Текст книги "Искусство слышать стук сердца"

Автор книги: Ян-Филипп Зендкер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

ЧАСТЬ II

1

Ночная тишина стала настоящей пыткой. Я ворочалась на гостиничной кровати, тоскуя по знакомым звукам. По гудкам машин. По пожарным сиренам. Рэп, лившийся из телевизора соседней квартиры, был бы сейчас очень кстати. Колокольчик лифта – тоже.

Ничего.

Ни шагов на лестнице, ни скрипа ступенек. Комнату оккупировала абсолютная тишина. Через какое-то время мне послышался голос У Ба. Казалось, старик невидимкой проник в номер и ходил по комнате и его речь звучала то со стороны стола, то из шкафа, а потом раздалась совсем рядом. Словно чудаковатый рассказчик стоял возле самого изголовья. Мне никак не удавалось выбросить из головы его историю. Я думала о Тине Вине, но даже сейчас, когда прошло немного времени, не видела в этом ослепшем мальчике отца. Но даже если так… насколько этот факт меня волновал и задевал? Что нам известно о родителях и что им – о нас? Если мы ничего не знаем о своих родных, с которыми живем под одной крышей, что же говорить о доверии к людям малознакомым? Теоретически мне известно: каждый человек способен на любой поступок, в том числе и на самое отвратительное преступление. Тогда на что нам рассчитывать? На кого? На чью правду? Есть ли люди, на которых я могу полностью положиться? Найдется ли во всем мире хоть один такой человек?

Сон освободил меня от раздумий.

Мне снился Тин Вин в то утро, когда он, ослепший, вышел во двор и упал. Он лежал на земле и плакал. Я решила помочь, наклонилась над ним. Мне казалось, что мальчик совсем легкий, но я ошиблась. Ребенок был тяжелый, как взрослый. Я взяла его за руки, попыталась приподнять. Не получилось. Тогда я обхватила его за талию. Тин Вин вцепился в меня. С таким же успехом можно тащить булыжник. Я опустилась перед ним на колени. Чувства были не совсем моими; я вдруг поняла, что веду себя как случайная свидетельница дорожного происшествия, жертва которого лежит на обочине, истекая кровью. Я пыталась успокоить Тина, говорила, что сейчас подоспеет помощь. Он просил меня не уходить, не оставлять его одного. И вдруг перед нами возник мой отец. Папа поднял мальчика, крепко прижал к себе и что-то прошептал. На его руках Тин Вин успокоился. Опустил голову отцу на плечо, несколько раз всхлипнул и уснул. Не сказав мне ни слова, папа повернулся и ушел, унося Тина.

Когда я проснулась, утренняя прохлада успела смениться теплом. За окнами жужжали насекомые. Внизу разговаривали двое бирманцев. В воздухе ощущался сладковатый привкус, и мне сразу вспомнилась сахарная вата – любимое лакомство детства. Встав, я ощутила легкую боль в икрах, но в целом чувствовала себя намного лучше, чем вчера. Долгий сон пошел мне на пользу. С каждой минутой становилось все жарче, и холодный душ оказался даже приятным. И сегодняшний кофе был вкуснее вчерашнего. Я подумала, что напрасно потеряла целый день. Нужно было начинать поиски Ми Ми, но что-то меня удерживало. Неужели, вопреки рациональному уму, в глубине души я все-таки поверила У Ба? Естественно, я не забыла, как вчера противилась рассказу и даже рассердилась на старика. Но все-таки его история завораживала. А поскольку, кроме адреса сорокалетней давности, у меня не было никаких зацепок, я решила дождаться прихода У Ба.

Он пришел в начале одиннадцатого.

Я сидела на скамейке перед гостиницей и следила за садовником. Тот подстригал лужайку большими старыми ножницами. В прилегающем к гостинице саду было свое очарование, замеченное (и отмеченное) мною лишь сегодня. Пожалуй, я еще не видела такого разнообразия цветов, кустарников и деревьев. На клумбах буйствовали маки, соседствуя с фрезиями, гладиолусами и ярко-желтыми орхидеями. Изогнутые ветви гибискуса покрывали сотни красных, белых и розовых цветков. Посредине лужайки росла груша, и вся трава под ней была усыпана белыми лепестками. Чуть дальше стояли две пальмы и дерево авокадо, увешанное плодами. К саду примыкал огород. При своих скромных ботанических познаниях я все же поняла, что на грядках растут бобы, горох, редис, морковка, клубника. Дальше тянулись кусты малины.

