Текст книги "Чекистка"
Автор книги: Яков Наумов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)
Чекистка
КАЗАНСКИЙ ОЧАГ КОНТРРЕВОЛЮЦИИ
Был погожий весенний день 1918 года. Ясное небо, без единого облачка. Жаркие солнечные лучи так и заливали землю, словно была не весна, а уже жаркое, чудесное лето.
В такое время жители Казани предпочитают пыльным городским улицам лес, привольные луга, речной простор. Город замер. Улицы опустели. Только множество расклеенных повсюду листовок, объявлений, приказов да шелушащиеся, как кожа ребенка после скарлатины, стены домов говорили, что в жизни этого всегда оживленного дворянско-купеческого города что-то переменилось. Дующий с Волги ветер поднимал облака пыли с давно не подметавшихся улиц, яростно набрасывался на обрывки плакатов и долго, упорно швырял их вверх, вниз, гоняя по пустынным площадям, улицам и переулкам.
На улицах показывались редкие прохожие, шли они торопливо, боязливо озираясь по сторонам.
Это странное безлюдье, эта непривычная тишина невольно вызывали тревогу, настораживали.
И заместителю председателя губернской чрезвычайной комиссии Вере Петровне Брауде это затишье было не по душе.
Многое кажется ей подозрительным, а особенно неизвестно откуда взявшиеся молодые самоуверенные люди в штатской одежде с военной выправкой, которые нет-нет да и появляются на улицах.
Вера Петровна задумывается: «Офицерье! Безусловно, офицерье!»
Их наплыв не случаен. Все это вызывает тревогу.
Вера Петровна идет к Гиршу Олькеницкому – секретарю губкома партии и председателю губчека.
– Неспроста, – говорит она, – эти типы облюбовали город. Неспроста они концентрируются здесь. Тишина обманчива. Она таит в себе всякие неожиданности. Уверена – контрреволюция плетет заговор. Не случайно исчезли вдруг отпущенные нами великодушно дружки Керенского – правые эсеры Калинин и Бартольд. В городе упорно поговаривают, что они ушли в подполье.
– Печальные новости. К сожалению, ты права. Не только у нас с тобой такое мнение: вся эта публика, нахлынувшая сюда в последнее время, очень не нравится нашим губкомовцам. Со мной уже говорили об этом товарищи из партийного актива. Вчера заходили Аким Денисов, Ольга Волжина, Владимир Вегер, Ольга Гребенева. Они тоже считают, что офицеры не случайно облюбовали Казань, далеко не случайно. У золотопогонников хитрые и, скажем прямо, реальные расчеты. Они трезво оценивают обстановку и правильно считают, что расположенный в центре плеса Волги город Казань, как описывали его историки, ставший в XIX веке одним из крупных торгово-административных центров России, ничем с тех пор не изменился и остался именно торгово-административным центром. А это существенно важно. Население в Казани сама знаешь какое: рабочего класса раз, два и обчелся. Это не Нижний. Туда офицеры свои благородные носы не сунут – боязно. Вот и тянутся золотопогонники в Казань. Тут им вольготнее. Наши силы они, можешь быть уверена, подсчитали и не шибко боятся нас. Вот такие дела. Ты пришла весьма кстати. Всего пару часов тому назад заходили ко мне рабочие-железнодорожники. «Что вы, – говорят, – товарищи губкомовцы, дремлете? Или не видите, что в городе творится? Ведь офицеров полным-полно. И откуда только повылазили?»
Вера Петровна молча кивает головой: дескать, она сама так думает.
– А знаешь, – говорит она глядящему на нее Олькеницкому, – и у нас в губчека были рабочие порохового завода и заявили буквально то же самое.
– Ну вот видишь, – замечает Гирш, – рабочий класс чует, что к чему. И не удивительно: у него тысячи сердец, глаз и ушей, а нас, чекистов, горсточка – девять человек вся губчека, так что надо прислушиваться и не зевать. Тут дело явно не чистое. Конечно, в данную минуту утверждать что-либо определенное преждевременно. И все же… нам стоит немедленно начать проверку сигналов.
Способность Олькеницкого видеть существенное там, где другие ничего не замечали, порой восхищала Веру Петровну. В то же время она знала его особенность не сразу выкладывать все известное ему, главное оставлять напоследок. И на этот раз она не ошиблась.
