Текст книги "Огненный плен"

Автор книги: Вячеслав Денисов

Он даже не ответил мне. Подозвав одного из своих, он стал что-то шептать ему на ухо. Видимо, советовал подготовить начальство к приему важного гостя.

На балконе я отдышался, перемахнул через перила и, слыша крик в комнате – «Куда, тварь?!», перевалился. Качнувшись, я занес тело на этаж ниже и свалился на чужой балкон.

– Номер триста два! – послышалось этажом ниже.

Прыгая через кровать, на которой занимались любовью, – занимались – именно в прошедшем времени, потому что с моим появлением заниматься любовью они перестали, – я зацепился ногой за одеяло и с высоты кровати рухнул на пол. Приземление на паркет было так неожиданно и мощно, что я задохнулся. Воздух выбило из моих легких, но меня это не остановило.

Метнувшись в прихожую, я распахнул дверь и увидел в конце коридора мчащегося к номеру чекиста. Того, кому на ухо нашептывались инструкции.

Если бы я жил в «Москве» хотя бы пару раз в месяц, я знал бы точно, куда бежать. Сейчас же я оказался в роли человека, который может метнуться в любую сторону и там оказаться в ловушке.

Тем не менее нужно было что-то делать.

– Стой, сука!..

Меня это подбодрило. За последние два года это слово в свой адрес я слышал несколько тысяч раз. Иногда я даже машинально поворачиваю голову в ту сторону, откуда оно доносится. Выработался рефлекс за годы: где звучит «сука» – там опасность.

Я ошибся или в руке у него действительно «ТТ»?..

На дороге оказался сотрудник гостиницы – я оттолкнул его в сторону, не сбавляя скорости… Какой-то глухой стук, что-то зазвенело… Он держал в руках что-то, и я даже не заметил что.

Сейчас можно ставить себе диагноз – симпатоадреналовый криз. Сердце готово выскочить из груди, в голове жар. Что делать?..

Что делать?!

Как загнанный в угол барсук, я стал вертеть головой в тупике коридора. Лестница – нет! Туда – нельзя! Меня собьют с ног. Бегущий человек – раздражитель, первая реакция – задержать. Бегущий следом мгновенно получает статус положительного героя. Так было всегда.

Чекист появился из-за угла и опустил руку с пистолетом, остановился. Мы оба понимали, что погоня окончена.

Опустив голову, я пошел к стене. К той, где висела репродукция видов столицы времен начала династии Романовых…

– Ну что, дружок… – задыхаясь от непривычного бега, просвистел легкими мой преследователь. – Финита ля комедия…

Я посмотрел в его глаза. Ни капли разума. Видит ли он то же самое в моих?

 
Лагерь. Я не хочу туда. Я был в лагере.
Оттолкнувшись от стены, я в четыре шага пересек коридор…
Слышал грохот рамы, чувствовал, как осколки стекла вспарывают мою кожу. Я молил лишь об одном – только не глаза.
Ударившись правой ногой о раму, я вылетел наружу. Третий этаж гостиницы, сколько ж это в метрах?..
Первое прикосновение спины к чему-то твердому я принял за удар об асфальт. Где заканчивался тот коридор? Бежал я в правое крыло или в левое? Я не соображал.
И асфальт вдруг провалился. Ощущение, что я проваливаюсь без суда и следствия сразу в преисподнюю, бодрости духа мне не добавило.
Но я на самом деле летел вниз. Правда, всего одно мгновение.
Разломав кузов и врезавшись в мешки с мукой, я услышал хруст позвонков и ослеп в одно мгновение.
Из пробоины грузовика, из щелей в его борту и открытой задней части кузова после моего падения вылетели снопы мучной пыли. Я представил, как это выглядело, когда, кряхтя и задыхаясь от динамического удара, вываливался наружу. Пятна белого цвета, медленно намокая и превращаясь в серое тесто, покрывали асфальт вокруг «АМО» на добрых десять метров. В воздухе стояла мучная завеса. Кто-то кричал.
Я слышал женский визг…
Скидывая на ходу пиджак и смахивая мучную пыль с ресниц, я, пригибаясь, кривой стежкой побежал по улице…
 

– Там мука была, товарищи, там была мука! – слышал я чей-то перепуганный голос. – Я вез муку, не взрывчатку!..

