Текст книги "Край"

Автор книги: Ян Кошкарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

– Хватит, сдаюсь.

Остановились, стали в полукруг, чтобы отдышаться.

– Это что сейчас было? – спросил Конь, привыкший бегать на тренировках и поэтому почти не сбивший дыхания.

Выяснилось, что Лева и Митька Однорогов гоняли мяч по пустой аллее, а в это время через парк шел какой-то мужик. Лева не заметил и подал мяч со всей дури, но так как ноги у него росли из задницы не только в прямом, но и в переносном смысле, попал мячом прохожему аккурат в лицо.

– А он что?

– Он закричал, мы убежали.

– А мяч где? – спросил Конь.

– В парке забыли, – виновато сказал Лева. – Ты бы слышал, как он кричал!

– Мяч кричал? – не понял Саня.

– Мужик, конечно. Как может мяч кричать?

Возвращаться не стали, утешились тем, что остался кубок – какой-никакой, а подарок. Страх прошел, и начали шутить, припоминая, кто как бежал, хотя подарок было безумно жалко. С расстройства допили вино из бутылки и разошлись по домам.

Когда Саня с закрывающимися глазами добрался домой, все спали. Тихо, чтобы не разбудить бабушку с Лерой, разделся в прихожей, силясь аккуратно развешивать вещи на крючки. Он поминутно что-то задевал, как бывает, когда стараешься не шуметь и проявляешь излишнее усердие. Когда ставил на полку сапоги, заметил, что на Лериных ботинках почти оторвалась подошва, а напротив большого пальца образовалась дырка – нога окончательно выросла из старой обуви.

«Нужно новые покупать», подумал он. И занять, как назло, не получилось.

12.

Лизка, когда это зрелище увидела, была в шоке и долго не могла поверить, что такую радость можно заработать от удара мячом, прихваченным Тальбергом в качестве улики. Точнее, как доказательство произошедшего и компенсацию за испорченные внешний вид с настроением.

Так и предстал перед Лизкой – с расплывающимся глазом, держа под мышкой трофей и довольно улыбаясь, хотя буквально только что ему хотелось рвать и метать. Он разглядел в ситуации юмористическую сторону, и настроение немного улучшилось.

Лизка суетливо достала из морозилки кусок свинины в кульке и наказала приложить к глазу. Он покорно сидел, держа в одной руке новый мяч, а в другой – холодный мерзкий куль, приятно подмораживающий щеку.

– Это ж как так? – светился в глазах у Лизки немой вопрос.

Ну да, ему под сорок, научный работник, физик, уважаемый, можно сказать, человек. И вдруг с таким синяком.

Морщась от боли, он поведал, как решил привычно сократить дорогу через парк, как шел в задумчивости по главной аллее, как получил мячом и как виновники происшествия скрылись, с перепугу бросив орудие преступления на месте самого преступления.

– Дима, – выговаривала ему Лизка, – все у тебя не слава богу. Обязательно найдешь приключение на задницу. Любопытно, что для этого тебе и делать ничего не приходится.

Тальберг обиделся и заметил, что в этой ситуации он не виноват и такое могло произойти с каждым.

– Но с каждым-то не случилось, а только почему-то именно с тобой, – ответила Лизка.

Он промолчал. Он был всего лишь обычным человеком, не имеющим возможности противиться воле случая. Половина лица полностью потеряла чувствительность, а вместе с ней и левая рука, держащая куль.

– Покажи! – потребовала Лизка.

Он убрал мясо и повернулся к ней ушибленной стороной.

– Ну как? – спросил жалостливо, пытаясь представить, сколько за следующую неделю придется выслушать в институте плоских шуток с намеками, что надо меньше пить, хотя всем в НИИ известно, что он ведет трезвый образ жизни и никогда не выпивает, даже по праздникам.

– Плохо, – объявила Лизка.

– Очень? – распереживался Тальберг.

– К зеркалу лучше не подходи, чтобы не расстраиваться.

Она из жалости поцеловала в здоровую щеку, ласково провела ладонью по щетине и приказала приложить мясо снова, пока разогревается ужин.

Из комнаты пришла Ольга, чтобы попить воды. Увидела сидящего на табурете Тальберга с расплывшейся щекой и сняла наушники, впечатленная открывшимся видом.

– Пап, ты подрался?

