Текст книги "Век Константина Великого"

Автор книги: Якоб Буркхард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

В Риме не прекращались публичные раздачи хлеба и игрища; только после отречения в 305 г. Галерий осмелился отменить все особые привилегии древней владычицы мира. Но Диоклетиан, как уже говорилось, оскорбил Рим иначе. Позади его бань, окруженных с трех сторон стеной Аврелиана, расположен большой виноградник, позднее – собственность иезуитов, где вдоль стены идут полуразрушенные арки. Некогда это был преторианский лагерь, обитатели которого так часто поднимали на острия своих мечей императорский пурпур. Ранее делалось много попыток распустить их и избавиться наконец от этой угрозы; но в III веке восстановилось, по-видимому, изначальное положение вещей, то есть к окрестностям Рима и прилегающим областям Италии оказалось приписано несколько тысяч воинов; они рассматривались теперь не как императорская гвардия, а как столичный гарнизон. Теперь Диоклетиан значительно сократил их число, конечно, не просто из страха перед беспокойными и требовательными итальянцами, составлявшими основу этого корпуса, но также из соображений экономии и потому, что в результате происходивших событий место их заняли другие воинские подразделения. Империю спас ряд иллирийских императоров, открытый Децием; ничего удивительного, что за тридцать лет войны их окружила группа преданных соотечественников, которые были ближе императорам, чем преторианцы – латиняне и сабиняне. В пользу иллирийцев говорило и то, что они умело обращались с национальным оружием. Из них были составлены два легиона, каждый по шесть тысяч человек, удостоенных чести именоваться иовианцами и геркулианцами – по дополнительным именам императоров; до того они назывались мартиобарбулы – по свинцовым шарам, пять штук (или пять пар) которых были прикреплены к щиту каждого из них и которые они могли метать со скоростью и силой стрелы. Теперь им официально отдавалось предпочтение перед всеми другими легионами, но это не значило, что они все время квартировали рядом с особой императора. Хотя преторианцы вызывали в Риме по большей части страх и ненависть, их роспуск стал расцениваться как умаление могущества города. Ненависть объединяет, и несколько преторианцев, оставшихся в лагере, впоследствии приняли участие в восстании против Галерия, достигнув взаимопонимания с сенатом и народом.

Римляне могли сетовать и терзаться по поводу такого поворота событий, но фактически им не причинили никакого вреда. Их глубокое заблуждение, что император продолжает оставаться магистратом и представителем местной римской или даже итальянской жизни и народа, должно было наконец рассеяться. Если бы Диоклетиан и не ознаменовал завершение эпохи первенства Рима, перенеся императорскую резиденцию, введя восточный дворцовый церемониал, пренебрегая сенатом и сократив число преторианцев, христиане вскоре осуществили бы то же самое на свой лад, ибо они нуждались в новых центрах сосредоточения сил. Нужно также иметь в виду, при каких тяжелых и страшных обстоятельствах возымели свое действие нововведения Диоклетиана – в то время он и его помощники обороняли империю на всех рубежах и по кусочку вырывали ее из рук узурпаторов; нельзя забывать об этом, оценивая его деятельность.

