Текст книги "Эрос на Олимпе"
Автор книги: Ян Парандовский
Жанр:
Эротика и секс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)
Ян Парандовский
Эрос на Олимпе
Памяти Альфреда Альтенберга
ОТ АВТОРА
Когда неполных два года назад я работал над «Мифологией», предназначенной для юного читателя (правда, в первую очередь ее прочитал так называемый взрослый читатель), я с сожалением увидел, как много необычайно интересного материала не смогло попасть в мою книгу из высших педагогических соображений. И когда меня коробило при кастрировании греческих мифов, я брал ту или иную историю и ради собственного удовольствия развертывал ее в рассказ, наполненный старыми образами и новыми домыслами. Так создавались легкие рассказики, прихотливо сочиняемые на полях моих любимых древних авторов, пока из них не составилась книжка, которая, как думаю, станет приятным чтением для обделенного взрослого читателя.
С богами и героями Древней Греции я дружу издавна. Кажется, знаю их достаточно хорошо и без грубых ошибок могу отобразить их запутанные судьбы. Но мои знания не являются знаниями ученого. Глубоко уважаю терпеливых тружеников, которые собирали и расшифровывали греческие мифы, но, при всем к ним уважении, не собираюсь идти по их стопам. С интересом просматриваю их ученые труды, однако пользоваться результатами научного анализа мифов избегаю. Поэтому нигде не поясняю, что история Пасифаи содержит следы первобытного культа быка или что Афина была когда-то совой. Не отслеживаю развитие греческой легенды с глобусом звездного неба в руках и не принижаю достойных восхищения персонажей греческой мифологии ссылками на их происхождение из простоватых сельских обрядов.
Итак, я не ученый. Если временами и вступаю в катакомбы знания, какими являются большие библиотеки, то лишь для того, чтобы потом с большей радостью дышать свежим воздухом свободной и непринужденной фантазии. Мифология представляется мне роскошным садом, по которому надо прогуливаться тихо и деликатно. Хочу наслаждаться ароматом растущих там цветов, а не познавать тайны их строения ценой оторванных лепестков. Наверное, обнаруживаю тем самым непростительное верхоглядство, достойное осуждения серьезных людей.
Впрочем, виновато не только мое легкомыслие, но и мои учителя, а учителями моими были не теологи и историки религии, а поэты, и у них я позаимствовал беззаботный обычай принимать всерьез древние россказни без поиска сокрытого в них глубоко смысла. Меня не посвящали в какие-либо таинства, и поэтому я не обязан трактовать романы Зевса с мистических позиций. Я привык воспринимать его как особу, нацеленную исключительно на погоню за наслаждениями, и вместе с Г. Кицлером, геттингенским магистром искусства, считаю, что «в соответствии с королевско-ганноверским уголовным правом Зевс сто раз заработал заключение, если не казнь через повешение». Это, однако, нисколько не мешает моему чувству любви и восхищения по отношению к данному образу.
За исключением окружающего фантастического ореола олимпийские боги не имеют в себе ничего божественного. Думаю, что они в полной мере соответствуют восприятию их греками как полного образа и подобия людей. Эти боги испытывают радость, голод, печаль, они ревнивы, похотливы, завистливы, коварны, вероломны, способны на сочувствие, иногда забывают обиды, иногда злопамятны, совсем как люди, и порой их бессмертие – единственное, что отличает их от людей, – может стать для них мучением, как, например, для мудрого кентавра Хирона, который в муках своих молил о смерти.
Эту книгу некоторые могут назвать плохой, упрекая ее в непристойности или извращенности. Но это не так. Нет плохих книг, кроме тех, что плохо написаны. Бывают, правда, плохие минуты, в которые самая хорошая книга не поможет и даже ухудшит настроение. Не будем ханжами перед прошлым. Я писал эту книгу исходя из простоты понятий древних греков и хотел бы, чтобы ее так и читали. Наша мораль, возникшая после нескольких веков мыслительного хаоса, не подходит для оценки морали древних греков. Если бы они столкнулись с нашим лицемерием, оно только подтвердило бы их отношение ко всем, кто не живет под благословенными лучами греческого солнца, как к варварам. Еще Геродот сказал: «У лидийцев, как почти у всех варваров, даже мужчина стыдится показаться голым». Они верили, что нет ничего прекраснее человеческого тела, и были близки к мысли, что любовь является самым священным чувством на земле. Любовь, любовные дела древние никогда не связывали с понятиями стыда и бесстыдства. А если кому-то и понадобилось бы это сделать, нашли бы ответ в пословице: «И бесстыдство является божеством». Да, и этому божеству был поставлен храм в Афинах…
Я. П.
