Текст книги "Ложь во спасение"

Автор книги: Яков Сегель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Сегель Яков
Ложь во спасение

Яков Сегель

Ложь во спасение

Наверное, это была моя первая любовь– Шурочка Хряшко. Но поди разберись, когда тебе только двадцать, какая она у тебя по счету– первая, вторая или, может, вообще двадцать пятая?.. Влюбляться я начал с семи дет. Влюблялся довольно часто, и всякий раз мне, безусловно, казалось, что это первое в моей жизни такое огромное, испепеляющее и неистребимое чувство. Всякий раз, когда оно обрушивалось на меня, я тут же начинал мечтать, как буду знакомить свою любовь с мамой. Представлялось мне это примерно так: мама обязательно плачет от счастья и горячо одобряет мой выбор. После свадьбы мы с моей избранницей постоянно держимся за руки и смотрим друг другу в глаза, вследствие чего у нас через некоторое время, естественно, рождаются дети, но это ни в коей степени не усложняет нашу жизнь, а, напротив, безоблачное счастье продолжается до глубокой старости. В школе мне почему-то постоянно случалось влюбляться не в сверстниц, а в девочек из старших классов. Мне казалось очевидным, что со временем, повзрослев, я их догоню и мы станем одногодками. Но однажды, в июне сорок первого, наше детство резко оборвалось началась война. Уже очень скоро я увидел смерть совсем близко, просто рядом, меня и самого успело слегка контузить, но нет сил, которые способны были помешать природе, и поэтому даже здесь, на фронте, я умудрялся влюбляться. А что делать, когда это тебе положено по возрасту?.. Оставалось довоевать до победы и вернуться в Россию, если, конечно, останусь живой. Война для нас кончилась в Чехословакии, в небольшом городке Весели-над-Лужницей. Говорят, такой неожиданно обрушившейся весны не было еще никогда – раньше времени взошла трава, зацвели фруктовые деревья, распустились цветы, как сумасшедшие, запели птицы, а мы, обезумев от радости, выпустили в чистое небо, пожалуй, весь оставшийся боезапас. Мир! Мир!! Но откуда-то, изредка, нет-нет да и прилетали н настоящие пули... Короче, напоследок меня слегка ранило, и я угодил в госпиталь, расположившийся в старом чешском замке в местечке Тучапе. Теперь, после победы, можно было позволить себе вволю поваляться на госпитальной койке, армия во мне, как я полагал, пока не нуждалась. И тут я впервые увидел доктора Хряшко Александру Романовну. Шурочку Хряшко... Шурочку... – Здравствуйте, мальчики! Как спали-ночевали? Сразу с порога она заметила меня: – О! Да у нас пополнение! И сразу же она напомнила мне мою маму – невысокая, аккуратно сложенная, быстрая и насмешливая. – Ну, гвардеец, на что жалуемся? Годова цела? Сердце, надеюсь, при вас? – Жалоб нет! – лихо ответил я, и меня помимо моей волн понесло так, что мой идиотский рапорт закончился уже откровенной пошлостью: – Все, что полагается мужчине,– при мне! – Ой ли?– Она совершенно нс смутилась.– А мы это сейчас проверим. Ложитесь, герой. – Слушаюсь– ложиться, товарищ...– Я запнулся, погоны ее были скрыты белым халатом. Она все поняла и сама подсказала мне: – Капитан медицинской службы, Хряшко Александра Романовна. Посмотрела мою историю болезни, подняла на меня свои серые, невероятные глаза и очень удивилась: – Вы еще не раздались? – Весь? – робко спросил я.– Или частично? – Без остатка. До этих ее слов наша беседа протекала в полной тишине, но тут грянул такой хохот, какого я, пожалуй, до сих пор никогда не слыхал. – А ну-ка, майор,– приказала она черноволосому крепышу, который сидел на своей койке, скрестив ноги по-турецки.– Исполните-ка нам что-нибудь для настроения. Майор послушно извлек из-под койки аккордеон, и раздевался я уже под музыку. Играл майор очень старательно и, откровенно говоря, ужасающе плохо. Эта мелодия была, пожалуй, единственным, что он умел. А я уже лежал лицом вниз, абсолютно голый и доступный для всеобщего обозрения. – Да-а,– весьма скептически протянула надо мной прекрасная Александра Романовна.– Прямо скажем, не богатырь... А ну-ка, повернитесь ко мне фасадом. Я повернулся. – Да,– повторила она.