смел хоть на миг поднять глаза.

Мы прибыли в Вальядолид. Дворецкий подал мне руку и ввёл в предназначенные мне покои. Обе тетушки вошли вслед за мной, Эльвира также хотела войти, но её прогнали в шею, как уличного мальчишку. Что до Лонсето, то он вместе со слугами остался на конюшне.

Оказавшись наедине с тетками, я упал им в ноги, умоляя, чтобы они меня не выдавали, и красноречиво описывая им суровые наказания, на которые меня может обречь их болтливость. Мысль, что меня и впрямь могут высечь, погрузила мою тетушку в отчаяние, и она присоединила свою просьбу к моей, но все эти настоятельные мольбы не были нужны. Мария де Торрес, напуганная так же, как и мы, думала только о том, как оттянуть окончательное разрешение инцидента. Нам возвестили, что обед уже готов. Вице-король встретил меня у дверей столовой, проводил на место и, садясь по правую руку от меня, изрек:

– Госпожа, инкогнито, которое я храню до сих пор, мешает мне объявить о моём вице-королевском звании, но отнюдь не отменяет оного.

Прости мне поэтому, если я позволю себе садиться одесную тебя, но так же точно поступает благосклонный монарх, которого я имею честь представлять, по отношению к сиятельной особе королевы.

Затем дворецкий усадил прочих лиц, согласно их званию, сохраняя первое место для госпожи де Торрес.

Приступив к обеду, мы долгое время не нарушали молчания, однако затем вице-король возвысил голос и, обратившись к госпоже де Торрес, произнес:

– С грустью вижу, что в письме, которое ты, сударыня, писала ко мне в Америку, ты как будто бы усомнилась в выполнении обещаний, данных мною тебе около тринадцати лет тому назад.

– И в самом деле, сиятельнейший сеньор, – отвечала тетка Эльвиры, – если бы я надеялась на столь непреложное выполнение данного вами обещания, я постаралась бы, чтобы моя племянница стала достойнее вашего высочества.

– Вижу, – ответил вице-король, – что ты, госпожа, из Европы, ибо в Новом Свете все отлично знают, что со мной шутки плохи.

После этих решительных слов беседа несколько увяла, и никто уже не нарушил молчания. Когда обед окончился, вице-король проводил меня до самых моих покоев. Обе тетки пошли узнать, что с Эльвирой, которой подали обед в комнате дворецкого, я же остался с её служанкой, которая отныне несла службу при моей особе. Она знала, что я мальчик, но прислуживала мне однако с немалым рвением, хотя тоже невероятно боялась вице-короля. Мы взаимно пытались придать себе храбрости и, как бы то ни было, весело проводили время.

Тетки вскоре вернулись, и, так как вице-король заявил, что целый день не будет меня видеть, тайно привели Эльвиру и Лонсето. Тогда веселье стало всеобщим, мы смеялись от всей души, так что даже тетушки, довольные минутой передышки, должны были разделить нашу радость.

Едва сгустились сумерки, мы услышали звуки гитары и заметили вице-короля, который, завернувшись в плащ, старался укрыться за углом соседнего дома. Голос его, хотя уже далеко не юношеский, был, однако, ещё весьма приятен, более того, – он значительно усовершенствовался с точки зрения метода, из чего следовало, что вице-король и в Америке не оставлял музыки.

Маленькая Эльвира, отлично зная уловки женского кокетства, сняла одну из моих перчаток и швырнула её за окно. Вице-король поднял её, поцеловал и спрятал за пазухой. Но едва я оказал ему эту любезность, как мне подумалось, что на моём счету прибавится лишняя сотня розог, как только вице-король узнает, что я за Эльвира. Эта мысль так глубоко меня опечалила, что я стал думать только о том, как бы поскорее отправиться спать. Эльвира и Лонсето со слезами простились со мной.

– До завтра, – сказал я.

– Быть может, – ответил Лонсето.

Затем я улегся в той самой комнате, где стояло ложе моей новой тетки. И я, и она, разоблачаясь перед сном, старались проделывать это как можно скромнее.

Наутро тетка моя Даланоса разбудила нас очень рано, говоря, что Лонсето и Эльвира ночью убежали и неизвестно, что с ними стало. Весть эта как громом поразила бедную Марию де Торрес. Что до меня, то я подумал, что не могу сделать ничего лучшего, как только остаться вместо Эльвиры вице-королевой Мексики.