1955 г.
ЭРОС НА ОЛИМПЕ
На самой высокой из вершин Олимпа, откуда всевластный повелитель богов и людей Зевс созерцает из-под черных бровей лежащий перед ним земной круг,[1]1
… земной круг – согласно представлениям древних греков, Земля, подобно круглому щиту, плавает на воде.
[Закрыть] восседает Эрос. Под золотым троном громовержца зигзагами пламенеют молнии, глухо грохочет гром. Чистый эфир[2]2
Чистый эфир – это, конечно, не аптекарский эфир и не таинственный эфир современной физики. В мистической космографии греков эфир означает верхний слой небесного воздуха, поражающий своей необыкновенной прозрачностью.
[Закрыть] сиреневым отблеском обволакивает дворцы богов, расположенные ниже. Через две бреши в скалах, по которым доносятся до ушей Зевса молитвы и клятвы смертных, видна земля с горами, прикрытыми овчинкой лесов, и долинами, замысловато прорезанными глубиною рек, стелется фиалковая дымка греческого моря. Необъятно царство Эроса.
И действительно, это царство более его, чем Зевса. Ведь по воле Эроса владыка небес и земли сегодня, как и много раз до этого, покинул золотой трон, чтобы в каком-нибудь диковинном одеянии искать любовь там, далеко, среди неровных прямоугольников полей, благоухающих чабрецом. Страшное самодовольство обуревает Эроса, ибо он видит, что власть его выше власти Зевса: господствует он и над Олимпом, и над живородящей землей, и все, что обитает в водной пучине, воздает ему хвалу вечным ритмом любви. Даже там, куда без страха не могут заглянуть и боги, – в подземном царстве – боготворят его сладострастную силу. Так было от начала времен: в проблесках первого утра мерцали искры его взгляда, и в журчании первых потоков звенел волшебный смех.
Чаша цветка, открываясь заманчиво навстречу серебряной капле росы, выдает своим благовонным вздохом тайное томление, а ветер пересказывает его молодым листкам дерева, скрывающего под темной корой белое тело Гамадриады. Утренний птичий хор восхваляет Эроса, а лесные звери ревом взывают к нему в азарте гона. Его дыханием вздымается широкая грудь моря и биением его сердца бьются сердечки под сонно вздымающимися персями дев. Это он уподобляет женское тело многострунной лире – «ужаснейший из богов», стрелы которого, как солнечные дротики, благотворны и опасны. Он шествует по морю и среди пастушьих хат, превращает лесной шалаш в золотой дворец и на голых скалах рассыпает диковинные цветы, вырывает жало смерти и несет жизнь в рубиновой чаше любящих уст. Богов заставляет надевать личину зверей, людей же равняет с богами.
Эрос! Четыре звука, в которых заключен весь ритм жизни, весь восторг света. Эрос! Так должно было звучать слово творения, что извлекло гармоничное тело Космоса из глубин Вечности. Никто не знает, откуда он родом, а кто захочет узнать – не прозреет. Один только старый певец Гесиод (его устами говорят сами Музы[3]3
Гесиод – около 777 г. до н. э. пас скот на склонах Геликона. Там его посетили Музы и наградили вдохновением. Гекзаметром, по образцу Гомера, он сочинил поэму под названием «Теогония», в которой рассказывал о происхождении богов и создании мира.
[Закрыть]) возгласил, что Эрос древен, как Земля и Тартар. И еще один поэт – Ивик,[4]4
Ивик – лирик, в качестве странствующего музыканта гостил в царских дворцах в начале VI в. до н. э. Горячими стихами воспевал силу Эроса (его убийство описано в балладе Шиллера «Ивиковы журавли»).
[Закрыть] которому журавли отомстили, ясновидящим взором увидел, как Эрос возникает из хаоса.
Акусилай,[5]5
Акусилай из Аргоса – один из так называемых логографов, летописцев времен до Геродота. Написал обширную «Генеалогию», в которой пытался исправить, дополнить и продолжить Гесиода.