Водитель, понятно…

Сбавив шаг, я свернул во дворы. Сдернул с веревки почти сухую черную рубашку, так же – с треском ломаемых прищепок – сорвал и брюки. Перебежал двор и снова оказался на большой улице.

На какой?

Ветерок шевельнул мои волосы, но мозги не посвежели ни на йоту. Я совершенно не соображал, где нахожусь. Мне нужно принять водки и успокоиться. И переодеться. Черт возьми…

Нырнув в подвал, я завел руки в луч бьющего из оконца света и расставил пальцы. Они дрожали.

Переложив паспорт и деньги в карманы новых своих брюк, я скинул рубашку. Руки на ощупь – словно я только что подержал в ладонях сухой песок.

«Мяу-у!»

– Тебя тут только не хватало, – пробормотал я, стирая рубашкой муку с лица.

Покрутив напоследок туловищем, я выяснил для себя, что порезы – ерунда, кровь уже почти перестала сочиться, на черном сукровица будет незаметна. Ушибы есть, но коль скоро я хожу и матерюсь не от боли, а от досады, они незначительны.

Уже на выходе со мной что-то случилось. Меня вдруг поразил приступ хохота. Я вспомнил, как упал на муку.

Чарли Чаплин, не хочешь ли купить у меня этот эпизод?

Я шел по улице и смеялся. Люди шли мимо и не понимали меня. Они отходили в сторону, и через минуту веселой прогулки я вдруг понял, отчего они так пугливы. Я шатался и смеялся. В рубашке в сентябре. От таких стараются держаться подальше. Пьяные и веселые в Москве, в 43-м, либо бандиты, либо сумасшедшие. Вот так можно снова оказаться под колпаком…

У витрины я остановился. На меня из нее смотрел незнакомый человек с седой шевелюрой и впалыми глазами. Я не знал его. Даже если половину седины смыть под душем – мука, я все равно был не знаком с этим мужчиной.

Сглотнув комок, я вспомнил, какие обстоятельства мне сопутствуют, и заторопился по улице. Это был Охотный Ряд…

//– * * * -//

И сейчас, лежа на полу грузовика, не видя ничего и чувствуя на голове ногу Тени, я думал о том, что могу понять Тень. Наверное, он получил тогда большую взбучку. И дело приняло серьезный оборот, коль скоро ищут именно Касардина, а не подозрительное лицо. Держать ногу на голове такого мерзавца – как приятно это, наверное… Полное ощущение виктории и следующего за ней всевластия.

Большие дела всегда начинаются с малого. Государственные перевороты, политические изыски, приводящие к державному могуществу, непременно начинаются с этого – ноги необразованного, наделенного властью человека, стоящей на голове того, кто выпадает из схемы, придуманной хозяином.

Дела государственной важности и убийства не относящихся к этому людей всегда были неотделимы друг от друга.

Кровь сочится из разбитого носа, тепло сливается на мою щеку, и это крошечное ощущение уюта – тепла среди сырости и совершенно немыслимого моего положения – становится причиной моих новых воспоминаний…

Я помню свою поездку в США в середине 30-х. Восхождение Хью Лонга на вершину политического Олимпа было воистину фантастическим. Обычный фермер за год превратился в видного политического деятеля. Сначала – губернатор, он совсем скоро стал сенатором, и уже никто не сомневался в том, что, проснувшись завтра, получит под дверь газету с новостью о решении Лонга вступить в предвыборную борьбу с Рузвельтом за право находиться в Белом доме.

Мой визит в Америку в качестве члена делегации советских хирургов по обмену опытом в Нью-Йорк совпал с апогеем борьбы Лонга с Рузвельтом. Так или иначе, находясь то на одной вечеринке, то на другой, мы становились свидетелями неординарного поведения Лонга. Для меня, выросшего в царской России и потом продолжившего жизнь в советской, выходки этого человека, который мог стать главой Соединенных Штатов, были немыслимы.

