Текст книги "Пень"

Автор книги: Яков Шель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Разрыв

я пробежал еще немного, остановился и оглянулся; мое тя-

желое тело сильно отстало и плелось где– то позади. Да, со-

старилось оно, ослабло. А невесомая душа бежала бы и бежала

так же легко, как когда– то в чудесной юности, бодро и весело,

преодолевая немыслимые преграды, подняв лицо солнцу, раски-

нув руки миру! О, как много еще хотелось! Было столько планов

и намерений, не покидало чувство, что ты в начале жизни, и она

вся еще впереди в своих заманчивых красках, радужных надеж-

дах, сверкающих высотах, а оглянешься на отставшее тело, с грус-

тью понимаешь, жизнь заканчивается. Такое отставание! И чем

старше становится тело, тем больший разрыв в дистанции; чувс-

твуешь себя на 30 лет, а ему вот уже 40, вот 55, уже все 60. Какая

тут прыть? Где прежняя удаль? Душа способна покорить любую

вершину, а телу все труднее подняться на пятый этаж.

Все, из чего состоит тело, склонно к износу и увяданию,

но в душе нет ни костей, ни мышц, только впечатления и мысли,

вера и надежда, любовь и стремление к красоте и свету. И пото-

му, когда забываешь о теле, несешься, как прежде, впереди него,

с тем же юношеским задором, с прежними представлениями

о себе, с теми же желаниями любить, какими они были в 30 лет.

И только если почувствуешь, что сзади кто-то запыхался, умо-

ляет не спешить, просит подождать его, с удивлением огляды-

ваешься и видишь свое тело; о, как оно ослабло, стало грузным,

состарилось. Ах, как хочет душа ещё на 30, а тело может только

на 60. Вот он дуализм, в полном расцвете своего противоречия!

Вот она, драма, ее кульминация…

В прежние годы, когда мои душа и тело были юными, они лю-

били друг друга и были всегда вместе, как два друга! Тело охотно

откликалось на все душевные порывы, участвовало во всех сом-

нительных авантюрах и рискованных приключениях, они были

заодно, они были соучастниками, единомышленниками и страс-

тными любителями жизни. Тело страдало, если душа пережива-

ла очередную безутешную горечь потери, оно металось и горело

огнем при новой вспышке безумной влюбленности; оно было

легко на подъем для нового честолюбивого восхождения на ка-

кую-нибудь макушку бытия.

Но постепенно, с годами, мое тело все больше охладевало

к неугомонным порывам души, к ее полетам, к ее вспышкам; оно

все больше тяготилось движением, все больше предпочитало

движению покой, спокойствие и незыблемость. Вялость и ле-

ность стали его символами. И тогда между друзьями пролегла

трещина, образовался разрыв, и в эту щель хлынуло отчужде-

ние, все больше ее раздвигая. Со временем отчуждение стало

заметно и превращалось порой в недовольство, и даже озлоб-

ление. Бывших друзей не стало; порывистая легкая душа и отя-

желевшее, ленивое, спокойное тело настолько отдалились друг

от друга, что стали даже враждовать и часто ссориться. Каждый

был недоволен и даже смеялся над привычками и страстями

другого.

Разрыв, дистанция и отчуждение становятся все больше,

и однажды достигнут своего предела, максимального удале-

ния, непреодолимого отчуждения. Отставание достигнет черты,

за которой отставать будет уже некому. Тела не станет. И тог-

да невесомая, порывистая душа, как птичка, сидевшая в тесной

клетке, выпорхнет наружу и, наконец, снова расправит, как пре-

жде в юности, свои крылышки и устремится к новым сомни-

тельным приключениям, новым рискованным авантюрам, но-

вым пламенеющим влюбленностям. И, встретив однажды свою

родственную душу, снова зародится на земле новая юная душа

в юном теле…

И когда разрыв станет неизбежным, я попрощаюсь с тобой,

остановившееся в бегстве по жизни тело, теперь у тебя будет

бесконечно много блаженного покоя и доброго спокойствия;