[Закрыть] искавший во мраке прошлого начало бытия, именовал его сыном Ночи и Эфира. Так впервые профанация коснулась великой тайны рождения Эроса. Дали ему мать и отца, невзирая на то, что не могло быть любви до рождения Любви. С тех пор растаяли чары благородной тайны. Эрос падал на все более низкие ветви генеалогического древа богов. Для одних он был еще сыном Крона, владыки старых, дозевсовых миров, а для других – сыном Эйлейтии, олимпийской акушерки. Мечтательный Алкей[6]6
Алкей из Митилен – жил в конце VII в. и в начале VI в. до н. э. Беспокойный дух. Всю жизнь воевал. Война, вино и любовь составляют содержание его чудесных стихов, написанных мелодичным эольским диалектом. По всей вероятности, был влюблен в Сафо.
[Закрыть] вел речь о том, что Эрос произошел из любви Зефира, бога капризных ветерков, и Ириды, мимолетной богини радуги. И в конце концов повсеместно согласились считать его родителями Арея и Афродиту – эту пару любовников, попавшихся в искусные сети хромого Гефеста.
Так перестал он быть чтимым богом. Миниатюрный божок, которого можно вырезать из слоновой кости – милая и симпатичная безделушка – и как гемму носить в ожерелье или перстне. Вручили ему для забавы, как мальчику, маленький лук и колчан, полный стрел, цветок да лиру. Снабдили золотыми крылышками, прикудрявили волосы, изнежили деликатное тело и только глаза осветили коварным огоньком.
Эрос мог летать, где хотел, и делать, что нравится. И пользовался этой свободой без меры. Осмотрев свой колчан, он убедился, что стрелы, которыми он полон, годны для весьма веселой забавы. Были они двух видов: золотые, очень острые, разжигали чувство, оловянные, тупые, закрывали сердце для любви. Не преминул испытать те и другие. Царапины от золотой стрелы были довольно, чтобы Гелиос ради прекрасной Климены задержал бег солнечной колесницы, а сереброликая Селена останавливалась ночью над спящим Эндимионом. «Безбожный мальчуган» заставил Зевса принимать самые диковинные обличья в погоне за блаженством все новых объятий. И не было для Эроса ничего святого, ибо по его воле достойная мать богов Рея[7]7
…мать богов Рея – дала соблазнить себя Лукиану и приписала достойной супруге Крона то, что, собственно, принадлежало малоазиатской Кибеле, развратной богине, с которой незаслуженно связывали Рею.
[Закрыть] начала чернить седые волосы и преследовала красивого юношу Аттиса по всей Фригии.
А кто заставил Аполлона забыть Дафну, увидев перед собой белокудрую Кирену, раздирающую львиную пасть? Кто толкнул солидного Посейдона – владыку морей – в мерзкие объятия Горгоны? Кто допустил, чтобы «хворая мать» Деметра перенесла позор звериного насилия, когда повелитель морей принял вид жеребца? По чьей вине Геракл покорно терпел побои туфлей от лидийской царицы? Эрос, Эрос, это все его проделки. Все, что выткала несчастная Арахна, все известные любовные шалости богов, приятные и печальные, чудовищные и преступные, полные меланхолии и кровосмесительства, – все, которые нам известны, и еще больше те, о которых мы никогда не узнаем, были шутками забавника с Олимпа.
Интересно, однако, что не всем он докучал одинаково охотно, некоторых богов он просто избегал, словно умышленно. Причины этого мы так никогда и не узнали бы, если бы Лукиан из Самосаты не подслушал разговор между Афродитой и Эросом[8]8
Беседа Эроса с Афродитой заимствована из Лукиана («Разговоры богов»).
[Закрыть] и не проболтался нам по своей несдержанности. Беседа состоялась во время утреннего купания, при котором «хранитель альковного ключа» обычно сопровождал мать – Афродиту…
Афродита. Почему так, Эрос, что власть свою утвердил ты над всеми другими богами – над Зевсом, Посейдоном, Аполлоном, Реей и даже надо мной, твоей родной матерью, а одну только Афину не трогаешь: для нее одной нет искр в твоем факеле и стрелы в твоем колчане?
Эрос. Побаиваюсь ее, милая мама. Она так страшно вращает глазами и имеет такой суровый мужской облик. Каждый раз, как приближусь к ней с натянутым луком, она так встряхивает перьями на шлеме, что дрожу весь и стрелы выпадают из рук.
