Текст книги "Сигналист"

Автор книги: Яков Тайц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Яков Тайц
СИГНАЛИСТ
Рассказы из красноармейской жизни

Рисунки В. Щеглова

Для детей младшего возраста

Сигналист

Сегодня дежурному сигналисту 14 лет. Вчера ему было 16, позавчера 19, а завтра может быть и 22. Это потому, что сигналисты каждые сутки меняются, а в музыкантском взводе, где они состоят, много добровольцев разного возраста.

Сегодня очередной сигналист Беломестнов.

– Играй на поверку, – говорит ему дежурный по полку Ермолин, когда будильник в штабе показал девять.

Беломестнов достает с гвоздя трубу, которая висит слишком высоко для его роста, выходит на площадку перед штабом и, приложив трубу к губам, до отказа надувает бледные щеки.

За сопками садится солнце, и все вокруг красное: и небо, и полотнища палаток, и красноармейцы, и сосны… Труба изогнулась красным драконом. Дракон купается в багровых лучах; ему весело, и он поет на своем драконьем языке:

 
Эй, бо-ец, по-то-ро-пись,
на по-вер-ку ста-но-вись!
 

Из палаток выбегают красноармейцы и, жмуря глаза от красного света зари, колоннами идут на переднюю линейку.

Кончив играть, сигналист сплевывает, протирает конец трубы и идет обратно в штаб.

Пробираясь между соснами и палатками, быстро надвигается ночь, словно она тоже торопится на поверку. На потемневшее небо выходят нетерпеливые звезды. Сквозь чащу веток протискиваются лунные лучи.

Через час Беломестнов играет «отбой», и лагерь засыпает.

Под «грибами» замерли дневальные, изредка переминаясь с ноги на ногу. Из белеющих в темноте палаток доносится храп, от которого шевелятся стены этих полотняных домиков. Командирские палатки, в которых горят лампочки, светятся, как большие фонари. По полотну ползают причудливые тени сидящих внутри людей.

В штабе тихо. Ермолин скучает возле телефона. В углу, у денежного ящика, стоит часовой. Около его плеча серебряной полоской блестит штык. В другом углу растянулся дежурный посыльный и храпит, подкинув под затылок противогаз.

Ермолин закуривает и смотрит на сигналиста, который, засунув ладонь под щеку, лежит на огромном штабном сундуке.

У сигналиста большая голова, а ноги, наоборот, – небольшие, и самые маленькие сапоги, какие нашлись на полковом складе, ему велики. Когда в выходной день товарищи по музыкантскому взводу зовут его с собой в город, он поддергивает голенища своих сапог за ушки и солидно отвечает:

– Нет, не придется. Куда с такими сапогами! Смеяться будут.

Ермолин почти вдвое выше и старше Беломестнова. Беломестнов с завистью смотрит на его длинные ноги и блестящие хромовые сапоги.

– Скучно, сигналист, – говорит Ермолин, хлопая себя по колену.

– Да, – отвечает Беломестнов, следя за огоньком папиросы, который то темнел, то разгорался. – Не опоздать бы нам завтра с подъемом, – подумав, добавил он.

– Ты, я слыхал, герой. И, кажется, даже ранен был? – произносит Ермолин и. передвинув на живот сумку и противогаз, садится на сундук к сигналисту.

– Угу! – смущенно говорит Беломестнов, отодвигаясь. – Было дело.

– Расскажи-ка, брат. Так у нас и ночь быстрей пройдет.

Беломестнов потянул носом и устроился удобнее на сундуке, чтобы потом не отвлекаться.

Будильник торопливо отстукивает секунды. В окна смотрит луна. На стекле лежат прозрачные тени сосен.

– Наше дело, музыкантское, в бою обыкновенно по уставу, – начал, не торопясь, Беломестнов, глядя на тусклую лампочку: – инструмент долой, ноты долой, носилки в руки и пожалуйте раненых таскать. Ну, я раненых не таскал, – куда мне! Они тяжелей здорового. А я ходил оружие собирать, патроны. Наганов там много валялось, винтовок разных, маузеров – до чорта! Тут так получилось: я на одном месте не стоял, а ходил смотрел, как бой идет. Не боялся, что меня ранят. Я маленький, думал, меня пуля не заденет.