Я был свидетелем, как его выступление по радио могло заставить город встать в полном смысле слова. Статистика тех лет утверждала, что более тридцати миллионов американцев выходили на улицу и слушали выступления Лонга по радио.

На одной из вечеринок, куда мы были приглашены группой врачей из Нью-Йорка, я увидел этого человека своими глазами. Дело было в разгар избирательной кампании, и надо же было так случиться, что именно в этом клубе Лонгу предстояло встретиться со своим конкурентом. Такому нечасто приходится становиться свидетелем, и я, предвкушая, ждал. Но до дебатов не дошло. На самом входе Хью Пирс Лонг, столкнувшись с противником, расстегнул ширинку, вынул член и стал мочиться на брюки политического конкурента. То, что я слышал при этом из его уст, отбивало само желание с ним соперничать.

– Вы – стенка, которую я обязательно подвину.

И на глазах всех его противник отступил. И тут же ушел из клуба.

Что-то подсказывало мне, что жить Лонгу оставалось недолго. В 1935-м Рузвельт потребовал у своей команды данные о возможностях и политическом влиянии Лонга. Отчет ему принесли быстро, и в нем значилось, что последний в состоянии собрать около семи миллионов голосов. Для входа в Белый дом этого было, конечно, недостаточно, но вполне хватило бы для того, чтобы заказать туда вход и Рузвельту.

Вечером восьмого сентября 1935 года к Лонгу в палате представителей штата Луизиана, в городе Батон-Руже, подошел молодой человек. Промолвив несколько слов, он вынул из кармана крошечный пистолет и нажал на спуск.

Последние слова истекающего кровью Лонга были: «Почему он стрелял в меня?..»

Ошеломленные охранники набросились на убийцу, последний попытался выстрелить еще раз, но безрезультатно: его пистолет дал осечку.

Судьба убийцы была заведомо известна. Над ним устроили самосуд, и после вскрытия стало ясно, что он получил почти шестьдесят ранений…

Почему я помню все это и откуда я это все знаю?

Убийцей Хью Лонга оказался врач, с которым я довольно долго, в течение трех часов, беседовал во время командировки. Шестого сентября мы с Карлом Уэйсом разговаривали о способах сращивания костей, а спустя два дня он выстрелил в Лонга. Одной из предположительных причин, почему Уэйс это сделал, было желание отомстить всесильному губернатору за преследования, которым подвергался его близкий родственник. Но ничто не существует в одиночестве. Особенно – причины убийства. А потому есть и другая причина, которая также находится в статусе предположения. Лонга прикончил совсем не Уэйс, а один из охранников Лонга. С охраной иногда можно договориться. Когда не договариваются, охрану убивают. Кому нужны свидетели? Кто заказал? – хороший вопрос. Надеюсь, Рузвельт сейчас спит спокойно и совесть его чиста.

Я помню Уэйса. Его любили девчонки. Его нельзя было не любить. Он был слишком добр для этого и по-хорошему импульсивен. Как-то не укладывается в моей голове Карл Уэйс, стреляющий в Лонга.

Зато хорошо укладывается неврастеник Николаев, стреляющий в Кострикова. Впрочем, это для меня покойный – Костриков. А для остальных – вождь ленинградских чекистов Сергей Миронович Киров. Партийные клички в карты больных не заносятся.