я попрощаюсь с тобой, легкая душа, лети в свои дали, поднимай-

ся на сверкающие вершины, пусть тебя гонят ветры страстей,

манят авантюры и влюбленности, плачь и огорчайся, радуйся

и желай…

Я попрощаюсь с вами, мои дорогие…

Огонь

в большом камине в углу просторной гостиной неторопливо,

но уверенно разгорался огонь; в комнате свет был погашен

и она стояла в сумерках позднего вечера, но кухня была ярко

освещена и полна звуков и запахов; на плите стояла кастрюля,

в ней варился рис, на соседней сковородке под крышкой весело

шипело маринованное мясо. Хозяин дома, мужчина лет 40 с вы-

соким лбом и зачесанными назад волосами, оживленно двигал-

ся по кухне, ловко и умело шинковал на большой доске овощи

для салата. Он был высоким и крупным, его живот нависал над

брючным ремнем, но это, как ни странно, ему шло. Наконец, все

было готово, он улыбнулся своим мыслям, выключил плиту

и снял фартук. Войдя в гостиную, он налил себе в бокал красного

вина, выпил его с заметным удовольствием, подвинул высокое

большое кресло к камину, сел в него и поглядел на огонь.

– Сейчас ко мне должна придти одна женщина, – сказал он

весело и пригладил обеими руками назад длинные волосы, —

ты уж постарайся, Огниво, потешь ее, побегай по поленьям, по-

играй светом, потрещи искрами! Ну, ты знаешь сам, что делать.

Доставь ей удовольствие! Да и тебе будет приятно, – порез-

вишься, тряхнешь стариной, а, гроза поленьев? Она, кстати, ска-

зала, что любит огонь! Хотя я тоже бываю горяч, но я думаю, она

тебя имела в виду!

Из прихожей послышался мелодичный звонок, и хозяин по-

шел открывать дверь. Он широко и открыто улыбнулся, увидев

гостью, и посторонился, чтобы дать ей войти. Вошла гостья —

тоненькая женщина в белой курточке с высокой прической, пре-

лестным лицом и темными большими глазами, но в них словно

что-то погасло, словно кучка серой золы лежала в глубине ее

удивительных глаз…

Хозяин помог ей снять куртку, взял за холодную руку и повел

в гостиную, к камину и указал на кресло. В камине к этому вре-

мени огонь уже разгорелся, разрумянился и блистал во всей сво-

ей зрелой красе.

– О! Как красиво! – оживилась она, протягивая к нему руки. —

Посмотри, дорогой, как он играет! Я люблю огонь, я люблю смот-

реть на его язычки пламени, они все время разные и переливают-

ся всеми цветами, от белого до темно– красного. Бесподобно!

– Все для тебя, дорогая! – улыбнулся хозяин, налил в широ-

кий бокал немного красного вина и подал ей.

– Спасибо! – воскликнула женщина, глядя на вино на свет,

который изливался из камина. – Как красиво!

– Я рад, что тебе нравится у меня! – вторил ей хозяин. Он

нагнулся и поцеловал ее обнаженную выше локтя руку.

– О! – отозвалась женщина. Хозяин включил проигрыватель

и в воздухе гостиной поплыли приглушенные звуки «Лунной

сонаты» Бетховена. Гостья пригубила из своего бокала, но каза-

лось, ей больше нравилось смотреть через вино на огонь, чем

хмелеть от него.

– Я оставлю вас одних, на короткое время! – сказал хозяин

и отправился на кухню, а она снова повернула голову с тяжелы-

ми волосами и загоревшимся взглядом к огню.

– Ты совсем не изменился, милый Огонь, ты все та-

кой же неистовый и прекрасный! – сказала она нежно. И он,

словно услышав эти ласковые печальные слова, с еще большим

жаром охватывал поленья, все больше распалялся, уже начал

по своей вечной неукротимой страсти бушевать в топке, в тихом

веселом бешенстве разбрасывать искры и с треском разгрызать

поленья на мелкие, горящие, сверкающие кусочки. Это было ему

не трудно. Он не старался. Он жил своей жизнью.

– Какой ты счастливый, прекрасный Огонь! – вдруг сказала

она, словно ее что-то озарило, и эта новая мысль ее сильно уди-

вила. Она задумалась. – Ты живешь только тогда, когда горишь!

А я погасла раньше времени. Когда это произошло? И почему?