Его дворцовый церемониал пользовался успехом, что свидетельствует о наличии в Риме людей, готовых принять такое нововведение. В переходный период, каким было правление Диоклетиана, император испытывает потребность в публичных похвалах; чистая военная деспотия вполне может обходиться без такого рода признания, презирать его, а то и отвергать. Но люди только что расстались с эпохой античности, когда все участвовали в общественной жизни или, по крайней мере, интересовались ею, когда политика была человеку необходима, как воздух. Образование оставалось сугубо риторическим, публичные выступления имели в жизни человека такое значение, какого не сможет представить себе наш современник. К этим выступлениям относились панегирики, произносившиеся на ежегодных праздниках или по другим торжественным случаям известнейшим оратором города или области в присутствии императора или другого высшего должностного лица. До нас дошел знаменитый «Панегирик Траяну» Плиния Младшего; за ним, после длительного перерыва, как это обычно бывает, идет сборник хвалебных речей в честь соправителей Диоклетиана и последующих императоров. В качестве исторических источников эти произведения ораторского искусства должны, естественно, использоваться с осторожностью; но они все же сообщают нам много ценного, и ими ни в коем случае нельзя пренебрегать как литературными памятниками. Их льстивость, конечно, является результатом развития стиля, свойственного утраченным панегирикам III столетия. С реалистичностью, почти переходящей в грубость, ритор отождествляет себя с императором, который при этом сам присутствует при речи, и представляет его в наиболее возвышенных выражениях. По очереди он обожествляет мысли, идеи и чувства правителя; здесь оратор, искусный в дворцовых делах, проявляет сдержанность, поскольку даже идеализация выдумки без крупицы правды может оказаться нескромной. Но все уравновешивает переполняющее текст множество откровенных, исступленных восхвалений, рассчитанных на то, чтобы ублаготворить Максимиана – хотя Максимиан едва ли достаточно образован, чтобы уловить все приятные аллюзии и ассоциации. Старательно обыгрывается второе имя Максимиана – Геркулий, и в историю его жизни постоянно вплетаются параллели с жизнью Геркулеса; но даже доблесть полубога оказывается недостаточна, ибо его победа над Герионом – мелочь в сравнении с победой Максимиана над багаудами. Сравнение с Юпитером, обычно приберегаемое для старшего императора, заводит панегириста еще дальше; детство Юпитера, как и Максимиана, взраставшего на берегах Дуная, полнилось сигналами военной тревоги. Без устали нанизывает оратор образ за образом, воспевая согласие императоров: царство их слияние, как для двух глаз – дневной свет; поскольку они рождены в один день, они подобны близнецам Гераклидам, правившим в Спарте; Рим теперь счастливей, чем при Ромуле и Реме, из которых один убил другого; Рим теперь может называться и Геркулией, и Иовией одновременно. Как историю Геркулеса использовали для прославления Максимиана, так миф о Зевсе прилагали к Диоклетиану, особенно что касалось вездесущности царя богов, с которой, казалось, соперничали стремительные перемещения императора. Но сквозь мерные каденции периодов эхом отдается явное, бесстыдное предпочтение Максимиана, которое, быть может, и любил слушать с непроницаемым лицом этот император. «Приняв должность соправителя, ты дал Диоклетиану больше, чем получил… Ты соперничаешь со Сципионом Африканским; Диоклетиан соперничает с тобой». Мамертин дерзает возгласить нечто подобное перед всем двором в трирском замке. Конечно же такие фразы перемежал обильный поток цветистой лести, предназначенный обоим императорам. «Как Рейн может спокойно осушить свое русло после побед Максимиана за его берегами, так Евфрату незачем более защищать Сирию теперь, когда Диоклетиан перешел его… Вы оба отложили свои триумфы во имя новых побед; вы всегда стремитесь к еще величайшему». Значительно меньшие достижения так же смело раздувались. По случаю встречи 291 г., когда Диоклетиан примчался в Милан с востока, а Максимиан в разгар зимы пересек Альпы, Мамертин провозглашал: «Тому, кто не путешествовал с вами, легко поверить, что Солнце и Луна одолжили вам дневную и ночную колесницы. Могущество вашего величия уберегло вас от мороза. Нежные весенние зефиры и солнечное тепло сопутствовали вам там, где до сих пор все укрыто льдом. Презираю тебя, Ганнибал, прошедший через Альпы!» В связи с этим цветистым образом следует заметить, что годы правления этих императоров были отмечены неожиданным плодородием почвы. За несколько лет до того поэт Кальпурний Сикул в еще более явном буколическом тоне воспевал цезаря Нумериана (в восьмой или четвертой эклоге): в его присутствии леса благоговейно смолкали, ягнята веселей резвились, овечье руно делалось пышнее, а молоко – обильнее, поля и сады начинали буйно цвести, ибо внутри его смертной оболочки скрывался бог и, может быть, сам верховный Юпитер.