Когда цыган так рассказывал нам свои приключения, один из его людей пришел отдать ему отчет о том, что сделано за день, и вожак поднялся и попросил позволить ему отложить продолжение рассказа на следующий день.

Ревекка капризно заметила, что вечно нам кто-то мешает, заставляя прервать рассказ на самом интересном месте, после чего присутствующие повели беседу о довольно безразличных вещах. Каббалист сообщил, что до него дошли вести о вечном страннике Агасфере, который уже перешел Балканы и вскоре прибудет в Испанию. Точнее не знаю, что все делали в этот день, и перехожу к следующему, который был гораздо богаче событиями.

День восемнадцатый

Я проснулся на рассвете, и мне вдруг пришла охота побывать у зловещей виселицы Лос Эрманос в надежде, что я снова найду там какую-нибудь жертву. Прогулка эта не была напрасной, ибо я и в самом деле нашел человека, лежащего между двумя висельниками. Несчастный казался совершенно лишенным чувств и окоченевшим, но, впрочем, притронувшись к его рукам, я убедился, что в нём ещё теплились остатки жизни.

Я принес ему воды и обрызгал лицо; но, видя, что он отнюдь не приходит в чувство, я взвалил его на спину и вынес из гнусной ограды. Понемногу он пришел в себя, вперил в меня отсутствующий взгляд, потом вдруг вырвался из моих рук и побежал, не разбирая дороги. Какое-то время я следил за ним; заметив, однако, что он бежит в кусты и легко может заблудиться в этих дебрях, я счёл своим долгом побежать за ним и остановить его. Незнакомец обернулся и, видя, что за ним гонятся, побежал быстрее; наконец, он споткнулся, упал и поранил голову. Я отер ему платком рану, после чего, оторвав кусок своей рубашки, перевязал ему голову.

Незнакомец ничего мне не сказал; тогда, ободренный этой покорностью, я подал ему руку и проводил его в цыганский табор. За всё это время я не смог добиться от него ни единого слова. Придя в пещеру, я застал уже всех в сборе; для меня сохранили одно место, но подвинулись, уступая ещё одно – незнакомцу, вовсе не спрашивая, кто он и откуда прибыл. Таковы законы испанского гостеприимства, от коих никто не отваживается уклониться.

Незнакомец стал жадно пить шоколад, как человек отчаянно голодный.

Вожак спросил, что за злоумышленники его так сильно ранили.

– Никакие не злоумышленники! – ответил я. – Я нашел этого сеньора под виселицей Лос Эрманос. Как только он пришел в чувство, он сразу же начал изо всех сил убегать; тогда, опасаясь, чтобы он не заблудился в зарослях, я погнался за ним и непременно схватил бы его, когда он упал. Быстрота, с которой он убегал, является причиной, по которой он так покалечился.

Услышав эти мои слова, незнакомец положил ложечку и, обращаясь ко мне, сказал с пресерьезной миной:

– Ты, сеньор, выражаешься ошибочно, что, безусловно, является следствием неверных принципов, которые тебе внушили в юности.

Вы легко можете судить, какое впечатление произвели на меня эти слова. Однако я сдержался и ответил:

– Сеньор незнакомец, смею тебя заверить, что с младенческих лет мне внушали наилучшие принципы, которые мне тем необходимее, что я имею честь быть капитаном валлонской гвардии.

– Я говорил, – прервал меня незнакомец, – о принципах, которыми ты руководствуешься при рассмотрении ускоренного движения тел по наклонной плоскости. Ибо если ты хочешь говорить о моём падении и доказать его причины, ты обязан принять во внимание, что, поскольку виселица помещена на возвышенном месте, я принужден был бежать по наклонной плоскости. Отсюда следовало принять линию моего бега за гипотенузу прямоугольного треугольника, основание которого параллельно горизонту, прямой же угол заключен между вышеупомянутым основанием и отвесной линией, ведущей к вершине треугольника, или к низу виселицы. Тогда ты мог бы сказать, что моё ускоренное движение по наклонной плоскости так относилось к падению вдоль перпендикуляра, как этот самый перпендикуляр относился к гипотенузе. Это-то ускоренное движение, описанное таким образом, и было причиной того, что я упал, а вовсе не удвоение моей скорости. Но, впрочем, невзирая на все вышесказанные обстоятельства, я охотно считаю тебя капитаном валлонской гвардии.