Мне не хватает дров для моей души, чтобы осветить и согреть

ее. Все последнее время у меня не проходит чувство, что пок-

рыта душа моя серым пеплом. Ничто меня не волнует и не тре-

вожит, никуда не зовет. Только апатия и усталость. Вот я как-то

оказалась в каком-то доме – это ведь чужой дом! И мужчина…

это не мой, чужой мужчина. Это не те дрова для моего пламени.

Я живу… так далеко от себя самой, словно в чужом доме. Но где

мой дом? Я не живу потому, что не горю. Может быть мы родс-

твенники, дорогой Огонь! Как ты думаешь?

– Что вы там шепчетесь? – спросил мужчина, возвраща-

ясь в гостиную из кухни. – Я уже начинаю ревновать тебя

к этому бешеному красавцу, моя дорогая! – и он добродушно

рассмеялся.

Из динамиков лились печальные и торжественный звуки

флейты в интерпретации Л. Бельмондо «Аве Мария» Шуберта.

От стола потянуло веселым запахом жареного мяса. Почти вся

гостиная была причудливо озарена светом камина.

– Мы говорим о жизни, – ответила она задумчиво и вздохну-

ла. – Только в своей среде каждый раскрывает свою суть и жи-

вет полной жизнью, словно в стихии.

– А моя стихия – это море удовольствия! – сказал он ве-

село и заразительно засмеялся, не отвлекаясь от сервировки

стола. На нем уже стояли закуски, несколько бутылок вина

и соков. Женщина подняла тонкие темные брови, но не повер-

нула головы; она зачарованно глядела в камин. – Я люблю

все, что доставляет удовольствие: друзей, хорошее вино, кра-

сивых женщин, ловить рыбу, ходить на охоту, собирать гри-

бы, париться в баньке, лежать на пляже где-нибудь на море,

вкусно поесть, до пота работать, – я жизнь люблю во всех ее

стихиях – в воздухе я птица, а в воде чувствую себя рыбой.

Спасибо предкам, оставили мне состояние, я могу жить в свое

удовольствие. Я только не люблю восходить, – боюсь высоты,

и не люблю заглядывать в бездны, – боюсь глубины! Я больше

по поверхности…

Он снова заразительно расхохотался.

Женщина оглянулась на него, но глаза ее оставались

печальными.

– Какая красивая жизнь у огня, ты заметил, доро-

гой? – неожиданно сказала она. – От самого возгорания до за-

тухания, даже когда он покрывается седым пеплом и лежит

где-то в углях, он все еще прекрасен; в нем преобладают осенние

краски – много красного и желтого. Но когда он в разгаре, когда

он находится на вершине своего торжества над поленьями, он

напоминает мне танец. Огненный танец!

Она вздрогнула. Эта мысль осветила ее прелестное лицо.

– О, нет! – отозвался хозяин от стола, расставляя тарелки

и бокалы, – жизнью огня я не хотел бы жить! И знаешь поче-

му? В его жизни нет покоя. Если уж огонь загорелся, его не ос-

тановишь. Его можно только уничтожить. Он горит до конца.

А покой для меня одно из наслаждений! Удить рыбку в утренней

тишине! Да и просто отдыхать… после хорошей работы, после хо-

рошей попойки, после хорошей ночи с приятной женщиной, да

мало ли… В моей жизни я часто делаю остановки! Нет! – доба-

вил он убежденно. – Нельзя гореть, метаться, бушевать, пылать

всю жизнь. Зачем? Для чего? Ну вот, у меня все готово! Прошу

всех к столу! – торжественно объявил хозяин. – И ты, Огонь,

подсаживайся к нашему шалашу. Я сейчас тебя перенесу!

Он взял лучину, запалил ее от раскаленных поленьев

и понес к свечам, стоявшим на столе в высоких серебряных

подсвечниках.

Свечи разгорались ровным, желтым, безмятежным светом.

Но светлее в гостиной не стало. Это был другой огонь, – пы-

лать, бушевать, метаться, рваться ввысь – было не для него.

Женщина глядела на огонь свечей как завороженная.

– Ах, растапливать воск не для тебя, Огонь! – воскликнула она,

и лицо ее впервые осветилось улыбкой, а в глазах заплясали искор-

ки. – Так в жизни… вместо того, чтобы пылать… мы плавим воск…

Хозяин удивленно поглядел на нее, будто впервые увидел.