 
А еще хорошо укладывается на голову, думающую об этом, ботинок чекиста.
Больше ждать нельзя. Еще два поворота и – Лубянка.
Вынув из кармана складной нож, я распрямил его. Заниматься этим можно было – раскрывать нож и складывать – всю дорогу. Темень такая, что не видно и поднесенной к лицу ладони.
Когда человек в постоянном стрессе, когда, лежа в постели на третьем этаже, просыпается от шороха мышей в подвале, когда в любой момент, не смахивая сон с лица, готов встать и уйти, процесс размышления над способом сохранения жизни следует одновременно с процессом размышления о пирожных или Лонге. И никогда эти пути не пересекаются. Беглец всегда думает в нескольких направлениях. И настигают его именно в тот момент, когда направления пересекаются.
Коротко замахнувшись, я вонзил нож по самую рукоятку в икру чекиста. Дикий крик, последовавший за этим, оглушил всех, кроме меня. Глушит, когда неожиданно, я был к этому готов.
Вскочив и ориентируясь на красную точку папиросы второй Тени, я с размаху ударил кулаком чуть выше этой точки.
Рассыпавшиеся по всему кузову искры и упавший на пол окурок подсказали мне, что удар нанесен правильно.
Схватившись рукой за дощатый, дрожащий бортик, я перемахнул через него.
Приземлился удачно. Лишь швырнуло в сторону уходящего «АМО» – силой инерции…. Перекатившись три или четыре раза, я вскочил на ноги и огляделся.
Еще через минуту я мчался через дворы. В сорок лет это не так просто.
…Где я?
Разлепив веки, я осмотрелся. Рассвет еще не поборол ночь, но приближение его чувствовалось во всем – в предутреннем молчании города, в торопливых шагах возвращающейся с охоты кошки…
Я потрогал лицо. К ссадинам сорок первого года добавились несколько новых.
Побег из «Москвы», ночь, грузовик… нога одноглазого на моей голове…
Я опять изгой.
Но где же я?
Выбравшись из подвала, одного из немногих в Москве, что не использовались под бомбоубежище, я выглянул из-за косяка на улицу. Ага… Мясницкая. Эка куда занесло… Но не Лубянка – и то хорошо.
Вид был отвратителен. Москвичи в эту погоду в грязных брюках и рубашках не ходят. Либо ты военный, либо москвич. Все, кто одет не по этой моде, – в НКВД, пожалуйста… В кармане оставалось немного денег, но что они ночью?
Эх, где старые добрые таксомоторы и трамвайчики с вечно настороженными кондукторами?
Словно вор, я стал пробираться вдоль домов.
Сбавляя шаг, я уходил все дальше и вспоминал, как 1 декабря тридцать четвертого года в присутствии седого и троих чекистов подписал в Смольном два документа. Первый свидетельствовал о том, что смерть Кирова наступила от огнестрельного ранения в голову. Второй указывал на меня как на очевидца выстрела, послужившего причиной того самого ранения. Я шел по коридору. Навстречу – Киров. Вождь ленинградских чекистов уже входил в кабинет, как сзади к нему подошел, «как было позже установлено», Николаев и произвел выстрел из револьвера в затылок Кирову.
Я должен был помнить только это. И даже оставаясь один в комнате, самому себе рассказывать эту историю именно так.
Семь лет об этом никто не вспоминал. Но в июле сорок первого года я был неожиданно снят с передовой и доставлен в Умань для «разговора» с прибывшим сотрудником НКВД…
 
 
Часть I
Пощады не будет
В первые недели войны группа немецких армий «Юг», вламываясь на территорию СССР с запада, заняла Львов, а после и Тернополь с Житомиром. Пала Винница. Под Луцком – Ровно – Бродами были разбиты механизированные корпуса нашей армии. Юго-Западный фронт дал трещину, срастить которую было уже нечем.
Разбитые мехкорпуса из состава Юго-Западного фронта – а их было шесть – атаковали силы надвигающейся махины, но были смяты. Несмотря на превосходство в численности техники и живой силы, атаки не принесли и крупицы той пользы, на которую рассчитывало командование. К двадцать девятому июня сражение было завершено и фронт сдвинулся на восток.
Десятого июля командование частями Красной армии на юго-западном направлении, где я находился в составе 9-го отдельного санитарного батальона, было передано Буденному. Об этом было заявлено повсеместно и торжественно, видимо, для поднятия боевого духа. Но продемонстрировать свое умение военачальника знаменитому командарму не удалось. Едва он приступил к управлению войсками общей численностью в полтора миллиона человек, сосредоточенных под Уманью и Киевом, как Первая танковая группа под командованием Клейста вклинилась между группировками и заняла Бердичев и Казатин.
Вокруг Умани медленно образовывалось кольцо. Нежданно-негаданно – и для Буденного, наверное, – немецкие войска оказались на севере от Умани. Беспомощность Буденного как командующего привела к тому, что почти в то же самое время, не встречая никаких препятствий, Семнадцатая армия вермахта под командованием генерала Штюльпнагеля зашла под Умань с юга. Через несколько дней пришла информация, что помимо Семнадцатой армии на восток двигается и Одиннадцатая армия генерала Шоберта.
Я не знаю, о чем думал Буденный. Не мое это дело – фронтом командовать. Медсанбат, где я не успевал ампутировать руки и ноги переполнявших лазарет бойцов, трещал по швам. Раненых складывали просто на земле дожидаться своей очереди. Очень часто, когда сестра докладывала мне о ранении и санитары укладывали больного на стол, он был уже мертв.
Второго августа группа Клейста соединилась с Семнадцатой армией Штюльпнагеля и замкнула окружение. На следующие сутки это кольцо было усилено вторым – Шестнадцатая танковая дивизия и Венгерский корпус закрыли все щели, через которые можно было выскользнуть хотя бы одному бойцу.
Восьмого августа части Красной армии прекратили сопротивление.
Двадцать дивизий Шестой и Двенадцатой армий из состава Южного фронта и их командармы Музыченко и Понеделин оказались в плену. В плен попали комкоры Огурцов, Кириллов, Снегов, Соколов…
Тысячи советских бойцов и командиров были пленены и загнаны, как скот, в приготовленный на территории карьера лагерь.
«Уманская яма» – имя ему.
Но тридцать первого июля, за два дня до полного окружения, меня сняли с передовой и вывезли в Умань, еще находившуюся на территории, занятой Красной армией…
//– * * * -//
В наглухо задраенной палатке, словно это было условием полной дезинфекции, я резал пилой кость у находящегося под наркозом бойца, когда среди воплей раненых и грохота орудий за спиной послышалось:
 