– Чудак ты, Беломестнов! – улыбается Ермолин и ложится около Беломестнова, накрывая его и себя своей длинной командирской шинелью.

Ночные шумы проникают сквозь тонкие досчатые стены. То крикнет птица, то сорвавшаяся с сосны шишка хлопнется о крышу, го ветер зашумит в хвойных вершинах.

– Подхожу я к двуколке патронной, – продолжает Беломестнов, свернувшись вроде своей трубы под шинелью, – а от нее красноармейцы патроны таскают. Нацепят на себя ленты пулеметные, напихают в подсумки, в карманы, а то ящик целый волоку!. Им в одно место много нужно было. Тут бой сильный, стреляют во-всю, артиллерия и наша и ихняя, и пулеметы наши почем зря лупят. А эти патроны все для пулеметов таскали.

– Они страсть сколько патронов жрут, – вдруг сказал часовой, который, вытянув голову, внимательно слушал.

– А я выстрелов не боялся, привык. Сначала только страшно было. Бегают тут красноармейцы, вспотевшие такие и бледные. Один мне говорит: «Ты чего здесь околачиваешься? Помог бы таскать». Я к двуколке: «Давай патронов, понесу». А они меня прогоняют, что я мал: «Иди отсюда, а то убьют, мамка будет плакать». А у меня ее и нет, мамки-то. Один красноармеец взвалил на себя много, сгибается. Я ему: «Дяденька, дай помогу». Он мне и навалил кучу. Я попер с ними, ползу, как и все подносчики, и чуть не дошел…

Шмелем загудел телефон. Ермолин взял трубку.

– Штаб Н-ского полка слушает. Есть. Будет сделано. – И, бросив трубку, полез под шинель, передвигая мешающий лежать наган. – Ну!

– Да, чуточку не дошел, вдруг меня как вдарило, будто железной клюкой, и упал я безо всякого сознания.

– Скажи, пожалуйста! – вставил посыльный, который давно проснулся и сидел на столе, свесив тяжелые ноги.

– А очнулся, – продолжал Беломестнов, взглянув на заспанное лицо посыльного, – в лазарете, в городе. Белое там все, чистое, вроде нашего околотка, только больше гораздо. А я без всяких сил лежу, говорить не могу, моргнуть – и то трудно. Вот до чего был слаб! А грудь болит, терпения нет, и она перевязана. Меня в грудь ранило…

– Навылет? – с любопытством спросил часовой, незаметно придвигаясь к сундуку.

– Часовому нельзя разговаривать, – строго повернулся к нему Ермолин, и часовой быстренько встал на свое место.

– Нет, застряла… Стонут там, орут; кто поет, кто бормочет что-то. Няни ходят, доктора. Потом закружилось все, и опять я стал бессознательный. Вот я какой слабый был. Потом операцию мне делали. Хлороформы дали понюхать, я и уснул, в сонном виде делали – пулю вынимали. Ослаб я уж окончательно. Больше сплю, а то и вовсе лежу бессознательный, только время от время в себя прихожу и тогда понимаю все вокруг, а глаза открыть сил похватает. Подходят один раз доктора военные к моей койке и ведут между собой разговор: «Вот этот мальчуган много крови потерял, я за него не ручаюсь» и еще чего-то по-иностранному. Я глаза приоткрыл, а один такой молодой был, вроде тебя, в очках и халате, рукава засучены, и на меня смотрит и громко говорит: «Ну как, герой, жить хочешь?» А я глазами так делаю, что «да».

– Жить всем охота, – заметил посыльный и вздохнул.

