Текст книги "Чувства добрые"

Автор книги: Ямиль Мустафин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– Вот мне бы такого…

Дома отец поинтересовался, почему Шер-Хан хромает. Девочка рассказала, что произошло в лесу с ее собакой. Правда, она не назвала имен ребят.

Маринин отец как-то пристально посмотрел на лежащего у ног дочери щенка, точно он его видел впервые, и поймал себя на мысли, что Шер-Хан сейчас удивительно похож на живую запятую.

– Запятая, Марина, не точка… А мы было уже точку поставили, – сказал отец.

В МОРЕ

Слишком холодно и неуютно с тем, кому не дано разглядеть, например, в обыкновенной птице сказочную Жар-птицу. Наверное, из таких людей вырастают люди черствые, душевно глухие…

Вторую неделю море швыряло рыбачий баркас по волнам. Измучены люди, на исходе провиант и вода.

Рыбаки слышали гул разыскивающих их самолетов и вертолетов, но низкие, тяжелые тучи тщательно укрывали их от пилотов. Если ветер разгонял тучи, то откуда-то появлялся туман, торопливо обертывал баркас так, что могла позавидовать личинка шелкопряда. Люди опять слышали только гул моторов и гудки где-то проходящих пароходов. Людей пугали эти гудки – видимость была нулевой, и пароходы могли случайно разутюжить баркас. Поэтому рыбаки до боли в глазах настороженно глядели по сторонам. И так какой уже день…

Сперва у баркаса отказал мотор, и его понесло в море. Рыбаки не особо беспокоились – не сегодня, так завтра их хватятся и разыщут обязательно. Но, как назло, на следующий день подул шквалистый ветер, и море начало ломаться, швырять в рыбаков пригоршни острых осколков брызг. Сразу пропала темно-синяя полоска горизонта, небо упало в море, и все завертелось в холодном водяном аду.

– Видно, надолго закуролесило, – заметил бригадир Иван Фотиевич и, неуклюже повертев по сторонам крепкой, иссеченной временем, морщинистой шеей, надвинул на лоб зюйдвестку. – Степан, подсчитай-ка провиант, воду, – обратился он к сидящему на корме мотористу. – Да поточней. Если обсчет сделаешь – в сельмаг не сбегаешь. Далековато…

– Если и ошибусь, невелика беда. Не в аптеке же мы с тобой.

– Не паясничай! – одернул бригадир.

– Мне что, я готов, пожалуйста… – И Степан полез в небольшую фанерную надстройку в носовой части баркаса, где был сложен весь провиант.

Рыбаки вполне серьезно называли эту будку кают-компанией.

– Зачем ты его так, Иван? Больно строг уж! – подал голос дед Порфирий, очищавший зачем-то ячейки сетей от морской травы, разного мусора. – Молодой он, вот и куролесит.

– Море, дед, глупые шутки не любит. Вы это знаете лучше меня…

Бригадир, опершись на руки, встал с банки и осмотрелся кругом. Баркас почти зарылся, накренился.

– Да-a, братцы, надолго, видать, это… Ну, а вы что притихли? – обратился Иван к практикантам, смирно сидевшим на сетях и прикрывшимся от ветра одним дождевиком. – Замерзли? Идите в каюту. Там тише, теплее.

– Нам, Иван Фотиевич, и здесь хорошо. Правда же, Серега?

– Ага…

– Тогда дело! – Бригадир подошел к ребятам и поправил на спине дождевик. – Промочит. А вам повезло. Прямо скажу…

Серега улыбнулся и подтолкнул локтем приятеля: мол, что я тебе говорил.

– А что, и повезло, хоть деда спросите. Чтоб первый выход в море – и сразу в такой шторм, редко бывает! Оморячитесь сразу! – серьезно говорил Иван Фотиевич.

Бригадиру уже приходилось кричать надсадно, прикладывать ко рту ладонь, чтобы его слышали.

– Верно Иван говорит, – поддержал дед бригадира. – Вы, ребятки, как хороший якорь, закалитесь. Это уж точно…

Но старого рыбака никто не расслышал. Ветер так выл, точно вокруг баркаса собрались полчища волков. Волны становились все могучее и злее. Теперь они уже не хлестали баркас, а играючи перебрасывали его меж собой.

