Текст книги "Сигналист"

Автор книги: Яков Тайц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

2

Вчера, на вечерней поверке, старшина достал из-за обшлага папиросную бумагу. Не думайте, что он собирался курить.

– Стоять вольно, слушайте приказ.

«На 24 мая назначаются ротные состязания по быстрейшей разборке и сборке легкого пулемета системы Дегтярева. Бойцы, показавшие лучшее время, будут премированы».

Мы любили нашего старшину за веселость и добродушие. Иногда, правда, он напускал на себя строгость. А ругался он всегда весело.

– А премия, ребята, не богатая, но интересная: фотокарточка с того, кто быстрей всех сделает. Будет он снят вместе с пулеметом. И, конечно, надпись. Скажем, бойцу Вьюшкину за отличную подготовку по пулеметной части.

Пугачев стоит в шеренге рядом со своим закадычным другом, Вьюшкиным. Он толкает дружка локтем.

– Слышь, тебя кандидатом намечают.

Вьюшкин ухмыляется:

– Я бы не отказался, чорт побери!

Вьюшкину уже представляется, как ему предподносят большую фотографию, на которой снят он, Александр Вьюшкин, во весь рост. В руках у него пулемет, диск с патронами, грудь перехвачена ремнями, слева командирская сумка, справа блестящая кобура со шнурком. И он и пулемет смотрят неустрашимо в объектив. Весь колхоз сбежится к ним в хату смотреть на эту карточку, когда он вернется из Красной армии.

– Товарищ старшина, а можно сейчас поупражняться? С пулеметом?

– Надо было раньше думать. Теперь поздно. Боец должен уметь всегда быстро собрать пулемет. Учили ведь вас, – говорит старшина. – Разой-дись!

«Как это – нельзя тренироваться? – недоволен Вьюшкин. – Так никогда не выиграешь».

Укладываясь спать, он долго шепчется с Пугачевым:

– Знаешь, Пугач, мы ночью встанем, возьмем «Дегтярева» и поупражняемся, а?

– Попадет! – отвечает Пугачев.

– Ни черта не попадет. Соберем и поставим на место. И ша! И спать завалимся!

– Ладно, – говорит Пугачев, засыпая. – Ладно.

Вот почему они сейчас, в такое неурочное время, в третьем часу ночи, возятся над пулеметом Дегтярева в ленуголке четвертой роты. А дежурный клюет носом у тумбочки и ничего не знает!..

3

Дежурный командир обходит гарнизон. Ночь тиха и темна. Луна показалась на минуту, потолкалась среди звезд и ушла.

Полк спит. Но не спят часовые на постах, не спят дежурные красноармейцы по ротам, не спит дежурный лекпом в околотке, не спит дежурный писарь в штабе…

Командир проверил посты. Теперь он обходит казармы. Он подошел к четвертой роте. Дальнее окно казармы светилось. Командир рванул дверь. Дежурный по роте вскочил и отдал рапорт.

– Почему у вас свет в ленуголке? – строгим шопотом спросил командир.

– Не знаю, наверно, забыл выключить, – смутился дежурный. – Мне помнится, я выключал. Разрешите, сбегаю потушу.

– Не стоит, – говорит командир, – мы сейчас проведем более важное дело – учебную тревогу.

Командир достает часы.

– Поднимите роту по тревоге. За временем буду следить я.

– Есть, поднять роту, – ответил дежурный почему-то по-флотски и побежал вдоль коек:

– В ружье! В ружье-е!

Можно подумать, что все только притворялись спящими и, притаившись, ждали команды дежурного.

Взметнулись одеяла над койками. Замелькали руки, ноги, стриженые головы. Еще как следует не открыты глаза, а руки хватают обмундирование, ноги в наскоро обмотанных портянках (и без портянок) лезут в сапоги.