Афродита. А разве Арей еще не страшнее? Однако и его ты обезоружил и победил.
Эрос. О, нет! Он сам зовет меня к себе. Афина же всегда смотрит на меня так враждебно! А когда однажды я подлетел и факел оказался слишком близко к ней, она бросилась ко мне с криком: «Иди вон или, клянусь отцом, проткну тебя этим копьем насквозь, либо схвачу за ноги и брошу в Тартар, либо, если тебе это больше нравится, разорву собственными руками на мелкие части!» И еще хуже мне угрожала. К тому же смотрит всегда так угрюмо и на груди носит ужасную голову со змееподобными волосами. Я так этого боюсь, что убегаю, как ее увижу.
Афродита. Ну, ладно, Афины с головой медузы Горгоны ты боишься, хотя не боишься Зевсовых молний. Почему же тогда жалеешь муз, до которых словно не долетают твои стрелы? Они ведь не трясут перьями на шлеме и не показывают голову Горгоны?
Эрос. Их я слишком уважаю, мама. Они всегда такие серьезные, ходят задумчиво, заняты пением. Часто стою рядом и слушаю как завороженный.
Афродита. Оставь их тогда в покое, раз они такие серьезные. Но ты и Артемиды избегаешь. Почему?
Эрос. Ее никак не поймешь: все сидит в своих горах. К тому же одна страсть ею уже владеет.
Афродита. Какая же?
Эрос. Охота. Ее олени и лани, за которыми она все гоняет. Только этим и живет. Но ее братика, который тоже стрелок из лука, притом хороший, я…
Афродита. Знаю, знаю, сынок, того ты уже подстрелил, и не раз.
Да, греческий Олимп имел такого Эроса, какого заслужил. Этот мальчуган на одной древней гемме вырастает из цветка, как истинный божок весны – ласково улыбающийся и невинный. Определенно не был он таким зловредным, пока его не испортило окружение. Он не имел моральной поддержки в своей семье, а двор Зевса, как любой двор, был полон интриг,[9]9
…двор Зевса был полон интриг – очевидно, при этом никого не оставили незадетыми. Например, становится известным, что Артемида жестоко наказала Актеона за то, что он видел ее нагую во время купания. Это похвально, принимая во внимание чистоту и стыдливость девственной богини. Но женская половина Олимпа имеет об этом другое мнение. Почему Артемида так опасается, что другие увидят ее нагой? Если бы имела безупречную фигуру, не делала бы этого. А ее невинность! Разве не знаете, что она является опекуншей рожениц? Кто подумает, что девушка решилась бы на это…
[Закрыть] сплетен, подвохов, зависти, скрытых и явных страстей, и любовь была там единственным достойным занятием. Не надо было иметь гений Эпикура, чтобы понять, что боги Олимпа людьми и миром не занимались. Земля была для них лишь неплохим местом развлечений.
С утра бронзовые стены царского дворца на Олимпе сотрясали крикливые жалобы Геры, которая сетовала на неверность Зевса, не будучи в состоянии понять, почему он такой, хотя она ежедневно омывается в роднике Канатос около Навплии и снова становится девой. У пиршественных столов, уставленных нектаром и амброзией, из уст в уста переливались нескромные рассказы об отсутствующих, а многозначительные взгляды выдавали секреты собеседников. Позднее, когда Оры запирали на ночь ворота Олимпа, диву даешься, какая страшная суета начинала царить в коридорах и вокруг покоев счастливых богов. То и дело встречался кто-нибудь, кто спешил в сторону, прямо противоположную своему жилью.
Только почтенная, забытая всеми Фемида похрапывала себе в своем скромном домике, да освещенные окна дворца говорили о том, что сон не смежил еще грустных очей царицы Олимпа.
Все это видел Эрос. Он знал своих богов и их секреты не хуже Гермеса. Знал, как каждый из них умеет любить и что ищет в любви. Более всех любил он Зевса,[11]11
Более всех любил он Зевса – последний тоже чаще других охотнее покорялся Эросу. Не удивительно, что некий остроумный гончар намалевал на старинной греческой вазе Эроса, который хворостиной гонит Зевса к Ганимеду.