Олькеницкий устало откинулся на спинку стула, потом взял со стола книгу и стал ее перелистывать, а после паузы, понизив голос до шепота, сказал:
– Из Москвы прибыли более определенные сигналы о золотопогонниках… готовится восстание и в Москве, и в некоторых губерниях. Это ориентировка[1]1
В мае 1918 года ВЧК получила два крайне важных письма. В первом рабочий завода «Каучук» Нифонов сообщал, что находящуюся в Молочном переулке частную лечебницу посещают какие-то подозрительные господа, больше похожие не на больных, а «на офицеров – ваше высокоблагородие» (журнал «Новый мир», 1958, № 9, стр. 149).
Второе письмо написал командир Латышского полка со слов сестры милосердия Покровской общины. Влюбленный в нее юнкер Иванов (Мешков) советовал ей на время уехать в деревню, так как в Москве ожидается вооруженное восстание против большевиков (Воспоминания зам. пред. ВЧК Петерса, журнал «Пролетарская революция», 1924, № 10 (33), стр. 12).
На основании этих сигналов Дзержинский приказал установить неослабное наблюдение за лечебницей и юнкером Ивановым. В ночь на 29 мая сотрудники ВЧК с отрядом красноармейцев окружили дом № 3 по Малолевшинскому переулку, девятую квартиру которого часто посещал Иванов. В это время в квартире происходило совещание заговорщиков. При личном обыске была обнаружена программа «Союза защиты родины и свободы», пароль и адреса в Казань (ЦГАОР, коллекция документов по истории ВЧК, д. 1, копия).
[Закрыть] Феликса Эдмундовича, а он уж не ошибается, – подчеркнул Гирш. – Город Казань наверняка входит в планы мятежников. Только вчера прибегал к нам учащийся художественной школы Мазунин и рассказал любопытные вещи. «Офицеры, – говорит, – с каждым днем наглеют, устраивают балы в «Швейцарии» и за Казанкой. Не иначе – используют сборища для сговаривания и объединения».
Олькеницкий помолчал, потом продолжал:
– Давай поразмыслим, с чего и как начинать проверку. Только действовать нужно тонко и осторожно, так, чтобы офицеры не догадались, что мы их проверяем. Однако это не означает, что можно тянуть. Как проверять? Хорошо бы кого-нибудь из партийцев, бывших вольноопределяющихся, послать в союз безработных офицеров, пускай там потолчется, поищет знакомых, понюхает, чем они дышат.
– Идея! – воскликнула вдруг Вера Петровна.
Вера Петровна Брауде. 1918 год. Казань.
Олькеницкий выжидательно посмотрел на нее. Вера Петровна продолжала:
– Дмитрий Копко, новый товарищ, которого вы послали к нам на работу, ухаживает за сочувствующей нам девицей из дворянской семьи. У этой гимназистки двоюродный брат – поручик, активный деятель союза безработных офицеров. Не попробовать ли нам с этой стороны подобраться к офицерам. Митя – парень понимающий, цепкий, с огоньком. Через девушку, если это сделать с тактом, он сумеет познакомиться с ее кузеном и попробует «подружиться» с ним.
– Ну что же. Идея неплохая. Давай поговорим с товарищем Копко и совместно обмозгуем, как лучше это сделать.
* * *
В этот день Вера Петровна проснулась раньше обычного, хотя накануне работала допоздна. Она торопливо приводит в порядок свой незамысловатый туалет и спешит к Олькеницкому.
Добравшись до губкома, Брауде ускоряет шаги. По лестнице почти бежит. Ночью были получены тревожные известия. До зарезу нужно видеть Гирша, которого вчера не удалось поймать. Впрочем, почему вчера? Сегодня. Ведь это было в пятом часу утра.
Однако, как назло, Олькеницкого нет ни в губкоме, ни в Совете. Где-то он застрял, чем-то, как видно, занят.
Очередное заседание Совета начинается без секретаря губкома партии. Вера Петровна волнуется. Ей очень нужен совет Гирша. Значит, хочешь не хочешь – надо ждать.
* * *
В течение заседания Олькеницкий так и не появился. Заседание Совета окончилось, и все его участники по установившемуся обычаю отправляются в столовую.