– Определенно не богатырь. Голова ее в белой шапочке двигалась совсем рядом с моим лицом и пахла какой-то удивительной, еще неизвестной мне, волнующей свежестью. – Нс дышите... Дышите... Не дышите... Я послушно дышал н послушно не дышал, стараясь вобрать в себя как можно больше этого прекрасного запаха. Потом она стала легонько мять меня пальцами. – Так не больно?.. А так?.. А так?.. Прекрасно. Переворачивайтесь тылом. Сердце – в норме... Легкие – в норме... Печень– в норме... Руки ее двигались сверху вниз по моему телу и неожиданно сильно сжали икру раненой ноги. – Ой! – невольно вскрикнул я и при этом сильно дернулся. – Что и требовалось доказать,– удовлетворенно сказала она и уже больше ко мне не прикасалась.– Миленький, у вас же там сидит осколок, а вы скромно молчите. Ну что ж, прооперируем, добудем ваш металл. Она поднялась и уже от дверей улыбнулась всем: – До завтра, мальчики! Это была первая ее улыбка, которую мне довелось увидеть, но такая, что все мои прошлые влюбленности, как я в это мгновение понял, лишь причудились мне, примерещились, или, вернее всего, их не было вовсе, а первое настоящее чувство возникло только сейчас, сию минуту, сию секунду! – До завтра, мальчики!.. Как теперь я буду ждать, чтобы скорее наступило это завтра! Шурочка... Моя Шурочка!.. Поздно вечером, когда, вдоволь наговорившись, в палате погасили свет, помечтав, я, видимо, уснул, и мы с Шурочкой каким-то чудесных образом оказались на берегу теплого моря, она абсолютно обнаженная бежала от меня к воде, а я догонял ее, и мы оба падали на влажный песок...

– Доброе утро, мальчики! Мои глаза тут же сами собой раскрылись. Только что я догонял ее по пустынному пляжу, и вот она уже здесь, наяву, рядом. Шурочка была без своего белого халата, в отглаженных гимнастерке и юбке, в начищенных до блеска офицерских сапожках, точно пригнанных по ноге. Мне казалось, что все на ней сняет: на плечах – капитанскне погоны, на груда – орден Красной Звезды и медаль "За боевые заслуги", сиял гвардейский знак, сиял белый накрахмаленный подворотничок, а над всем этих сиянием, как-то совершенно по-особому, сияли ее светлые глаза. – Сегодня гуляю!– объявила она.– Первый выходной за четыре года. Имею право? И она ушла. В тишине глухо прозвучал голос: – Видимо, интересная женщина... – "Видимо"?– мне было непонятно, как можно еще сомневаться. – У него ж глаз нет,– объяснили мне. Но слепой возразил: – Для того чтобы видеть,– произнес он из-под бинтов,– глаза совершенно не обязательны. Желательны, конечно, но не обязательны. Как вы считаете, новенький? Разве я посмел бы обидеть слепого, и поэтому поспешил ответить: – Конечно. Конечно, вы правы. Он усмехнулся: – Я просто не могу теперь думать иначе. Новых глаз мне в ближайшее время никто не вставит – и, помолчав, добавил: – А так видно будет. Может, еще и придумают что-нибудь... Ночью мне опять приснилась Шурочка, и снова я догонял ее по пустынному пляжу, снова тянулся рукой к ее обнаженной спине, мы падали на горячий песок и... Нянечка не давала моему сну прекрасно завершиться: – Подъем! Кончай ночевать, бери градусник. Я знал, теперь все будет зависеть только от меня. Нужно, чтобы Шурочка поняла, что я не мыслю жизни без нее и что я не просто легкомысленно увлечен ею, а по-настоящему люблю, люблю без памяти, без оглядки, что и мама моя будет счастлива познакомиться с нею. Я даже не думал, а как ко всему этому отнесется Шурочка и, вообще, ответит ли она на мою любовь. Чтобы не показаться ветреным, я первое время старался скрыть свое чувство. – Пройдитесь немного,– попросила она на другой день,– покажите нам, пожалуйста, свою походку. Я прошел несколько шагов к окну, несколько– обратно. – Все-таки хромаете,– огорчилась Шурочка.– Завтра– на стол. Будем удалять осколок. Наступило завтра. Как Шурочке шло ее одеяние! Операционная была белой, халат на Шурочке– белый, белая шапочка, белая марлевая маска на лице– все белое, не белыми были только огромные ее глазане то серые, ие то голубыеи еще, как выяснилось, я. – Миленький! Что же это -вы такой синий?– удивилась она. – А они все от страха синеют.– заметила операционная сестра, даже не посмотрев в мою сторону. Но Шурочка пришла мне на помощь: – Он нисколечко не боится, просто у нас холодно. Ну-ка, девочки, закройте окно. Вечером после операции доктор Хряшко заглянула в нашу палату. – Ну, как себя чувствует мой герой? Она при всех сказала не "наш", а "мой" – "мой герой"! Естественно, я ответил, что нормально и готов хоть сейчас отправиться с ней на прогулку. – Какой прыткий!