[Закрыть] который относился к наслаждению жизнью с чувством полной ответственности. Богинь, нимф и земных дев заключает он в объятия и оплодотворяет с истинным сознанием своей миссии, делает это с удовольствием и поэтому испытывает страх перед ревнивой супругой. Зевс чувствует себя обязанным[12]12
…чувствует себя обязанным… – например, в истории с Европой. Критский платан, под которым Зевс отдыхал после долгого морского путешествия рядом с прелестной финикиянкой, оделся вечнозелеными листьями. Европа получает в подарок гигантского бронзового пса Талоса, от которого не может уйти никакая дичь и которого не берут стрелы. Это галантность, на которую не каждый из богов способен.
[Закрыть] тем милым существам, которые одарили его блаженством, и любит свое потомство любовью сильного мужчины. Его брат Посейдон груб. Он не ищет любви в испуганных глазах, а действует насилием. Дикие инстинкты заставляют его уподобляться отвратительным чудовищам. Аид, владыка подземного царства, предпочитает моногамию. Аполлона как поэта в любви встречают и неудачи. У Гермеса хватает времени только на мимолетные объятия. Дионис любит весело и с фантазией. Гера никогда не изменит Зевсу. Афродита никогда не будет верна Гефесту. Прочие богини подвластны причудам случая и оказывают сопротивление не более чем требуют обстоятельства. Нимфам же еще при рождении указано, что они созданы для любви. А какая награда для смертной женщины может быть ценней, чем поцелуй бога?
Поэтому любите! Не бегите от любви! Нельзя, не имеете права. Ни вы, боги, ни вы, люди. Влюбленный находится под защитой Эроса. И Афродиты, его матери. Вот один пример из тысячи – история Анаксареты,[13]13
Историю Анаксареты рассказал Овидий, «Метаморфозы», XIV.
[Закрыть] девы с Кипра.
Была она знатного рода, а влюблен был в нее Ифий, бедный юноша. Каждый день с мольбами приходил он к порогу девушки, украшал цветами дверь ее дома. Открывшись ее воспитательнице, взывал о помощи к ее служанкам, присылал сумасшедшие письма. Гордая Анаксарета смеялась над горячими клятвами юноши. Ее не трогали ни его слезы, ни угрозы. Ифий, для которого свет ее глаз был дороже, чем свет дня, повесился у ее дверей. Афродита из глубины своего святилища синими, как море, глазами смотрела на черствую девушку и видела, как она смеялась, слышала слова острые и холодные, словно камни. В день, когда Ифия хоронили, за телом со слезами шла его мать. Процессия проходила мимо дома Анаксареты. Люди отвернулись от него, потому что наверху было открыто окно, а в нем стояла Анаксарета, разряженная, как обычно, и усмехалась, провожая недобрым взглядом тело Ифия. Возвращаясь вечером, плакальщицы заметили, что Анаксарета так и осталась у окна, так же одетая и с той же усмешкой, ибо застыла навсегда: рука Афродиты коснулась и превратила в камень ту, сердце которой было из камня.
Блуждая по земле, Эрос представал перед глазами простых людей таким, каким они его воображали. Узнаем об этом из рассказов старого Филета.[14]14
Старый Филет заимствован из греческого романтического сюжета «Дафнис и Хлоя».
[Закрыть] Этот лесбийский пастух пас свои стада, играя на свирели.
Был у него чудесный сад, который он вырастил сам. Весной цвели там розы и лилии, гиацинты и фиалки, летом загорались красные маки и на деревьях золотились плоды, осень развешивала на гибких лозах гроздья винограда и приносила сочные дары фиговых и гранатовых деревьев. Утром слетались птицы, клевали плоды и пели.
А когда однажды в полдень Филет заглянул в сад, то среди мирт и гранатов заметил мальчика, рвущего плоды. Тело у него было белое, как молоко, золотые волосы полыхали огнем, и был он нагой и свежий, словно только что из купальни. Мальчуган разгуливал по саду Филета, как по собственному. Старичок хотел его поймать, потому что боялся, что шалун поломает деревья, но он молнией выскользнул и убежал, прячась среди маков и роз, как перепелка. Утомившись, Филет остановился, опираясь на посох. Спросил мальчика, откуда он, не соседский ли. Тот не отвечал, только улыбался и кидал в старика ягодами. Гнев испарился из сердца пастуха, он сам стал просить мальчика подойти и взять все, что ему нравится.