У Ба я заметила издалека. Он шел по улице, поздоровался с проезжавшим велосипедистом, затем свернул на дорожку к дверям гостиницы. Чтобы шагалось быстрее, приподнял лонгьи. Совсем как женщина в длинной юбке, перебирающаяся через лужу.

Увидев меня, он улыбнулся и заговорщически подмигнул. Казалось, мы знакомы много лет, а не слишком учтивый финал вчерашней встречи был моей выдумкой.

– Доброе утро, Джулия. Смею выразить уверенность, что вы вполне насладились ночным отдыхом, – произнес он.

Я улыбнулась, слыша столь архаичные слова приветствия.

– Как красиво сегодня лучатся ваши глаза! Совсем как у отца! Не ошибусь, если полные губы и белые зубы вы тоже унаследовали от него. Простите, что повторяюсь. Причиной тому не мое простодушие, а ваша красота.

Вот уж не ожидала услышать от него комплимент! Я встала, убрав в рюкзачок блокнот и ручку.

Мы прошли по улице, затем свернули на тропу и спустились к реке. Растительность здесь была такой же густой и буйной, как в гостиничном саду. Вдоль тропы горделиво стояли пальмы и деревья манго. С веток свисали небольшие желтые бананы. Теплый воздух пах жасмином и зрелыми фруктами. Солнце, проникавшее сквозь листву, было вполне щадящим, и мои голые руки и ноги не страдали.

На реке несколько женщин стояли по колено в воде и полоскали белье, сопровождая работу пением. Тут же, на камнях, сушились рубашки, штаны и лонгьи. Две или три прачки поздоровались с У Ба, вопросительно скользнув глазами по мне. Мы пересекли деревянный мостик, выбрались на набережную, а затем стали подниматься по крутому склону. Пение женщин сопровождало нас до самой вершины. Чем выше мы поднимались, тем более захватывающий вид открывался на долину и далекие горы. Пейзаж был почти идеальным, но чего-то не хватало. Вскоре я догадалась чего. На склоне росли редкие молодые сосны. Между ними виднелись пятна бурой, сожженной травы.

– А когда-то здесь были густые сосновые леса, – сказал У Ба, словно прочитав мои мысли. – Они загораживали обзор. В семидесятые годы японцы, можно сказать, исправили эту «оплошность» и вырубили весь лес.

Мне хотелось спросить, почему местные жители не протестовали и позволили иностранной компании хозяйничать на их земле, но потом решила промолчать. Я слишком мало знала об этом месте и плохо понимала особенности здешних людей. Вдруг мои вопросы обидят У Ба? Я же не ребенок, чтобы говорить все, что придет в голову.

Мы прошли мимо старых, обветшавших английских особняков и грязных хижин почти без окон. Их кривые стены были сплетены из сухой травы и листьев. Остановились мы напротив деревянного домика на сваях. Таких строений здесь было немного. Высота свай – футов пять. Стены из темного, почти черного, тика, ржавая металлическая крыша и узкое крыльцо. Под домом, похрюкивая, гуляла свинья. По двору бродили куры.

Мы поднялись по лесенке на крыльцо. У Ба ввел меня в большую комнату с четырьмя незастекленными окнами и мебелью времен английского колониального владычества. Громоздкое коричневое кресло, чьим пружинам не терпелось прорвать старую кожу. Две кушетки с ободранной обивкой, кофейный столик и темный шкаф. На стене висела картина, написанная маслом и изображавшая лондонский Тауэр.

– Чувствуйте себя как дома. Сейчас я приготовлю чай, – сказал У Ба, выйдя из комнаты.

Я уже собиралась присесть на кушетку, когда услышала монотонное жужжание. Под потолком кружился небольшой пчелиный рой, курсируя между открытым окном и шкафом, в котором насекомые свили гнездо размером с футбольный мяч. Я осторожно переместилась в дальний угол комнаты, села и замерла.

