Текст книги "Катастрофа"

Автор книги: Яков Окунев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– Мне ничего не будет, добрые мистеры?

– Т-с-с! Не ори!

– Молчу. Молчу.

– То-то.

А толпа патриотов бушует у клуба "Пятиконечная Звезда". Она бьет окна и грохочет:

– Бей агентов Москвы!

– Сорвать им головы!

– Линчевать! Линчевать!

Отряд полисменов, примчавшийся на грузовике, работает дубинками, сдерживая напор взбесившихся патриотов. В кольцо полисменов с револьверами на взводе из клуба "Пятиконечная Звезда" выводят тридцать человек. Длинный Джек Райт бел, как бумага, и на лбу его ярко выступают два шрама – один вдоль, другой поперек, точно алый крест.

– К суду Линча московского наемника!

– Бей!

Чей-то костыль летит в Джека Райта и ударяет его в грудь. Джек Райт шатается, белеет еще больше и, покрывая своим металлическим голосом рев, вой, свист патриотов, кричит:

– Это провокация! Коммунисты не действуют бомбами!

– Знаем мы эти увертки! Бей! – воет толпа.

– Бобби! Спрячьте ваши револьверы!

– Отдайте их нам. Мы их проучим.

Но бобби ведут красных к автомобилю. Весь список красных отправляется в тюрьму.

V

– Доложите мистеру, что я здесь.

– Мистер Ундерлип принимает ванну и просит вас пройти в ванную.

В ванную – так в ванную. В конце концов самолюбие – пустой предрассудок, который стоит очень дорого и доступен в полной мере только людям с толстыми бумажниками.

Редиард Гордон делает вид, что обычное место для деловых разговоров ванная, и с независимым и беспечным выражением на лице входит в ванную хлебного короля.

Странная штука – эта ванна мистера Ундерлипа. Она не мраморная, не фаянсовая, не цинковая, как все прочие ванны, а из какого-то серого, желтого камня, на котором высечены полуистертые барельефы в египетском стиле. Не ванна, а настоящий египетский саркофаг.

Розовая гора тела плещется и фыркает в этом саркофаге. И когда Редиард Гордон входит, к нему поворачиваются розовые жирные плечи и круглая голова, из-под огненных кустиков бровей на него весело глядят две голубые искорки.

– Ага, мистер Редиард Гордон! Ф-р-р! Очень хорошо. Садитесь вон в то кресло.

Редиард Гордон садится. Ундерлип отфыркивается, подгибает свои волосатые ноги, чтобы усесться поудобнее, и опять глядит на Редиарда Гордона.

– Что? Эта ванна? Она походит на саркофаг? Х-хо!

Да это саркофаг и есть. Саркофаг Аменофиса Третьего. Ловко, не правда ли? В этой гробнице, в которой покоился прах царственного фараона, купается хлебный король Ундерлип, дед которого... Ах, мистеру это неизвестно? Дед Ундерлипа был пастухом. Да, да, простым пастухом. А его внук, Ундерлип, моет свой зад в гробнице фараона. Хорошо придумано? Это стоит больших денег, но зато сознание своего достоинства, мистер! До-стоин-ства!

Ундерлип поднимает вверх свой пухлый указательный палец и несколько раз с чувством повторяет:

– До-сто-ин-ства!

Затем он вылезает из ванны, заворачивается с головою в мохнатую простыню и садится против Редиарда Гордона.

– Вот что, милейший мой, – говорит он, хитро щуря глаза. – Будем говорить начистоту. Я вас ценю потому, что вы умеете оболванивать массы.

– Оболванивать?

– Ну, это, может быть, немножко резко, – уступает хлебный король. Скажем: околпачивать. Или еще вежливее: обставлять. А? Что?

Редиард Гордон видит, что у хлебного короля игривое настроение, и в тон ему подтверждает:

– Да, да, я умею, мистер.

– Ведь девяносто девять процентов людей – это круглые идиоты. Что?

Редиард Гордон решает трудную задачу: считает ли хлебный король, что он. Гордон, входит в число девяносто девяти или в число избранного одного процента.

– М-м! – мычит Редиард Гордон.

– Умным людям нужны деньги, а идиотам нужна идея. И-д-е-я! Подавайте им идею, иначе они взбунтуются. А?

– Д-да, идея, – робко произносит Редиард Гордон, не зная, куда клонит Ундерлип.

– Вам известно, что война решена?