– Что с тобой произошло? – изумился он немного растерян-

но. – Ты ослепительно хороша!

Она резко поднялась и пошла в прихожую. Хозяин изумленно

застыл с бутылкой вина в руке, глядя ей вслед.

– Прости меня, – сказала женщина, вернувшись, одетая

в свою белую куртку, – у меня ужасно разболелась голова, на-

верное, от дыма.

– Я сейчас погашу огонь! – кинулся хозяин к камину.

– Гасить уже нечего, я уношу его с собой! – донеслось

из прихожей; стукнула дверь и все стихло. Только саксофон, как

ни в чем не бывало, самозабвенно выдувал из динамиков весе-

лые звуки мелодии «Run Baby Run»…

Гордость

господь выбежал за ворота Рая и огляделся. Вечернее солн-

це готовилось опуститься за дальние горы и стояло низко;

слепило глаза. Он прислонил ладонь ко лбу и увидел на пыльной

дороге от Рая две маленькие фигурки; они удалялись.

– Позвать назад? Вернуть? А может сами вернутся? Вот бы оду-

мались и вернулись. Снова нам было бы весело вместе. Нет, пусть

уходят. Будут знать, что нельзя нарушать мои запреты. Пусть

идут, проживу без них; в другой раз будут знать… Еще видать

их, словно темные точки вдали. Можно крикнуть, они услышат,

вернутся. А почему я, собственно, запретил им эти яблоки? Не хо-

тел, чтобы они были похожи на меня разумом, чтобы были таки-

ми же умными, как я. А может даже умнее. Вот почему запретил.

Но как иначе понять меня, если оставаться глупым, неразвитым?

Может позвать? Уже почти не видно их. Надвигаются сумер-

ки. Теперь уже не услышат, если даже сильно крикнуть. Если

вернуть, то только бежать за ними. Пусть уходят, если не хотят

возвращаться. Я бы их простил. Но если простить это небольшое

отступление от моих запретов, то впредь нужно прощать боль-

шее. А может быть даже все. Дойти до всепрощения. Тогда нет

смысла запрещать. Или запрещать, чтобы прощать? Не похо-

же ли Всепрощение на Попустительство? Если все прощать мо-

жет сложиться впечатление, что меня нет, что я ничего не вижу

и потому не принимаю меры.

Разве я их прогонял? Только припугнул. Строгость ведь нуж-

на при воспитании детей. Гордые. Обиделись и пошли. Вот уже

скрылись с глаз. А только что были видны крошечными точка-

ми. Пусть скроются с глаз моих. Словно я их не любил. Отец я или

не отец? Ушли. Даже не понимают, что открывают новую страни-

цу истории. Гордость направила их на неизведанный путь. Вот

она, драма… Поистине, гордость порой надевает маску судьбы.

Что их ждет? Борьба с дикими зверями. Чтобы их побеждать

надо стать еще большим зверем. Превращение в зверей ждет их.

Болезни и лишения. Страдания и холод.

Все, скрылись из глаз. Канули во тьму, мои единственные

дети. Они же пропадут! Побежать, вернуть? Еще не далеко ушли.

Подобрать полы и побежать? Можно все сделать иначе, лучше.

Сшить им красивые одежды, дать высшее образование, постро-

ить для них министерство или академию. Пусть рисуют закаты,

слагают стихи, руководят потомками. Будет другая история че-

ловеческого рода.

Откуда у них столько гордости? Голыми ушли. Как змеи сбро-

сили свои кожаные одежды. Бросили все готовое. Будут начи-

нать все с начала. А где начало? Где начало человека? Чем будут

наполнять себя? Дикостью, войнами, кровью, жадностью. Потом

только когда-то придет понимание, терпение, любовь. Да, вид-

но никогда мне больше не услышать ласкового слова «Отец»,

никогда не услышать лепет «Дедушка». Если вернутся, подарю

дочке Еве вечернее платье с павлиньими перьями, а сыну Адаму

трактор. Пусть пашет землю.

Нет. Уже не вернутся. Темно. Не найдут дорогу назад. А мо-

жет оставить Рай, побежать, догнать их, уйти вместе с ними?

Махнуть рукой на гордость. Быть всегда рядом, в горе и радости,

в нужде и праздниках?