– Надеюсь, вы не боитесь пчел? – спросил У Ба, вернувшись с чайником и двумя чашками.

– Нет. Только ос, – соврала я.

– Мои пчелы не жалят.

– Вы хотите сказать, что до сих пор они никого не ужалили?

– А это что-то меняет?

– Интересно, что вы делаете с медом?

– С каким?

– С тем, что собирают ваши любимицы.

У Ба странно посмотрел на меня, будто впервые услышал о том, что пчелы собирают мед.

– Я к нему не притрагиваюсь. Он принадлежит пчелам.

Я опасливо следила за полетом полосатых жужжалок и не знала, говорит ли старик правду или шутит.

– Тогда почему вы не уберете из шкафа гнездо? – все-таки спросила я.

– А зачем? – удивленно засмеялся У Ба. – Пчелы не причиняют мне вреда. Наоборот, они оказали честь, выбрав мой дом. Живут со мной уже пять лет. Бирманцы верят, что эти насекомые приносят удачу.

– Правда?

– Через год после того, как у меня поселились пчелы, вернулся ваш отец. А теперь и вы, Джулия, сидите в моем доме. Смею ли я сомневаться в удаче?

Он снова улыбнулся и разлил чай по чашкам.

– Так на чем мы вчера остановились? Ах да, на том, что Тин Вин ослеп и Су Кьи пыталась ему помочь. Верно?

Я кивнула. У Ба продолжил рассказ.

2

По ржавой жестяной крыше стучал дождь. Казалось, это не струи воды, а настоящий град камней, способный обрушить непрочную хижину. Тин Вин забился в дальний угол кухни. Он не любил ливни. Стук воды по крыше был для его ушей чересчур громким. Не в пример другим детям, он и раньше не любил тропические дожди. Что в них хорошего, если под бешеными потоками с небес человек за считаные секунды промокает насквозь? Тин Вин слышал голос Су Кьи, однако ее слова тонули в шуме воды.

– Да чего ты испугался? – крикнула она, заглянув в кухню. – Вылезай наружу. Сейчас дождь кончится.

Су Кьи оказалась права. Она почти всегда была права, когда дело касалось погоды. Безошибочно определяла приближение грозы и предсказывала продолжительность тропических ливней. Су Кьи утверждала, что чует их нутром, но особенно – ушами. Перед самым началом дождя они теплели, потом начинали слегка чесаться. Когда зуд становился нестерпимым, на землю падали первые капли. Тин Вин уже давно убедился в ее способности предсказывать погоду. И в самом деле, ливень прекратился. Теперь вода стекала лишь с крыши и капала с листьев. Напротив хижины шумела переполненная сточная канава.

Су Кьи взяла мальчика за руку. Земля была скользкой. Пахло прелью, грязью и навозом. Тин Вин представил, какие у него сейчас грязные ноги. Потом он прикинул время. Наверное, часов семь, не больше. Его кожа ощутила солнечные лучи, пока еще теплые и приятные. Скоро станет жарко, солнце начнет нещадно палить, а из земли будут густо подниматься испарения. Земля тоже умеет потеть, как человек.

Су Кьи повела его мимо просыпающихся хижин, где плакали дети, лаяли собаки и гремели жестяные миски. Она сказала Тину, что ведет его в городской монастырь к монаху по имени У Май. Су Кьи много лет с ним знакома и верила, что он поможет мальчику. По правде говоря, У Май был единственным человеком, которому Су Кьи доверяла, чувствуя в нем родственную душу. Если бы не его слова ободрения, она бы, пожалуй, не пережила смерть дочери и мужа. Монах выглядел очень старым, – наверное, ему перевалило за восемьдесят. Точного возраста Су Кьи не знала. В монастыре он был самым главным. Зрение потерял несколько лет назад и с тех пор занимался обучением местных мальчишек, принимая их в послушники. Су Кьи очень надеялась, что У Май возьмет Тина Вина под крыло и мудрыми словами разгонит тьму, окутавшую душу ее подопечного. Старик отыщет для него нужные фразы, как давным-давно нашел для нее. Тин Вин узнает, что в каждую жизнь, даже самую счастливую, вплетены нити страданий. Болезни, старость, смерть – этого всего не избежать ни бедняку, ни богачу. Так говорил ей У Май. Еще он утверждал, что эти законы одинаковы для всех уголков мира и всех времен. Нет силы, способной избавить человека от боли или грусти, сопровождающих его судьбу. Это может сделать только сам человек. Но какой бы тяжелой ни была жизнь, сама по себе она – редкий дар. Эти слова Су Кьи слышала от У Мая постоянно. Редкий дар, полный тайн и загадок, где счастье и страдания переплетаются самым причудливым образом. Любые попытки выдернуть нити страданий из канвы своей жизни обречены на провал.