– Касардин!.. Товарищ военврач Касардин!

– Что? – отозвался я, сбрасывая со стола отчлененную ногу.

– Вас срочно вызывает начальник санбата!

Я обернулся. В палатке стоял боец. Еще живой. Как пришел, так и вошел – с винтовкой.

– Пошел вон отсюда!..

– Товарищ Касардин, ранение в брюшную полость, осколочное… – кричала сестра. – Летальный исход через несколько минут…

– Следующего!

– Пулевое ранение в голову, касательное, поражение глазного яблока, раздробление надбровной дуги!

– На стол!..

Я перевязывал орущего как под ножом, находящегося в панике танкиста. Угораздило же его высунуть голову в этот момент… Хотя угораздило бы в следующий – снесло голову.

– Из какой части, военный? – шутливо-свирепо поинтересовался я, чтобы хоть как-то прервать его непрерывный крик. Иногда больной демонстрирует чудеса спирометрии – он способен кричать минуту на одном дыхании.

 
Разрыв снаряда.
На палатку посыпались комья земли.
 

– Они рядом!.. – заорал кто-то слева от меня, на полу. – Увезите нас отсюда, пожалуйста, увезите!..

– Из Четвертого мехкорпуса! – прокричал, хрипя, танкист. – Они смяли нас, понимаете, доктор, смяли!..

Разрыв. Осколок свистнул, и я машинально поднял голову. Верх палатки словно был вспорот бритвой. Через мгновение в этот идеальный по меркам хирурга разрез посыпался песок.

– Заделайте порез, быстрее! – зарычал я, видя, как мои инструменты покрываются пылью. Кто-то метнулся с заранее приготовленной иглой. В наскоро заметанных швах была вся палатка. Еще сутки назад ее просто потряхивало так, что скальпели слетали с дерматиновой скатерти. Еще пара часов – и швы расползутся и останется один остов.

– Они смяли нас, раздавили, как гражданскую колонну!..

– Товарищ Касардин!..

Взрыв.

Через мгновение к столу санитары подтащили того, кто звал, – молоденького бойца. Уже без винтовки. Но с вывалившимися сизыми внутренностями. Мальчишка смотрел на них с изумлением, словно спрашивая: «Это чье?»

– На стол!..

Едва успели стащить танкиста.

Крики терзают слух. Моя голова уже давно не работает. Работают руки и кто-то, во мне сидящий и отвечающий за опыт хирурга.

– Товарищ Касардин…

– Лежи спокойно, жив будешь, не помрешь! – приказал я, понимая, что через двадцать минут этого мальчишки не станет.