– Она, несомненно, обрадовалась, но тем не менее предложения моего не приняла.– Всему свое время. Спите пока, отдыхайте, набирайтесь сил. Я хочу видеть вас абсолютно здоровым.– И, наклонившись надо мной, при всех поцеловала меня не то в висок, не то в щеку, тихонько шепнув при этом:– Я горжусь тобой! Со мной начало происходить что-то невероятное. Мне казалось, что я парю над койкой, становлюсь сильнее, что почти исчезла боль в ноге – ко мне пришло ощущение полного и еще не испытанного счастья. На другое утро градусник мне принесла сама Шурочка, но чтобы никто не удивлялся этому, громко объявила: – Помогаю, а то вас вон сколько. Мне все стадо ясно– мое чувство замечено, и я ей не безразличен. Выждав еще два дня, во время утреннего обхода я спросил ее: – Товарищ капитан, а мне уже можно потихоньку вставать? – Здравствуйте! – воскликнула она.– Не можно, а нужно!– и, наклонившись надо мной, прошептала:– Вечером приглашаю вас на первую прогулку. Моя мама всю жизнь проработала в кинематографе, и во время прогулки врал я, естественно, из этой области. Ее интерес вдохновлял меня, и как-то само собой выходило, что я в самых приятельских отношениях со многими знаменитостями: Эйзенштейна называл Сергеем, Пырьева – Иваном, Чаплина – Чарли. Уже кончился населенный пункт Тучапе, а мы все шли и я все рассказывал. Невдалеке среди поля стоял стог сена. – Может, устал?– спросила она.– Посидим? Сено было темное, прошлогоднее. Чехи– народ аккуратный, и только война могла помешать им вовремя его убрать. Сели... Я молчал и волновался. Начинало темнеть. – А дальше? – Она была погружена в свои мысли. Мне показалось, что самое время обнять ее. Она не оттолкнула меня, не стала вырываться, а только сказала очень спокойно: – Не надо, не спеши.– И вздохнула: – Ты очень торопишься. Она поправила свои капитанские погоны в спросила: – Напомни, сколько тебе лет, двадцать? Я забыла. – Скоро двадцать один... Так обычно говорили маленькие, желая казаться постарше. Она улыбнулась, поправила волосы. – А хочешь, я скажу тебе правду? – Шурочка старалась заглянуть мне в глаза,– Хочешь? Ты мне тоже очень нравишься, но как только я подумаю, что рядом со мной всю жизнь будет хромать человек с "конской стопой", а я ему вовремя не помогла, мне становится не по себе. Понимаешь? – С какой, с какой стопой? – С "конской", это такой наш термин. Ты наступаешь только на пальцы, а пятка твоя висит в воздухе. Тебе больно, и ты щадишь свою ногу. Понял? Ты и хромаешь поэтому. – Но если по-другому не получается?.. – И ходишь, как конь на копыте. Ведь так и останется, если сейчас не исправить, и всю нашу жизнь потом я буду себя упрекать. Ты хоть бы меня пожалел. – Но я... – А ты можешь ради меня совершить невозможное?. Ради меня... Мы уже подходили к госпиталю, когда она спросила: – А если я не понравлюсь твоей маме? Это было самым прекрасным, что я услыхал от нее в тот вечер. Значит, она не только полна заботы обо мне, во и всерьез думает о нашем будущем! Понравится ли она моей маме?! Смешно! Она не может не понравиться! Но я даже не успел ответить ей, потому что она сама притянула мою голову и поцеловала меня в губы. С этого вечера, несмотря на адскую боль, начались мои попытки совершить невозможное. Если ей так уж необходимы доказательства моего чувства, она их получит– я перестану хромать! И пусть это произойдет неожиданно для нее, как чудо. Теперь, когда Шурочка приходила в нашу палату, она неизменно заставала меня лежащим с книгой иди газетой или– что было еще выразительнейразмышляющим о чем-то далеком и грустном, но обязательно лежащим. Обойдя всех, она присаживалась на мою койку. – Миленький ты мой, ну что же ты такой ленивый, а?– говорила она совсем тихо, только для меня.