Море стало тяжелым, вязким.

Из надстройки показался Степан. Прикрываясь ватником, он прополз по мокрым рыбинам к бригадиру и сказал ему, что в рундуке два кирпича хлеба, неполных два анкерка воды, три банки тушенки, помидоров штук двадцать…

«Нежирно, – подумал грустно бригадир. – Холодно, есть хотеться будет», – а сам переспросил моториста:

– Воды точно сколько?

– В двух анкерках…

– До стакана надо было сосчитать!.. Говорил же тебе.

– Подумаешь, стакан!

Второй день прошел без особых перемен. Море, казалось, теперь равнодушно бросало одинокое суденышко и просто издевалось над ним. Было холодно и сыро. Хорошо еще, не шел дождь, хотя космы туч тащились по волнам и, казалось, ненасытно пили морскую воду.

Вечером четверо укрылись в кают-компании, а Иван Фотиевич остался дежурить – всякое может случиться. Ночью его сменил на час Степан, а потом дед Порфирий. Серега слышал сквозь сон, как бригадир выговаривал деду:

– Вы пошто лишний час на вахте простояли? Хотите себя загубить и этих! Вам я сказал час стоять, а вы! Если бы я не проснулся, значит, еще стояли бы? Так выходит? – Бригадир с трудом сдерживал гнев.

– Да я, Иван, хотел как лучше… Мы и днем приляжем, а ты все на ногах… Ночной сон, Иван, что чай горячий в стужу… – пробовал защититься старик.

– Ладно… Идите и отдыхайте.

Море не думало успокаиваться и не подавало к этому никаких признаков. Оно по-прежнему гудело ненасытно и горбилось круто.

Бригадир сидел озабоченный, укрывшись дождевиком, он тревожно гадал, сколько дней еще простоит такая погода, ведь хлеба осталось всего на два дня, воды можно чуть растянуть, а там, может, дождь пойдет… Перестанет штормить – их наверняка разыщут…

На пятые сутки кончились продукты, в одном анкерке осталось воды чуть больше трех литров. Рыбаки приуныли совсем. Ветер вроде бы стал стихать, но каждый знал, что непогода еще простоит день-два. Временами холодный воздух сменялся теплым. Тогда вместо туч на баркас наползал туман. Становилось душно, больше хотелось пить.

Воду буквально по глотку отпускал сам Иван Фотиевич.

– Ребята, вы сразу не глотайте влагу. Подержите во рту. Оно так лучше, – учил он мальчишек и показывал, как нужно делать: вливал в рот немного воды и причмокивал толстыми обветренными губами.

Бригадир пытался это сказать весело, а получалось грустно и не смешно. А услышав раз, как Сережа шепотом сказал Вите, что у него язык к нёбу прилип и он бы мог выпить сейчас целое ведро, Иван Фотиевич сказал:

– Это что, Сережа. Во время войны я был как ты. Получил я первый раз восемьсот граммов хлеба на рабочую карточку и залпом съел. Представляешь, какой кусище? Во! И все равно было мало. Почему? А потому, что вбил себе в голову «мало», и все тут. Понял?

– Конечно, ведро Сережа не выпьет, Иван Фотиевич. Он так просто, для красного словца, – ответил за друга Витя.

– Ведро! Может, бочку тебе? – съязвил моторист, и красивое лицо его стало хищным.

– Ты, Степан, сам плюгавый, а злости в тебе на десятерых, – подал голос дед. – И откуда она у тебя берется? Ума не приложу.

– У вас занял…

– Нет, милый, такое добро я не одалживаю людям и тебе не советую.

На шестые сутки море неожиданно стало утихать. Меж туч нет-нет да и покажутся лучи солнца. Они радовали и в то же время пугали Ивана Фотиевича: будет солнце – можно определиться, где они сейчас, но зато люди пить захотят еще больше. Волны теперь уже не швыряли баркас, а перекатывали его на своих горбах и убаюкивали измученных рыбаков.

Постепенно солнце раздвинуло щупальцами тучи, и море тотчас охотно забирюзилось, заблестело монетами. Не так убого выглядел и баркас, хотя он был изрядно потрепан. Вдруг в небе послышался шум крыльев, и тотчас около сотни ласточек стали пикировать на баркас. Услышав тревожное щебетанье пернатых, Иван Фотиевич вышел из каморки и сиплым голосом крикнул:

– Вы посмотрите только, что делается на белом свете! Чудо! Истинное чудо!