Нет, я остаюсь. Людям человеческое. Богам божественное. Мои

круги не их круги, мои мысли не их мысли. Гордые! Повернулись

и ушли. Даже не обернулись. Понесли в себе будущее человечес-

тва. Послать ангела, чтобы защищал и охранял? Боюсь, прогонят

его, гордые, как испанцы! Если вернутся – велю спилить дере-

во познания добра и зла. Зачем оно в раю? Разведу просто сад,

пусть едят фрукты. Витамины и соки детям полезны. Прежде

надо было гордость запретить, а потом уже яблоки. Самому надо

было отведать.

Куда я смотрю? Уже давно темно. И руку держу у глаз… До рас-

света еще очень далеко. До какого рассвета? Рассвета чего?

Но я знаю, они однажды вернутся. Когда станут людьми. В этом

мое будущее. Они принесут будущее назад…

Пруд

я прихожу к этому пруду всякий раз, когда приезжаю навес-

тить могилы моих родителей в мою родную деревеньку;

здесь я родился, здесь прошли мое детство и первые школь-

ные годы. Отсюда я уехал учиться и остался в большом городе.

Но всякий раз, возвращаясь домой, я прихожу к нашему пруду;

он сильно изменился за многие годы, у берега зарос камышом

и довольно далеко к середине на воде лежат широкие листья

водяных лилий; с правой стороны от дорожки в пруду недалеко

от берега виднеется большой гладкий камень; валунов в окру-

ге нет, кто-то из взрослых очень давно привез его для украше-

ния пруда и для нашей детской забавы и с той поры он торчит

из воды, одинокий и безмолвный, милый мой валун! Ты каждый

раз наводишь на меня грусть, когда я прихожу сюда, ты немой

свидетель моих юных лет, давно прошедших. С левой стороны

от песчаной дорожки стоит огромная склоненная ива и концы ее

тонких длинных ветвей свисают до воды; в этом месте над водой

не увидишь ни водорослей, ни широких листьев лилий, в этом

месте омут, глубокое место, и мы, дети, когда плавали в пруду,

боялись этого страшного омута пуще огня…

У старой ивы я опускаюсь на колени и кладу к ее стволу буке-

тик цветов; уже много лет я приношу с собой цветы и кладу их

под развесистой плакучей ивой, немой свидетельницей страш-

ной трагедии, которая разыгралась здесь 54 года назад; в этом

омуте утонула маленькая хорошенькая девочка, моя одноклас-

сница Эдит. Ей было тогда 11 лет.