После этих слов незнакомец вновь взялся за свою чашечку, оставив меня в нерешительности относительно того, как мне отнестись к его доказательствам, ибо я и в самом деле не ведал, говорил ли он всерьез, или же хотел посмеяться надо мной.

Цыганский вожак, видя, что доказательства незнакомца так меня взволновали, пожелал придать беседе иное направление и сказал:

– Этот благородный путешественник, который, как мне кажется, обладает необычайными познаниями по части геометрии, безусловно нуждается в отдыхе; поэтому не следует сейчас настаивать на том, чтобы он говорил, и если общество разрешит, я займу его место и буду продолжать историю, начатую вчера.

Ревекка ответила, что ничего для неё не может быть приятнее, и вожак повел такую речь:

Продолжение истории цыганского вожака

Когда нас вчера прервали, я рассказывал о том, как тетка Даланоса явилась с сообщением, что Лонсето убежал с Эльвирой, переодетой мальчиком, и какой ужас охватил нас при этой вести. Тетка Торрес, которая сразу потеряла сына и племянницу, предалась отчаянию. Я же, покинутый Эльвирой, рассудил, что мне остается только стать вице-королевой или подвергнуться наказанию, которого я страшился больше смерти.

Я как раз размышлял об этом ужасном положении, когда дворецкий возвестил, что всё уже готово к путешествию, и предложил мне руку, желая проводить меня с лестницы. У меня же голова была настолько отуманена неизбежной необходимостью стать вице-королевой, что я поднялся с ненаигранной важностью и оперся на руку дворецкого с видом скромным, но отнюдь не лишенным достоинства, так что, взглянув на меня, обе тетушки улыбнулись, несмотря на все свои огорчения.

В этот день вице-король не гарцевал уже у дверец моей лектики. Мы нашли его в Торквемада, у дверей трактира. Милость, которую я ему оказал вчера, вселила в него отвагу; он показал мне перчатку, спрятанную на груди, и, подавая руку, высадил из лектики. В тот же миг он взял меня за руку, легонько сжал её и поцеловал. Мне было приятно, что сам вице-король так со мной обращается, но вдруг я вспомнил о порке, которая неотвратимо должна была последовать после всех этих знаков глубочайшего уважения.

В течение четверти часа нас оставили в покоях, предназначенных для женщин, после чего пригласили к столу. Мы уселись так же, как вчера. За первым блюдом царило угрюмое молчание, но после второго вице-король, обращаясь к тетке Даланосе, сказал:

– Я узнал о шутке, которую сыграл с вами ваш племянник, вместе с этим негодяем, маленьким погонщиком. Если бы мы были в Мексике, они вскоре уже попали бы ко мне в руки. Я приказал отправить за ними погоню. Если мои люди их задержат, ваш племянничек будет торжественно высечен во дворе коллегии отцов-театинцев, а маленький погонщик проветрится на галерах.

При слове «галеры» госпожа де Торрес, удрученная грядущей судьбою своего сына, тотчас же лишилась чувств; я же, услышав о розгах во дворе у отцов-театинцев, от ужаса сполз со стула на пол.

Вице-король с изысканной вежливостью помог мне подняться и вновь занять своё место за столом; я несколько успокоился и, стараясь быть как можно веселее, дожидался окончания обеда. Когда убрали со стола, вице-король, вместо того, чтобы проводить меня в мои покои, увел нас троих под раскидистые деревья против трактира и, усадив на скамью, изрек:

– Весьма возможно, что вас несколько испугала кажущаяся строгость, которая проглядывает в моём образе мыслей и действий и которую я приобрел, исполняя многообразные свои обязанности. На самом же деле, суровость сия совершенно чужда моему сердцу; полагаю, что вы доселе знаете меня лишь по немногим моим поступкам и не подумали ни об их поводах, ни об их последствиях. Поэтому вам следует услышать историю моей жизни; в конце концов, я должен вам её поведать. Поближе познакомившись со мной, вы, несомненно, избавитесь от той необоснованной тревоги, которая охватила вас сегодня с такой внезапностью.