– Товарищ военврач второго ранга… к бригвоенврачу…

На улице кто-то командовал артиллерийским расчетом. Очень удачно – гаубица рядом с палаткой. Никогда не знаешь, когда тебя оглушит.

Выстрел. Я стиснул зубы и схватился за уши.

– Пусть укатят пушку! – взревел я. Вперив взгляд в одного из санитаров, проорал что было мочи: – Скажи командиру батареи, чтобы укатили отсюда пушку, идиоты!.. Они что, совсем свихнулись?! У меня операции!..

Санитар исчез.

– Товарищ Касардин!..

– Что?

– Вас товарищ бригвоенврач вызывает!

Грохот. Комья дерна падают на палатку. Откуда дерн? Все ведь уже перепахали, хоть засеивай…

– Срочно вызывает! – намекнув на то, что я должен двигаться побыстрее, прокричал сквозь невообразимый шум очередной посыльный.

– А ты спроси его, кто встанет за стол!.. На стол!..

Я опустил взгляд, услышав звук уложенного тела. Женское лицо, залитое потом и искаженное гримасой страдания. Увидеть его здесь было столь же нелепо, как если бы я вдруг увидел входящего в палатку всесоюзного старосту Калинина.

– Что за… твою мать? – пробормотал я, не понимая, что происходит.

– Ага, мать! – подтвердила оглушенная грохнувшим вслед за моим вопросом взрывом медсестра. – Семь месяцев!..

– Откуда она здесь взялась?!

– Это жена командира роты Васильева!

Чтоб я сдох!

Родить сама девчонка не могла. Нервное истощение и постоянные крики вымотали ее и высосали все силы.

Кесарево. Боже правый… Комочек… Как вовремя ты появился на свет…

Взяв его за ноги, я опустил ребенка вниз головой. Через мгновение лепестки легких разлепились, и палатку оглушил бы еще один неестественный крик, будь у нас не семь месяцев, а девять… А сейчас я решительно не понимаю, как он выживет в таких условиях. Главное – сохранить мать.

– Унесите девочку отсюда скорее, – велел я одной из медсестер. – Будет обильное кровотечение – следить в оба!

– Товарищ Касардин!.. – уже истерично, почти обидчиво.

– Какого хера?!

– Вас бригвоен…

– Да, Канин зовет, я помню! Пошли его на хер! И сам за ним!..

– Не могу, товарищ Касардин!..

Взрыв…

– …он меня под трибунал!..

Взрыв.

Дождавшись, когда на стол ляжет боец с легким ранением, я позвал медсестру и велел заниматься. Сам, как был – в окровавленном халате, давно переставшем быть белым, капая с прорезиненного передника кровью, вышел из палатки и направился за бойцом. Солдатик, смешно переставляя ноги, кричал мне в ухо – иначе было не услыхать, – что могли его сейчас и расстрелять запросто, потому что обещано, и я бы пострадал… В общем, нес ахинею, связанную с шоковым состоянием. Мальчишке было лет девятнадцать, и он очень хотел жить. И пугала его не угроза бригвоенврача, а ад вокруг. Ржали кони, свистели осколки, сыпалась земля и, разрывая барабанные перепонки, ухали взрывы. Один за другим. Мне говорили раненые полковники, что пришел Буденный – это хана, что скоро под Уманью будет ад, что мы не готовы воевать. Но я относил это за счет того же шока. Не нужно было относить.

В палатку начальника я ворвался, как шмель, жужжа о собственной значимости. Без меня-де в операционной, как здесь при Буденном, – хана.

– Познакомьтесь, товарищ Касардин, – невозмутимо предложил бригадный врач, а попросту – главврач медсанбата Канин – профессор, в круглых очочках. Я знал его по Питеру – первоклассный хирург. Тогда он носил пенсне – врач старой закалки, он разбирал на запасные части тела еще в Первую мировую. – Это сотрудник энкаведе (он так и сказал – «веде») Мазурин. Вам следует переодеться и немедленно следовать с ним в штаб.

– Ранен кто-то в штабе? – ничуть не удивляясь постановке вопроса, понимая, что раненый генерал куда важнее раненого бойца – война! – спросил я.

