Текст книги "Пространство многоточий"

Автор книги: Ян Бруштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

ЧИТАТЕЛЬ СЛОВ

когда-то я читатель слов бродил туда сюда

туман обрушился с холмов съедая города

я в этот серый и густой зарылся с головой

в мой первый том горящий дом недужный нужный свой

а там кружился тарарам не видно ни хрена

пластинка ныла по дворам и к завтрему война

и батя мой спешил домой еврейской мамы сын

а летний зной звенел струной и тикали часы

потом потом вернулся он один зачем-то жив

в тумане задыхался звон и плыли этажи

осенний дождь клевал с руки когда криклив и смел

всему на свете вопреки родиться я сумел

я в это верить не готов в мою игру ума

строитель снов читатель слов вдыхающий туман

ЭТИ ТРАВЫ И ЭТИ ДЕРЕВЬЯ

эти травы и эти деревья приходят ко мне из земли,

из младенца зерна и давно постаревшего корня.

что узнали они, выходя из подменного сонного в горний,

что забыли они навсегда, что запомнить смогли?

я боюсь наступить неподсудным своим башмаком.

стебли выгнуты луком, но неуловимы их стрелы.

и рисуют они времена и зеленым и желтым на белом,

и нескошенным телом слепой утверждают закон.

кто еще в этом времени, мире по пояс навеки зарыт,

кто закрыт на тюремный замок и не может укрыться…

и стоят, и качаются, их растворяются лица.

вот и эта страница сгорает на углях зари.

КАНАТ

На этой улице печальной

Мне бросили канат причальный:

Давай,  вставай-ка на прикол!

Здесь небо улеглось на крыши,

И третий день уже не дышат

Слепые окна над рекой.

На них – задернутые шторы,

За ними ходят командоры,

Верша последние суды.

В кроватках каменные дети,

А в кадках залежался ветер,

И нет ни воли, ни судьбы.

Здесь может быть, но быть – не может,

Здесь от дождя не стынет кожа

И всюду край, куда ни кинь…

На этой улице печальной

Мне бросили канат причальный,

Но я не протянул руки

* * * («на серой изнанке мира...»)

на серой изнанке мира

написано «маде ин чина»,

и утекают сквозь дыры

следствия и причины.

и пропадают навеки –

вот они были и сплыли,

некие человеки,

тише дорожной пыли.

как будто бы кто в охапку

схватил, а душа живая…

китаец в стоптанных тапках

сидит и дыру зашивает.

СИНИЦА

Меня спасали кошки, птицы,

Собаки, лошади и лисы...

Мне разве снится, что синица

Меня искала по столице,

Когда, отчаяньем гонимый,

Я бился в каменные пасти –

Как бы случайно, как бы мимо,

Стараясь на глаза попасться,

Перечеркнула слабым телом

Всех вертикалей злую силу...

И эта тяжесть отлетела,

И эта горечь отпустила.

Её «зинь-зинь» мне стало знаком

Что гибель проскочила мимо.

А я ... я спас одну собаку...

Но это несоизмеримо.

ТРОЕ

Кроваво-красным подбоем выстланы облака.

Нас было когда-то трое, сделанных на века.

С этой высокой дружбой – времени поперек...

И всё-таки годы рушат то, чему вышел срок.

Резали по живому новые времена,

Погасшему, пожилому дружба едва ль нужна.

Плющило не по-детски, грызла вина виски,

И никуда не деться было нам от тоски.

А лучший из нас – нелепо бился, едва дыша.

Однажды он вышел в небо с десятого этажа.

Вдвоём нам нести такое – живы с тобой пока...

Кроваво-красным подбоем схвачены облака.

ВЕНЕЦ

              Кто мне откликнулся в чаще лесной...

                                 Николай Заболоцкий

Кто окликнул меня на дороге пустой?

Кто взметнул этот птичий содом?

Как узнаю, что пустит меня на постой

Тихим садом окутанный дом?

Там глухие заборы давно снесены,

Там искал я когда-то себя,

Там ломают комедию вместо стены

Стройотряды крылатых ребят.

А над крышей – березы зеленый венец...

Где тот век, что давно разменял?

И не будут уже восхищенно звенеть

Голоса позабывших меня.

Как всегда, он смеется сейчас надо мной –

Тот, который себе на уме.