– То есть, пока еще неофициально, мистер.

– Что значит "неофициально"? Я, Лорисоон, Бранд, Дэвис, четыре треста решили. Ну? Америка в союзе с Францией против Англии и Японии. Ясно, как на шахматной доске. Что?

– Я весь внимание, мистер.

– В наших руках вся американская пресса. Я, Лориссон, Бранд и Дэвис скупили половину акций газетного треста "Полиграф".

– Отлично, мистер.

– Нам нужен человек, который умеет выдумывать порох. Этот человек вы, Редиард Гордон.

– Я? Позвольте вам выразить...

– Ничего не надо выражать, – жестом освобожденной из простыни голой руки останавливает его хлебный король. – Вы будете главным директором всех наших изданий. Что?

Пока ошеломленный Редиард Гордон находится в счастливом трансе, Ундерлип скидывает с себя простыню и влезает в кальсоны.

– Позвольте все-таки выразить... – пробуждается из забытья Редиард Гордон.

– Нет, повторяю: не надо выражать, – похлопывая по своему животу, говорит хлебный король. – Выдумайте порох!

– То есть?

– Нам нужна идея. Понимаете? И-де-я! Ха-ха! Идея для остолопов, для баранов, крепкая, как нашатырь. Идея, которая била бы в нос и исторгала бы слезы. Слезы умиления. Слезы патриотизма. Словом, нам нужно, чтобы все поголовно захотели воевать. Что вы скажете? Выдумайте, мистер, хороший порох, и вы тоже будете купаться в гробнице какого-нибудь фараона.

Редиард Гордон складывает обе руки, ладонь к ладони, и поднимает их вверх:

– Господи, боже мой! Разве не я выдумал Кингстон-Литтля? Разве не я выдумал "Америка для американцев"? Разве не я...

– Вы, вы, вы! Но нам нужно еще крепче. Ведь это война, вторая война. Понимаете?

– Есть, мистер.

– Ну?

– Выпустите на миллионы долларов акций всех четырех трестов в мелких купюрах. На три-четыре миллиона. Самая широкая рассрочка. Верная гарантия дивиденда. Военная сверхприбыль дает сверхдивиденд.

– Ага! Aral

– Каждый рабочий получает акцию. Каждый рабочий хочет войны. Жаждет победы Америки, потому что он акционер и патриот. Америка для американцев, все дивиденды всего земного шара для американцев.

– Вы выдумали настоящий порох, Редиард Гордон. Позвольте выразить вам...

Тут приходит очередь и за Редиардом Гордоном. Он повторяет жест хлебного короля.

– Не надо выражать, мистер. Я выражу все это в прессе.

– Выражайте.

Ундерлип ныряет головой в свою сорочку и оттуда еще раз бормочет:

– Выражайте, мистер Гордон.

Автомобиль с Сэмом останавливается за городом, на пустыре, Сэма ведут к одинокой ферме, находящейся в полуверсте от дороги, среди забранных колючей проволокой полей. Молодцы вталкивают Сэма в ферму, а сами остаются за дверью.

В комнате только один человек – Кингстон-Литтль.

Он сидит на табурете, за большим некрашеным столом, опершись о стол локтями и опустив голову на руки, и глядит прямо на Сэма.

– Сэр, мне ничего не будет?

– Болван!

Вот тебе и тонкое обращение! Собственно, почему он прежде был мистером Сэмом, а теперь стал болваном? Разве он не сделал все, что нужно?

– Потому что вы скисли, мистер Сэм.

– Мистер, я не знал, что это бомба. Если бы я знал, что это бомба. Если бы знал, побей меня бог...

– За то, что вы идиот, вас бог и побьет, уважаемый мистер Сэм. Видали ли вы когда-нибудь настоящие бомбы?

– На войне я видел, мистер, ручные гранаты. Это не то, что та жестянка, которую вы мне дали.

– То-то! Это и не была бомба, мистер Сэм. – Но она взорвалась, когда я ее бросил.

– Это была хлопушка. Поняли? Хлопушка!

– И она никого не убила?

– Никого.

– Но взрыв, мистер? У меня до сих пор звенит в ушах.

– Потому что вы трус, уважаемый мистер. Все вам показалось со страху.

– Для чего же надо было бросить эту штучку?

– Вы патриот, мистер Сэм, но в политике ни уха, ни рыла не понимаете.

– Ни рыла, мистер.