Увидев человека, несколько ласточек взлетели ему на плечи, голову и бойко, даже требовательно, начали что-то говорить на птичьем языке.

Первым на воздух вышел Степан. Он прикрылся рукой от солнца, поморгал смешно белыми ресницами и только потом увидел ласточек, облепивших баркас.

– Кыш! – замахал руками моторист.

Ласточки защебетали, плотнее заприжимались друг к другу, раскрывая широко острые клювики.

– Ты что, с ума спятил? – схватил Степана за шиворот бригадир. – Не видишь, уморились они.

– Уморились! А если бы не мы, куда они сели? – огрызнулся Степан и все норовил вырваться из цепких рук бригадира. – После них баркас кислотой придется драить! – показал моторист на белые потеки.

– Ничего, не отсохнут руки, если раз в жизни добро сделаешь птицам, – ответил Иван Фотиевич.

Вышли из каюты дед Порфирий, Сережа, Витя.

– Ласточки! Сколько их! – удивился Витя и протянул руку.

Тотчас несколько птиц уселись на руке и защебетали почти как цыплята.

– Э-э! Видать, беда загнала их сюда, – подал голос старый рыбак. – Умаялись, сердешные…

Увлеченные таким странным поведением ласточек, их небоязнью человека, рыбаки на какое-то время забыли о своей беде. Каждый пытался сказать пернатым что-нибудь доброе, ласковое, хотя отлично понимал, что птицам все равно.

– Пичужек что-то мало, – заметил старик. – Посчитай, чуть больше сотни. А они тысячами перелетают. Видно, сердечные, в такую непогоду запропали.

– Невидаль какая! Смешно даже глядеть на вас. Ничего бы еще эта салажня умилялась, а то вы, дед Порфирий… Тьфу! – зло сказал Степан и ушел в каюту.

Теперь все море сияло на щедрую улыбку солнца. Хотя оно все еще колыхалось, но уже не было таким грозным, как вчера.

Вздремнув под солнцем, снова заголосили ласточки, однако улетать не думали. Перья на них высохли, и они выглядели даже важными.

– Хоть осеннее солнце, а старые кости греет, – перебирая ячейки сетей, сказал старый рыбак.

И сразу всем неимоверно захотелось пить.

– В анкерке еще есть немного воды. По глотку можно будет выдать. Как вы думаете, дед Порфирий? – спросил бригадир деда. – Погода на ясную пошла. Не сегодня-завтра найдут нас.

– Конечно, Иван.

Витя принес анкерок и кружку. Показался и Степан с кружкой. Бригадир налил полкружки теплой воды и подал деду. Тот посмотрел на кружку пристально, подержал в другой руке, как бы взвешивая, протянул ее Вите.

– Я посля… Ты ведь знаешь, Иван, нам, старикам, нельзя пить много…

Витя недоверчиво посмотрел на деда, проглотил слюну и отдал кружку Сереже.

– Пей не торопясь, – подсказал Иван Фотиевич. – Придем на берег – дюжину лимонаду куплю.

Сережа отпил глоток и стал сосать воду медленно-медленно, точно это был мед.

Вдруг ласточки заволновались, защебетали, а штук десять уселись на анкерок и стали тыкаться клювом в отверстие.

– Иван Фотиевич, да они же пить хотят! Их жажда мучит, – догадался первый дед Порфирий.

– Напоим их, ребята? – вдруг спросил бригадир и, как никогда, просительно посмотрел на Сережу и Витю. – Мы через день-два напьемся. Слыхали ж – ищут нас. А им лететь сколько…

– Ладно… – согласился Витя.

– Ну, а ты, Сереж?

– Я тоже согласен…

Сережа вернул кружку бригадиру, Витя наполнил ее до краев. Дед Порфирий успел принести железную неглубокую миску. Ласточки пили долго, шумно, запрокинув головы и полуприкрыв с коричневым отливом глаза. Некоторые успели подраться, выкупаться в миске. Старый рыбак незлобиво ворчал, мягко поддавая широкой ладонью под раздвоенные хвосты:

– Ох, шельмы, что же это вы другим пить не даете!