На бегу застегиваясь, подтягивая ремни, прицепляя подсумки, ребята выстраиваются в шеренгу. Апанасенко пробует застегнуть воротник гимнастерки – а он надел ее задом наперед. У Мускова левый сапог на правой ноге, а правый на левой. У Сенькина на штыке повис чей-то котелок. Иванов забыл надеть шлем, а Немытых надел его звездой к затылку. Но сейчас ребята ничего не замечают.

Распахнулась дверь на улицу. И одновременно в другом конце казармы открылась дверь ленуголка.

Команда «в ружье» застигла Пугачева и Вьюшкина в тот момент, когда они только-только разобрали пулемет.

Друзья замерли. Вьюшкин от испуга уронил пулеметный приклад. За дверью шумела суматоха тревоги.

– Тревога! – ахнул Пугачев. – Бросай все! Бежим!

– Мы погибли! – простонал Вьюшкин.

Они бросились к выходу. У двери Вьюшкин остановился и оглянулся. На столе тускло блестели части пулемета.

Вьюшкин схватил товарища за руку.

– Постой, а пулемет?

– Чорт с ним, никто не узнает, бежим!

– А ты, башка, соображаешь, – яростным шопотом произнес Вьюшкин, не отпуская Пугачева, – как рота без «Дегтярева» выступит?! О своей шкуре заботишься! Давай скорей собирать, чорт сонливый!

– Не успеем, – захныкал Пугачев, но не удрал.

Они кинулись собирать пулемет со скоростью пулеметной стрельбы. За стеной грохочут каблуки, сталкиваются винтовки, стучат затворы, звенят котелки. «Становись! – кричит дежурный. – Равняйсь!» и шуршат подошвы, и приклады стукаются о каменный пол…

Пальцы работают, как спицы вязальной машины. Осталось прикрепить «лапки» и надеть чехол.

– Направо к выходу шагом марш! – гремит команда за стеной.

– Выходят, – вздохнул Пугачев.

– Готово, – сказал Вьюшкин.

Пулемет собран. Они выбегают с ним в казарму. Рота, задерживаясь в дверях, выходит на улицу.

На дворе было свежо. Светало. Звезды гасли. Небо стало похоже на экран кино, когда в зале уже темно, а картина еще не пущена. Рота шла быстро. Командир, аккуратный, подтянутый! шагал впереди.

«Куда он нас ведет?» думали ребята.

Мусков едва переставлял ноги – они у него были как вывернутые. Апанасенко не мог шевельнуть рукой.

Рота подошла к воротам гарнизона. Часовой с любопытством высунулся из будки.

«Неужели на вокзал? – мучается Мусков. – Я ведь не дойду».

Но командир обернулся:

– Рота-а, стой!

Сапоги стукнули. Колонна остановилась. Подул ветер. Стало прохладнее.

– Товарищи красноармейцы, – начал командир, – сегодняшняя тревога – только учебная тревога, только репетиция будущих настоящих боевых тревог. Четвертая рота показала хорошую подготовку. Собрались быстро. Из недостатков надо отметить излишнюю суетливость и…

– Что это? – перебил он сам себя. – Кто это? – в сильном удивлении повторил он. – Что это значит?

Рота оглянулась.

На левом фланге стояли два бойца в белой «форме». Они ежились от холода, босые их ноги посинели. Ветер раздувал белые рубашки и играл тесемками у щиколоток. Один прижимал пулемет Дегтярева к волосатой груди, другой держал диск с патронами на большом круглом животе.

Рота чуть не повалилась на землю от хохота.

Конечно, Пугачева и Вьюшкина за самовольную разборку пулемета посадили на «губу».

Держали их там недолго. «Учитывая, – было написано в приказе, – что красноармейцы Пугачев и Вьюшкин в тяжелую минуту не бросили пулемет, от наказания освободить».