– Ну, и не суйте нос не в свое дело. Молчите. А если вы кому-нибудь скажете хотя бы одно слово, то... Вы видите, уважаемый?

Кингстон-Литтль вскакивает и сует под нос Сэму блестящее дуло револьвера.

– Видите? Наши ребята живо сфабрикуют из вас покойника.

– Побей меня бог, мистер Литтль. Никому! Ничего! Кингстон-Литтль садится на свое место и прячет револьвер в карман.

– Почему вы еще не экипировались, Сэм?

– Я еще не успел экип... Тьфу!

– Вон там сверток. Переоденьтесь. Вся одежда на вас в клочьях.

– Это от хлопушки?

– Ну да, от хлопушки.

В свертке новенький синий костюм. И кепка тоже.

И даже глаженая рубашка. Сэм живо переодевается и становится таким Сэмом, каким он был в лучшие времена.

– Вам вредно общество. Некоторое время, с месяц, вы должны жить один и забыть о хлопушке. Вот вам еще сто долларов. В версте отсюда – станция пригородной железной дороги. Купите билет, вернитесь в город, найдите сегодня же комнату, и завтра в десять часов утра приходите ко мне. Все.

Кингстон-Литтль кивает головой. Сэм выходит. Молодцов за дверью уже нет. Вдали, на пустыре, стоит автомобиль с шофером.

Сэм нащупывает в кармане нового костюма новенькие бумажки, идет по пыльной дороге к станции. Тревога улеглась в душе Сэма. Раз это была хлопушка, то до остального ему нет никакого дела, тем более что он, черт возьми, выходит-таки в люди.

Но вдруг он вспоминает: взмет пламени, что-то летит вверх и во все стороны, штукатурка сыплется с потолка на плечи, на голову, толчок воздуха опрокидывает его.

Разве от хлопушки это бывает? Что-то начинает вгрызаться в сердце Сэма, точно мышь, настойчиво и упорно.

На станции, когда Сэм стоит в очереди у окошка кассы, молодой человек в котелке говорит, обращаясь к фермеру с козлиной бородой:

– На Бродвей-стрите красные бросили бомбу.

– Нет, это была хлопушка, – вмешивается Сэм.

– Хороша хлопушка! Двое убитых и несколько раненых. Вы, парень, может быть, из ихней шайки?

– Линчевать их надо, вот что! – ворчит фермер, косясь на Сэма.

Сэм окончательно скисает, а мышка все яростнее вгрызается в его сердце.

Джек Райт – в тюрьме, но на свободе Эдвар Хорн из Сан-Франциско. Эдвар Хорн против Кингстон-Литтля.

Эдвар Хорн – против королей угля, нефти, стали, хлеба, против парламента, против сената, против самого господина президента. Он тут, он там, он везде – в Нью-Йорке, в Вашингтоне, в Чикаго, в Сан-Франциско. Во всей Америке гремит его голос, подобный грохоту железа. Может быть, их несколько, этих Эдваров Хорнов? Может быть... Газеты кричат:

– Президент Северо-Американских Соединенных Штатов принял послов Англии и Японии и заявил им, что народ Северо-Американских Соединенных Штатов не желает войны, но что народ не потерпит...

– Англия мобилизует флот и армию.

– Мы хотим мира, но мы готовы к отпору, и если...

– Не для войны, а для мира мы должны мобилизовать миллионную армию. Америка для американцев.

Ундерлип разговаривает по фоторадиофону с директором Эдвардом Блюмом:

– Война, мистер, начинается с биржи. Бросайте все английские бумаги на биржу... Пачками! Тюками!

– Но ценности падут, мистер. Курс английских бумаг полетит вниз, мистер.

– Война, мистер Блюм, есть война и больше ни гвоздя.

– Но мы потеряем сотни тысяч долларов на паде

нии курса.

– Мы потерпим, мистер. На войне теряют в одном, чтобы выиграть в другом... Словом, мне нужно падение английских бумаг.

– Будет сделано, мистер.

Стерлинги скользят вниз. Доллары летят вверх. Ундерлип, Лориссон, Бранд потирают боковые карманы. Америка для американцев. Большие дивиденды. Золото! Золото!

Сенаторы и депутаты голосовали в палатах за войну и, исполнив свой гражданский долг, принялись за свои маленькие частные дела. Они спускают английские бумаги. Они покупают акции "Гудбай", и акции Лориссона, и акции Дэвис, и акции Бранда. Потому что война – это много хлеба, металла, угля, нефти...