Но несу я по этой дороге домой

Только радость в последней суме.

* * * («последний месяц лета...»)

последний месяц лета

уже почти угас

и позднего рассвета

не наступает час

дыханья не хватает

среди летучих вод

и только птичьи стаи

пятнают небосвод

едва бегу со всеми

уже почти ничей

и отлетает время

секундами дождей

как будто снял Тарковский

водой оно стекло

совсем по-стариковски

стучит в моё стекло

КРИК. МУНК

он кричит на мосту на причале на сходнях

и от этого крика вскипает вода

он пришел из беды он ворвался в сегодня

и отсюда уже никуда никогда

наши злые слова наши старые страхи

если празднует боль будто кто отпинал

фреди крюгер души он приходит на взмахе

топора и от ужаса мокнет спина

вы забудете имя помянут не к ночи

для чего в этом месте он всё поменял

и кричит и стоит будто он приколочен

на мосту на пути от меня до меня

СЛОВО 2

Клоны книг, подмикроскопные тиражи,

Для кого эти расчёсы самолюбий?

Слово задыхается и дрожит,

И бежит суетных мест, где люди

Купаются в атмосфере культур-мультур,

Затвердив единый пароль: «мураками»,

Где поэты читают к восторгу дур,

Кося под Бродского, маша руками

Слово – птица дикая, как сама жизнь,

Рвется в кущи, не хочет в сети.

Пытаясь его вывести и разложить,

Сошел с ума не один генетик.

Я насыплю на подоконник буковок и запятых,

Пусть ест, не боясь ни разу.

Смотрю – перехватывает дух, будто дали под дых:

Какое слово! приятное глазу,

Дразнящее слух.

Где его потайные гнездовья?

Тянусь к нему, как девушка к веслу,

Но понимаю, что оно пишется только кровью.

* * * («Лошадка цвета мышки...»)

Лошадка цвета мышки,

И мышка цвета сумерек

Живут себе в домишке

И ждут людей, что умерли.

Давно уже,  до знака,

Когда поперли сволочи...

Была еще собака,

Да надорвалась воючи.

Судьба такая вышла –

Там, где пути заросшие,

Живут лошадка с мышкой,

Пропавшие, хорошие...

ЗАКАТ

Словно мясо с похмелья рубили тупым топором,

Невозможный закат: облака и кровавы, и рваны,

И гремит за рекой, за туманом, знакомо и странно –

То ли дышит война,

           то ли Боженька бродит с ведром.

КОГДА...

когда на исходе мира всё становится серым

сирым а точнее всего седым

и то что могу я вспомнить кажется сором

в городе который называет себя содом

никакие ангелы ни один ни двое не обманут время

и даже втроём не удержат качающуюся ось

они сидят вкруг чаши там на стене в раме

и видят нас отчаявшихся насквозь

а четырем ангелам уже дали команду по коням

и старший до блеска начистил свой геликон

однако же когда мы окончательно канем

кто защитит землю если придет великан

пожиратель камней истребитель вод

его звездолёт уже приготовил свои ножи

но мы встанем ряд за рядом во имя того

кто дал нам свободу воли и право на жизнь

* * * («Этот пёстрый свет в окне...»)

Этот пёстрый свет в окне,

Этот гомон из-под спуда...

С нетерпением посуда

Век вызванивает мне.

Синтетическая ель

Трудно выпускает корни,

За стеною ветер горний

Бьёт в невидимую цель.

Полуспим в своём тепле,

И приходят ниоткуда

Новогодние причуды,

Джингл беллс и сладкий хлеб.

Не споткнись о свой порог,

Уходя в другое время.

Как бы ни был ты со всеми –

Остаёшься одинок.

Всё же, всё же, всё же, всё...

Нам даны судьба и утро,

Новый день, смешной и мудрый,

Непременно нас спасёт!

ЛАЗАРЮ

Я прочерк между прошлым и былым,

И проступают лица через дым,

Которые и вспомнить-то не просто –

Оплывшие, как свечи на ветру...

Я к ним приду, я ради них умру,

И в этот ряд я встану не по росту.

Но как же коротка моя черта,

И не успел я, в общем, ни черта,

Немного же пайка нам дали в руки!

Хотя пока не оборвался звук

И нас еще не взяли на испуг

Смешные погребальные старухи.