– Какая трогательная сцена! – съязвил Степан и обратился к бригадиру: – Мою долю прошу оставить. Я не обязан им, они – мне.

– Останется – оставим. Медуза! – обрубил бригадир и снова помрачнел.

Отдохнув еще немного, ласточки поднялись, сделали круг над баркасом и полетели дальше на юг.

На баркасе снова стало тихо, рыбаки забрались в каюту и улеглись. Каждый думал свою думу. Людям было о чем думать. Тем более что оставшиеся три-четыре кружки воды бригадир запретил пить до завтрашнего дня. А пить хотелось так, что при одном взгляде на анкерок голова кругом шла.

Вечером, когда солнце прятало в море свою раскаленную спину, над баркасом навис вертолет, по трапу спустился и снова поднялся человек. Вертолет улетел. Рыбаки махали ему вслед рукой.

Возле баркаса резвились дельфины, прыгая с волны на волну; они точно хотели сшить трещины моря, сгладить его морщины.

Море-то сгладится, а кто сровняет трещину, легшую между Степаном и рыбаками…

СОХАТЫЙ

Убить беззащитного зверя, доверившегося тебе, все равно что поднять руку на слабого, ударить лежачего.

Горький привкус у такой победы. Да и какая это победа, если она не возвеличивает человека, а унижает его в глазах людей, в своих собственных глазах.

Уже несколько дней крепкий запах гари стоял над Тайшетом. Жители тревожно посматривали на восток, где тайгу озаряли всполохи зарниц, точно кто-то без устали махал огромным красным полотенцем. Даже собаки, которые обычно целыми днями грызлись меж собой, сейчас молча лежали у ворот, сторожко прислушиваясь к далекому гулу.

Днем солнце медным тазом глядело сквозь облака дыма. Тайшетские ребята, не щурясь, смотрели на красное светило и находили на нем пятна.

– Эвона какие горы-то на нем! – взобравшись на крышу, радостно кричал двенадцатилетний Джамиль.

– А то мы без тебя не увидим! Подумаешь!.. – ответил Гога, старательно выковыривая стареньким перочинным ножом смолу из лиственничного бревна. Мальчишка поднял вверх давно не стриженную голову и, жуя ароматную смолу, зашепелявил: – Бабушка моя говорила: еще не то будет…

– Выплюнь серу, жадина! Что бабушка говорила? – крикнул приятелю Джамиль, осторожно ступая по драночной крыше.

Гога с трудом вытолкнул языком янтарный комок серы.

– Ну что твоя бабка сказала? – неторопливо переспросил Джамиль, хотя заранее знал, что Гогина бабушка, частенько посылавшая проклятия на головы пионеров, вряд ли могла сказать что-нибудь путное.

Поддерживая рукой сползавшие штаны, Гога деловито заговорил, стараясь подражать голосу бабушки:

– Не то еще будет. Бог покарает нас!..

– Ври больше!

– Ври-ври, – передразнил приятеля Гога. – Чай, бабушка лучше тебя знает. Отчего тайга горит? Не знаешь. А бабушка знает. Кусок солнца упал и зажег тайгу. Глянь, сколько выщерблено. Теперь всегда будет так…

Тут только Гога заметил, что приятель не слушает его, а внимательно куда-то смотрит. «Сам уставился, а мне не говорит. Чего он там интересного увидел?» – обидчиво подумал Гога.

Вдруг Джамиль закричал таким голосом, точно его кипятком ошпарили:

– Звери! Глянь, сохатый!

Гога перелез с изгороди на сени, с сеней по шатким, занозистым дранкам взобрался к Джамилю.

– Где, где звери? Я говорил: еще не то будет! – подтягивая штаны, тараторил Гога, стоя на четвереньках у края покатой крыши.

– Давай руку, – сказал Джамиль. – Видишь, сколько их!

Гога наконец поднял голову и взглянул в сторону улицы, заросшей березняком и ельником.

Если бы не дома с крепкими саженными заплотами, тайшетские улицы можно принять за таежные вырубки, где заботливо, по-хозяйски оставлена молодая поросль.