– Вы задаете слишком много вопросов, – заметил «веде» Мазурин.

– Я задал всего один.

– Это уже много. Переоденьтесь и следуйте за мной.

Я скинул передник, халат и попросил бойца принести из той палатки портупею и фуражку.

Настроение Канина мне не нравилось. Он уводил взгляд и делал все возможное, чтобы Веде не стал свидетелем наших товарищеских отношений. Однако стоило Мазурину выглянуть из палатки на улицу, оценивая обстановку, он тут же бросил на меня сияющий из-под очков взгляд, поджал губы и плечи. И сразу же снова стал чужим – Веде возвращался в палатку, принимая из рук бойца скрученную, как спящий удав, мою портупею. На моих глазах он выдернул мой «ТТ» из моей кобуры и, задрав полу гимнастерки, сунул себе в карман галифе.

– Может, и ремни мои заодно донесете?

– За мной.

Мы вышли из палатки, и Веде быстрым шагом направился к стоящей у кромки леса полуторке.

– Забирайтесь в кузов! – крикнул он, сам же, вскочив на подножку, крикнул шоферу: «В штаб!»

Я едва успел перевалиться через борт.

В кузове сидел и безумными глазами смотрел на мир солдатик. Боец Красной армии, он готов был сейчас на все, кроме защиты Родины. Я мог поставить десять к одному, что он в состоянии делирия.

– Штыком не заколи, вояка! – рявкнул я и улыбнулся.

Боец подхватил трехлинейку…

Машина мчалась по рокаде, поднимая столб пыли. Когда шофер тормозил, столб догонял кузов, и мы с бойцом оказывались в сером тумане. На зубах у меня скрипел песок, в глазах появилась резь. Я склонен к конъюнктивиту, но, боже мой, об этом ли сейчас говорить…

В Умань мы заехали через пятнадцать минут. Выпрыгнув из кабины точно мячик, Веде доскакал до кузова. Я спустился, и еще через минуту мы оба подходили к знакомому мне дому на окраине города. Здесь, в бывшей школе с расколотой вывеской, был образован временный штаб. Первый этаж.

У входа – суровый, тяжело дышащий майор. Держа перед собой наган, он втискивал в его барабан патроны. Каждый новый он доставал из кармана. Я пригляделся: на щеке револьвера красовалась сияющая начищенной медью плашка с гравировкой.

– Налево!

Налево. По коридору. Здесь тихо, но стекла уже дребезжат от взрывов. Все двери распахнуты настежь.

«А я говорю, у нас ни сил, ни средств!..» – Я повернул голову на этот крик, но заметил лишь форму цвета хаки.

«От мехкорпусов остались лишь несколько машин, а вы говорите!..»

– Нам сюда.

Наверх – по лестнице.

– Хотите чаю?

 
Это было первое, что я услышал из уст ожидавшего меня человека.
Я всмотрелся в его лицо.
Этого не может быть…
 

– Мы проиграли вступление. Или, как говорят писатели, мы неправильно выстроили композицию произведения, – сказав это, он сполз в кресле еще ниже. Теперь я стоял, а он почти лежал. – Нас будут бить и гнать до Москвы. Когда Ставка выйдет из комы – а чем раньше это произойдет, тем лучше, – у нас появится возможность защищаться.

Так же лежа он дотянулся до стоящего перед ним чайника, взял в правую руку. Левой смахнул со стола кружку и посмотрел в нее одним глазом. Второй был зажмурен.

– Чистая, – и налил.

И – придвинул ко мне.

– Да вы сядьте, Касардин, не маячьте… – Сложив на груди руки, он задумчиво посмотрел в окно. Только прибыв с передовой и не успев перестроиться, я испытывал неловкость. Этот человек вел себя так, словно «Травиата» в Большом начиналась только через два часа и он не знал, как их убить. – Как странно устроен мир, доктор… Насколько огромна страна. Как далека Умань от Ленинграда. И вот проходит семь лет, и именно здесь, под Уманью, в котле, который скоро превратится в сущий ад, встречаются двое знакомых людей.