Тогда мальчик заговорил, а голос его был как пение соловья или умирающего лебедя. (Никто никогда не слышал поющего лебедя, но все древние поэты утверждают, что пение это не имеет равных по красоте.) Филет понял, кто перед ним. И сразу заметил золотые крылышки за плечами, лук и колчан. Эрос улетел, а душа старого пастуха наполнилась сладостным волнением.
Чаще всех встречали Эроса поэты. Эрос, вездесущий божок, опутывал страхом их сознание. Эрос украдкой проникал в глаза любимой, заплетался в волосы обожаемой женщины, можно было его найти затаившимся под подушкой или среди лежащих на столе книг. Анакреона[15]15
Анакреон – об этом поэте следует знать, что его расцвет приходится на VI в. до н. э. и что на 80-м году жизни он подавился виноградной гроздью.
[Закрыть] однажды разбудил ночной стук в дверь: это был Эрос, промерзший и промокший. Поэт впустил его, отогрел и привел в чувство, а тот в благодарность за это всадил ему в сердце одну из своих ядовитых стрел. Платон[16]16
Стихотворение Платона, из которого заимствован образ спящего Эроса, достоверность которого не установлена точно, находится в Антологии греческой поэзии.
[Закрыть] застал спящего Эроса в лесу, около него цвели розы, а он во сне улыбался так сладко, что пчелы слетались на его уста в поисках меда. Какой-то неосторожный стихоплет кинул маленького божка в чашу с вином и выпил, а потом ощущал, как в его груди трепещет крылышками божественный мотылек.
Галлюцинации поэтов заразили ваятелей и живописцев. Никуда нельзя было пойти, чтобы не наткнуться на крылатого олимпийца. Целые хороводы Эросов кружились на разрисованных потолках и стенах домов, своим полетом окрыляя прелестные греческие вазы, прыгали на косметических шкатулках и на баночках для благовонных мазей. Статуэтки амуров из алебастра, слоновой кости, серебра или обожженной глины заполняли туалетные столики элегантных дам и куртизанок, драгоценными геммами висели на шеях и обнимали запястья руками из золота, вплетенными в искусные браслеты.
Были эти маленькие божества словно цветы, и род их был многочисленным и разнообразным, как род бабочек. Это деятельное племя по-обезьяньи копировало на полотнах все человеческие привычки: на одних они собирали цветы и плели из них венки, на других танцевали и восседали на пирах, белили полотно или взвешивали золото в лавке ювелира, ловили удочкой рыбу, в раковине ходили под парусами или гарцевали в повозке, запряженной крабами, устраивали скачки верхом на деревянных лошадках.
Бог, родившийся из Хаоса, более древний, чем Крон и Зевс, стал фигляром, зловредным, несносным мальчуганом. От него невозможно было отделаться. Всюду совал он свой любопытный нос. Покинутая Тесеем, Ариадна терзалась среди скал Наксоса – он и там был и притворно горевал, прикрывая своей маленькой рукой сухие глаза: Афродита выслушивала признания Арея – он сидел на траве и примерял шлем бога войны, прикидывая, к лицу ли он ему; спал Геракл – он похищал стрелы из его колчана. Олимп, который не смогли завоевать Гиганты, поддался этим маленьким своевольным существам. Они отняли у богов их священные атрибуты, с детской серьезностью несли жезл Диониса, молнии Зевса, щит Арея, лиру Аполлона, даже у угрюмого Посейдона вырвали трезубец, от удара которого сотрясалась земля. С легкостью овладели всем этим, брошенным в часы любовных утех, которым предавались боги по желанию Эроса.
Поэты, видя такое, громко выражали свое возмущение и негодование. Ведь они издавна условились считать любовь ударом и несчастьем, болезнью и мукой, которая затемняет разум и заставляет терять власть над собой, приносит только слезы и раскаяние. По этой причине они ее боялись и одновременно к ней стремились. Когда любовь приходила, сетовали на нее, когда уходила – начинали жалеть, что ее нет. И всему виной был Эрос. Поэты кощунственно возносили к нему мольбы, тысячи лет мелодичными виршами поносили его, а некоторые особенно красивые метафоры передавали из века в век, как букеты цветов. И скрежетали гекзаметром при звуках его имени. Ждали только случая заполучить его в свои руки: вот тогда-то выдерут ему все перышки из крыльев, свяжут вожжами и продадут на невольничьем рынке.