Столовая эта и ее посетители заслуживают того, чтобы их описать подробно. Раньше здесь была студенческая «столовка». Находится она в подвальном помещении на одной из людных улиц города. Найти ее было нетрудно, невзирая на отсутствие вывески. Издали бросается в глаза гостеприимно распахнутая дверь, из которой вечно валит пар, насыщенный запахами съестного.
Впрочем, местные остряки утверждали, что, судя по запахам, основные блюда готовят в столовой из прелых продуктов. Греха таить нечего – они были не так уж далеки от истины. Прелая перловая крупа да изрядно протухшая капуста являлись основными продуктами, из которых изготовлялись почти все блюда. Разве что иногда меню украшалось такой роскошью, как чай с сахарином. Но это бывало не часто.
Когда посетитель столовой преодолевал «благоухающую» завесу испарений и глаза его привыкали к колыхавшемуся туману, он обнаруживал перед собой избитую каменную лестницу, которая вела в «подземелье», в обширный, неуютный зал с обшарпанными стенами и лоснящимся от грязи, нависшим сводчатым потолком.
Столовая была невероятно запущена, ну а о ее запахах сказано уже достаточно.
Во всю стену расползся лихой, оставшийся от студенческих времен лозунг:
«Долбанем кирпичом, не глядя по чем!»
Столовую посещала самая разношерстная публика: тут бывали и меньшевики, и эсеры, и анархисты. Последнее время здесь можно было встретить даже тех самоуверенных молодых людей с военной выправкой и наглыми глазами, которые так насторожили губкомовцев, рабочих и чекистов.
Столовая начинала обычно заполняться после двух часов. Часам к четырем зал был уже набит битком. Чтобы расслышать сказанное соседом слово, надо было напрячь слух до предела, хотя сосед чуть не кричал во весь голос. Гвалт стоял невообразимый. Но сегодня, как сразу заметила Вера Петровна, здесь было необычайно пусто. Заняты были лишь отдельные столики. Стараясь не обращать на себя ничьего внимания, Вера Петровна прошла к угловому столику и села лицом к двери: отсюда удобнее всего было наблюдать за входящими. А она никак не могла, не имела права прозевать Олькеницкого, до того он был ей нужен. Но время шло, а Гирш не появлялся. «И куда он мог запропасть?» – думала Вера Петровна, нетерпеливо поглядывая на часы и краем уха прислушиваясь к разговору за соседним столиком, где сидела изрядно подгулявшая компания каких-то неряшливо одетых людей. Один из них, краснолицый мужчина с тусклым взглядом и отечными с перепоя мешками под глазами, заплетающимся языком разглагольствовал о «насилиях, творимых ныне над русским мужиком и интеллигенцией».
– Доколе всякие комиссары будут измываться над русским мужиком, стричь его, как овцу? Доколе будут попирать честь русского интеллигента? – вопрошал он, потрясая кулаками. – Русская интеллигенция… и-ы-к!.. никогда не запятнает себя соглашательством с диктаторами. Служить в их учреждениях из-за куска хлеба, из-под палки… свинство!.. Да, господа, свинство! Инте… Интеллигенция никогда не сядет за стол с филистимлянами, не продаст свое первородство!..
Эту витиеватую речь покрывает гул одобрения. Восторженно приветствуют собутыльники вконец охмелевшего «оратора». Кое-кто из них даже пытается аплодировать. Слышатся возгласы: «Виват!», «Брависсимо!»
«Дерьмо из бывших, из вечных студентов, – заключает Вера Петровна. – Прикрываются небось студенческими билетами, чтобы агитировать против Советской власти».
Вера знает их лисьи повадки: чтобы не возбуждать подозрений, родовитая шваль, отпрыски княжеских, дворянских и всяких прочих фамилий подделываются под пролетариев, с упоением гнусавят они: «Мы грызем гранит науки, нас грызет нужда!» Такой публики в университете – хоть пруд пруди. Грызть гранит науки они и не собираются, тем более что и зубы у них далеко не молодые.
Между тем на столе, за которым восседает «вечный» студент со своими слушателями, появляется бутыль самогона. Компания расшумелась пуще прежнего. Опорожнив бутыль больше чем наполовину, «свободная интеллигенция» затягивает песню собственного сочинения. Хриплыми пьяными голосами они орут вразнобой:
…Я не гос, я не хоз, я не член союза…
Вставят сзади мне перо – вылечу из вуза!..