– Да. «Ему бы, – говорит, – крови надо добавить». А где ее возьмешь? А там был один красноармеец не нашей дивизии, я его потом хорошо узнал, Андрей Орехов, веселый такой, на балалайке здорово играл, в ногу был легко раненный. А доктор дальше говорит: «Товарищи, тут мальчик-музыкант лежит, тоже китайцы ранили, ему крови вливание надо сейчас же сделать. Может, кто-нибудь из вас согласится пожертвовать немного?»

«А много ее нужно?» вдруг кто-то рядом голос подает. А это и был этот самый Андрей. Мы и сейчас с ним переписываемся, он меня в деревню возьмет, в Славгородский округ.

Обрадовался доктор. «Немножко, – говорит, – полстакана или чуть больше».

«Бери», говорит Андрей.

А другой доктор говорит: «Как же насчет Янского?»

А первый ему отвечает: «Что ж делать? Сами видите, определять сейчас некогда. Другого нет выхода. Да и выбора нет».

Принесли такой прибор особый и стали у Андрея кровь брать. Он ничего, только морщится. «Мне хоть немного оставьте», говорит. И сразу от него в меня впрыснули. На пробу, немножко. И стало мне, понимаешь, легче. Тогда еще взяли у него, побольше. А он не отказывается, руку подставляет и на меня смотрит: дескать. своему парню не жалко. А через три дня еще впрыснули, и стал я совсем молодец, поправился и через месяц выписался.

А с Андреем у нас вроде кровного родства получилось. Я с ним в деревню поеду. – Беломестнов совсем по-детски кулачками потер глаза. – Спать охота! – И повернулся на другой бок.

Короткая летняя ночь кончалась. Окна посветлели.

Ермолин встал, погасил лампочку, потянулся и вдруг стал будить Беломестнова.

– Музыкант, а чего это она про Янского говорили?

Сигналист уже засыпал.

– Кровь-то не у всех одинаковая, – сонно отозвался он, – ее четыре сорта бывает. Это Янский, такой ученый, что ли, определил. II если кому влить кровь чужого сорта, то тот человек помрет.

– Погоди спать, доскажи: а тогда знали, что у вас с Андреем один сорт?

– Не, – говорит сквозь одолевавший его сон Беломестнов, – а испытывать некогда было, – и с головой покрывается шинелью.

– Значит, на счастье? – спрашивает Ермолин.

– Угу! – буркнул из-под шинели Беломестнов и стал ровно дышать, засыпая.

Ермолин вышел из штаба. Песок и хвоя захрустели под ногами. Палатки блестели, влажные от росы. Потускневшая луна уплывала к горизонту, цепляясь рогами за далекие сопки. Огромной палаткой раскинулось над спящим лагерем светлевшее небо…

История с противогазами

1

В старых английских противогазах ноздри закрываются двумя зажимами, в рот надо брать очень невкусный конец выдыхательной трубки, на голову надеваются какие-то неудобные тесемки… То ли дело наш советский противогаз «ТТ5»! Мы радовались, как дети, когда нам наконец вместо английских выдали новенькие противогазы «ТТ5» с большой банкой в зеленой сумке, с маской из цельной резины и со смешным красным рожком вроде носа.

Ребята бегали по казарме, напялив на себя маски, и не узнавали друг друга. Все вертелись у зеркала, откуда их прогонял наш ротный парикмахер Сережа. Он там брил командира отделения Матвеина.

– Уйдите, – сердился Сережа, – загораживаете! Поднимите голову… Да отойди же, чорт! Усы сбрить?

Сережа торопился, бритва порхала блестящей бабочкой.

– Разберут все с кнопками, останутся только с ремешками. – ворчал Сережа.

Ему очень хотелось сбегать за противогазом, но нельзя же было оставить недобритого командира.

– Ну, как «ТТ5»? – спросил сквозь мыло Матвеин.

– Красота! – глухо из-под маски отвечали ребята. – Дышать можно сколько угодно.

Противогазы всем понравились.

Но летом, когда мы стояли в лагерях, они нам одно время очень надоели. Вот как было дело.

2

Чьи-то шаги скрипят но песку второй линейки и словно царапают тишину мертвого часа. Через минуту в палатку всовывается стриженый затылок и блестящие хромовые сапоги штабного писаря Васи Березовского.