Кингстон-Литтль и Редиард Гордон пустили в ход идею. Без идеи никто не наденет хаки, никто не возьмет оружия, никто не будет подставлять себя под пули и снаряды.

– Война – варварство, мистеры. Цивилизованная Америка не хочет войны. Господин президент и господа сенаторы – величайшие пацифисты в мире. Они горят желанием раз навсегда покончить с войною. Надевайте хаки, берите винтовки, готовьте снаряды, помогайте убивать войну, мистеры. Кто не хочет убивать, тот должен воевать.

Зажглись янтарные яблоки фонарей над кино, над барами, над ресторанами. Вспыхнули электрические рекламы на крышах небоскребов и в огромных витринах магазинов. По обрамленным золотыми четками огней улицам струятся жизые потоки: шляпы, кепи, котелки. Трости и зонтики. Ревут гудки автомобилей и омнибусов, хрипло дышат паровики поездов, пробегающих над крышами, звенят в звонки вожатые трамваев. Площади и скверы забиты толпами.

Толпа несет Сэма, стиснув его со всех сторон, сплющив его новенький котелок. Сэм слушал у Бруклинского моста Кингстон-Литтля и вместе с Кингстон-Литтлем хотел покончить с войною. Сэм знает, что такое война. Она дохнула ему в легкие отравленными газами, и с тех пор в его легких скрипит музыка. Плохая музыка, мистер!

Что это? Что это такое? Красные знамена? Америка для американцев, черт возьми! Долой красные знамена! Но их много, этих красных, и среди них люди в хаки. Навстречу толпе, которая вместе с Сэмом слушала и качала Кингстон-Литтля, ползет густая плотная лавина манифестантов с красными знаменами. Впереди шагают люди в хаки, шагают мерным, твердым, ладным маршем. Недаром их учили инструктора на ипподроме.

Музыка. Она играет гимн красных. И тысячи людей в один голос поют этот гимн. И люди в хаки тоже поют мужественными голосами.

Кингстон-Литтль говорит, что армия – опора нации.

Сам Кингстон-Литтль так сказал. Если люди в хаки поют гимн красных, то как это понять? Как это понять, черт возьми? Сэм непременно хочет понять и проталкивается к подвижной трибуне на колесах, задрапированной красным кумачом.

– То-ва-ри-щи!..

Наверху вырастает огромная фигура. Своей головой она как будто упирается в крыши небоскребов.

– Ти-ше! Эдвар Хорн говорит!

– Товарищи...

Разве этот человек говорит? Нет! Он берет Сэма горячими пальцами за сердце. Он трогает там внутри у Сэма какие-то струны, и они отзывно звенят. Мысли Сэма он зажигает огнем и бросает в Сэма этот огонь.

Когда Сэму выжгло газами легкие и он лежал в лазарете, он думал то же самое, что говорит Эдвар Хорн. Сэм ночевал в сточных канавах, на скамейках скверов, под мостами и думал то же самое, о чем говорит Хорн.

В душе у Сэма борются Кингстон-Литтль и Эдвар Хорн. Но эта борьба не успевает закончиться ни в ту, ни в другую сторону: полисмены начинают свою работу дубинками по головам и плечам. Сэм мечется, закрыв голову руками и Сломавшись вдвое: он знает вкус полицейской дубинки.

Но люди в хаки не бегут. Они... С тех пор как стоит Нью-Йорк, на американской земле не было ничего подобного. Они опрокидывают омнибусы вверх колесами, выворачивают телефонные столбы, бьют окна оружейного магазина.

Бах! Бах! Сэм на мгновение глохнет, потому что выстрелы гремят у самого его уха. Люди в хаки и люди. в кепи стоят на коленях за опрокинутыми омнибусами, и

в их руках сверкают короткие вспышки. Бах! Бах!

К черту Кингстон-Литтля! Сэм был солдатом. Что дала ему война? Кровавый кашель? Ночевки в канавах?

Кингстон-Литтль никогда не воевал и не станет воевать, а ему служит мистер в белых перчатках. Ночевал ли Кингстон-Литтль в канаве? Голодал ли он месяцами?

Нет! Нет!

– Я был сапером, друзья. Дайте-ка мне вот этот лом. Я знаю толк в постройке заграждений, – это говорит Сэм.