Краснолицый снова порывается произнести речь, но более благоразумные приятели удерживают его.
– А я не боюсь! – кричит краснолицый с места. – Никто не имеет права затыкать мне рот. Плевать я хотел на ЧК!
Внезапно кто-то тронул Веру Петровну за руку. Она оглянулась: рядом стоял Сименовский, приват-доцент университета, высокий, худой и невероятно близорукий человек. Она знала его давно. Задолго до Февральской революции, будучи еще студентом, Сименовский причислял себя к марксистам и жертвовал на Красный крест. После февраля он во всеуслышание объявил себя меньшевиком, но и кое с кем из большевиков поддерживал отношения. Всерьез его не принимали ни те, ни другие.
Когда в декабре 1917 года пленум губернского Совета принял решение закрыть «за клевету, ложь и извращенную информацию» некоторые местные газеты, в том числе и меньшевистскую, Сименовский в знак протеста предложил городскому комитету меньшевиков свои услуги в качестве редактора уже несуществующей газеты. Он даже убеждал перепуганных меньшевиков, что чуть ли не перешел на нелегальное положение, что уже приобрел себе фальшивые бороду и усы.
Увидев приват-доцента, Вера Петровна недовольно поморщилась:
– Что вам угодно? – спросила она, почти не глядя на Сименовского и продолжая пристально следить за входной дверью.
– Пардон, милейшая Вера Петровна, но у меня к вам деловой разговор.
– Говорите! – сухо ответила Вера Петровна, готовясь выслушать порцию нудных излияний мятущегося интеллигентика, оскорбленного «диктаторскими», замашками большевиков.
– Слушайте внимательно. Это крайне необходимо и важно, – Сименовский говорил скороговоркой, озираясь по сторонам и явно волнуясь. – Умоляю вас, умоляю, отнеситесь к моему сообщению серьезно!
– Нельзя ли без предисловий? Ближе к делу! – все так же сухо перебила его путаную речь Вера Петровна.
– Терпение! Я все расскажу. Собственно говоря, я пришел к вам по старому знакомству, даже по дружбе. Bis dat cito dat[2]2
Дает вдвойне, кто дает вовремя (лат.).
[Закрыть]. Я вас искал. Ей-богу, вы, большевики, в конечном счете неплохие ребята. Мне будет искренне жаль, если вас перевешают на фонарях. – Сименовский снял пенсне и, близоруко щурясь, заглянул в глаза Веры Петровны. – Это должно произойти буквально на днях. Не исключено даже, что послезавтра. Dixi et animam meam levavi[3]3
Я сказал и облегчил душу (лат.).
[Закрыть].
Мгновенно сопоставив в уме сообщение Сименовского с тем, что уже носилось в воздухе, о чем говорили товарищи, Вера Петровна поняла, что Сименовский не выдумывает. Сердце тревожно екнуло, но выражение ее лица оставалось невозмутимым.
– А не кажется ли вам, господин приват-доцент, что вас наяву преследуют кошмары?
– Mon dieu![4]4
Мой бог! (Франц.)
[Закрыть] Вера Петровна! Я не шучу, и тон ваш неуместен! – обиделся Сименовский. – В городе готовится восстание. Parole d’honneur[5]5
Честное слово! (Франц.)
[Закрыть]. Крупное восстание. Мне говорил об этом один из руководителей. И люди у них опытные, военные специалисты, офицеры. Вам надо бежать!
Сименовский говорил быстро, захлебываясь, хриплым шепотом. Правая щека у него нервно подергивалась. Все это заставило Веру Петровну поверить в искренность его слов. «Не врет!» – подумала она.
– От кого же вы все это слышали? Кто этот руководитель? – в упор спросила Вера Петровна, поворачиваясь к Сименовскому всем корпусом.
– Меня сюда привела не обязанность отчитываться перед вами, – возмутился Сименовский. – Рассказать об этом меня побудила совесть порядочного человека. Я изложил вам все, что считал нужным, но быть доносчиком?.. Указывать имя человека, который мне доверился?.. Слуга покорный!.. Увольте, милейшая, увольте! Я вас, а через вас, надеюсь, и ваших коллег предупредил. Остальное – дело ваше. И еще раз позволю себе повторить совет: бегите, скрывайтесь, пока есть время, пока есть шансы на спасение. Кровопролитие мне противно, потому я и пришел. Только потому…
Пока Сименовский говорил, Вера Петровна лихорадочно думала. Как быть дальше? Что предпринять? Никого добром он не назовет: знаю я «их благородство», этих интеллигентов. Как же заставить его говорить? Сыграть на самолюбии? Оскорбить, чтобы он, отстаивая свою честь, заговорил? А ждать нельзя, нельзя ни минуты!