Ребята, развалившись на нарах, отдыхают после тяжелого учебного дня. Горячее солнце просвечивает сквозь брезент. Командир отделения Матвеин, босой, в одних штанах, выгоняет мух из палатки. Мухи назойливо жужжат вокруг шеста, поддерживающего полотнище. Убитые мухи сыплются на спящих ребят. Матвеин яростно размахивает полотенцем и неожиданно для самого себя шлепает по голове Васю, когда тот сунулся в палатку.

– Нечаянно, – извиняется Матвеин, – отбиваю воздушное нападение. Их тут целая эскадрилья! – И Матвеин снова бросается в наступление.

Вася косится на полотенце.

– Это твоя зенитная артиллерия? Неплохо бьет! – Он потирает затылок.

Ребята высовывают заспанные лица из-под простынь.

– А, Береза пожаловал?! Чего в штабе новенького?

«Береза» садится на нары, достает из кармана галифе кисет с надписью «бойцу ОДВА», свертывает огромную козью ногу, вставляет ее в камышевый мундштук, стряхивает с колен махорку и, затянувшись, выдувает густой столб дыма в «дверь» палатки.

– Есть новости, – наконец говорит Вася и хватает лежащую на борту палаточного гнезда сумку с противогазом. – Вот эту штуку, – Вася энергично потряс сумкой, – вам придется таскать на себе неразлучно пять дней.

– Да ты что?

– Факт! В штабе, уважаемые бойцы, только что вывешен приказ, а в нем говорится: «С 10 по 15 июля с. г. объявляю по Н-скому лагсбору пятидневку химической обороны. Ежеминутно можно ожидать учебно-химической атаки, преимущественно с воздуха. Приказываю: усилить наблюдение за воздухом. Всему личному составу лагсбора, кроме тяжело больных в госпитале, иметь постоянно на данный период противогаз при себе. Начальник Н-ского лагсбора…»

– Березовский, – подсказал Апанасенко, и ребята засмеялись…

Мертвый час кончался.

Сигналист у штаба заиграл «подъем». По лагерю прокатились крики дневальных: «Первый батальон, подымайсь», «Второй батальон, подымайсь», точь в точь так перекликаются утренние петухи.

– Это что же, все время на себе таскать? – сокрушался Апанасенко.

– Будешь таскать, как миленький, – ответил Березовский, сплюнув, и стал хлопать по мундштуку ладонью, выбивая окурок.

– Апанасенко, – сказал Матвеин, – сбегай к штабу, посмотри там насчет приказа.

Апанасенко натянул сапоги и встал смирно перед Матвеиным, который в свою очередь тоже вытянулся.

– Товарищ командир отделения, разрешите сходить в штаб.

– Идите. Когда вернетесь, доложите.

– Есть! – И Апанасенко с Березовским вышли из палатки.

– Апанасенко! – вдруг крикнул вдогонку Матвеин. – Надень, знаешь, противогаз. На всякий случай.

Апанасенко повесил через плечо сумку и, придерживая ее левой рукой, побежал к штабу.

…Березовский не врал. С самого «подъема» и до «отбоя», в жаркие июльские дни, когда хочется скинуть с себя последнюю потную рубашку, противогазы висели на нас не очень тяжелым, но лишним, стесняющим движения грузом. Время тянулось медленно-медленно, точно под команду «на месте шагом марш».

Зеленые брезентовые сумки постоянно болтались на левом боку, натирая лямкой плечо сквозь тонкую, летнюю гимнастерку. В конце концов противогазы надоели нам до чорта. Особенно тяготился Апанасенко, который старался избавиться от противогаза, как, скажем, собака от намордника.

Но Матвеин зорко следил за бойцами своего отделения.

– Апанасенко! – окликает он Сеню, когда тот потихоньку, как кошка, пробирается к выходу. – Куда без противогаза?

Сеня делает невинное лицо:

– Забыл, товарищ командир отделения, понимаете, совершенно забыл.