Монастырь находился чуть в стороне от главной улицы. Его окружала невысокая каменная ограда. За ней расположились шесть небольших белых пагод, украшенные разноцветными лентами и золотыми колокольчиками. Словно часовые, оберегающие здание от наводнений, стояли десятифутовые сваи. Монастырь был возведен давно и за годы оброс множеством прилегающих строений. В самом центре его территории высилась четырехугольная семиэтажная башенка, сужавшаяся кверху, ее золотая верхушка виднелась издалека. От нещадного солнца сосновые стены монастыря давно уже сделались темно-коричневыми, а крыша, крытая дранкой, и вовсе почернела. Но строилось здание не только из сосны; его полы и опорные балки были из тикового дерева. Две широкие лестницы вели к просторной веранде. За ней начинался громадный зал длиною более сотни футов. Путь в него открывали три двери, и, через какую ни войди, обязательно увидишь массивную деревянную статую Будды, покрытую листовым золотом. На солнце она бы ослепительно сияла, а здесь, в сумраке, лишь таинственно мерцала. Статуя была высокой, почти под потолок. У ног Будды, на низеньких столиках, прихожане оставляли свои дары: чай, цветы, бананы, манго и апельсины. За статуей, возле стены, на подвесных полках стояли десятки маленьких будд, тускло поблескивая золотом. Некоторые из них были наряжены в желтые одежды, иные держали в руках красные, белые и золотистые бумажные зонтики.

Су Кьи провела Тина Вина по широкому двору, где двое монахов подметали влажную землю. Рядом на веревке сушились темно-красные монашеские одежды. В воздухе пахло дымом. До ушей Тина донеслось потрескивание дров в горящем очаге.

Помост, на котором сидел У Май, находился в самом конце зала, у стены с окнами без стекол. Старый монах сидел неподвижно, скрестив ноги и положив на колени жилистые руки. Перед ним на столике стояли чашка, чайник и тарелка с жареными семечками.

У Май сидел, прикрыв невидящие глаза. Встречаясь с монахом, Су Кьи всегда испытывала легкое замешательство. В отличие от прочих людей он казался ей прозрачным и очень понятным. Худощав, но не до изможденности; голова гладко выбрита, лицо морщинистое, но не сморщенное и в полной мере отражает его душу. Ничего лишнего.

Су Кьи вспомнилась ее первая встреча с У Маем. Было это более четверти века назад. Он прибыл из Рангуна и стоял на маленьком местном вокзале, не зная, куда податься. Первой, у кого он спросил дорогу к монастырю, оказалась Су Кьи, шедшая на рынок. Ее удивило, что человек приехал из столицы босым. А еще Су Кьи поразило его лицо. Просто из любопытства она взялась проводить У Мая до монастыря. По дороге они разговорились – так и началась их дружба. Постепенно, без каких-либо расспросов со стороны Су Кьи, У Май рассказал ей о своем детстве, юности и жизни, какую вел, пока не стал монахом. А первая половина его жизни отнюдь не отличалась праведностью. Поначалу Су Кьи даже считала, что друг специально на себя наговаривает. Но нет, он говорил только правду, ничуть не боясь испортить впечатление о себе.