Едва Сименовский кончил, как Вера Петровна, гордо вскинув голову, произнесла, щурясь, с подчеркнутым пренебрежением:
– Однако, ловко же у вас получается! Решили, что называется, и невинность соблюсти, и капитал приобрести. Дай, мол, на всякий случай предупрежу большевиков: чем черт не шутит? А вдруг они победят? В то же время и заговорщики не в ущербе – общими фразами о восстании никого и ничего не выдам! Так, что ли?
Сименовский оскорбленно передернул плечами, нахмурился и молча отошел в сторону. Он был слишком хорошо воспитан, чтобы ответить женщине грубостью.
«Пожалуй, перегнула», – подумала Вера Петровна. – Как бы этот хлюпик не пожалел о своей откровенности. А то еще, чего доброго, побежит к своим офицерам каяться. Хоть бы уж скорее пришел Олькеницкий. Вместе мы быстрее сообразили бы, что делать.
И тут наконец-то в дверях показался Олькеницкий. Он шел с военкомом города Милхом.
Гирш был одет как обычно: защитная гимнастерка и широченные синие бриджи. Костюм сидел на нем плохо, и он казался в нем очень неуклюжим. Вера про себя мгновенно отметила, что выглядит он очень плохо. На лице Олькеницкого лежала печать крайнего утомления, но глаза его смотрели зорко, твердо, как обычно. Под этим пристальным дружеским взглядом тревога улетучилась.
«Как постарел Гирш», – подумала Вера Петровна. На память пришла первая встреча с ним.
Был конец 1916 года. Олькеницкий появился в Казани на год раньше, как беженец из Польши. В университете, куда поступил Гирш, он сразу выделился большевистской страстностью и принципиальностью.
Вере живо представилось их первое знакомство и то, как убедительно раскритиковал Олькеницкий программу партии левых эсеров максималистов-интернационалистов, к которым Вера Петровна примкнула в марте 1917 г.
«Тоже мне платформа, – иронизировал Олькеницкий. – Никакого понимания обстановки сегодняшнего и вчерашнего дня, не политическая линия, а смесь сентиментальности и романтики с припадками бунтарства».
«А ведь Гирш прав, – подумала тогда Вера Петровна, – абсолютно прав». Именно он помог ей понять, куда вела линия эсеров, в рядах которых она вдруг оказалась.
В последнее время Вера Петровна часто задумывалась над этим вопросом. Она упорно искала объяснения своему поступку: Вера понимала, что произошла нелепость, абсурд. Но почему? Что это было? Внезапный порыв, толкающий людей на бездумные, ничем не оправданные поступки? Или что-то другое? Может быть, сказались заложенные в ней с детства элементы бунтарства?
Когда она попыталась в разговоре с Гиршем свалить все на бездумность, он оборвал ее: «Молчи, молчи лучше. Ты склонна к бунтарству. Это и привело тебя к эсерам».
Гирш давно понял, куда ведет левых эсеров их политическая линия. Он сразу раскусил их псевдореволюционную сущность и то, что под громкой, левой фразеологией они скрывают свое истинное контрреволюционное нутро.
«Громыхаете, как пустые бочки по мостовой», – удачно съязвил как-то Олькеницкий во время выступления против кого-то из левых эсеров на заседании губревкома.
Внутренне Вера была удовлетворена тем, что по вопросу о Брестском мире она шла в ногу с большевиками против эсеровского большинства. Она уже давно идеологически порвала с эсерами. Надо было кончать и организационно, но Гирш советовал:
– Ты прежде уведи из-под эсеровского влияния тех, кто так же, как ты, случайно очутился в их лагере.
Вера активно принялась за разложение левоэсеровской организации. Она ждет не дождется, когда газета «Знамя революции» опубликует наконец декларацию об идеологическом и организационном разрыве с эсерами[6]6
В июле 1918 года через казанские газеты Вера Петровна Брауде объявила о выходе из партии левых эсеров.
[Закрыть].