– Хочешь мячик? – предложил он вместо ответа. – Новенький, только тряпочкой протереть. Жениху своему подаришь, он обрадуется.

Ольга с недоверием покосилась на пыльный шар.

– Да ну тебя, – отмахнулась она. – Нет у меня жениха.

– Угу, – буркнул он. – По вечерам с кем допоздна по дворам гуляешь?

– С подругами.

– Видал я издалека твою подругу на прошлой неделе. Особо не всматривался, но, кажется, она бреется.

Ольга смутилась, взяла брезгливо мяч двумя пальцами и ушла в ванную смывать пыль.

На следующий день Тальберг пришел в институт, прикрывая левую половину лица, на которой расплылся огромных размеров синяк – замороженное мясо не помогло. Чтобы никого не встретить по пути, вышел из дому на полчаса раньше и пошел пешком через злополучный парк. Приостановился на месте вчерашнего преступления, огляделся по сторонам, словно надеялся разглядеть, кто ему вчера засадил мячом. Ожидаемо, никого и ничего не заметил.

Саня, увидев лицо Тальберга, сначала сильно удивился, затем побледнел, а напоследок расхохотался.

– Посмейся еще, – обиделся Тальберг, укоризненно глядя уцелевшим глазом на весь спектр Саниных эмоций. – Заявление на выдачу премии отзову.

– Сейчас сосредоточусь, – Саня едва сдерживался. – Я обязательно смогу.

К счастью, он не стал расспрашивать, что это и откуда взялось.

Тальберг приступил к работе, но с заплывшим глазом почему-то не работалось. Он ощущал себя пиратом, раненным в бою при неудачной попытке взять торговое судно на абордаж. Для полноты ощущений только костыля не хватало.

Рассказал Сане, как вычислил вчера причину их неудач с оптическим концентратором и каким простым оказалось решение проблемы. О голубом свечении говорить пока не стал, до конца не переварив поступающую информацию – не нравилось ему, когда новости сыпались непрерывным потоком. Он как привык работать по принципу «тише едешь – дальше будешь». В противном случае, новые сведения не успевали укладываться в аккуратные штабельки среди извилин.

– Чем сегодня занимаемся? – спросил Саня.

– Не знаю, – Тальбергу сейчас ничего не хотелось. – Порежь на части последний кусок краенита для Самойлова.

– С концентратором не могу, пока мы его на одну раму с установкой не смонтируем.

– Режь по старинке, – разрешил Тальберг и откинулся на стуле, как бы между прочим прикрыв ладонью проблемную сторону лица.

Он смотрел на Саню, разрезающего краенит на одинаковые сантиметровые кубики, чтобы Самойлову было удобнее макать их в пробирки. В месте реза луч разрушал межатомные связи и краенит превращался в пыль, тонкой, едва заметной струйкой падающую на предусмотрительно подложенную бумажку. С бумажки пыль пересыпалась в коробочку и тоже бралась под учет.

Зрелище завораживало неторопливостью, и Тальберг быстро впал в полугипнотическое состояние, обычно возникающее, когда наблюдаешь, как в чужих руках спорится дело. Саня уже приловчился к маховикам, и линия реза получалась идеальной.

Тальберг подумал, что для промышленного использования нужно автоматизировать процесс передвижения луча, чтобы только кнопочки нажимать – «вкл.» и «выкл.» Тогда с установкой любой дурак справится.

Едва задремал, как на улице возник гам, будто кто-то под крики возмущенных граждан лез за деньгами вне очереди. Он проигнорировал мешающие звуки, но шум не прекращался и становился громче и назойливей. Не выдержал, пошел к ближайшему окну и убедился, что оно закрыто, хотя и нуждалось в замене рассохшейся рамы, из-за которой зимой дуло сквозь щели.

Тальберг выглянул на улицу и увидел причину шума. Через дорогу от них стояли люди с плакатами, обращенными к институту. Со времен молодости зрение у Тальберга несколько упало, но он без труда прочитал надписи: «Прочь от Края грязные руки» и «Не лезьте к святому». Люди со злобными лицами вразнобой выкрикивали неразборчивые лозунги, по тону походившие на проклятия. Демонстрация явно предназначалась для института.

– Что за цирк?

– Ага, – подошел Саня, – добрались-таки.