Образованного цезаря Констанция Хлора оратор Евмений воспевал более утонченно. Так, он говорит, что галльское юношество непременно должно созерцать огромную карту мира, нарисованную на стене в отенском здании, расположенном между храмом Аполлона и Капитолием с его святилищем Минервы. «…Пусть они представляют себе то Египет, очнувшийся от своего безумия под твоим милостивым правлением, Диоклетиан Август, то мавров, сраженных твоими молниями, о непобедимый Максимиан, то Батавию и Бретань, под твоей десницей снова возносящих свою главу из лесных дебрей и топей, о владыка Констанций, то тебя, цезарь Максимиан, попирающего ногами персидские луки и колчаны. Теперь мы можем с радостью созерцать картину мира, именно теперь, когда мы не видим на ней ни одной земли, принадлежащей чужестранцам». За вдохновенное описание золотого века мы прощаем оратору все его символические ухищрения, которые он изобретает ради восхваления самой системы правления четырех. Он прозревает в числе четырех основной принцип космического порядка, проявляющийся в наличии четырех стихий, четырех времен года, даже четырех континентов. Не случайно искупительная жертва совершается по прошествии четырех лет; в небесах четверка лошадей мчит колесницу солнца; а двум великим небесным светильникам, солнцу и луне, сопутствуют два меньших светоча – утренняя и вечерняя звезда. Если где-нибудь в Галлии раскопают мозаику, в которой все эти образы объединятся в стройную художественную композицию, в этом не будет ничего удивительного. Изобразительное искусство и риторика часто прибегали к схожим средствам для решения подобных задач. Евмений, к слову, отличался от прочих панегиристов не только тактом и талантом; мы видим в нем честного патриота, который льстит не ради личной выгоды. Здесь, как и в тысяче других случаев, суд историка должен определить, в какой степени на отдельного человека повлияли эпоха и окружение, а что он совершал по собственной воле.

Стали ли при дворе Диоклетиана изъясняться подобострастнее, наводнили ли речь льстивые фразы – этого мы не знаем. В любом случае требования церемониала, поскольку они относились к особе императора, оставались довольно-таки простыми и невинными. Конечно, они не идут ни в какое сравнение с дворцовой процедурой в поздней Византии, где в X веке император Константин Багрянородный был вынужден сам исполнять обязанности гофмейстера и составил систематический трактат, дабы современникам и потомкам дать направление в запутаннейшем лабиринте священных обычаев, узам которых, после того как церковный и дворцовый церемониал переплелись и обогатили один другой, постепенно подчинялись блаженные, любимые Богом автократоры.

Если, начинаясь от трона, иерархичность титулов и чинов постепенно пронизала все римское общество, вина за это лежит не только на Диоклетиане. Это был неизбежный результат окостенения, охватившего античный мир. Долгое время управление строилось почти исключительно по военному образцу. Такой режим всегда моделирует государственный механизм по своему подобию; основа его – субординация, и общество должно подчиниться системе чинов и степеней, со зримыми и четкими границами уровней. Многие организации такого рода, создание которых приписывается Диоклетиану, с тем же успехом могли быть учреждены его предшественниками. Полное преображение государства осуществилось только при Константине.

Диоклетиан значительно увеличил число чиновников. Это бремя умножили не столько четыре двора, сколько четыре управляющих аппарата. Согласно Лактанцию, Диоклетиан подлежал следующим страшным обвинениям: «Он назначил даже трех соучастников своего правления, поделив мир на четыре части и увеличив войско, так как каждый из них стремился иметь значительно больше воинов, чем было у прежних принцепсов, руководивших государством в одиночку. Число взимающих настолько стало превышать число дающих, что колоны, разоренные непомерными повинностями, забрасывали поля, и хозяйства превращались в леса. А чтобы разоренные были исполнены страхом, провинции также были без толку разрезаны на куски. Множество чиновников и должностных лиц стали править в отдельных областях и чуть ли не в городах так же, как и многочисленные казначеи, магистры и викарии префектур. Из-за них всех частные дела стали чрезвычайно редкими, а частыми только лишь штрафы и проскрипции, бесчисленные же повинностные дела даже не частыми, а постоянными, и в том, что касалось податей [царило], невыносимое беззаконие». Диоклетиан, кроме того, скопил неограниченные богатства.