Произнеся эти слова, вице-король молча ожидал нашего ответа. Мы изъявили ему живейшее согласие ближе ознакомиться с подробностями его жизни; он поблагодарил нас и, обрадованный этим непритворным проявлением интереса, начал следующим образом:

История графа де Пенья Велес

Я родился в очаровательных окрестностях Гранады в сельском домике, принадлежащем моему отцу, над самым берегом прелестного Хениля. Вам известно, что для испанских поэтов провинция наша – театр всех и всяческих пасторальных сцен. Они настолько основательно убедили нас в том, что климат наш содействует пробуждению любовных чувств, что не много найдется жителей Гранады, которые не провели бы молодости своей, а порой и всей жизни в ухаживании и амурных утехах.

Когда молодой человек у нас впервые вступает в свет, он начинает у нас с выбора дамы сердца, если же та принимает выражения его верноподданнических чувств, тогда он объявляет себя её embebecido[116]116
  Опьяненный, очарованный (исп.).


[Закрыть] или обольщенным её прелестями. Дама, принимающая подобную жертву, заключает с юношей молчаливое соглашение, в силу которого она исключительно ему одному доверяет свой веер и перчатки. Равным образом она отдает ему первенство, когда дело идет о том, чтобы принести ей стакан воды, каковой стакан эмбебесидо подает, стоя на коленях. А уж самый счастливый юноша имеет право гарцевать у дверец её экипажа, подавать ей святую воду в церкви, а также обладает несколькими иными, столь же важными, привилегиями. Мужья вовсе не ревнуют к отношениям подобного рода, ибо им не из-за чего ревновать; прежде всего потому, что женщины ни одного из этих самоотверженных поклонников не принимают; и, кроме того, они всегда окружены экономками, дуэньями или служанками. И, если уж правду сказать, дамы, неверные мужьям, обычно отдают первенство кому-нибудь другому, а только не своему эмбебесидо. Их взоры в таких случаях устремляются к молодым кузенам, имеющим доступ в дом, в то время как наиболее развращенные особы выбирают любовников из низших классов общества.

Так выглядело ухаживание в Гранаде, когда я вступил в свет; обычай этот, однако, совершенно не увлек меня, не потому, чтобы мне не доставало чувствительности, напротив, сердце моё, может быть, больше, чем чье-либо, поддалось влиянию нашего своеобразного климата, и потребность в любви была первым чувством, которое оживило мою молодость. Вскоре, увы, я убедился в том, что любовь есть нечто совершенно не похожее на простой обмен никчемными любезностями, принятыми в нашем свете. Этот обмен был, впрочем, совершенно невинным с виду, возбуждая тем не менее в сердце женщины интерес к человеку, который никогда не должен был обладать её особой; обмен этот в то же время ослаблял её чувства к тому, кому она в действительности принадлежала. Это несправедливое разделение оскорбляло меня тем больше, что любовь и супружество всегда были для меня понятием единым. Это последнее, а именно супружество, украшенное всеми соблазнами любви, сделалось самой таинственной и в то же время самой драгоценной мечтой моего воображения.

Наконец, признаюсь вам, что мечта эта настолько глубоко овладела всей моей душой, что иногда я начинал отвлекаться от предмета разговора, и издали меня можно было принять за подлинного эмбебесидо.[117]117
  См. «Мемуары» г-жи д'Онуа (примеч. автора).


[Закрыть]

Входя в чей-нибудь дом, я, вместо того, чтобы вступить в общий разговор, воображал себе тотчас, что дом этот принадлежит мне, и поселял в нём мою воображаемую супругу. Я украшал её покои прекраснейшими индийскими тканями, китайскими циновками и персидскими коврами, на которых, казалось, я вижу следы её маленьких ножек. Я всматривался в софу, на которой, как мне мнилось, она чаще всего любила сидеть. Если она выходила подышать свежим воздухом, к её услугам оказывался дворик, украшенный благоуханнейшими цветами, и вольер, где порхали редчайшие из пернатых. Спальня её была для меня святыней, в которую даже моё воображение страшилось войти.

Когда я так погружался в мечтания, разговор продолжал катиться по избитой колее, я же бессвязно отвечал на вопросы, которые мне задавали. Порой я даже весьма резко отвечал, недовольный тем, что посторонние бесцеремонно прерывают течение моих грез.