Не успел Тальберг расспросить, кто «они» и куда добрались, как из приемной позвонила Наталья и сообщила, что вызывает Кольцов.

– Срочно, – повторила она таким тоном, что стало понятно – случилось что-то нехорошее.

Директор выглядел взъерошенным и от возбуждения яростно колотил чайной ложкой по кружке с кофе.

– Ты уже видел? – спросил он с порога.

– Это? – Тальберг показал на окно, откуда исходил шум, хотя и не такой громкий, как в лаборатории. Администрация позаботилась о себе и заменила деревянные рамы на пластиковые.

– Это! – Кольцов бросил ему газету.

Тальберг посмотрел на первую страницу – он никогда не покупал газет и старался их не читать для сохранности аппетита. Передовицу украшала фотография с официальной демонстрации установки. Он узнал свою спину, попавшую в кадр рядом с Кольцовым, толкающим речь с таким широко открытым ртом, что можно было пересчитать зубы.

– Неудачное фото, – согласился Тальберг. – Я вообще не поместился, одна только филейная часть виднеется.

– Да причем тут фотография? – скривился Кольцов. – Ты заголовки почитай.

Почитал. «Покушение на святое!», «Покарает их длань Господня» и «Грешники из НИИ».

– Не понимаю. Кто грешники?

– Ты, конечно, – сказал Кольцов. – Они не знают тебя по фамилии, потому что ее нигде не написали, зато везде есть мое лицо, – добавил он горестно.

Директор увидел непонимающее лицо Тальберга, догадался, что тот, как обычно, не в курсе событий, и пояснил, что краепоклонники и примкнувшие к ним индивидуумы возбудились от новостей о возможности порезать Край на куски и решили, что деятельность института по получению краенита нарушает структуру мироздания и является богохульной по природе, потому что «не человеком создано – не человеку разрушать». Образовалось целое общественное движение, требующее от НИИ «прекратить рушить опоры, на которых держится мир, пока их не настигла кара господня». Теперь со всей страны сюда съезжаются озабоченные высокодуховные граждане, чтобы донести гражданскую позицию до руководства института и добиться сворачивания работ по Краю.

– Короче говоря, – заключил Кольцов, – ты своей установкой оскорбил чувства верующих. А ты знаешь, как они оскорбляться умеют, им только повод дай.

– И что делать? – спросил Тальберг, почесывая затылок. Ему и в воображении не привиделось бы, что дело обернется подобным образом.

– Радоваться, что на фотографии только твой зад попал.

– Мы столько лет над Краем издевались, и все молчали… Почему сейчас?

– Измывались, но поделать ничего не могли, – пояснил Кольцов, – и это служило доказательством божественной природы Края, поэтому всех устраивало. А тут ты пришел и давай наглым образом на куски резать! Того и гляди, самого Бога ухватишь за бороду. Если у него борода есть, конечно.

– Может он бреется? – задумчиво предположил Тальберг.

Гадая, как дальше будет развиваться ситуация, робко спросил:

– Свернем исследования?

– Нет, – фыркнул Кольцов. – ПООБЕЩАЕМ свернуть исследования.

– А дальше?

– Потом будем работать, как работали, но делать вид, что не работаем, как работали, а работать по-другому, чтобы никто не догадался, – директор окончательно запутался. – В общем, соблюдаем режим секретности и не высовываемся. Работу с массами организуем на нужном уровне. Я обо всем договорюсь.

– Работать, как работали, – обрадовался Тальберг.

Кольцов напоследок дал напутствие:

– Среди этих товарищей могут быть агрессивные. Кто знает, какие у них в башке тараканы резвятся. Прыгнет такой на тебя из-за угла с ножом – и мигом узнаешь, есть ли загробная жизнь или нет. Мне Безуглый охрану круглосуточную организовал, а тебя пока, вроде бы, никто не знает, поэтому просто будь осторожен.

Тальберг пообещал соблюдать осторожность, хотя слабо представлял, как именно это должно выглядеть – ходить и с подозрением озираться по сторонам?

– Синяк откуда? – не выдержал директор. – Не от этих?.. – он показал на окно.

– Нет, – успокоил Тальберг. – Бытовая травма, за диван ногой зацепился.

– Бывает, – согласился Кольцов. – Но ты постарайся обходить мебель аккуратней.