Теперь стоит выслушать христианина, который со своей стороны не менее пристрастен, чем Лактанций. Вот что говорит Евсевий: «Какими словами описать изобильные и благословенные времена перед началом гонений, когда императоры дарили нас миром и дружбой, и празднование двадцатилетнего срока их правления проходило в совершенном спокойствии, с торжествами, зрелищами и пиршествами». Нельзя ли хотя бы частично снять обвинения Лактанция?

Рост армии при Диоклетиане был абсолютно необходим, ибо, как будет видно, он должен был вырвать пол-империи из рук узурпаторов и варваров. Какая сила требовалась для этого, никто не может судить лучше его. Касательно объемов роста численности войск сведениями мы не располагаем; кто хочет, может поверить сочинителю, утверждавшему, что армия Диоклетиана более чем в четыре раза превосходила армию Аврелиана и Проба.

Теперь разберем обвинение в стяжательстве, обвинение, которого не избежал ни один властитель. Многие правители действительно собирали огромные запасы драгоценного металла, ошибочно веря в его абсолютную ценность, и не могли заставить себя вовремя и с пользой его потратить. Восточные деспотии в особенно сильной степени заражены этой болезнью, и подданные следуют примеру своего деспота и зарывают в землю каждую серебряную мелочь. Но вряд ли действия Диоклетиана можно объяснить скупостью. Расходы на восстановление и перестройку раздробленной империи явно были слишком велики, чтобы еще какой-то неестественно огромный излишек оставался в виде сокровищ. Одни только требования обороны границ, крепости, протянувшиеся от Нидерландов до Красного моря, вместе с их гарнизонами, уже делали невозможным наличие какого бы то ни было излишка даже в поздний и более мирный период правления Диоклетиана.

В то время империи приходилось напрягать все силы, а когда цели столь грандиозные достигаются настолько успешно, как это в целом было в случае Диоклетиана, правителя можно избавить, по крайней мере, от заурядного обвинения, что он мучил людей только затем, чтобы присвоить себе их золото и серебро. Бесчисленные здания, им построенные, в самом деле могут вызвать подозрения в расточительности, но основное их количество представляло собой, по-видимому, политические дары конкретным городам, с помощью которых можно было уменьшить нужды гарнизонов. По сравнению с действительно расточительным строительством Константина подобного рода расходы Диоклетиана незначительны. Дворец в Салонах занимает большую площадь, это правда, но отдельные его комнаты не примечательны ни высотой, ни объемом и не могут сравниться с гигантскими залами римских бань. Очень возможно, что при восстановлении Никомедии производились некоторые конфискации, как это было, когда основывали города правители периода эллинизма, и как это еще будет, когда начнется восстановление Византия; но полагать, что Диоклетиан возлагал все столичные расходы на первого встречного владельца ухоженного поместья и симпатичного домика, может только очень легковерный человек. Весьма печально, что многие процветавшие люди были разорены из-за жестокой нужды в деньгах; но это, конечно, дело рук жестоких чиновников, от которых правительство страдало задолго до времен Диоклетиана.