И сладок воздух, и вода вкусна,

И я еще так много не узнал,

И столько не расслышал между строчек.

Простите, что не рвется эта нить,

Но буду я судьбу благодарить

За долгое пространство многоточий...

Городские стихи

* * * («На асфальте прогоревшем»...)

На асфальте прогоревшем,

на перроне одуревшем,

в чахлом парке у сосны –

Здесь мои больные сны.

Корни – в гравии колючем.

Радуюсь тягучим тучам.

Лучший воздух – выхлопной...

В скорлупе своей квартиры

я в душе латаю дыры,

и вороний гомон сирый

не умолкнет надо мной.

Город, яростный калека,

город гнет через колено,

и меня клеймом калёным –

так, что пахнет шашлыком,

приучил к своим законам

и закрыл своим замком.

ГОРОД, БАШМАЧКИН...

серой шинелью седого заката

то ли задушен, а то ли укрыт,

дышит простужено город горбатый,

снегом забиты дворы.

город, Башмачкин, последний из крайних,

кем ты ограблен, унижен и смят,

что тебя мучает, гложет и ранит –

в этой шинели до пят.

посвист разбойный ночного трамвая,

поступь железных твоих патрулей,

город, Башмачкин, они не играют,

прячься скорее во мгле.

там не настигнут тебя, не разрушат,

жди, затаись, помолившись за нас...

может, утешит убитую душу

розовый утренний час!

Из цикла «МОСКОВСКИЕ СТИХИ»

* * * («С ума сбредаю, сумасброд...»)

С ума сбредаю, сумасброд.

Весна. Ворота. Поворот.

И мокрый снег за поворотом,

И ветер лупит по воронам,

И крутит серое перо.

А где-то хохот ледохода,

И женщины, кляня погоду,

Спешат и прячутся в метро.

Гляжу им вслед, себя стыжу,

И по воде, подобно Богу,

И, аки посуху, дорогу

На красный свет перехожу.

Милиция моя, прости,

И не грози законной карой.

Зеленым светом освяти

Меня, и снег, и тротуары,

И все что встречу на пути…

Вспоминая 65-й

У памятника Пушкину я Соню ждал и Лену,

У памятника Пушкину я вкусный пил «Агдам»…

Как говорится, было нам и море по колено,

Мальчишки этих странных лет – умны не по годам.

Не отломила нам судьба элитного лицея,

Но воздух века был шипуч, куда «Мадам Клико»!..

И мы пьянели без вина, смешные лицедеи,

Стихи читая до утра, свободно и легко.

У памятника Пушкину чудил Губанов Лёня,

И все тянул безмерных строк серебряную нить…

Каким же был я в те года живым и окрылённым,

И стоило, признаюсь вам, тогда на свете жить!

Из цикла
«ТБИЛИССКОЕ»

В подвале, там, на Руставели,

Где меньше пили, больше пели,

Где я простужено сипел,

Ираклий к дамам крался барсом,

И Заза неподкупным басом

Как сами горы, мрачно пел.

Вода со вкусом земляники,

На стенах сомкнутые лики

Людей, зверей и вечных лун...

Дато был сед, а Важа – юн.

И шашлыки нам нес Левани,

Мераб с Нодаром наливали

И выпевали каждый тост!

Алаверды от Амирани –

Мы пели, словно умирали.

Шота был строен, Цотне – толст...

Но видел я в дверную щелку:

Варилось время, как сгущенка,

И там, на дальнем рубеже,

Железный век спешил к закату,

И эти чудные ребята

Вошли в историю уже.

Но если ночь моя бессонна,

То вспомню я Виссариона,

Тенгиза, Джабу и Беко....

И отпадет с души короста,

И уходить мне будет просто,

И жить по-прежнему легко.

Из ЛЕНИНГРАДСКИХ СТИХОВ

* * * («мне возвратиться в Ленинград...»)

мне возвратиться в Ленинград как видно не дано

я был бы рад и нет преград но кончилось кино

давно родные за бугром и милых нет квартир

и бродит время с топором доламывая мир

* * * («Мне старая улица Шамшева...»)

Мне старая улица Шамшева

Прошамкает вслед нецензурно.

Доныне душа моя тАм жива –

В сараях за каменной урной.