Патриот Сэм помогает строить баррикаду, первую баррикаду, потому что Нью-Йорк никогда не видал баррикад. Что сказал бы на это Кингстон-Литтль?

Начальник полиции шевелит короткими, толстыми пальцами в воздухе. Это означает, что начальник полиции решает трудную задачу. Пошевелил пальцами перед своим бугристым носом – и решил.

– Позовите мне Пика.

Пик, старший агент, человек с мордочкой суслика, входит крадущейся походкой. Начальник подходит к дверям, запирает двери на два оборота ключа и, опять пошевелив пальцами, обращается к Пику:

– Надо обделать дельце. Пик, тонкое дельце.

– Слушаю.

– Вы получите пятьсот долларов.

– Благодарю, господин начальник.

– Пятьсот долларов, если сделаете дело чисто, и каторжную тюрьму, если подгадите. Поняли?

– Слушаю.

– Через полчаса вы с двумя полисменами повезете

Джека Райта.

– Красную собаку, мистер?

– Да, да. У вас будет письменный приказ доставить Джека Райта в тюрьму. По дороге автомобиль испортится.

– Понял, мистер. И мы пойдем пешком.

– Так, так, – отвечает начальник.

Он предоставляет Пику возможность обнаружить сметку. Это выгоднее. В случае чего, начальник полиции в стороне. Разве он что-нибудь сказал? Это сказал агент Пик. И агент Пик говорил:

– Джек Райт сделает попытку бежать?

– Правильно, Пик. Он ее сделает.

– Что тут хитрить, господин начальник? Ведь мы с глазу на глаз. Дело не новое. Надо убрать Джека Райта. Не так ли?

– Вы очень догадливы. Если Джек Райт не захочет сделать попытку бегства, то...

– То?

– Вы сами понимаете. Пятьсот долларов. Пик. Пятьсот.

– Итак, мы сделаем попытку бегства Джека Райта и пустим ему пулю вдогонку.

– В затылок, Пик. Боже вас сохрани – не бейте в лоб. Только в затылок.

– Я не маленький, господин начальник. Я знаю, что нужно следствию... Если бы мы сфабриковали сопротивление, а не бегство, то тогда надо было бы всадить пулю в лоб.

– Стало быть, вы берете это дело. Пик?

Агент Пик трясет своей сусличьей мордочкой. Начальник передает ему сложенную вчетверо бумагу – ордер.

– Смотрите же, без промаха.

– Я не промажу, мистер.

Через четверть часа под окнами полицейского бюро фыркает мотор. Начальник протирает рукою потное окно и глядит в темноту во двор. Длинный тонкий Джек Райт усаживается в автомобиль. Слева и справа садятся два полисмена. Пик садится с шофером на переднем сидении. Рожок ревет, автомобиль ныряет под каменную арку ворот, сверкнув задним фонарем и оставив хвост дыма.

VI

Ундерлип просыпается в отличном расположении духа. Солнце ярко играет на окнах его спальни, золотит складки гардин и сверкает зыблющимися зайчиками на паркете. Ундерлип нажимает кнопку звонка. Никого. Он морщит переносицу и звонит опять. Тот же результат. Отличное расположение духа Ундерлипа летит к черту.

Он звонит еще и еще. Наконец является его старый слуга, Дик.

– Мистер напрасно изволит сердиться. В доме нет ни души, кроме Дика. Почему? Великая забастовка, мистер. Сегодня рано утром, когда мистер изволил почивать, пришла целая банда. Какая банда? Из союза прислуги. Возможно, что у них были бомбы. Ну, бомбы не бомбы, но за револьверы Дик ручается. Разве мистер не знает, что этой ночью в Бруклине красные устроили целое сражение с полицией? Как же! Была такая перестрелка, что...

– Газеты! – останавливает поток его красноречия Ундерлип.

– Газеты не вышли, мистер. Я же говорю: великая забастовка.

– Подайте кофе. Что? Кофе не на чем сварить? Тока нет? Газа тоже нет? Хорошенькое дельце! А если забастовка затянется на неделю? Для меня не существует никаких забастовок: ни великих, ни малых. Слышите, Дик?

Мистер Ундерлип идет к умывальнику, поворачивает кран. Из крана вырывается свист. Как? Воды нет? Даже воды? Что же они пьют сами, эти бестии? Ну, ну, посмотрим. Забастовка имеет два конца. Пусть-ка они побастуют без воды, газа и электричества.