Новое деление империи на сто одну провинцию и двенадцать диоцезов, разумеется, не было бы им проведено без достаточных оснований, да и число должностных лиц не возросло бы без нужды. Сам Диоклетиан был самым трудолюбивым магистратом в своей империи. Помимо военных походов, он постоянно в спешке ездил с места на место, везде принимая необходимые решения. Его перемещения в 293–294 гг., например, могут быть описаны почти неделя за неделей и день за днем по датировке его рескриптов. Своды законов содержат более тысячи двухсот его рескриптов по предметам частного права. Причина нового разделения империи на меньшие провинции и увеличения числа чиновников, вероятно, состоит в том, что существовавший аппарат казался императору несовершенным и он считал необходимым добиться более строгого государственного контроля и лучшего исполнения приказов. Он мог работать только с тем материалом, который имелся под руками, и никто не знал лучше, чем он, насколько неудовлетворителен был этот материал. В любом случае различия между провинциями оказались стерты в пользу единообразного управления. То, что начал Диоклетиан, Константин завершил и усовершенствовал.

Все согласятся, что римская финансовая система в целом была угнетена и несовершенна, и нет оснований предполагать, что Диоклетиан обладал необходимыми для подъема национальной экономики сверхъестественными способностями; достойнейшие из императоров таковыми не обладали. Положение современных нам великих европейских наций наглядно демонстрирует, какой длительный период времени должен пройти между осознанием недостатков финансовой системы и избавлением от них. Но то свидетельство, которое старший Аврелий Виктор, один из наиболее честных критиков Диоклетиана, выдвигает против него в качестве особого обвинения, с тем же успехом может говорить в его пользу. В тексте, к сожалению испорченном и неясном, сказано, что часть Италии была подвергнута обложению некими общими налогами и повинностями (репзюпез); «при имевшихся ограничениях» это было еще терпимо, но в VI столетии это повлекло за собой распад страны. Каковы бы ни были эти налоги, в любом случае было только справедливо заставить Италию нести вместе со всеми бремя империи, раз она не могла уже спасти страну и править ею.

Что касается критики римской финансовой системы в целом, следует обратиться к специальным исследованиям этого вопроса; однако один частный момент все-таки необходимо здесь затронуть. Под 302 г. разные анналы сообщают, что «императоры в это время приказали, чтобы было подешевевшие», то есть Диоклетиан установил потолок цен на пищевые продукты. Согласно господствующему ныне взгляду, нет более опасной экономической меры, чем установление максимальных цен; их поддержание обеспечивает бесперебойную работу гильотины, как показывает поучительный пример французского Национального конвента. Применение данной меры может быть вызвано или чрезвычайной и отчаянной необходимостью, или полным пренебрежением к подлинному содержанию понятий стоимости и цены. Результаты не заставят себя ждать. Товары станут скрывать, невзирая на запрет, они вздорожают, и, прежде чем закон будет отменен, бесчисленные продавцы подвергнутся смертной казни.

Достоверное свидетельство о происходившем сохранила надпись из Стратоникеи, воспроизводящая эдикт целиком вместе с несколькими сотнями цен (местами нечитаемая и трудная для истолкования). В преамбуле императоры высказываются приблизительно так: «Цена вещей, покупаемых на рынках или привозимых в города, настолько превосходит все границы, что безмерную алчность не могут сдержать ни богатые урожаи, ни изобилие товаров. <…> Беспринципная жадность проявляет себя везде, где бы ни проходили наши армии, повинуясь велениям общественного блага, не только в деревнях и городах, но и на дорогах; в результате цены возрастают не только в четверо и даже не в восемь раз, но превышают любые средства. Часто одна-единственная покупка поглощает весь заработок солдата со всеми нашими премиями. <…> Наш указ положит меру и предел этой алчности». Следуют обещания строжайших наказаний всем, кто преступит закон.

Соображения, вынудившие правителей решиться на этот шаг, не менее загадочны, чем содержание закона. Простейшее объяснение состоит в том, что некая группа спекулянтов на востоке спровоцировала резкий скачок цен на продукты первой необходимости, что от этого скачка пострадали все и что тяжесть положения армии уже означала реальную и крупную опасность. Преобладающая часть дохода империи поступала натурой, но, тем не менее, не представлялось возможным сделать достаточные запасы, доступные в нужный момент каждому отдельному гарнизону. Когда было принято решение исправить ситуацию, наверное, в спешке или в минуту эмоционального всплеска, нововведение захватило все сословия и все товары, причем городскому населению было оказано некоторое послабление.