Остаток рабочего дня Тальберг провел в своем закутке – составил в ряд три стула и лег спать, предварительно проинструктировав Саню не кантовать и при пожаре выносить первым.

– Приказ понял, – в шутку отдал честь Саня и отправился дальше нарезать краенит ломтиками. – Михалыч, кстати, приходил, – прокричал он из лаборатории.

– Чего хотел?

– Да какую-то склянку по ошибке вчера вам передал, забрать хотел.

– Пусть хоть все забирает.

Поворочавшись с полчаса, Тальберг заснул, но спалось плохо. Стулья давили в спину, хотя лег по науке – чтобы первый стык пришелся на шею, а второй – под поясницу.

Радости от сна не получилось. Снился Платон, стоящий на опустевшей улице через дорогу от института, где до этого краепоклонники водили возмущенные хороводы с плакатами. Он вызывающим взглядом смотрел в окно их лаборатории и поглаживал белого зайца, невозмутимо сидевшего у него на руках и не совершавшего попыток вырваться. Заяц водил дрожащей мордочкой, тыкался носом в рукав пиджака и шевелил ушами, интенсивно жуя травяную жвачку. Платон улыбался и недобро подмигивал Тальбергу.

Затем на пустой дороге появилась смеющаяся Лизка в зеленом дождевике. Она беззаботно пошла к Платону, пританцовывая на ходу и используя неизвестно откуда взявшийся зонт вместо трости. «Стой, остановись! Не подходи к нему!» кричал Тальберг, но она не слышала и продолжала идти к довольному Платону.

– Я закончил! – громко отрапортовал Саня.

Тальберг проснулся и с облегчением выдохнул, мол, приснится же такая ерунда. От сна разболелись глаза, словно на них кто-то давил изнутри пальцами. «Не стоило дремать, только хуже стало», подумал он.

– Свободен! – разрешил он, и Саня исчез.

Тальберг, прихрамывая, доковылял до стола, где в коробке стройными рядами лежали маленькие кубики краенита, словно куски экзотического черного сахара-рафинада. На их прохладной поверхности прозрачными капельками оседал конденсат из воздуха.

– Все-таки молодец Саня, – сказал Тальберг и аккуратно переставил коробок в шкаф на полку к банке, в которой хранилась вся пыль.

«Краенита маловато, вроде бы больше казалось», подумал он, но отвлекся, задумавшись о нехорошей тенденции: заяц, Платон, краепоклонники, мяч в харю… А дальше что? Кирпичом по затылку?

13.

Тальберг вспомнил об обещании Шмидту и решил проведать его резиденцию. Он питал слабость к беседам с Карлом и время от времени заглядывал к нему «на огонек».

Герпетологическая лаборатория располагалась в правом крыле здания, куда случайно не забредешь – проход осуществлялся по отдельному коридору через второй этаж, после чего следовало спуститься в подвал и пару минут попетлять по мелким коридорчикам, которые Тальберг иначе как «катакомбы» не называл.

– Добрый день, Димитрий! – обрадовался Шмидт, оторвался от писанины и снял очки в круглой оправе. Он вел записи в толстых тетрадях чернильной ручкой и сетовал, что культура каллиграфии в современном мире утрачена, между тем как выведение чернилами завитушек оказывает плодотворное успокаивающее действие. Каждую тетрадь он пронумеровал и подписал «Karl Petterson Schmidt».

Тальберг рассматривал привычки Шмидта как милые и безвредные чудачества, но созерцание появляющихся маленьких крючковатых заграничных буковок действительно умиротворяло.

– Я заниматься сбор яда. Чрезвычайно интересный процесс.

Шмидт выучил язык достаточно хорошо и без проблем изъяснялся на любую тему. Произношение ему не давалось, но он не стремился совершенствовать языковые познания, полагая напрасной тратой времени, идущей в ущерб полезной работе.

Тальберг с ходу лег на кушетку, будто пришел на сеанс к психотерапевту. Чего греха таить, так оно и было. Ему нравилось лежать и беседовать со Шмидтом, сохранявшим непробиваемое спокойствие и порой дававшим мудрые советы. Тальберг заражался умиротворением и успокаивался.

– Димитрий, я чуфствофать, ты… не ф настроений.

– Есть такое дело.

– Проблемы с работа?

– С работой как раз довольно неплохо.