Её поджигали беспечно мы,

И статные милицьёнэры

Неслись, получая увечия,

Ругаясь и в душу, и в веру,

За нами. Но мы, слабокрылые,

Взлетали над крышами ржавыми,

Над ликами, лицами, рылами,

Над всей непомерной державою,

Над тихой квартиркой бабусиной

(Пушкарская, угол Введенской),

Домов разноцветные бусины

Сияли игрушками детскими.

Любили мы, к ветру привычные,

Отличную эту затею,

И крылья, к лопаткам привинчены,

Никак уставать не хотели.

Смотрели на город наш махонький,

Туда, где такой бестолковый,

Помятой фуражкой размахивал

Восторженный наш участковый.

СЕСТРОРЕЦКОЕ

В забубенном Сестрорецке, возле озера Разлив,

Я свое пробегал детство, солнцем шкурку прокалив.

Там, где Ржавая Канава, там, где Лягушачий Вал,

Я уже почти что плавал, далеко не заплывал.

Эта финская водица да балтийский ветерок…

Угораздило родиться, где промок я и продрог,

Где коленки драл до мяса – эту боль запомнить мне б –

Где ядреным хлебным квасом запивал соленый хлеб,

Где меня жидом пархатым обзывала шелупня,

Где лупил я их, ребята, а потом они – меня.

Только мама знала это и ждала, пока засну…

Я на улицу с рассветом шел, как будто на войну.

Чайки громкие летали, я бежал, что было сил,

Со стены товарищ Сталин подозрительно косил...

Сам себя бедой пугая, сбросил маечку в траву,

Приняла вода тугая, и я понял, что плыву!

Непомерная удача, я плыву, а значит – жив…

Называлось это – дача, детство, озеро Разлив.

ПЕРЕКРЕСТОК

Я утром вышел из пальто, вошел в седой парик.

Старик с повадками Тельца стучал в литую медь.

Шел ветер с четырех сторон, вбивал мне в глотку крик,

И шрамы поперек лица мне рисовала смерть...

В окно с наклеенным крестом я видел, что бегу

Там, где у хлебного стоит, окаменев, толпа –

На той проклятой стороне, на страшном берегу,

Куда всегда летит шрапнель, бездушна и слепа.

Смотрите, я улегся в снег, пометив красным путь,

И мамин вой ломал гранит, и гнул тугую сталь...

Я там оттаю по весне, вернусь куда-нибудь,

И позабуду, что хранит во все века февраль.

Я сбросил эту седину, я спрятал в пальтецо

Свои промокшие глаза, небывшую судьбу.

От страшного рубца отмыл промерзшее лицо,

И в памяти заштриховал: по снегу я бегу....

ПЕТЕРБУРГ

я фонтанку и невку с ботинок сотру,

отряхну этот дождь и асфальтную крошку…

я вернулся в свой дом не к добру, не к добру,

я как будто бы прожил всю жизнь понарошку

где-то там, где верста поглотила версту,

где стоят города без дождя и тумана,

я зачем-то дождался вот эту весну,

и сошел на перрон, и сошел бы с ума, но

незадача – я трачу последние дни

меж облезлых домов, словно псов обветшалых…

против шерсти их глажу, прошу – прогони,

прогони, ленинград, чтобы сердце не жало.

он меня об асфальт приласкает лицом

и забросит в тяжелое чрево вагона.

навсегда провалюсь то ли в явь, то ли в сон -

ты прости, петербург, мы уже не знакомы.

Из цикла «ПЯТИГОРСКОЕ»

КУРОРТНЫЙ ГОРОД

Ветер северный, жестокий: головная боль с утра.

Он приносит злые строки – память нашего двора.

Там живут башибузуки, отвратительно крича.

Эти сладостные звуки маму будят по ночам.

Мне туда бы, в эти лужи, я тогда бы дал огня…

Но я толстый, неуклюжий, маме страшно за меня.

Пусть росли они бурьяном, с желтой пылью в волосах,

Им не надо фортепьяно колотить по два часа.

Им не надо быть примером, им привычно бить под дых…

Исключат из пионеров их, чудесных, золотых.

Где вы? кто вы? память стерта, во дворе другой разлив,

И разорвана аорта, землю кровью раскалив.

Где вы, пьяницы и воры?.. В сладком дыме анаши

Как же ваши разговоры будут злы и хороши!