Таким странным образом я вел себя, приходя куда-нибудь с визитом. На прогулках мною овладевало подобное же безумие: если мне нужно было перейти ручей, я брел по колено в воде, оставляя камушки для моей воображаемой жены, которая, как мне грезилось, опиралась на мою руку, награждая эти мои старания божественной улыбкой. Детей я любил до безумия. Когда я встречал их, то осыпал ласками, женщина же с младенцем на руках казалась мне венцом творения.

Сказав это, вице-король обратился ко мне и произнес в одно и то же время серьезно и нежно:

– В этом смысле и доселе чувства мои не изменились, и я надеюсь, что несравненная Эльвира не допустит, чтобы кровь её детей была загажена нечистым молоком кормилицы.

Слова эти смутили меня больше, чем вы можете себе представить. Я молитвенно сложил руки, говоря:

– Сиятельный сеньор, соблаговоли никогда не упоминать при мне об этих предметах, ибо я ничего в этом не смыслю.

– Мне очень больно, ангелоподобная Эльвира, – возразил вице-король, – что я позволил себе оскорбить твою скромность. Но приступим теперь к продолжению моей истории, и обещаю вам больше не впадать в подобные заблуждения.

Засим он продолжал следующим образом:

– Эта моя удивительная рассеянность и была причиной того, что в Гранаде меня считали сумасшедшим, да и на самом деле светское общество не слишком ошибалось. Точнее говоря, я представлялся сумасшедшим потому, что безумие моё было совершенно не похожим на безумие прочих жителей Гранады; ведь я мог сойти за разумного и рассудительного человека, если бы во всеуслышание объявил бы себя обольщенным прелестями какой-нибудь из благородных дам. Поскольку, однако, подобное предположение мне мало льстило, я решил на какое-то время покинуть отчизну. Были ещё и другие поводы, которые меня к этому склоняли.

Я хотел быть счастливым с моей женой и счастливым только ею. Если бы я женился на какой-нибудь девице из моего родного города, то, согласно обычаям, она должна была бы принимать знаки внимания от какого-нибудь эмбебесидо, а эти отношения, как вы уже заметили, ни в коей мере не согласовывались с моим образом мыслей.

Вознамерившись выехать, я отправился к мадридскому двору, но и там нашел те же самые тошнотворные любезности, только под другими именами. Название эмбебесидо, которое из Гранады докатилось теперь до столицы Испании, тогда, в дни моей молодости, ещё не было там известно. Придворные дамы называли избранных, хотя и несчастливых возлюбленных кортехо, другие же, с которыми они обходились суровее и едва лишь раз в месяц награждали улыбкой, – галан. Кроме того, все без разбора носили цвета избранной ими красавицы и гарцевали рядом с её экипажем, отчего на Прадо каждый день поднималась такая пыль, что невозможно было жить на улицах, примыкающих к этому старинному месту прогулок.

У меня не было ни должного состояния, ни достаточно громкой фамилии, чтобы обратить на себя внимание при дворе; однако я был известен как ловкий матадор. Король несколько раз беседовал со мной, гранды также оказали мне честь, ища моей дружбы. Я был знаком даже с графом Ровельясом, но он, лишившись чувств, не мог меня видеть, когда я спас его от гибели. Двое его пикадоров прекрасно знали, кто я такой, но, должно быть, уж очень были тогда заняты чем-то другим, иначе они, не мешкая, потребовали бы восемьсот пистолей награды, которые щедрый граф обещал тому, кто назовет ему имя его спасителя.

Однажды, обедая у министра финансов, я оказался рядом с доном Энрике де Торрес, вашим мужем, который по своим делам прибыл в Мадрид. Впервые я имел честь говорить с ним, но внешность его возбуждала доверие, и вскоре я перевел разговор на излюбленный мною предмет, то есть на любовь и супружество. Я спросил дона Энрике, есть ли у сеговийских дам также свои эмбебесидо, кортехо и галаны.

– Ничего подобного, – ответил он, – обычаи наши до сих пор ещё не ввели лиц этого рода. Когда женщины наши отправляются на прогулку в аллею, называемую Сокодовер, они обычно наполовину скрыты вуалью и никто не отваживается приставать к ним, идут ли они пешком или же едут в экипаже. Более того, в домах наших мы принимаем только первый визит – как от мужчин, так и от женщин. Эти последние проводят вечера на балконах, едва приподнятых над улицей. Мужчины тогда останавливаются и беседуют со знакомыми; молодежь, навестив один балкон за другим, заканчивает вечер перед домом, где есть девица на выданье.