У Май родился в богатой рангунской семье, владевшей несколькими рисовыми мельницами. Его предки принадлежали к индийскому меньшинству, переселившемуся в Бирму в тысяча восемьсот пятьдесят втором году, когда англичане захватили эти земли. Вместе с индийцами пришла торговля рисом, обеспечившая процветание быстро растущему Рангуну. Отец У Мая был человеком крутого нрава, считал, что его слово в семье – закон. Любой пустяк мог вывести его из себя и обрушить на голову домашних лавину яростного гнева. Дети старались не попадаться отцу на глаза, а жена заболела странной болезнью, определить которую не могли даже английские врачи. После рождения третьего ребенка отец У Мая, устав от вечно больной супруги, отправил ее вместе с младшими детьми к родственникам в Калькутту. Он утверждал, что тамошние врачи способны творить чудеса. У Май, будучи старшим, остался с отцом, тот видел в нем преемника, которому со временем намеревался передать все дела. О жене и младших детях он бы и не вспоминал, если бы не редкие письма из Калькутты. Мать сообщала, что тамошние врачи и впрямь кудесники. Ее состояние значительно улучшилось, и она подумывает о возвращении в Рангун. У Май скучал по матери, брату и сестре и радовался, что вскоре вновь их увидит. Но затем письма стали приходить все реже, и повзрослевший У Май понял, что семья не воссоединится. На робкие просьбы позволить ему съездить в Калькутту отец отвечал категорическим отказом.

Уехавшую мать мальчику отчасти заменили няньки. Но сильнее всего он привязался к садовнику и поварихе, дружбу с которыми водил с тех самых пор, как научился ходить. У Май рос тихим, замкнутым ребенком и всегда старался выполнять просьбы других.

Больше всего У Май любил проводить время в саду. Там он играл. Выделил себе в дальнем уголке сада клочок земли и возделывал его с усердием и любовью. Все кончилось, когда отец случайно узнал об увлечении сына. Разгневавшись, он приказал вырвать каждое растение с корнем, а землю – тщательно перекопать. Отпрыску заявил, что возня с садом – занятие для слуг. Или для девчонок, но никак не для старшего сына, готовящегося унаследовать отцовское дело.

У Май молча выслушал распоряжение отца, не возразив ни единым словом. Он был образцом послушания, и продолжалось так до тех пор, пока папа не объявил, что намерен женить У Мая на дочери богатого судовладельца. Этот брак обещал большие выгоды обеим семьям. У Маю шел двадцатый год.

Через пару дней отец узнал о близких отношениях сына с Ма Му – дочерью поварихи. Нельзя сказать, что это его сильно расстроило. Подумаешь, природа взяла свое. И с шестнадцатилетней беременной девчонкой можно было что-нибудь придумать. Но заверения сына, что он любит эту девчонку и хочет на ней жениться, не лезли ни в какие ворота. Выслушав У Мая, отец громко расхохотался и несколько минут не мог остановиться. От его смеха сотрясался весь дом. Садовник и через несколько лет вздрагивал, вспоминая приступ хозяйского веселья. По его словам, тогда в саду засохли сотни цветов.

У Маю стоило немалых сил выдержать и этот смех, и отцовский взгляд. Потом юноша сказал, что совершенно не готов жениться на дочери судовладельца. В тот же день отец велел поварихе и ее дочке отправляться в Бомбей, заявив, что отныне они будут работать в доме его бомбейского компаньона. Естественно, сыну о своем решении не сказал ни слова и на все расспросы о том, куда исчезли повариха и Ма Му, лишь пожимал плечами… Ночью У Май покинул отчий дом и отправился на поиски возлюбленной. Несколько лет он без устали странствовал по английским колониям Юго-Восточной Азии. Однажды ему показалось, что он услышал Ма Му. Это было в Бомбейской гавани, незадолго до посадки на пароход, идущий в Рангун. Знакомый голос позвал его по имени. Обернувшись, У Май увидел лишь незнакомые лица. Поодаль собралась небольшая толпа. Люди о чем-то возбужденно переговаривались, размахивая руками. У Май спросил у матроса, чем взбудоражены люди. Оказалось, в воду упал ребенок.