Хорошее настроение опять возвращается к Ундерлипу. Он накидывает халат и тем временем вспоминает об организации Кингстон-Литтля. Да, да, отчего они молчат? Что же, сотни тысяч долларов, которые затратил трест "Гудбай" на Литтля и его молодцов, это пыль? Послушаем-ка, что там думает Кингстон-Литтль?

– Алло! Алло! Мистер Кингстон-Литтль?

Вот так штука! На экране фоторадиофона совсем не Кингстон-Литтль, а солдат. Да, солдат в хаки, как следует быть.

– Э-э, милейший! Позвоните-ка мистеру Кингстон-Литтлю.

– К сожалению, мистер, это невозможно. Станция не соединяет никого.

– Но я требую.

– Требуйте.

Экран гаснет. Ундерлип скисает вторично. Вот до чeго дошло? Армия! Если даже армия, то дело дрянь. Неужели как в России?

Что-то грохочет на улице, под окнами дома. Накатывается, наползает что-то громоздкое, тяжелое, медлительное. Ундерлип прижимает свою голую голову к стеклу.

И тотчас же откидывается назад.

Головы. Вся площадь перед домом густо, плотно засеяна головами. Черные, белокурые, серебряные. Кепки и шляпы сброшены. Кровавятся крылья знамени. Длинный хобот пушки...

Вооружены даже женщины. Опоясаны пулеметными лентами. Ощетинились штыками колючие, как ежи, автомобили. Глинистые крапины хаки в море пиджаков и курток. Поют. Все поют...

Ундерлип, миллиардер, король хлеба, опускается ниже, ниже. Садится на пол. Король хлеба!

Т-с-с! Ундерлип ползет на четвереньках от окна к окну и задергивает гардины. Тс-с! Он пробирается в свой собственный кабинет, к своей собственной стальной кассе. На цыпочках. Он вкладывает ключ, отпирает кассу и сует в карман халата бумаги, горсти золота, еще бумаги. В карманы халата!

Точно вдруг раскупорились тысячи бутылок. Звенит стекло. Яркий свет над головой Ундерлипа. С потолка падает кусок штукатурки. В зеркальном стекле окна маленькая дырочка, и от нее, точно паучьи ноги, разбегаются во все стороны трещины. Что-то взорвали на улице, что-то ударило, сотрясло почву. Звякнули и остановились часы. И сразу загремело несколько громов, от которых зазвенели окна, дрогнули стены, забрякали хрустальные подвески на люстрах.

На цыпочках Ундерлип скользит к окну вдоль стены и, спрятавшись за рамой окна, глядит на улицу. Над площадью навис желтый дым. Белые грибы дыма всплывают на краю неба, где-то далеко над толпой небоскребов. Площадь пуста. Там и тут на ее асфальт кровавятся брошенные знамена и ползут темные живые бугорки, оставляя за собой алые следы. По краям площади, у самых стен обступивших ее домов блистают короткие огненные вспышки. Что-то, гудя, как трамвай, проносится в светящемся облаке над площадью и падает на асфальт. Оно вертится волчком, врываясь вглубь и разбрасывая вокруг фонтаны щебня и песка, потом грохочет и вскидывается вверх столбом дыма, огня и осколков. Окно, у которого стоит Ундерлип, лопается сверху донизу длинной, разветвленной, точно сороконожка, трещиной.

Так! Так! И вот так. И еще так! – торжествует Ундерлип, следя за полетом снарядов.

И вдруг он видит из окна: в подъезде его дома, собственного дома Ундерлипа, на ступеньках лежит человек в синем костюме, с винтовкой в руках. Этот человек набивает в камеру винтовки обойму с патронами, вытягивает руки с винтовкой и – бац-бац-бац! На ступеньке его собственного дома! Впрочем, может быть, это патриот? Если патриот, то, конечно... Почему бы ему не стрелять в красных со ступенек собственного дома хлебного короля?

Да, верно. Это патриот Сэм. Но он, этот патриот, стреляет не в красных, а в своих. Патриоты засели на противоположном конце площади, у края панели, и чахоточный Сэм, покашливая и похаркивая, посылает им пулю за пулей.

Опять снаряд. От его разрыва лопнувшее окно в кабинете Ундерлипа разлетается в мелкую стеклянную пыль, и волна сгущенного воздуха, ворвавшись в кабинет, ударяет в люстру. Осколки хрусталя падают сверкающим дождем на красный бобрик на полу.