Прошло длиннейших четыре дня. Противогазы сопровождали нас во время купанья, умыванья, занятий, обеда и т. д. На ночь мы ставили их но примеру Матвеина у изголовья.

– Зря только таскаешь, – ворчал Апанасенко.

3

Мы возвращались с купанья. Солнце садилось. Наши тени протянулись через весь луг. Тень Апанасенко не похожа на остальные, потому что на нем нет противогаза. Ему удалось все-таки проскользнуть мимо командира.

Он очень доволен.

Медленно бредут ребята, усталые после купанья. На головах и спинах сохнут только что постиранные носовые платки и портянки.

Жара спала. Над лагерными кухнями вьется дым – дело идет к ужину.

Вдруг из-за леса с оглушительным жужжанием и треском вынырнули три самолета. Звон и грохот поднялись в лагере.

– Хи… химтревога! – закричал Сеня, бледнея.

– Ребята, противогазы!

Думать некогда. Шапку долой – раз, маску из сумки – два, ладони в маску (чтоб ее раскрыть) – три, маску на лицо – четыре, шапку на голову, и даешь в лагерь, что есть силы.

– Ребята, – кричит Сеня, хватаясь за развевающиеся платки и портянки, – а как же я? Постойте, а как же…

Самолеты что-то сбросили, и над лагерем рассыпалось огромное облако белого дыма.

Мы мчимся сквозь дым, как пожарные. Впереди мчится Сеня, закрыв лицо руками…

Около пирамиды, где стоят наши винтовки, суетится человек с маской. В нем мы по ухваткам узнаем Матвеина. Он издали нетерпеливыми жестами подгоняет нас.

Мы хватаем винтовки, сумки, подсумки, скатки и бежим за Матвеиным в лес. Сеня побежал за противогазом. Весь полк в противогазах выбежал в лес. Здесь газы не так легко распространяются, как по чистому месту. Здесь кроме того хорошо маскироваться от самолета противника, скрываясь под чащей веток. Я думаю, что сверху нас совсем не было видно. Скоро прибежал Апанасенко, который, видимо, не сразу нашел противогаз.

Сердце колотится, выдыхаемый воздух с силой хрипит в клапане. Очки то п дело запотевают, их протираешь красным резиновым «носом».

Самолеты еще немного покружились над лагерем и улетели.

Горнист сыграл «отбой».

«Снять противогаз!» прокатилась по лесу команда, и все стали снимать влажные изнутри маски и протирать их тряпочкой, которая лежит у каждого в сумке. Вместо одинаковых резиновых «рож» снова показались знакомые лица. Сеня смущенно улыбался.

Матвеин был недоволен – его отделение одним из последних выбежало из лагеря, и он сердито хмурился, запихивая маску в сумку.

Полк построился за передней линейкой. Солнце уже зашло, но было еще светло. Командир полка подъехал к нам на своем рыжем коне.

– Химическую тревогу можно считать удавшейся. Бойцы быстро собрались. Нам газ противника не страшен. Ура!

– Ура-а! – покатилось по рядам. Громче всех кричал Апанасенко, который стоял около меня.

После командира выступил полковой врач.

– Итак, мы видим, товарищи, что на всякий яд есть противоядие, на всякий газ найдется противогаз. Красноармеец Апанасенко Семен Иванович, – продолжал врач, – как не имевший при себе в момент химатаки противогаза, считается условно отравленным, и мы сейчас на нем произведем показательное лечение.

Апанасенко покраснел, открыл рот, словно хотел что-то сказать, и приподнял было голову, но сейчас же низко ее опустил.

– Что, брат Сеня, отравился? – зашептали ребята.

– Ничего, Сенечка, сейчас подлечат.

– Апанасенко Семен, на середину, – сказал врач, и Сеня, красный, как клюква, вышел вперед.

– Да я же не отравлен, – сказал он. – Я себя чувствую вполне здоровым.

– Ничего, ничего. Ведь это только показательное лечение. Ложитесь, – сказал врач и показал на лежащие в траве носилки. – Санитары, разденьте больного!