Все это вспомнила сейчас Вера, когда увидела Гирша.
Быстро встав из-за стола, Вера Петровна шагнула к Олькеницкому и Милху, решительно взяла их под руки и повернула назад, к выходу из столовой. Они с недоумением глянули на нее, но подчинились.
Выйдя на улицу и убедившись, что никого поблизости нет, Вера Петровна лаконично, но очень связно передала Олькеницкому и Милху все, что рассказал ей Сименовский.
Гирш внимательно выслушал ее, и глубокая поперечная складка легла на его лбу. Он молча думал.
– Может, арестовать Сименовского? – прервал молчание Милх.
Олькеницкий отрицательно покачал головой:
– За что? За то, что он пришел и предупредил нас? Так нельзя! Вот допросить его как следует, пожалуй, необходимо. А как Дмитрий? От него нет ничего нового? Как бы он не перепутал «свою биографию».
– Все до мелочи продумано и учтено. Надеюсь, что он сойдет за сынка пострадавшего от большевиков. Связь с золотопогонниками у него устанавливается. Вот-вот будут новости. Дмитрий проникнет в их логово обязательно, я уверена.
– Ну ладно. Пока займись Сименовским.
Вера Петровна тут же вернулась в столовую и предложила Сименовскому пойти вместе с ней на Воскресенскую улицу, где в здании бывшего окружного суда помещалась губернская чрезвычайная комиссия.
Сименовский был так напуган этим предложением, что и не подумал отказываться. Впрочем, если бы он и попытался отказаться, то находившиеся поблизости Олькеницкий и Милх помогли бы доставить его куда надо без промедления.
Придя в губчека, Вера Петровна провела Сименовского в большую полутемную комнату, единственным освещением которой служило несколько самодельных лампадок. Электричества в городе не было.
В комнате стояли письменный стол и несколько стульев. Другой мебели не было.
– Садитесь! – сказала Вера Петровна и пододвинула Сименовскому один из стульев.
– Почему вы меня арестовали? – дрожащим от обиды шепотом спросил приват-доцент. – Это… это бесчеловечно.
– Арестовала? Вас? Вы глубоко заблуждаетесь. Пока мы вас не арестовываем, и не моя вина, что нам приходится продолжать беседу здесь, в чека. Но согласитесь, вы рассказали столь серьезные вещи, что никакие недомолвки, недоговоренности недопустимы. Итак, от кого вы узнали о заговоре? Учтите, на сей раз я вас спрашиваю официально, и вам придется отвечать.
– Не могу! – чуть не вскричал Сименовский, хватаясь за голову. – Не могу, я не хочу быть чьим-то убийцей! Я не предатель, не провокатор!
Сименовский замолчал. С минуту он сидел, низко опустив голову. Затем выпрямился и, по-видимому убедившись, что его трагические возгласы произвели мало впечатления, окончательно сник.
Вера Петровна понимала, что в душе Сименовского идет мучительная борьба, и терпеливо, молча ждала. Действительно, Сименовский считал, что если он назовет имя человека, от которого узнал о заговоре, то будет предателем, а стать предателем он не хотел. Но, с другой стороны, он испытывал такой невероятный страх перед грозной чека, что готов был выложить все, что знал. Как же быть? Что делать? Желая найти какой-то компромисс, Сименовский неуверенно проговорил:
– Видите ли, собственно говоря, узнал я о заговоре случайно. Мне рассказал мой старинный друг, так сказать, однокашник по университету…
Так! Вере Петровне стало ясно, что Сименовский принял какое-то решение. По-видимому, он что-то скажет, попытается отделаться полупризнанием, будет говорить полуправду. Надо заставить его выложить все до конца. Для этого надо наступать, только наступать, как советовал Гирш, не давая Сименовскому передышки.
И, приняв это решение, она обрушила на Сименовского град вопросов:
– Он ваш друг по университету? Вы познакомились с ним в студенческие годы, на университетской скамье? Не раньше? Отвечайте точно!
– Нет, почему в студенческие? Мы вместе кончали гимназию.
– Отлично! Значит, он коренной житель этого города? Может, здешний уроженец?
– Нет… впрочем, да… Кажется, да.
– Так как же? Да? Или нет? Только точно.
– Я же говорю – да! Он здесь родился.
– В какой семье?
– Ну, отец его был священником.