Ундерлип снова опускается на пол. Его посиневшие губы пляшут. Он ползет по-собачьи по бобрику, не находя в растерянности дверей, тычется головою о стены, задевает и опрокидывает тумбу с вазой и, со страху, совсем распластывается на полу.

Да, да, надо выбраться отсюда. Куда-нибудь пониже, пониже. Ундерлип, миллиардер, ползет на животе по ступенькам. Он добирается до дверей каморки Дика, открывает дверь и поднимается на ноги. Он садится на табурет, но, почувствовав тошноту, ложится на жесткую кровать своего слуги. Ундерлип, хлебный король!

У полицейского автомобиля, на котором агент Пик везет Джека Райта, лопается передняя шина. Она лопается со слишком сильным грохотом, с каким-то двойным взрывом, и сидящий справа, как раз у этой шины, Пик быстро прячет в карман револьвер. Может быть, Пик выстрелил в шину?.. Очень может быть.

Во всяком случае автомобиль дальше не поедет, потому что нет запасной шины. Не угодно ли мистеру Райту вылезть из автомобиля? К сожалению, придется пройти пешком версты полторы. Один полисмен останется с машиной, потому что шофер отправился за шиной, а автомобиль нельзя оставлять в этой глухой местности без надзора. Другой полисмен пойдет сзади, а Пик. с позволения мистера Райта, должен взять его под руку. Вот так. И мистеру удобно, и для Пика надежнее.

Не обижается ли мистер Райт на Пика за недоверие? Честное слово, Пик действует в интересах мистера Райта. Мало ли что в положении мистера Райта может взбрести в голову? Например, может взбрести в голову сумасшедшая мысль – бежать. Да, сумасшедшая. Знает ли мистер инструкцию? Нет? Инструкция предписывает: в случае, если арестант – извините, ради бога, сопровождаемый конвоем, попытается бежать, конвой, при невозможности задержать арестанта – простите! – обязан стрелять. Заметьте, мистер Райт, о-бя-зан! Таким образом, беря под руку мистера Райта, Пик гарантирует его от двух бед: от попытки бежать и своей обязанности стрелять...

Да, местность глухая. И к тому же темно, как у негра... Где у негра темно? Ну, скажем, в носу. И еще к тому же в этой местности – свалки. Тут легко спрятаться так, что даже полицейская собака не сыщет. Стоит только отбежать на несколько шагов и – ищи ветра в поле!

Джек Райт крепко сжал челюсти и молчит. Эта лопнувшая шина. Конечно, Пик выстрелил в шину. Джек

Райт слишком крупный зверь, чтобы рискнули вести его пешком, ночью, под конвоем двух полисменов. И еще; второму полисмену ведено идти сзади. Почему?

Джек Райт далеко не трус. Он бывал в разных переделках. Но сейчас у него крепко бьется сердце, и он плотно сжимает челюсти, чтобы не обнаружить дрожь, которая пробегает по его телу. Инструкция. Это очень удобная инструкция, когда полиции надо убрать революционера, не прибегая к суду.

Может быть, мистер Райт молчит из презрения к Пику? Мистер, надо знать душу человека. Пик сочувствует некоторым идеям. Если бы Пика спросили, надо ли держать в тюрьме такого блестящего оратора, как мистер Райт, Пик ответил бы: нет, тысячу раз нет! И если бы Пику не угрожала неприятность по службе, он, пожалуй, исполнил бы инструкцию спустя рукава и дал бы мистеру Райту скрыться.

А ведь идея, в самом деле! Предположим, мистер Райт делает попытку бежать, а Пик стреляет из этого браунинга вверх или в другую сторону. Инструкция выполнена и никаких неприятностей. А?

Обдавая Райта запахом гниющих зубов. Пик шепчет ему в лицо:

– Как вы думаете? А? Право, я симпатизирую вам.

И в это время выпускает руку Райта и, сбавив шаг, чтобы, отстать от него, поднимает правую руку с браунингом.

Но прежде чем Пик успевает нажать спуск, Райт быстро оборачивается к нему и ударяет его кулаком по руке. Браунинг падает. Райт отбрасывает его ногой и, низко пригнувшись к земле, скользит в темноту.

– Стреляй, дьявол! – кричит Пик.