– Или я для тебя ничего не значу?.. Я был горд – молодой дурак, она мучилась из-за меня! После обеда Шурочка зашла шепнуть: – Пойдем вечером в поле, погуляем? Я прошу тебя. Я ликовал, но заставил себя отказаться. Как только она ушла, я снова до полного изнеможения продолжал борьбу со своей проклятой "конской стопой". Уставая упражняться стоя, умудрялся лежа, делал на конце ремня петлю, накидывал на стопу, как стремя, тянул, тянул, тянул и... в одни действительно прекрасный день моя пятка наконец коснулась пола! Смешно, конечно, но я радовался не тому, что отныне перестану хромать, а тому, какой подарок подучит моя Шурочка, как она будет потрясена. Но на следующий день Шурочка в нашей палате не появилась. Я решил перехватить ее в коридоре. И дождался. Она шла очень усталая, еще в том халате, в котором простояла у операционного стола несколько часов кряду. Проходя мимо, спросила: – Все стоите? Ходить надо. Видимо, она забыла, что раньше обращалась ко мне на "ты". Отчаявшись, я напрямик предложил ей: – Александра Романовна, а пойдемте сегодня в поле, погуляем, а?.. Она тяжело вздохнула и посмотрела на меня, как когда-то смотрела мама перед тем, как сказать: "Ну когда же ты у меня, дурачок, поумнеешь?.." – Миленький, ну что же вы девушку совсем не жалеете? Мне бы сейчас только до койки добраться. И опять-на "вы". На другой день в нашу палату пришли заместитель начальника госпиталя по лечебной части, заведующий отделением и она – наш лечащий врач, моя Шурочка. "Сейчас, самое время!.." – И я приготовился. – Ну, орел,– попросил меня замнач,– покажите-ка нам свою ножку. Шурочка по памяти докладывала мою историю болезни, даже не предполагая, что я для нее приготовил. Сейчас, сейчас она поймет, что ради нее я способен на невозможное! – ...Была задета кость,– продолжала она.– Грозила гангрена и, возможно, ампутация. Ногу сохранили, во вот "конская стопа", с ней – никак. – Ну, это не смертельно,– успокоил замнач и обратился ко мне: – Давай, гвардеец, покажи-ка нам свою походку. Ну вот н настало мое время. Я встал и, опираясь на палочку, дохромал до двери. – Н-да...– промычал замнач – Житъ можно, плясать труднее... Но ведь главное – жить! Согласеи, гвардеец?! Пора было начинать спектакль, и, перехватив свою палку за концы, я хряснул ее о колено пополам и прошелся по палате, почти не хромая! Я ждал восторгов, но замнач вместо этого вдруг рассвирепел: – Завтра же чтобы духа этого клоуна в госпитале не было! Цирк нам тут будет устраивать, место занимать! Выписать! Вечером того же дня Шурочка вызвала меня из палаты: – Можно вас на минуточку... Значит, она не желает называть меня больше на "ты". Мы сели в конце коридора на невысокий подоконник. За окном-парк,-а там, дальше, не видное отсюда – наше поле... – Вы на меня сердитесь, Александра Романовна? – Глупенький, за что?! – Даже стали называть меня на "вы"... – Это случайно. За что же мне на тебя сердиться? – За утро... – Дурачок! Для меня это был большой сюрприз. – Так я и паясничал только для вас. – Спасибо. – Шурочка... – Да? – Мы пойдем сегодня гуда, в поле?.. Почему вы молчите? – Наверное, потому, что думаю... – Пойдем? – Не знаю, как тебе это объяснить... Понимаешь, я тебе очень благодарна... признательна... – За что?! – За все – за то, что ты не хромаешь, за то, что ты сделал это ради меня. Я же понимаю. – Так мы пойдем сегодня? Она отрицательно покачала годовой и вздохнула. – Ты очень хороший, но мы больше туда не пойдем. – Почему?! – Мне завтра в Прагу. И попутная машина... Очень рано. – А зачем-в Прагу, походить, поглядеть? Шурочка попыталась улыбнуться: – Походить, поглядеть... У нее даже платка на этот случай не оказалось, и она, как маленькая, утирала слезы тыльной стороной ладони. На другое утро, когда я уже сменил госпитальную пижаму на свою армейскую форму, наша медсестра, прощаясь со мной, сказала: – Александра Романовна привет тебе передавали, наказывали ходить больше. Понял? Они еще до света уехали. – А зачем ей вдруг в Прагу? – Выходит, надо...– И вдруг всхлипнула:– Муж у ей там, в госпитале, без обеих ног... А ты– шагай, лейтенант, и будь счастлив! С тех давних лет прошло уже почти полвека, я давно женат, люблю свою жену, сына, внука– самого лучшего на всем белом свете – и все равно нет-нет, а подумаю: где она сейчас – Александра Романовна Хряшко?.. Как там ей?.. Звали – Шурочка, это я точно помню, а вот отчество– Романовна– придумал потому, что настоящее забыл. Где она?.. Где то лето сорок пятого?.. Где оно, то поле?..