Мы сидели с ней за одним столом с первого класса. Она

жила недалеко от меня на соседней улице, пересекавшей мою,

и на этом перекрестке мы утром часто встречались и шли даль-

ше в школу вместе, оживленно болтая обо всем. И иной раз я при-

ходил на место встречи раньше времени, чтобы увидеть, как она

выходит из ворот своего большого красного дома; бывало, если

я замешкался со сборами, а потом выскакивал на улицу, то сразу

видел на перекрестке ее тоненькую фигурку с тяжелым ранцем

за плечиками; она ждала меня; тихая радость охватывала меня,

и я мчался ей навстречу, застегивая на ходу курточку…

В те жаркие летние дни, когда случилась трагедия, я гостил

у родственников, а когда приехал, и мама осторожно сообщила

об Эдит, свет для меня померк… я кричал и бился… я тоже пере-

стал жить… Несколько месяцев я пролежал в горячке и каком-то

страшном бреду, порывался выскочить на улицу и бежать на пе-

рекресток, она ведь ждет меня – прелестная хрупкая девочка

с тяжелым ранцем за плечиками… И немного окрепнув, я не мог

ни о чем думать… я пропустил один школьный год, а потом роди-

тели отдали меня в интернат в большом городе, чтобы я не под-

ходил к пруду…

Та давняя история, закончившаяся трагически, словно проло-

жила колею в мое будущее и сделала его трагичным и печаль-

ным; у меня были женщины, некоторые становились мне близ-

кими, но ни одна из них за всю мою долгую жизнь не смогла

стать мне ближе этой девочки, ни одна из них не смогла вытес-

нить ее из моей души и занять ее место, место, где была моя лю-

бовь к ней; ни одну из женщин я не смог полюбить всем сердцем

так, как я любил Эдит. Эта любовь осталась чистой, не усложнен-

ной ссорами, не истерзанной ревностью, не заслоненной бытом,

не пораненной предательством, не униженной сомнениями…

Никто не знает, когда придет к нему любовь, или в ранней юнос-

ти, или в глубокой старости. Да, это прошлое определило мое бу-

дущее, оно накрыло его своим нежным прозрачным печальным

покрывалом; прошлое, которое, в сущности, так и не ушло в про-

шлое, оно осталось в настоящем, было частью действительности

и принимало участие в лепке будущего; без него моя жизнь сло-

жилась бы иначе, пошла бы другой дорогой… Но был бы я счас-

тливее? Я не могу себе представить мою жизнь, если бы в ней

не было Эдит.

Так получилось, что эти детские яркие впечатления легли

со временем в основу моего восприятия мира, – в его любви

и трагизме, в его глубине и поверхностности, в его верности

и хрупкости…

Эта прелестная тоненькая девочка, давно умершая, все еще

живет в моей душе, душе старика, и невольные слезы текут

по моему лицу, когда прихожу сюда к этому старому заброшенно-

му пруду и кладу цветы для моей Эдит под плакучую иву. Здесь,

у пруда, в моей памяти она веселая и жизнерадостная, она сто-

ит на берегу, одетая в легкий сарафанчик, улыбается и машет

мне рукой, наблюдая, как мы, мальчишки, играем в воде… Цветы

для нее – живой. Я никогда не был на ее могилке на кладбище,

там она для меня чужая и далекая, там она покоится.

Любовь обязывает

на местном телевидении в дневное время она вела передачу

«Мои друзья растения». Приходило много писем на ее сайт

от любителей растений; казалось, весь мир интересуется толь-

ко растениями, что жизнь состоит только из трав и деревьев,

цветов и семян, и людей заботят только сроки всходов и усло-

вия произрастания своих любимцев. Многие ее корреспонденты

указывали на присутствие в растениях целебных свойств почти

от всех болезней, а некоторые обнаруживали даже приворотные

свойства. Она вела с ними оживленную переписку; эта работа за-

нимала много времени и отвлекала от неустроенности личной

жизни.

Но однажды ей пришло письмо от какого-то мужчины, и оно

было необычно тем, что в нем он писал о себе, о своих впечат-

лениях и чувствах, которые она навеяла на него с экрана теле-

визора. И хотя он не был поклонником ни кактусов, ни орхидей,

но сама ведущая привлекла его внимание, как ботаника – ред-

кое растение. Этому впечатлению и было посвящено его письмо.

Ей было приятно его внимание. Она задумалась и оглядела

себя со всех сторон; к этому моменту ее жизни она представляла

собой стройную, следящую за собой, разборчивую в еде и одеж-

де, придирчивую к манерам и поведению молодую женщину

48 лет; её трудно было склонить к поступкам, которым давно,

еще в ранней юности была дана строгая оценка; она все еще жда-

ла своего принца в образе достойного, порядочного, надежного

мужчины. Ожидая его прихода, она отказывала себе в мимолет-

ных увлечениях и ни к чему не обязывающих отношениях.

Она была один раз замужем; ее муж – первый принц еще

со школы, – очень любил её, хорошо одевался, был привет-

ливым с другими людьми и никого не судил; его привлекала

в жизни романтика и приключения, у него было много друзей;

ему недоставало знаний, он не увлекался ни поэзией, ни искус-

ством, мало читал, но был надежным, честным и справедливым.

К тому же он был страстным альпинистом.

И она была такой же принцессой, которая ему соответство-

вала; любила элегантно одеваться, с удовольствием принимала

участие во встречах друзей, любила романтику, обожала книги

про любовь и приключения. Они были словно созданы друг для

друга.

Пять лет назад он и два его друга погибли в Гималаях, в ка-

кой-то пропасти. И она осталась одна, принцессой в опустевшем

королевстве.