Каждый месяц безуспешных поисков Ма Му и ее матери повергал У Мая во все большее отчаяние и гнев. Но ярость его не выплескивалась во внешний мир, как у отца. Гнев У Мая – безликий и безымянный – был направлен в основном против самого себя. Он пристрастился к выпивке и стал завсегдатаем борделей на всем пространстве между Калькуттой и Сингапуром. На жизнь У Май зарабатывал торговлей опиумом, и немало в этом преуспел. За месяц он получал больше, чем его отец – за год. Но деньги у него не задерживались: почти все У Май просаживал в азартных играх.

Однажды на пароходе, идущем из Коломбо в Рангун, У Май встретился со словоохотливым бомбейским торговцем рисом. Они сдружились и через несколько дней, сидя на палубе и любуясь звездами, разговорились о превратностях жизни. И тогда новый знакомец рассказал У Маю о том, как у его поварихи-бирманки погибла дочь и маленький внук. Они упали с причала и утонули. У Май изменившимся голосом спросил об обстоятельствах гибели. Очевидцы рассказывали, что среди пассажиров парохода, готовящегося отплыть в Рангун, дочь поварихи увидела мужчину, похожего на ее давнего друга. Матрос пытался задержать ее, но она, с малышом на руках, во что бы то ни стало пыталась подняться на борт. Матросу нужно было убирать трап, и он оттолкнул женщину, никак не думая, что та потеряет равновесие и вместе с ребенком упадет в воду.

Позже выяснилось, что тот пассажир никогда не жил в Рангуне и впервые плыл в столицу по делам.

На вопрос У Мая, жива ли та повариха, торговец пожал плечами. После случившегося она словно разучилась готовить. Ее стряпню стало невозможно есть, и ему пришлось ее уволить.

У Май никогда не рассказывал Су Кьи, как он провел ту страшную ночь. Когда пароход бросил якорь в Рангунском порту, весь свой багаж У Май оставил на борту, а сам отправился в Швегьинский монастырь, что рядом со Шведагонской пагодой. Там провел несколько лет, после чего странствовал по Сиккиму, Непалу и Тибету, ища наставников среди признанных мудрецов. Он более двадцати лет прожил в небольшом монастыре индийской провинции Дарджилинг, после чего решил поехать в Кало, где родились Ма Му и ее мать. Во время тайных свиданий в погребе отцовского дома, в саду или на половине слуг юные влюбленные мечтали о Кало и мечтали сбежать туда вместе с их ребенком. Позже мысль перебраться в Кало не раз приходила в голову и У Маю, но он все не решался ее осуществить. Однако недавно почувствовал: пора. Ему перевалило за пятьдесят, и он хотел умереть в Кало.

Тин Вин не выпускал руки Су Кьи, пока они оба не подошли к помосту и не опустились на колени. Там обоим надлежало руками и лбом коснуться пола.

Старик попросил Су Кьи рассказать историю мальчика. Его туловище слегка покачивалось в такт рассказу. Иногда У Май зачем-то повторял отдельные слова. Внимательно выслушав Су Кьи, монах надолго умолк. Наконец он обратился к замершему Тину Вину, который и здесь старался прижаться к Су Кьи.

У Май говорил медленно, короткими фразами. Рассказывал о жизни монахов, у которых нет ни дома, ни имущества, кроме одежды и табеик – чаши для сбора подаяний. Рано утром, едва взойдет солнце, послушники отправляются собирать милостыню. Они молча и терпеливо стоят на пороге дома. Что бы им ни подали, все принимают с благодарностью. Потом У Май рассказал, что с помощью своего собрата помоложе обучает ребят чтению, письму и арифметике. Однако прежде всего он стремится передать ученикам уроки, преподанные ему жизнью. И еще У Май сказал будущему послушнику, что величайшее сокровище каждого человека – мысли, рожденные в его сердце.