Шмидт переехал в институт три года назад. Будучи у себя на родине знаменитым герпетологом, он посвящал жизнь изучению змей и содержал в пристройке к дому большую коллекцию аспидов, рептилий и амфибий со всего земного круга. Однажды он заметил, что продуцирование ядов у подопытных при переезде менялось. Он не сразу уделил должное внимание открытому эффекту, посчитав, что так аспиды реагируют на смену обстановки.

Шмидт вел чрезвычайно подробные записи, и вскоре стало ясно, что закономерность необычайно устойчива и соблюдается для всех видов, независимо от условий обитания. Исключив влияние среды, он возил змей по тем местам, откуда их брал, и отмечал восстановление ядовыделения к прежнему уровню.

Составив более-менее подробную карту, Шмидт отыскал единственный фактор, влияющий на этот процесс, – расстояние от Края.

От полученного заключения загорелся идеей перенести лабораторию поближе к Краю, насколько возможно. В результате длительных переговоров с Лоскутовским НИИ Карлу выделили несколько помещений в институте. Он заполонил их террариумами различных конструкций и обеспечил тропический климат.

В прессе данный факт преподали в качестве примера международного сотрудничества и символа налаживающихся отношений, а затем про Шмидта забыли – денег он не требовал, расходы оплачивал самостоятельно и фактически организовал на территории института маленькую автономию, куда сотрудники боялись заходить из-за опасения за свою жизнь. Не забывала только внутренняя служба безопасности, видя в нем агента вероятного противника, которого можно перевербовать, но дальнейшее наблюдение показало, что герр Шмидт помешан на аспидах, с ними не расстается и ни в какую политику лезть категорически не желает. Спит тоже на кушетке подле своих террариумов.

Тальберг к змеям относился с равнодушием – он не боялся, но и не разделял одержимость Шмидта всевозможными ползающими носителями яда. Впрочем, наличие большого количества декорированных разнообразными растениями, камнями и песком террариумов создавало приятный контраст с остальными помещениями института. Саня называл это место змеятником.

– С работой хорошо, – Тальберг глядел в потолок и потел от жаркого влажного воздуха.

– Тогда что плохо?

Тальберг задумался. Правильно сформулированная проблема – половина решения, но иногда даже сформулировать не получается. А бывает, и вовсе не хочется.

– Элизабет? – предположил Карл.

– Да, она самая, – Тальберг сосредоточился на неровностях штукатурки на потолке.

Шмидт тактично замолчал, записывая наблюдения в особо пухлую тетрадь в ожидании продолжения. Но не дождался и решил подхватить разговор сам:

– Хотеть просить, – от волнения у него исчезли оставшиеся грамматические конструкции. – Пыль… Совсем мало…

– Краенитовую пыль? Зачем?

– Опыт нужный со змеи. Отсюда далеко до die Kante, но я хотеть пыль здесь.

– Запросто.

Тальберг полежал на кушетке, раздумывая, поделиться ли с Карлом проблемами или просто походить вдоль террариумов, пока Шмидт будет рассказывать, какой чудесный экземпляр прислали накануне из-за границы. Тальберг естественно ничего не понимал и не запоминал, для него эти существа выглядели в определенной степени одинаково, но ему нравилось восхищение, с которым Шмидт относился к питомцам, словно это были милые котики, а не смертоносные гадины.

– У тебя семья есть? – Тальберг осознал, что ни разу интересовался семейным положением Карла, увлеченный собственными проблемами.

– Есть. Жена и два сына.

– Не скучаешь по ним? Как они без тебя?

– Скучать. Я им письма писать. Раз ф гот домой ездить. Следующий гот хочу навсегда вернуться.

Тальберг признался:

– Я бы так не смог.

Шмидт пожал плечами, словно ничего необычного в этом не находил. Его окружали террариумы со змеями, и он полностью удовлетворялся их компанией.

Тальберг вздохнул и решил-таки поделиться с Карлом свежими измышлениями.

– Хорошо, когда все ясно. Вроде бы жизнь складывается, семья есть, разработки увенчались успехом, а удовлетворения нет. Посмотришь повнимательнее и понимаешь, на деле все не так хорошо, как звучит. Ухлопал на работу пятнадцать лет, а теперь какие-то люди стоят с плакатами, из которых следует, что ты бесчувственная бездуховная скотина, посягнувшая на святое, и должен гореть в огне, но чем дольше думаю, тем меньше уверен в их неправоте. Мне хотелось узнать, что за Краем, а я-то ни на волосок не стал ближе к цели.