Когда приятели вернулись в казарму, ребята подвели их к стенгазете. Там была нарисована карикатура: Пугачев и Вьюшкин стоят с пулеметом. Они увешаны сумками, наганами, даже орденами. Но оба совершенно голые. И раскрашено. И подписано:

«Бойцам „Пу“ и „Вью“ за отличную подготовку по пулеметной части».

– Ну вот тебе, – сказал Пугачев, – и карточка! Радуйся!

Но Вьюшкин нисколько не обрадовался.

Обидная команда

– К Первому мая ни одного неграмотного красноармейца в нашем полку, – твердо сказал комиссар и хлопнул концами пальцев по краю стола. – Есть?

– Есть! – ответили мы – ликвидаторы, назначенные от первой роты.

«Мы ликвидаторы» – это звучит гордо. Нас, ликвидаторов, освобождают от дневальства и караулов. Нам, ликвидаторам, не приходится убирать казарму и дежурить на кухне.

– Дорогу профессуре! – острят наши ребята, когда мы каждое утро расходимся по ротам «ликвидировать»…

Я назначен в 4-ю роту. Завидев меня, дневальный отходит на два шага от своей «тумбочки» и во весь голос подает команду:

– Неграмотные и малограмотные, на занятия в ленуголок!

– Обидная это для нас команда, – говорят красноармейцы, – хоть бы скорее стать, как все.

Гремя подкованными сапогами по каменному полу, ребята заполняют ленуголок и рассаживаются вдоль длинных столов. Два десятка темных и русых затылков нагибаются к букварям.

Сквозь занавески из какой-то тонкой материи, сквозь ставни льда на окнах блестит снежный январский день.

На стенах – портреты Владимира Ильича, Ворошилова, Буденного. Два неумело, но старательно нарисованных красноармейца пожимают друг другу руки через все пункты «Договора по соцсоревнованию между 4-й и 5-й ротой».

Около договора висит походная ильичевка с громким названием:

Справа и слева протянулись красные полотнища лозунгов.

В ленуголке гул, как в театре во время перерыва.

– Пы… у… – кряхтит сибиряк Немытых. В глухой деревушке, где осталась его семья, кто-то давно еще показал ему буквы, но не научил соединять их в слова.

– Да что ты все: пыу да пыу, – вскакивает маленький черный татарин Сармудинов. – Говори сразу: пу.

– Да ты сам еще не умеешь, – оборачивается к нему высокий худой красноармеец Самохин и указательным пальцем прижимает слово, на котором остановился, точно оно может убежать со страницы.

– Я татарски читать-писать умею, русский Первый мая буду читать-писать, – горячо говорит Сармудинов.

Закрыв кулаками большие, прижатые к голове уши он глядит в букварь и певуче тянет; – Ли-ни-я Ле-ни-на…

– У-лы… – томится Немытых. – А это что за буква с подпоркой?

Сармудинов заглядывает в книгу.

Это «я».

– Как так – ты?

– Да нет, буква такая – «я».

– Лы-я…

Немытых окончательно спотыкается и растерянно смотрит на меня.

– Вместе читай, по слогам.

– Да они не собираются вместе.

Соберутся. Вот так: пууу…

Пууу, – подхватывает Немытых. – ляяя… Пуля! Пуля, оказывается. Здорово! Пуля.

– Ребята, Немытых пулю отлил, – говорит Плищенко, украинец из Славгородского округа.

Ребята хохочут, показывая большие белые зубы: громче всех смеется сам Немытых.

Ефим Ложкин первый раз в жизни пишет сам себе увольнительную.

Затаив дыхание, изо всей силы сжимая большой батрацкой рукой неподатливое перо, забывая стереть капли пота, выступившие на лбу, он медленно выводит букву за буквой.

После каждого слова Ефим отдыхает, кладет перо, разминает уставшие пальцы, склоняет голову набок и, то пригибаясь к тетрадке, то откидываясь назад до отказа, долго рассматривает написанное…

Вот она – первая увольнительная Ефима Ложкина:

Корявые буквы смотрят в разные стороны: строчки изгибаются, как змеи, и напоминают шеренгу призывников, впервые ставших в «строй».