Обезумевшие звери, легко перепрыгивая через высокие изгороди и заборы, держали путь на запад. Запахло паленой шерстью, горелым мясом. Судорожно двигая впалыми боками, звери бежали молча, видать, не один десяток километров. Прохожие, прижимаясь к домам, старались не мешать этому необыкновенному шествию лесных обитателей. Казалось, даже лайки и те понимали, в какую страшную беду попали животные. Собаки чутко водили клинастыми ушами, скулили, с трудом сдерживали свой норов.

– Вот чешут так чешут! – обрадованно закричал Гога. – Глянь, как лиса юлит возле сохатого! Эвона сколько белок-то! А-лю-лю!..

– Чего раскричался, дурень? – упрекнул приятеля Джамиль. – От огня бегут, а тебе радость. Сколько, поди, погибло там их.

– Да я не радуюсь. Я так просто. Уж больно смешно рыжая бежала.

– Тебя подпалить, интересно, как бы ты побежал? – сердито оборвал его Джамиль.

Вдруг звери повернули вправо и через огороды выскочили на улицу – здесь тайга почти вплотную подступала к поселку.

Впереди всех, припадая на переднюю ногу, несся старый лось с обломанным рогом. В его настороженных глазах не было и тени страха. Зверя не пугали ни шум поселка, ни запах человеческого жилья, ни даже собаки – его извечные враги. Самое страшное – огонь – было теперь позади. Лось на миг замер и тяжело повернул назад большую рогатую голову. Вся его могучая усталая фигура как бы говорила: «Вот я и вывел вас из ада».

Неожиданно пронзительный крик, похожий на обрывистый вой сирены, прошил улицу:

– Про-о-онька, открывай ворота! Гони лешего! Собаку, собаку спускай!

Гогина бабушка, угрожающе размахивая вилами, точно трезубцем, шла на сохатого. Лосина удивленно посмотрел на исступленно кричавшую старуху, мотнул горбатой головой и смело пошел в проем ворот, которые поспешно, с каким-то остервенением стал закрывать рыжий Пронька Судаков – отец Гоги. Возле него вертелась огромная, с колодезной цепью на шее черно-белая лайка и никак не хотела выходить на улицу, где, напирая друг на друга, растерянно топтались звери.

– Полкан, ату! Взять! – науськивал собаку Пронька, таща упиравшуюся лайку за цепь.

Полкан рычал, визжал, садился на серпастый хвост.

– Ногой его, дармоеда! Уйдет ведь! – верещала старуха, стараясь отбить сохатого от других животных.

Первой смекнула о западне лиса.

Она заюлила перед мордой лося, точно говорила: «Куда ты, остерегись!» Потом, внюхиваясь острой мордочкой в запахи, шедшие из раскрытых ворот, вдруг прыгнула в сторону и стрельнула к лесу. Другие звери вначале было пошли за сохатым, но, увидев размахивающую вилами старуху, тоже последовали за лисой. Сохатый величаво прошел во двор, чуть покосив на спрятавшегося за столбом Проньку печальными глазами, в которых еще сохранились отблески пожара.

Гогин отец хорошо знал, какой страшной силой обладают копыта и рога лесного красавца. Разъяренный зверь легко валит деревья толщиной с оглоблю, мощных рогов его страшится сам хозяин тайги – медведь.

– Закрывай ворота, раззява! Убежит! – рявкнула старуха и юркнула в калитку. Загромыхал березовый засов. Ворота закрылись намертво.

– Что они делают, Гога? Ты посмотри только! – затормошил приятеля Джамиль. – Они же забьют его!

Гога сморщился, сник, будто должны были забить его самого, и вдруг сказал твердо и решительно:

– Я не дам, Джамиль! Вот увидишь!..

Он сполз на животе с крыши, спрыгнул на землю и, прихрамывая, побежал домой.

Джамиль догнал приятеля у калитки. Тот стучал то кулаками, то пяткой в дюймовые доски и надрывно кричал:

– Бабушка, открой! Папаня! Не надо его!..

Неподалеку стояли соседи и осуждающе поглядывали в сторону дома Судаковых. Среди других выделялся голос кузнеца из механических мастерских, заядлого медвежатника Степана Корякина:

– Куркули проклятые! Звери, можно сказать, у человека защиту искать пришли, а вы их…

– Ты бабками, бабками стучи, – посоветовал Джамиль приятелю. – Ими громче!