Санитары в белых халатах кинулись к Сене.

– Я сам, я сам разденусь, – взмолился «отравленный».

– Нет, вам нельзя, вы больной.

Через минуту Сеня, полуголый, лежал па носилках. Смешок пробегал по рядам красноармейцев.

– Санитары, проделайте процедуру, – приказал врач и продолжал: – При отравлении нарывным газом, например ипритом, надо прежде всего…

Все, что врач говорил, санитары проделывали на бедном Сене.

– При отравлении удушливым газом, например хлором… – говорил врач, оглядываясь на Сеню, который барахтался в руках неумолимых санитаров.

Наконец санитары надели на Апанасенко новенькую, чистую рубашку и отпустили его.

– Как себя чувствуете? – спросил врач у Сени. – Отравление прошло?

– Прошло, прошло, – отвечал Сеня, злой и взъерошенный.

В палатке мы долго донимали бедного Сеню:

– Что, брат, не зря мы таскали противогазы?

– Как леченье, понравилось?

Сеня не знает, что сказать, и крепится.

– Его надо в госпиталь.

– Ясно, как отравленного, – не унимались ребята.

– А я зато чистую рубашку получил, – вдруг выпаливает Сеня, – сверх комплекта!

Это факт. Весь полк видел. Крыть нечем.

Пу и Вью

1

Первым проснулся Вьюшкин. Он откинул серое одеяло с нашитой у ног буквой «Н». Такие буквы из белого холста мы все нашили себе на одеяла, чтобы знать, каким концом покрывать ноги, а каким голову.

Рота спала. Сотня здоровых глоток и две сотни ноздрей издавали сип, храп, свист, шип… Целая фабрика!

Дежурный по роте обошел казарму. Везде порядочек и однообразие. Аккуратно сложено обмундирование на тумбочках. Туго скрученные ремни лежат на гимнастерках. Под койками отдыхают сапоги; голенища все повернуты в одну сторону. Шинели заправлены «на большой», рукав к рукаву, петлица к петлице. Винтовки на пирамидах прочищены и смазаны.

Одни только спящие фигуры портят все однообразие. Бойцы спят, как попало: кто на правом, кто на левом боку, кто свернулся калачиком, а кто и вовсе растянулся животом вниз.

«Хорошо бы, – думает дежурный, – уложить всех на один бок, разогнуть „калачики“. Вот командир удивился бы!»

Дежурный по роте садится у дежурного столика, под дежурной лампочкой, и начинает клевать носом.

Вьюшкин посмотрел на своего приятеля. Пугачев спит, обняв обеими руками подушку.

– Пугач, – шепчет Вьюшкин, – Пуга-ач!

Пугачев не шевелится. Вьюшкин, оглядываясь на задремавшего дежурного, соскочил с койки и сорвал с Пугачева одеяло.

– Витька, – шепчет Вьюшкин, – вставай, уговаривались ведь. Сам говорил…

– Ну его, – ворчит Витька, – я спать хочу.

– А карточка? Пойдем, дежурный не видит.

Толстый Пугачев поднимается и длинно зевает.

– Тише ты, чорт сонливый! – шопотом ругается Вьюшкин. – Сам говорил! А теперь – зевать? Пошли.

Пугачев окончательно приходит в себя.

– Отвертка есть?

– Есть, есть.

– Пулемет возьми.

Их шопот неслышно шуршит среди храпа.

Они осторожно взяли с пирамиды «Дегтярева» и потихоньку, на цыпочках, в одном белье, босиком, прошли мимо дремавшего дежурного, в ленуголок. Это отдельная комната в конце казармы. Пугачев включил свет. Их смешные тени засуетились на стене.

В окна заглянула черная летняя ночь. Пугачев положил пулемет на крытый кумачом стол. Портреты вождей, расклеенные по стенам, с удивлением смотрели на двух красноармейцев, которые среди ночи пришли в ленуголок, да еще с пулеметом.

– Ну, – сказал Вьюшкин, – начнем.

– Ага, – ответил Пугачев.