Ложкин весь ушел в свое дело и очнулся только, когда зашел дневальный и объявил:

– Сделать перерыв!

– А строчки… того… подкачали, – говорит заглянувший через плечо Ефима Щукин.

– Равнения нет, – убеждает Сармудинов и вдруг командует строчкам: – Направо равняйся! Нет, не равняются. Отставить!

– Да разве же с ними что поделаешь? – разводит руками Ефим. – Я ее веду ровно, а она все в гору прет, все в гору, – и Ефим измазанными в чернилах пальцами показывает, куда «прет» непослушная строчка.

Часто заходит старшин учитель полка – проверить, как идут наши занятия.

– Здорово, товарищи, – говорит он, протирая большие роговые очки, на которые с любопытством смотрят ребята. – Ну-ка, кто прочитает, встаньте! – И показывает на один из стенных лозунгов.

Все ребята встают, оттягивая гимнастерки.

– Все?! Один кто-нибудь. Ну, хоть вы, товарищ Лаптев.

Польщенный Лаптев смущенно улыбается и, откашлявшись, бойко читает:

– «Больше пота в учебе – меньше крови в бою».

Старший учитель доволен.

– Товарищ Немытых, ваши достижения?

Матвей бросает ленивый взгляд на соседний лозунг и отчеканивает:

– «Ленин умер, но дело его живет».

– Что-то вы уж очень быстро читаете, товарищи, – удивляется старший учитель.

– А мы эти лозунги, можно сказать, наизусть знаем, товарищ старший учитель, – выпаливает Немытых.

– А, – смеется старший учитель, – вот оно что! Ну, коли так, попробуем букварь.

Ребята, правда, гораздо медленней, но все же связно читают по букварю, не отставая от карандаша старшего учителя, которым он, как указкой, водит вдоль строчки.

– Может, ребята, вы и букварь весь наизусть знаете? Нет? Здорово читаете, здорово! – доволен старший учитель. – Значит, лозунг нашего комиссара выполним?

– Выполним, товарищ старший учитель! – откликнулись ребята.

– Перевыполним! – вдруг неожиданно выскочил Сармудинов и так же неожиданно, оробев, спрятался за спину рассмеявшихся товарищей.

В один из апрельских дней мы всей группой писали заметку в ильичевку. Ледяные ставни растаяли. За окнами хозяйничала весна.

У классной доски жмурился от солнца Ефим Ложкин.

– Пиши, Ефим, пиши! – шумят ребята.

– Да что писать-то? – оборачивает Ефим измазанное мелом лицо.

– Пиши: «Мы, красноармейцы 4-й роты…» – неуверенно диктует Немытых.

– «…бывшие до Красной армии темные, как малограмотные…» – продолжает Зайчиков.

– «…и тем более– неграмотные…» – подхватывает Никитенко.

– Тише, не поспеешь за вами, – сердится Ложкин, яростно скрипя мелом.

– Пиши, пиши: «…теперь, будучи опять-таки в Красной армии, обучились читать, писать и считать…»

– Добавь: «т. е. арифметике», – басом вставляет Щукин, который любит «ученые слова».

– «…и, так сказать, досрочно выполнили наказ нашего товарища комиссара», – заключает Никитенко. – Все.

– Нет, не все! – вдруг вскочил Сармудинов. – А также наказ товарища Ильича Ленина! – крикнул он, протягивая руку к освещенному весенним солнцем портрету Ильича.

– Правильно, Сармудинов! – зашумели ребята, и Ложкин снова застучал мелом по доске.

Эта заметка была помещена в первомайском номере ильичевки, и вся рота ее читала, а бывшие неграмотные – в первую очередь.

«Обидная» команда больше не раздавалась в полку.