Вы остались в том пространстве, в очистительном огне.

Но с завидным постоянством вы приходите ко мне.

Костя, Юрка, Валя, Света – из того смешного дня…

Без возврата, без ответа, без меня вы. Без меня.

ЛОДОЧКИ

Наденешь ты лодочки лаковые,

Пройдёшься у всех на виду,

И парни, всегда одинаковые,

К точёным ногам упадут.

Глаза, до ушей подведённые,

Стреляют их по одному...

У мамки – работа подённая,

У батьки – всё в винном дыму.

Откроешь с подчеркнутым вызовом

Ненужный, но импортный зонт.

Витёк, военкомовский выродок,

В «Победе» тебя увезёт...

Слепая луна закачается,

И я, прилипая к стеклу,

Увижу, как ты возвращаешься

По серым проплешинам луж.

Пройдёшь мимо окон, потухшая,

В наш тихо вздыхающий дом.

В руках – побежденная туфелька

С отломанным каблуком.

Ушедшего детства мелодия,

Дождя запоздалая дрожь...

На красной забрызганной лодочке

Из жизни моей уплывёшь.

* * * («пёстрый пёстрый словно остров...»)

пёстрый пёстрый словно остров

словно мост а может голос

длинный взгляд как ножик острый

это сердце раскололось

время давит горло шарфом

с кем бывал я врозь и вместе

дама с позапрошлым шармом

с ней я тискался в подъезде

этот грузный с глазом белым

в зеркало забрался тайно

мальчик добрый мальчик смелый

потерялся ты случайно

на счастливом тротуаре

на трамвайчике беспечном

где лабали на гитаре

где остались мы навечно

кто мои дома состарил

признавайся будет хуже

на каштановом бульваре

подмороженные лужи

* * * («...и если горечью случайной...»)

...и если горечью случайной

скупая память обдерет,

глотни вина в забытой "Чайной"

под заскорузлый бутерброд.

О как мы пили, как мы пели

под "33" и "Солнцедар",

тогда б мы выдержать сумели,

наверно, даже скипидар!

И наши дамы в легких "мини"

(чувихи, кадры и герлЫ)

так были строги и милы,

и так в любви неутомимы...

Пока мы бредили бедово

по нашим кухням и дворам,

один генсек сменял другого,

Нисколько не мешая нам...

Fiorentina

1. ТОСКАНА

                           ...Ты Данту диктовала

      страницы «Ада»? Отвечает, – «Я»

                               Анна Ахматова

Мечта о Флоренции вроде вериг:

Болит – не болит, а тихонечко ноет,

И длится моё проживанье земное,

Двенадцать шагов от окна до двери.

Мечта о Тоскане похожа на дым —

От этих лесов, безнадежно горящих.

Давно бы сыграл я в отъезд или в ящик,

Но разве сбежишь ты от нашей беды?

В моих бесцензурных по-прежнему снах

Я камни топтал и Мадрида, и Ниццы…

Но чаще всего, представляете, снится,

Ночная Флоренция с криками птах.

Здесь воздух так вкусен, бездымен и чист,

Я вижу, как время свивается в узел,

И как пролетают усталые музы

К последним поэтам, не спящим в ночи.

Флоренция словно спасательный круг

В летальной борьбе между болью и светом.

А кто победит… я узнаю об этом

В той жизни, где снова мы вступим в игру.

Мечта о Тоскане покрепче вина,

Но кто виноват в этой странной невстрече…

И пью за клеймо я, которым отмечен,

И в кованом кубке – ни края, ни дна.

2. ФЛОРЕНЦИЯ

Флоренция. Любовь. Растрата

Того, что прежде было свято

И растворилось в тишине.

Нас много били и ломали,

Но нас задумали из стали

Отцы на страшной той войне.

Мечта. Флоренция. Доныне

Я помню, как, невыездные,

Преградам века вопреки,

Закрыв глаза, вовсю бродили,

Листая улицы и стили,

Вдоль Арно – больше чем реки.

Флоренция. Прощанье. Танец...

А если завтра не настанет,

И снег не стает с наших век?

Но Санта-Кроче, как Титаник,

Вплывает в двадцать первый век.

3. ФРЯЗИНЫ

По Москве гуляют фрязины*,

И хула им вслед слышна:

«Образины, безобразины,

Целый день пьяней вина!;

Расшугали девок хохотом,

Возмущая местный люд.