Письмо ее тронуло, даже сама не ожидала, что оно ее заде-

нет, заставит остановиться, призадуматься, оглядеть себя с ног

до головы, почувствовать себя не предметом на пути где-то меж-

ду работой и домом, не специалистом по растениям, не сотруд-

ницей на телевидении, а в огромном мире одиноких, тревож-

ных, неспокойных душ крошечной точкой, слабым, мерцающим

огоньком, который так легко погасить легким дуновением вет-

ра. Так хочется, нет, просто необходимо, чтобы кто-то подошел

и прикрыл от ветра огонек своими широкими ладонями, чтобы

огонек окреп, стал пылать, и однажды превратился в красивый

огонь со всеми переливами красок и горячих язычков, которыми

он жадно охватывает и пожирает поленья жизни… «Хочу теплые,

крепкие руки, простертые ко мне!», – сказала она себе, улыбну-

лась, и ответила незнакомому поклоннику.

Завязалась оживленная переписка, в которой чувствовалось,

что он принимает её за тонкую, чувствительную натуру, образо-

ванную женщину, умного и сложного человека…

Постепенно у нее сложился его образ благородной возвы-

шенной натуры и сильной личности, и в этот далекий немного

туманный образ она незаметно влюбилась, ждала его письма,

отвечала невпопад… Этот образ сохранился еще из юности, он

там зародился и она его, как маску, мысленно одевала на всех

мужчин, встречавшихся на ее пути, в надежде, что кому-то она

будет впору, кто-то будет ей соответствовать. В этих примерках

и несоответствиях проходили ее годы. И теперь, когда появился

этот незнакомый мужчина в ее жизни, замечательный, таинс-

твенный, прекрасный образ принца возник снова перед ней. Это

дало ей новые надежды, и она расправила крылья своих светлых

мечтаний.

Но постепенно его страстные письма стали ее почему-то бес-

покоить, и вскоре она пришла к ужасной мысли, а соответству-

ет ли она вообще его представлениям, достаточно ли она тонкая,

образованная, возвышенная? А в его письмах уже стало встре-

чаться слово «божественная»!

Что делать?

Человек складывается со временем в какую– то причудли-

вую смесь из характера, привычек, наклонностей, вкусов, ин-

тересов, представлений так прочно, что кажется порой, будто

это не человек, а кирпич, который можно только сломать, рас-

крошить, истереть в порошок, но невозможно изменить, сде-

лать другим. И таким он предстает каждый день перед собой

и другими людьми. А в данном случае требовалось себя изме-

нить, перестать быть кирпичом, снова превратиться в гончар-

ную глину, пройти через лепку творческими руками и выле-

питься в удивительную женщину, чуткую и сложную, тонкую

и чувствительную…

Любовь обязывала…

Она пошла в библиотеку, взяла «Фауста» Гете и впер-

вые прочитала его до конца. После этого она почувствовала

себя немного увереннее; если зайдет речь о величайшем тво-

рении человеческого гения, то она сможет сказать что-нибудь

вразумительное. Но, конечно, до заметных изменений было еще

очень далеко. И она записалась на курсы английского языка,

чтобы читать Вильяма Шекспира в подлиннике. У нее не было

другого выбора, ее любовь толкала ее все дальше. А ведь в каж-

дом письме он говорил о ее глубине и тонкости, и ей, конечно,

очень хотелось соответствовать этому удивительному, загадоч-

ному образу тонкой, глубокой женщины, чтобы не разочаровать

этого начитанного, образованного мужчину. Один только его

презрительный взгляд, если бы он обнаружил ее невежество,

приводил ее в трепет. Выглядеть в его умных глазах невеждой?

Никогда!..

Вскоре в его письмах появились новые нотки, и она снова

встревожилась, он стал намекать на встречу. Каждый намек

на желание встретиться ее пугал, и она в панике отказывалась,

находила поводы избежать встречи. Она не была готова. Кем она

предстанет перед ним? Глупой гусыней? Нет, она еще не соот-

ветствовала этой встрече. И она принесла из библиотеки гору

книг и читала ночи напролет Иоганна Гете, Фридриха Шиллера,

Серена Кьеркегора, Данте Алигьери, Франца Кафку, Германа

Гессе, Генриха Белля, Жан Поль Сартра, Фридриха Новалиса,

Фернандо Пессоа. Любовь обязывала. Его разочарования она бы

не пережила. Выглядеть дурой в его умных глазах? О! Нет!