Гога вытащил из карманов свои знаменитые биты, залитые свинцом, и приложил ухо к калитке. Его удивила тишина во дворе. Слышалось только повизгивание Полкана, да кто-то легкими шагами мерил большой двор Судаковых.

– Папаня, открой! – затарахтел бабками Гога.

– Ну входи. Принесла тя нелегкая! – пробубнила старуха, приоткрывая калитку ровно настолько, чтобы бочком мог пролезть только один внук. Более рослый Джамиль тоже сунулся было вслед за другом, но сухая, точно палка, рука ударила его по плечу.

– Носит тут всяких. Ты что, не видишь, чем твой родитель занят? Бог услышал мои моленья и ниспослал такое богатство…

– Не дам! Не дам!.. – не своим голосом закричал Гога.

В ответ завыл Полкан. Сохатый остановился посреди двора и как бы сейчас только увидел, что попал в ловушку.

Его уже не могли выручить ни быстрые ноги, которые не раз уносили от волков, ни крепкие, как сталь, рога, сшибавшие одним ударом десятипудовых медведей.

Откуда было знать сохатому, что эта тщедушная крикливая старуха и ее угрюмый сын окажутся кровожаднее волков. Ведь он сам зашел сюда на запах сена и потому, что очень устал. За эти дни он видел много людей, и все они были добры к нему. Он ведь тоже не растоптал в толчее, когда переходил вброд Байроновку, рысь с детенышем, а медведь, два дня бежавший следом, не вцепился ему в спину.

Сохатый еще раз услышал крик мальчика: «Не дам, папаня! Не надо!..»

И этот вопль сильно ударил его в грудь.

Такой удар зверь впервые получил лет восемь назад от седого, со шрамом на боку сохатого. Тогда он поднялся и отстоял свое достоинство. А сейчас вот не может встать на ноги. Почему так горит грудь? Пожар остался далеко-далеко позади, а грудь горит все жарче…

Джамиль, услыхав выстрел, затарабанил по калитке еще сильнее. К нему подбежал дядя Степан, задубасил кулачищами:

– Пронька, открой! Калитку снесу! Что наделал?!.

– Больно-то не стращай, – мямлил Пронька, – не из пужливых мы… – И почему-то открыл обе половины тяжелых ворот.

– Ты что, не мог в калитку впустить этого медведя! – упрекнула бабка, с трудом удерживая вырывавшегося из рук Гогу. – Будет тебе истязаться-то. Бог послал нам этакое богатство…

– Не бог, а вы заманили его с папаней, – всхлипывал Гога. – В тайге он показал бы вам!..

Джамиль держался за куртку дяди Степана, пахнущую железом, с ненавистью и в то же время настороженно поглядывал на бабку.

– Все же порешили животину… – не то спросил, не то осудил кузнец. – От пожара убег, а вот от Проньки… Ох и мерзавец же ты, Судаков! Как только земля тебя носит! – Степан сплюнул и подошел к умирающему зверю.

– Я что? Сам он пришел…

Сохатый лежал, завалившись на бок. Голову его уже тронула седина, огонь поджелтил концы разлапистых рогов, но глаза были необыкновенно молоды и умны. Он не стонал, не хрипел, не дергал судорожно ногами. Он умирал гордо, с достоинством. По его мощному телу пробегали мелкие волны, точно ему было холодно, и хватал он воздух с каким-то придыханием, жадно, широко раздувая коричневые сухие ноздри.

Сохатый не хотел умирать.

Говорят, звери плачут, когда умирают. Может быть. Но этот не плакал. Глаза его были ясны и мужественны.

– Дядя Степан, он умрет? – захныкал Джамиль, дергая кузнеца за полу куртки.

– Да, сынок. Видишь, жаканом пальнул, собака.

– Ты, Степан, говори-говори, да не заговаривайся, – пробубнил Пронька и закричал на любопытных, заполнивших двор: – Чего рты-то пораскрыли! Невидаль какая! Посмотрели – и будя.

– Он же, можно сказать, защиту искал у тебя, а ты его ножом в спину!

– Эх, Пронька!..

Люди расходились как после похорон: задумчивые, не глядя друг другу в глаза.