И не думают, а что потом,

Наливают, сладко пьют.

Флорентинцы и миланцы,

Каботинцы, голодранцы,

Как же носит их земля?

Архитекторы, ваятели,

Колокольных дел старатели

И строители Кремля!

4. ПРОСОДИИ

Просодии навязли на зубах...

Но Леонардо так прилипчив – страх!

Кривой, поскольку вообще Пизанский**,

(О нем в анналах есть такая запись) —

То цифры веером, то кролики толпой,

То числа липнут к трубам дымоходным,

А в Турку жмурки тоже всепогодны,

И Леонардо помнит, но другой —

Он золотым сеченьем очарован,

Он с вечностью задумывался вровень,

И целый мир он выгибал дугой...

Два Леонардо чай с вареньем пьют:

Вон тот Да Винчи, этот – Фибоначчи,

И числа рассыпают на удачу,

И кролики под столиком снуют.

Я – рядом на траве, мой голос тих.

Ловлю я свет, дрожащий возле них.

5. ДЖУЛИАНО***

Темна Флоренция в апреле,

В тумане прячется, дичась.

Но слышал он, что камни пели,

В последний день и в смертный час.

Во чреве стынущей Капеллы

Буонаротти грозный бог:

Пространство размечая мелом,

Из камня изгоняет боль.

Сметая мраморные крошки,

Ломая гаснущий сонет,

Хулу не слыша и совет,

Забыв, что есть на свете роскошь

Покоя. Сколько тишины!

Темна Флоренция в апреле,

Когда ножи достигли цели,

И этим все оглушены.

Он смотрит отрешенно, странно.

И в час, когда стоишь пред ним,

Забудь, что в жизни был другим

Богоподобный Джулиано.

6. АНГЕЛ МИШЕНЬКА

Ангел Мишенька родился в малом городке —

золотушный, некрасивый, тихий, словно мышь.

Детство Миши проходило больше на реке:

там, где пили, и любили, и «Шумел камыш»

пели злыми голосами, полными тоски.

Проплывали теплоходы, воя и звеня.

Приезжала на маршрутках или на такси,

словно инопланетяне, бывшая родня.

Пили водку с кислым пивом, жарили шашлык…

Батя был вина пьянее, в драку с ними лез.

Ангел Мишенька боялся, и, набравши книг,

незаметно топал-шлепал в недалекий лес.

Он читал о странных людях, временах, богах,

слабым прутиком рисуя что-то на земле.

Был он прост и гениален, весел и богат,

и его миры роились в предзакатной мгле.

Дома недоноска, психа – в мать и перемать,

никакой он не работник... Видно, потому,

чтобы вовсе не пытался что-то малевать,

мамка-злыдня порешила сплавить в ПТУ.

Здесь его немного били, заставляли пить.

Огрызаться опасался, мягкий словно шелк.

Он из мякиша пытался чудный мир лепить.

Но, как видно, с облегченьем в армию ушел.

Злой чечен заполз на берег, точный как беда,

и солдатика зарезал, тихого, во сне.

Потому-то, понимаешь, больше никогда

Микеланджело не будет в нашей стороне.

7. РОЩА ЧИСТИЛИЩА

          «Скажу про все, что видел в этой чаще».

                                          Данте

В городах, покрытых мраком, в улицах, текущих мёдом,

Можно выть одним собакам, можно плыть одним уродам.

Между Сциллой и Харибдой опрокинутые лица:

То ли вглубь холодной рыбой, то ли ввысь горячей птицей.

Но засохших веток лапы крепко держат нас за руки.

На столбах побиты лампы и слова свело от скуки.

Тот, кто всё на свете тратит, и кого мы разлюбили,

Скажет мне: «Осел ты, братец, что остался в этой гнили!»

Всё сложнее или проще, как на части я разобран —

Пепел выгоревшей рощи изнутри мне бьет по ребрам.

Эта каменная пытка стала непреложным фактом,

И ослиное копыто узаконено асфальтом.

Что поделать, всё нелепо. Так записано и вышло...

Опрокинутое небо навсегда легло на крыши.

Город медный дышит мерно, птиц остывших ветер сушит.

Роща вырастет, наверно. Там, где будут наши души.