Хорошо бы отсрочить встречу на год, лучше на два, может быть,

она бы успела привести в порядок этот образ и поднять его

на должную высоту, углубить, добавить загадочности, приглу-

шить свою простоту, развернуть вширь…

Но он начинал проявлять нетерпение и даже недоумевать

по поводу ее упорных, ловких ускользаний. Встреча назревала.

Она начинала нервничать и в панике изучила психологию и био-

химию. Единственное, что утешало – макияж. Это была хорошо

продуманная система и здесь она чувствовала себя увереннее все-

го; была отработана с юности. С макияжем было просто, он имел

начало и конец. Пудра, тени, лак, тушь, духи. От 15 минут до полу-

тора часов. Но вот эта духовность! Это было что-то неопределен-

ное, бездонное, не имевшее ни конца, ни края. Здесь можно быть

знатоком в одном и полным невеждой в другом. Что делать?

Отсрочить встречу еще на год – другой, чтобы изучить генети-

ку, философию, историю средних веков, португальскую поэзию,

производство солнечных батарей, виноделие, строительство

мостов, жизнь муравьев, рождение звезд, альтернативные источ-

ники энергии. А если за этот срок он разлюбит? Тогда все было

напрасно. Тогда больше не надо соответствовать. Можно не чи-

тать и не изучать. Выспаться. Перевести дух. Отложить книжки.

Оставить только макияж. Для растений и быта.

Он стал настолько нетерпелив, что уже требовал встречи.

И она, наконец, согласилась, все еще не до конца уверенная

в том, что сделала все, к чему любовь обязывала. В ночь перед

свиданием она освежила в памяти «Похвалу глупости» великого

Эразма Роттердамского и основные технические данные к но-

винке «Windows 8». На четыре тома бессмертного труда Артура

Шопенгауэра «Die Welt als Wille und Vorstellung» уже не остава-

лось времени, близился рассвет. Вечером, к своей наработанной

за последнее время духовности она набросала в течение часа ма-

кияж, оделась во все лучшее, что нашлось в гардеробе, и с зами-

рающим сердцем поплелась на свидание.

В кафе почти не было народу, за столиком у окна сидел пожи-

лой мужчина в серой рубашке с закатанными рукавами, перед

ним стоял пустой бокал пива и лежал цветок розы на длинном

стебле. Это был он. Её нетерпеливый поклонник. Он поднял

лицо, чтобы поглядеть на вошедшую, и она… похолодела. Это

лицо было… некрасивым. Оно было даже безобразным; в этом

лице не было ни капли обаяния, никакой особенности, которое

делает некрасивое лицо своеобразным, даже приятным, отлич-

ным от других, к которому быстро привыкаешь, принимаешь, и,

уже спустя время, находишь даже симпатичным.

Он слегка улыбнулся, поднялся ей навстречу и отодвинул

стул, чтобы она села.

– Спасибо! – пролепетала она и упала на стул, чувствуя

дрожь в коленках. Да. Он не был готов. Его любовь ни к чему

не обязывала. Почему? Неужели трудно было сходить к хирур-

гу и сделать пластическую операцию? Убрать лишнее, при-

бавить недостающее. Даже хотя бы побриться, а не являться

на свидание с трехдневной щетиной.

– Вы, на самом деле, еще красивее, чем на экране телевизо-

ра! – заговорил он высоким голосом и она вздрогнула. За долгое

время до этой встречи мог бы поупражняться, чтобы понизить

высоту звука, упорными упражнениями перейти на лирический

баритон, а то и на бас. Говорят, хорошо помогают сырые яйца.

Не подготовился. Любовь не обязывала. Только речь его текла

плавно, как бывает, скользит лодка по гладкой воде, видно давно

отработанная, наверное, с юности, как у нее макияж.

Подошел официант, он заказал себе еще кружку пива,

а она чашечку эспрессо, и стала потихоньку приходить в себя

от потрясения.

– Нет, в самом деле, – продолжил он тем же высоким, невы-

носимым голосом, – я сделал столько Ваших фотографий с эк-

рана телевизора! Могу открыть у себя в квартире филиал Лувра!

Но в жизни Вы выглядите потрясающе! Вы мне напоминаете

Софи Лорен…

– Издалека! – натянуто улыбнулась она и отхлебнула

от своей чашечки кофе, стараясь, чтобы он не заметил, как дро-