Полисмен выпускает один за другим заряды. Оба зажигают электрические фонарики и рыщут между холмами отбросов, гниющих на свалках. Пик не находит ничего, кроме своего револьвера. С досады он тоже выпускает все заряды и одновременно выпускает весь свой запас отборнейших выражений. Так как у него больше нет в запасе ни пуль, ни крепких слов, то он хлопает себя по одной щеке, потом по другой:

– Болван! Идиот! Промазал, старый дурак! Где твои пятьсот долларов, растяпа ты этакая?

После этой тирады Пик сует свой браунинг в карман и молча шагает с полисменом в обратный путь.

VII

Если красные возьмут верх, Кингстон-Литтль лишится Ундерлипа – курицы, несущей золотые яйца, и, может быть, лишится даже головы, рождающей блестящие идеи. Те, кто имеют работу, бросили ее. Безработные хотят работать. Великая забастовка может быть сорвана и будет сорвана. Эту идею Кингстон-Литтль выбрасывает на митингах. Летая на автомобиле с одного конца Нью-Йорка в другой, он щедро сеет в головы безработных патриотов: кто хочет работу, немедленно получит работу за двойную плату.

Улицы перетянуты колючей проволокой, взрыты, загромождены опрокинутыми омнибусами, телегами, телеграфными столбами. Одни баррикады покинуты, и собаки слизывают на мостовой подле них кровь. У других баррикад кипит бой. Новобранцы – с красными. Часть артиллеристов примкнула к красным. Мужики с юга с крепкими затылками, с воловьими шеями, с низкими лбами, бьют красных. Они истые патриоты, потому что дорогой хлеб – это хорошие доходы, это крепкое хозяйство. Идея Ундерлипа им по нутру, этим мужикам с ферм и хлебных плантаций. Поэтому, сменив крестьянское платье на хаки, они крепко стоят за порядок Ундерлипа и послушно идут, под командой инструкторов, брать баррикады и бить красных.

Бродвей был в руках патриотов. Сам Кингстон-Литтль сидел в бывшем клубе красных "Пятиконечная Звезда" и распоряжался ходом сражения. И вдруг. Да, да, совершенно неожиданно. На Бродвей-стрите появились танки. Четыре танка. Медленно ползли эти бронированные черепахи, громыхая своими тяжелыми цепями, наползали на заграждения и давили их в лепешку.

Нет! Ни за что! Кингстон-Литтль не согласится очистить Бродвей. Разве в Нью-Йорке только четыре танка? Двиньте белые танки против красных. Начальник штаба патриотов на Бродвей-стрите, тряся своей метелкой-бородой, разводит руками; броневые части вообще ненадежны. Танки ненадежны. Командование сознательно не двигает их в бой, потому что... Потому что в броневых частях служат обыкновенно горожане. А городские рабочие, мистер Кингстон-Литтль, это городские рабочие. Да!

Бронированные гусеницы переползают через последние заграждения патриотов. Кингстон-Литтль выходит из клуба "Пятиконечная Звезда" и садится в автомобиль. В эту минуту на его колени падает сверху четырехугольный красный листочек. Кингстон-Литтль подносит его к глазам:

"Бостон в руках коммунистов. В Англии восстала половина флота".

Восковые пятна проступают на щеках и на лбу Кингстон-Литтля. Он комкает красный листок и кричит шоферу :

– Черт вас возьми! Что вы возитесь там? Трогайте, черт вас возьми!

На углу Бродвея, в аптеке – перевязочный пункт. С Сэмом случилась маленькая неприятность. Пуля впилась ему в левое плечо как раз в ту минуту, когда он целился в Кингстон-Литтля, усаживающегося в автомобиль. Ах, как жаль, что ему не удалось уложить этого мошенника.

В дверях аптеки Сэм сталкивается носом к носу с Джеком Райтом. Сэм разевает рот, выпучивает глаза и смотрит на Джека Райта.

– Что вы так уставились на меня, товарищ?

– Я... вы... Кингстон-Литтль... Бомба... – лепечет Сэм.

– Какая бомба? Где бомба?

– Разве вы не в тюрьме, мистер Райт?

– Как видите, милый, я не в тюрьме.

– И вам ничего не сделали?

– Как видите.

Сэм забывает про свою рану. Он хватает Джека Райта за руку и тянет его в уголок аптеки.

– Я должен сказать вам что-то, мистер Райт.

– Но, может быть, время терпит, мистер? У вас плечо в крови. Сделайте себе раньше перевязку.