И такими ужасными были эти угрозы, что Афродита, обеспокоенная затянувшимся отсутствием сына, разослала по всей земле депешу[17]17
Текст «эстафеты Афродиты» по странности случая сохранился у сицилийского элегика Мосха (III–II в. до н. э.).
[Закрыть] такого содержания: «Не повстречал ли кто на пути сбежавшего Эроса? Кто о нем сообщит, получит награду – поцелуй Киприйской девы, а кто его приведет, получит не поцелуй, а нечто большее. Мальчика легко узнать даже среди двадцати других: кожа у него не белая, а светящаяся, глаза живые и огненные, ум изворотливый, а речь сладостная. Никогда не говорит то, что мыслит. В голосе у него мед, а в сердце – желчь. Злоречие, измена, ложь, коварство – такие у него жестокие забавы. Волосы имеет красивые, а мину заносчивую, руки миниатюрные, но стрелы посылают далеко: достигают они даже берегов мрачного Ахерона, и даже властитель подземного царства уязвим для них. Ходит Эрос всегда нагишом, но мысли его под густым покровом. Птичьи крылышки носят его повсюду, а опускается он прямо на сердце человеческое. Лук его невелик, и стрела лежит на тетиве. Стрела тоже мала, но долетает до небес. На плече он несет золотой колчан, полный ядовитых стрел, которые неоднократно попадали и в меня. И еще малыш имеет факел, от которого может загореться солнце. Кому этот мальчик попадется в руки, пусть без всякой жалости, заковав в цепи, приведет его ко мне. Если начнет плакать, не верьте, обманет; если захочет вас обнять – не давайтесь, бегите: поцелуй его зловреден и ядовит. И если он вам скажет: „Вот мое оружие, берите“, – не прикасайтесь к нему, здесь подвох – его оружие жжет, как огонь».
Напрасны были опасения обеспокоенной матери. Хоть и не горели любовью к нему измученные сердца поэтов, Эросу ничто не угрожало. Сообщников и помощников он имел не меньше, чем врагов. И что важно, враги склонялись перед ним, стоило ему ласково на них взглянуть. Поэт, который еще вчера дождливой унылой ночью пил в своем одиноком жилище, убедившись, что сложенные у порога возлюбленной цветы приняты, начинал восхвалять Эроса.
А тот, кто вчера выбросил в окно статуэтку крылатого божка, поскольку ему изменила улыбчивая Гелиодора, встречал наутро зеленоокую Зенофилу и, украшая алтарь свежими цветами, говорил: «Никогда более мои уста не оскорбят Эроса…»
Эрос вернулся на Олимп. Ехал на повозке, запряженной голубями своей матери, с миртовым венком на голове. Вокруг него теснились несчетные толпы соблазненных душ, хором поющие ему хвалебные песни. Вернулся и воссел на наивысшей вершине Олимпа, откуда всемогущий Зевс созерцает из-под черных бровей лежащий перед ним земной круг.
По городам, среди гор и рощ стоят мраморные святыни богов, сверкающие золотом гробницы, украшенные колоннами, похожими на стебли цветов. У Эроса нет храмов. Только в Беотии есть древний храм, в котором черный таинственный камень хранит его имя.[18]18
…черный таинственный камень хранит его имя – в беотийской Феспий находился храм Эроса, где объектом поклонения был неотесанный камень. Культ его был еще догреческого происхождения, и в этой местности он считался высшим божеством, источником жизни и плодородия. Каждые четыре года в его честь устраивали игры.
[Закрыть] Эрос не нуждается в каменных святынях, любое сердце – божье или человеческое – его храм. В городах, среди гор, над кронами рощ вьются голубоватые и бурые струйки дыма от жертвенных алтарей. Падкие на приторные восхваления боги жадно ищут эти признаки преклонения, а их ноздри с наслаждением вдыхают запах жертв, более сладкий для них и насыщающий, чем нектар и амброзия. У Эроса нет таких алтарей, и иные благовония милей ему. Это вздохи, песня без слов взволнованного сердца. Для него каждодневными возлияниями льются слезы влюбленных, для него расцветают незабудки первых поцелуев, для него блестят влажные глаза в святилищах любовных ночей, под его ноги падают цветы, увядшие на побледневшем челе, и к нему, срываясь с губ, устремляются молитвы, движимые тайными страстями.