– Чем он сейчас занимается?
– Право, ничем. Только что вернулся в город, офицер. Весьма милый и культурный человек.
– Где вы с ним встретились?
– На улице, совершенно случайно. Он живет недалеко от меня.
– Фамилия?
– Чья фамилия?
– Его, конечно, не ваша же.
– Увольте, Вера Петровна! Фамилии я не назову.
Сименовский судорожным жестом ухватил мешочек с махоркой, который лежал на столе, и попытался свернуть козью ножку. Но ничего не получилось. Руки дрожали, табак рассыпался.
– Что, – усмехнулась Вера Петровна, – запачкаться боитесь? «Ах, мол, как можно, неэтично!»
– Да, да. Товарищ доверился другу, поведал ему сугубо секретные вещи, а тот возьми и предай его. Как это называется, по-вашему? И, кроме того… – приват-доцент замялся, – вы ведь арестуете его. А я не хочу быть виновником гибели человека, любого человека. Я принципиальный противник насилия и репрессий. – Голос Сименовского стал крикливым. – Ведь речь идет о психологических нюансах, которых вы, большевики, не поймете, не сумеете понять, – подчеркнул он снова.
– Ну где уж нам! – Вера Петровна пожала плечами, и в ее глазах появились веселые смешинки.
Заканчивая допрос, она твердо решила временно держать Сименовского под домашним арестом. Иначе он может проболтаться. Но как узнать фамилию поповича, о встрече с которым говорил приват-доцент.
В городе, как она успела выяснить полчаса спустя, оказалось ни много ни мало – девять поповских сыновей офицерского звания, к тому же бывших студентов. Четверо из них жили по соседству с Сименовским.
Кто же из них враг? Насколько сильна организация заговорщиков? Связана ли она с центром?
Этот губернский город, расположенный в глубоком тылу России, в годы войны превратился в фабрику офицерства для царской армии.
В Казани дислоцировались военные училища, стояли запасные полки, формировались резервные части.
Сюда после Октябрьского переворота бежали из Петрограда некоторые представители черносотенной головки.
Вся эта публика была хорошими дрожжами для контрреволюционных заговоров любых направлений.
По городу раскинулась целая сеть закусочных, кафе, ресторанов, молочных лавок, лавочек, организованных так называемым союзом безработных офицеров, где за прилавками стояли чересчур бойкие приказчики с нагловатыми глазами из бывших офицеров и их жен.
Союз безработных офицеров был для золотопогонников хорошей ширмой. Особенно был подозрителен район 3-й Горы, где преимущественно сосредоточивались офицеры. Здесь почти открыто производилась запись добровольцев на Дон.
Вечерами тут часто раздавалась стрельба. Стоило только человеку, попроще одетому, заглянуть во вновь открытое увеселительное заведение, как он сразу наталкивался на стену отчужденности: замолкали разговоры завсегдатаев заведения, наступала неловкая тишина, а вслед случайному посетителю неслись шепотки, иронические реплики, издевательские улыбочки.
Опустив голову, Вера Петровна долго сидела за столом и перебирала в памяти события последних дней, когда неожиданно в комнату вошли Олькеницкий и секретарь чека Фролов.
– Устала? – тихо спросил Гирш Веру Петровну.
– Устала. Из этого чудака почти ничего не удалось вытянуть.
Вера Петровна коротко передала результат допроса.
– Да-а, немного, – Олькеницкий потер лоб. – А петля между тем затягивается. Особенно меня беспокоит охрана города. Сегодня я проверял списки – сплошная черная сотня. Это черт знает что. Подумайте только: кто сторож магазина на углу Чернозерской? Господин жандармский ротмистр. А все оттого, что охрану набирают через домовые комитеты.
– Нужно отменить старое постановление, пока не поздно, – сказала Вера Петровна.
– Отменим, за этим дело не станет. Теперь другое: что делать с «итальянкой»[7]7
Забастовка итальянского типа – приходить на работу, но ничего не делать.
[Закрыть] господ чиновников? Они пока ведь и не думают работать.
– Это потому, что у них есть средства, – вмешался Фролов. – До тех пор пока буржуазия будет субсидировать саботажников деньгами, мы бессильны.
– Что же вы предлагаете?
– Отобрать у буржуазии средства и заставить работать!