Шмидт молча слушал, перестав писать.

– Сижу и думаю, а ведь действительно, чего я там забыл? – продолжал Тальберг. – Найду я пустоту, и все – смысл жизни потерян. Нельзя же гордиться, что жизнь потратил на поиск пустого места. Но и этого я пока не добился! Вот взялись краенит добывать, а у меня ощущение, что мы ломаем Край, а кто-то чинит и ругается, не поймет, что происходит, а мы настойчиво продолжаем кромсать. Мы просто мелкие вредители.

– Кризис средний возраст, – уверенно заявил Шмидт. – Я иметь такой.

– Наверное. И как с ним бороться?

– Зачем? Он проходить, если не сопротивляться. А если сопротивляться… – Карл развел руками.

– Не знаю, – горестно вздохнул Тальберг. – Ладно бы, стихи мечтал писать, а стал сантехником. Тогда можно было бы сказать, потратил жизнь впустую и упустил возможности, а теперь хочу наверстать упущенное и совершить несбывшееся. Но я ведь занимаюсь именно тем, чем с детства мечтал, а радости нет, словно ты головой в стену стучал, а тебе окошко приоткрыли, чтобы посмотреть, кто там такой упрямый, а преграда как стояла, так и стоит.

– Нужно продолшать. Если долго бить головой, любой забор обязательно упасть.

– А можно сотрясение получить, – возразил Тальберг. – Было бы видно, что стена чуть-чуть, но поддается, тогда бы я знал – процесс идет, хоть и медленно, а так складывается впечатление топтания на месте.

– Стена – такой аналогия или иметь в виду die Kante? – уточнил запутавшийся Шмидт, грызя дужку очков.

Тальберг за три года выучил, что «ди канте» значит Край.

– Неважно, – сказал он. – В моем случае одно и то же.

– Причем тут Элизабет?

Тальберг подумал. Действительно, причем?

– С ней, как с этой стеной, получается, – наконец нашелся он.

– В нее стучать, а она не открываться? – удивился Карл.

– Ты сейчас описал точнее некуда. Я б не смог лучше, если б захотел.

Шмидт сидел польщенный, но продолжал не понимать и ожидал дальнейших пояснений.

– Я же тебе рассказывал, как мы поженились?

Карл кивнул. В тот день привезли молодых оливковых бумслангов, один из которых сумел улизнуть при пересаживании в террариум. Шмидт искал его по всему помещению, надев специальный костюм с большими сапогами и толстыми перчатками. Тальберг тогда пришел и по обыкновению лег на кушетку, чтобы поведать историей из юности, удивляясь, почему это Карл в полном облачении ползает по полу.

– С тех пор раздумываю, правильно ли я поступил, – признался Тальберг.

– Поздно думать. Тогда рассуждать надо, сейчас надо жить.

– Да знаю я, – скривился Тальберг. – Только не получается. Ссоримся по каким-то пустякам. Не так посмотрел, не то сказал, а сам и говорить-то не хотел, понимал, что ерунду ляпнуть можешь и она расстроится, а все равно не удержался. Зачем говорил? Проблем мало?

Шмидту эти терзания показались незнакомыми и малопонятными.

– Мучает меня вопрос, – продолжал Тальберг. – Вдруг она считает, что я женился на ней из жалости? Или еще хуже, это она вышла за меня от безысходности? А теперь терпит. Ходит, мучается, ненавидит, молчит, а сама думает… – Тальберг не смог представить, о чем может думать Лизка, и в принципе не представлял мыслительный процесс в женской голове. – Что-то явно нехорошее. С таким видом можно думать только о плохом. А по ночам снится, как я ее теряю и она уходит, потому что я неудачник.

– Поговорить с ней не пробовал? – спросил Шмидт почти без акцента.

– Пробовал. Говорит, все в порядке. У нее всегда все в порядке.

– Это же карашо? Да?

– Это еще хуже! Надо видеть лицо, с каким она это произносит!

Шмидт задумался о загадочности женской природы, покрутил в руках дужку очков и глубокомысленно изрек:

– Со змеями гораздо проще.

Тальберг подумал и согласился, что со змеями действительно проще, и они замолчали, обдумывая эту глубокую мысль.