Дощечки с текстом являют собой документ чрезвычайной важности, ибо они сохранили для нас официальное свидетельство о сравнительной стоимости товаров и услуг по отношению друг к другу. Пересчет конкретных цен на деньги, имеющие хождение в настоящее время, представляет собой значительно большую сложность. Ученые пока не пришли к согласию в вопросе о стоимости денежной единицы, обозначенной в эдикте звездочкой; некоторые считают, что это серебряный денарий, другие – что медный. Если монета серебряная, цены выглядят чудовищно; если медная, они не слишком отличаются от наших. Поэтому медь как материал более вероятна, конечно, если наши предположения о весе и мерах справедливы. Принимая в качестве единицы медный денарий, получаем следующие основные расценки. Фиксированная заработная плата несколько ниже, чем средний уровень, наблюдавшийся во Франции три десятилетия назад (1820 г.), в пересчете она равна 1,25 франка. Сельские работники получали 65сантимов в день; каменщики, плотники, кузнецы, пекари, обжигальщики извести – 1,25 франка; погонщики мулов, пастухи, водоносы, чистильщики одежды и им подобные – питание и от 50 до 65 сантимов. Что касается учителей, раеdagogus (в строгом смысле слова, первое значение этого слова – слуга, приставленный к ребенку для надзора и сопровождения (греч.)) получал ежемесячно 1,25 франка за каждого подопечного, как и учителя чтения и письма; учителя арифметики и скорописи брали 1,90 франка; преподаватель греческого языка и литературы – 5 франков, столько же – преподаватели латинского языка и геометрии. Цены на обувь были таковы: для крестьян и возчиков – Ъ франка; для солдат – 2,50 франка; для патрициев – 3,75 франка; для женщин – 1,50. Естественно, были отклонения в зависимости от качества обуви и искусства мастера. Цены на мясо за один римский фунт в 12 унций: говядина и баранина – около 28 сантимов; мясо молодого барашка и свинина – около 35 сантимов; не будем упоминать разнообразные колбасы, подробно перечисленные в списке, и особые деликатесные кушанья. Обычное вино, считая sextarius (секстарий – мера жидкостей и сыпучих тел, равная 0,547 л) за пол-литра, было несколько дешевле, чем сейчас, а именно стоило 20 сантимов. Выдержанное вино лучшего качества стоило 60 сантимов; благородные италийские вина, включая сабинское и фалернское – 75 сантимов. Пиво шло за 60 сантимов, а более дешевая его разновидность – за 5 сантимов. Эти цифры, взятые из расчетов Дюро де ла Маля, без сомнения, занижены, но они демонстрируют истинное соотношение расценок. К несчастью, не приведена цена на пшеницу, являющаяся опорным показателем. В эдикте, без сомнения, даны самые высокие цены, так как изначально требовать их снижения было бы бессмысленно; нас не должно обманывать утверждение Идейских хроник, что «императоры… приказали, чтобы цены снизились».

Из всех нововведений Диоклетиана установление потолка цен, возможно, подлежит наиболее острой критике. На сей раз привычка полностью опираться на государственные средства принуждения подвела его; однако нельзя забывать о благих намерениях императора. О них свидетельствуют новые налоговые списки, которые он велел составить по всей империи в последний год своего правления (305 г.). Наш источник сообщает, что «он повелел измерить земли и утяжелить бремя налогов», но, очевидно, Диоклетиан хотел не просто увеличить сборы, но распределить их тяжесть более справедливо.