– Рискованный шаг, но иного выхода нет, – согласился Олькеницкий. – Твое мнение, Вера Петровна?
– Гирш, вы когда-нибудь пахали землю?
Вопрос был настолько неожиданным, что Олькеницкий приоткрыл рот.
– Землю пахать? Но при чем тут пашня?
– Видите ли, Гирш, – продолжала Вера Петровна, – лошадь любит, чтобы плуг держала крепкая рука, И буржуазия любит власть, у которой крепкая рука. Я думаю, что мы должны пустить в ход сильно действующие отрезвляющие средства и привести буржуев в чувство. Если мы заставим их чистить улицы и сортиры, а их жен – мыть красноармейцам казармы – честь, впрочем, для них немалая, – то они поймут, что власть у нас твердая…
* * *
Гости стали сходиться поздно, в десятом часу. Встречал их сам хозяин, отец Александр, высокий, сухой, с благообразным красивым лицом. Мягкая седая борода и венчик из белых волос, которые шевелились при любом движении, делали священника Сердобольского похожим на древнего апостола.
Гости прикладывались к его руке и проходили в гостиную, где их ожидал накрытый стол.
Позднее других приехал веснушчатый блондин в обществе какой-то девушки и высокого молодого человека.
– А-а, Нефедов, наконец-то, – произнес старший сын хозяина, Сергей.
– Милостивые государи, подождите браниться, – начал Нефедов. – Честное слово, не моя вина. Все, все объясню. Постойте-ка, я вам сначала представлю…
И Нефедов начал рекомендовать своих спутников:
– Моя кузина Елизавета Ивановна, прошу любить и жаловать.
– Я уже давно имел эту честь, – сухо произнес Сергей Сердобольский и поклонился.
– Мой юный друг, одаренный художник, Дмитрий… Имейте в виду – чудесный пейзажист, – повернулся он в сторону молодого человека, вошедшего с ним.
– Ну-с, дорогой хозяин, – Нефедов обращался теперь к Сергею, – чем будете поить-кормить нас?
Нефедов говорил тоном превосходства. Превосходство чувствовалось и в его манере высокомерно держаться, не обращать внимания на окружающих.
Продолжая улыбаться, Сергей Сердобольский обнял Нефедова за талию и, отводя его в сторону, злым шепотом спросил:
– За каким чертом вы тащите с собой этого типа? Вы его хорошо знаете?
– У вас очередной припадок подозрительности, – презрительно усмехнувшись, холодно возразил Нефедов.
– Ну вот что, поручик, это в последний раз. Мы и так долго терпим ваши выходки. Это – нарушение наших правил.
– Полегче, поручик, – сквозь зубы прошипел Нефедов. Его и без того маленькие глазки от злости сузились так, что стали похожи на две маленькие щелки. – Учтите, я не привык терпеть дерзости.
За ужином разговоры сначала носили довольно сдержанный характер. Но после третьей рюмки за столом стал господствовать поручик Нефедов. У него, по-видимому, был своеобразный зуд произносить тосты.
С самого начала он предложил трогательный, состоящий из полунамеков тост за счастливый отъезд младшего сына священника, присутствующего здесь, краснощекого и голубоглазого крепыша.
Не трудно было понять, куда едет этот молодой человек, особенно после речи совсем захмелевшего Нефедова.
– Милостивые государи, – начал он, – если бы вы только знали, как я завидую этому мальчику! В то время как мы здесь вынуждены изнывать от безделья, прятаться по подвалам, торгуя молоком, этот юноша через пару дней сможет сразиться с врагом в открытом бою! Какое счастье! – Нефедов выпятил свою чахлую грудь и картинно оперся на воображаемую шашку. – Эх, черт побери! Мне бы один эскадрон моих дьяволов из «дикой дивизии», показал бы я красным…
– Как бегают зайцы, – ехидно вставил Сергей. Присутствующие рассмеялись, но Нефедов, не смутился и, будто не слыша насмешки, продолжал:
– Я показал бы им…
– Бросьте, поручик, – с тихой угрозой остановил его Сергей, – все знают, с ваших слов, наизусть, что вы были некоторое время на фронте, даже контужены и как будто ранены в голову… отличались храбростью, героизмом…
Нефедов хотел было возразить, но осекся под пристальным и недобрым взглядом Сергея, весь вид которого говорил о трудно сдерживаемом бешенстве.