Застыв на коленях, Тин Вин внимательно слушал старика. Его поразили не слова и не фразы. Голос У Мая – вот что заворожило мальчика с самого начала. Негромкий, мелодичный, с удивительной гармонией слов и пауз между ними. Речь У Мая напомнила колокольчики на монастырской башне. Достаточно легкого ветерка, чтобы они запели. Слова У Мая будили воспоминания о птицах, щебечущих на заре, и даже о ровном дыхании спящей Су Кьи. Тин Вин не просто слушал монаха. Ему казалось, что чьи-то нежные руки касаются его кожи. Мальчику вдруг отчаянно захотелось доверить этому человеку свое тело и душу. Чем дольше говорил с ним У Май, тем отчетливее голос почтенного старца рисовал картину окружающего мира. И случилось то, что потом очень часто происходило с Тином. Фразы становились зримыми, превращаясь в образы. Он видел дым, который поднимался от очага и расплывался по залу. И не просто поднимался. Казалось, невидимая рука играет с его струями, заставляя их кружиться, изгибаться и только потом разрешая медленно таять в воздухе.

На обратном пути Тин Вин и Су Кьи молчали. Мальчик держался за ее руку. Ладонь была мягкой и теплой.

На следующее утро они снова пошли в монастырь. Солнце еще не всходило. Эту ночь Тин Вин спал плохо, а проснувшись, сразу вспомнил вчерашние слова Су Кьи, и ему стало тревожно. Он узнал, что на несколько недель останется в монастыре. Ему дадут соответствующую одежду, и по утрам он вместе с другими мальчиками будет ходить по улицам, собирая подаяние. Сама мысль об этом повергла его в смятение, и с каждым шагом оно только нарастало. Ходить по улицам, когда даже на дворе и внутри дома он не может пройти, чтобы за что-то не задеть или обо что-то не удариться! А если ребята забудут про его слепоту и уйдут, как он найдет дорогу к монастырю? Тин стал умолять Су Кьи вернуться домой. Там у него было два места, где он чувствовал себя в относительной безопасности: спальная циновка и табуретка в углу кухни.

Но Су Кьи была непреклонной и не поддавалась уговорам. Тин Вин еле переставлял ноги, и ей казалось, что она ведет не ребенка, а упрямого мула. Однако все изменилось, когда на подходе к монастырю Тин Вин услышал голоса поющих мальчиков. От них исходил странный покой, будто песня ласково гладила его по лицу и животу. Тин Вин остановился и стал слушать. В хор послушников вплетался шелест листьев. Мальчик впервые понял: это не просто шум деревьев. Как и голоса людей, он имел свои особые оттенки. Вот ветер соединил две веточки, и листья на них соприкоснулись. Каждый звучал по-своему. Совсем непохожий звук был у листьев, падающих на землю, и даже их кружение в воздухе не было одинаковым. Все пространство вокруг Тина Вина звучало на разные голоса: дуновение ветра, стрекот кузнечиков, глухой удар камешка, задетого ногой. Он вдруг подумал, что при зрячих глазах даже не обратил бы внимания на эти звуки. Наверное, таращился бы сейчас по сторонам. А ведь мир звуков такой волнующий и загадочный! Может, даже таинственнее видимого мира?

Тин Вин открыл для себя искусство слышания.

Много лет спустя, уже в Нью-Йорке, он вновь пережил эти ликующие моменты – когда впервые пришел в концертный зал и услышал игру оркестра. Тин Вин был почти пьян от счастья. Симфония начиналась едва уловимыми ударами барабана. Потом вступили скрипки, альты, виолончели, гобои и флейты. Их голоса слились в единую песню, как тогда, летним утром в Кало, сплелись голоса листьев. Поначалу каждый инструмент выделялся своей мелодией, но потом произошло что-то непонятное, и от хора звуков его прошиб пот и стало трудно дышать.

Су Кьи подтолкнула воспитанника, и Тин Вин, спотыкаясь, побрел дальше, пьяный от новых ощущений. Через несколько ярдов они покинули его столь же быстро, как и появились. Теперь Тин Вин слышал лишь собственные шаги, натужное дыхание Су Кьи, мальчишечий хор и перекликающихся петухов. Но он впервые вкусил от жизни ее чудес, и богатство мира звуков ошеломило его. Наверное, даже хорошо, что слух вернулся к обыденности, иначе все это многообразие ранило бы его.

Так Тин Вин открыл свой дар, хотя еще и не понимал ни его смысла, ни значения.