В целом правление Диоклетиана должно рассматриваться как одно из лучших и наиболее милосердных, какие когда-либо знала империя. Если относиться к нему без предубеждения, которое вызывают ужасные картины гонений на христиан и искаженные и преувеличенные описания Лактанция, то черты великого правителя предстанут перед нами в совершенно ином свете. Современник, посвятивший ему свой труд, не может рассматриваться как беспристрастный свидетель; тем не менее следует упомянуть, что, согласно биографу Марка Аврелия в «Historia Augusta», Марк был образцом для Диоклетиана в том, что касалось нравственности, поведения и милосердия, и его образ занимал важное место в домашнем культе императора. Более поздний автор также заслуживает цитаты. Старший Аврелий Виктор, который отнюдь не закрывал глаза на отрицательные качества Диоклетиана и был даже настроен враждебно к нему в вопросе о полиции, говорит: «Он хотел быть для всех господином, но был отцом родным; достоверно установлено, что этот мудрый человек хотел доказать, что грозные дела тяготят гораздо больше, чем ненавистные имена». И чуть дальше, после перечисления войн, которые он вел: «С не меньшей заботой была урегулирована справедливейшими законами и гражданская служба… Наряду с этим много внимания и забот было уделено снабжению столицы продовольствием и благосостоянию плательщиков податей; повышению нравственности содействовали продвижение вперед людей честных и наказания, налагаемые на преступников». И наконец, в связи с отречением, Виктор заключает: «Хотя люди судят об этом по-разному и правду нам узнать невозможно, нам все же кажется, что его возвращение к частной жизни и отказ от честолюбия свидетельствуют о выдающемся характере».

Кроме того, этот полновластный правитель, силой отобравший свою страну у узурпаторов, оказался достаточно великодушен, чтобы покончить с политическим шпионажем. По-видимому, он полагал, что столь надежно защитил свою власть, разделив ее с другими, что уже не нуждается в подобных услугах. Во всяком случае, политической разведкой в то время занималось такое учреждение, которое само по себе представляло опасность для власти. Изначально frumentarii (интендант по продовольствию (лат.)) занимались снабжением армий; позднее они стали связными, и наконец им стали поручать передавать и выполнять разные сомнительные приказы. Они выродились в клику, которая, сочиняя ложные обвинения и угрожая ложными обвинениями, шантажировала наиболее уважаемых граждан, большей частью жителей отдаленных провинций. О них не так много известно, но можно предположить, что они совершали свои преступления с огромным размахом. Это была банда негодяев, имевших протекцию в верхах, каждый из которых покрывал и поддерживал другого, подслушивал и использовал в своих целях любой мало-мальски подозрительный каприз императоров; и еще они с высоты своего положения терроризировали древние почтенные рода в Галлии, Испании, Сирии и заставляли их жертвовать всем, чтобы не быть разоблаченными как участники воображаемого заговора. При Константине, хотя он все время выказывал свою ненависть к наушникам, все это возродилось, но уже под другим именем. Презренную роль приняли управители императорских перевозок, назвавшиеся аgentes in rebus или veredarii.

В прочих отношениях деспотии римских императоров не было свойственно то болезненное внимание к мелочам, – когда регламентируется каждая деталь, в том числе и культурной жизни страны, – которое так портит современное государство. Власть императоров, столь ненавидимых за то, что они пренебрегали судьбой отдельной личности, что взимали жестокие налоги, что не могли толком обеспечить общественную безопасность, – эта власть вынуждена была заниматься лишь самыми насущными вопросами, оставив в покое провинции, которые некогда подчинила, залив их кровью. С другой стороны, правительство часто не вмешивалось в их дела даже тогда, когда имело такую возможность. Таким образом, неизбежно сохранялись и умножались не только местные, но и сословные различия. В число аристократов, освобожденных от налогов, входили, в частности, сенаторские рода, учителя и врачи, назначенные государством, и некоторые другие категории населения, к которым отнесли в конце концов и христианских священников. Нечего было и думать о новой, жизнеспособной организации управления; даже такой правитель, как Диоклетиан, мог надеяться лишь сохранить прежние границы империи и постепенно изжить нарушения внутри них.