Я глотнул чай. Я такой не пил уже недели три. Терпкий, душистый. Жаль, без сахара. Я не пью без сахара. Посмотрел на часы. Без четверти два.

А он пьет.

– Цепочка случайностей, связавших наши судьбы, – продолжал он. Гимнастерка была расстегнута на его груди, виднелось безупречной белизны белье. На войне безупречное белье носят три категории людей: кто приготовился к смерти и снобы. Оставшаяся категория – люди, не могущие ходить в белье грязном. Для них проще умереть. Этот человек относился, как мне кажется, именно к последней группе. – Первого декабря тридцать четвертого вы приезжаете в Ленинград, чтобы принять наследство умершей бабушки. И вследствие непреодолимых обстоятельств оказываетесь в Смольном. Я тоже появился там случайно. У нашего сотрудника заболел ребенок. Я подменил его и прибыл в Смольный в составе группы, контролирующей порядок. И именно в этот день, когда мы не по своей воле, а в силу непредвиденных обстоятельств сходимся в одном месте, стреляют в Кирова. Как знать, свиделись бы мы сейчас, если бы не мне, а другому сотруднику был отдан приказ догнать доктора, заносившего Кирова в кабинет? И встретились бы мы, если бы я вас не догнал? Что скажете?

И он наконец-то посмотрел на меня внимательно, сквозь прищур поверх кружки, из которой стал пить остывший чай. С удовольствием – крепкий, тяжелый, горький без сахара чай, да еще и холодный. Это нужно быть истинным любителем.

– Вы ждете моего ответа? – спросил я спустя некоторое время. Поначалу мне показалось, что вопрос риторичен и следует ждать продолжения.

Он поставил кружку на стол, отряхнул руки, тщательно их разглядывая, и только потом раскинул их в стороны и воскликнул:

– Конечно!

Очень похоже на игру актера провинциального любительского театра.

– Вам не понравится мой ответ.

Пахло хвоей. Я не знаю, почему именно ей. Елки в кабинете не было, Умань борами не славится. Но в кабинете между тем висел устойчивый запах хвои.

– Если бы я хотел услышать от вас приятный ответ, я бы попросил вас вспомнить, как вам купили велосипед. Так что вы скажете о моих мыслях об удивительных превратностях судьбы?

Я поставил кружку на стол.

– Скажу, что слышу размышления ученика школы, не желающего учить философию. Ему проще выводить свою. – Заметив, как чекист напрягся, я подумал, не проще ли послать все подальше и спросить прямо в лоб, какого черта им нужно. Но мой язык уже был развязан. Пройдет еще немало времени, прежде чем в нем появится кость. – Вся жизнь наша – цепь случайностей. Закономерных или необъяснимых. Если бы не вы меня тогда догнали, догнал бы другой. Он любил бы морковный сок и угощал меня сейчас именно им. И как странно – казалось бы ему – все случилось. Кирова убили первого декабря, и он мог бы пропустить тот день и не оказаться в Смольном, ведь у него заболел ребенок, и был даже тот, кто согласился его подменить, но он, ведомый долгом, все равно пошел на службу. И в это же самое время в Смольном оказался не тот врач, у которого умерла бабка, а другой, который приехал просить у знакомого члена партии протекции для преподавания в Ленинградском университете. И встретились бы они. И не под Уманью, а подо Львовом. Не так, так эдак. Но ведь вас удивляет не сам факт случайности, а что встретились именно мы, верно? – Я посмотрел на собеседника. – Вы склонны к преувеличению значения событий, которые связаны именно с вами. А сам факт случайностей вас не интересует.

Чекист улыбнулся. Я сжал челюсти.

– И пока мы сейчас беседуем с вами о случайностях и предаемся философским утехам, в палатке, из которой я был взят, проповедует смерть. Наверняка профессор Канин занял мое место, но он стар для бесконечной работы. Кроме того, последние десять лет он не практиковал. Как вы думаете – теперь спрашиваю я вас, – сколько людей умрет, пока мы с вами вспоминаем первое декабря того года?

– Еще много кто умрет, – неожиданно резко произнес он.

Я с нескрываемым интересом посмотрел на его губы. Сытые, влажные, розовые безупречные губы. Такими бы баб взасос целовать.