Текст книги "Сердце дурака"

Автор книги: Вячеслав Жуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Около полуночи я возвращаюсь к себе. Осторожно, чтобы не разбудить вахтера, поднимаюсь на второй этаж, вхожу в комнату. Дождь стучит по подоконнику, по стеклу протянутых к листьям рук, размывает уставшее тело, наконец, уходит вниз.

В небе с бриллиантами

...Умирает кто-нибудь, с кем ты был близок. Знаешь, это как, если умирает кто-нибудь... Поэтому постарайтесь продержаться как можно дольше.

На этот раз я буду предусмотрительнее, вернее, это предусмотрят за меня. Я так и не научился терять людей. Отсюда вывод: быть одному. Особенно, если вокруг только воспоминания. С этим ты тоже согласен? Впрочем, мне кажется, ты согласен со мной во всем. Вот за приятеля твоего не ручаюсь. Вчера отказался от купания, видите ли срочное дело, неизвестно где. Судя по ободранным ушам, дело чести, верно?

Вспоминая ее, я вспоминаю два равнозначных испанских ругательства – это все, чему я у нее научился. Каждая женщина, я думаю, может заставить помнить себя. Я вспоминаю, когда мне было... когда мне было легче мечтать, чем вспоминать. Я представляю, как мне удается спуститься с облаков на землю и сказать самому себе: "Не слушай ничьих советов". Разумеется, лучше использовать советчиков. А еще я бы посоветовал тому попрыгунчику в тот погожий июльский день навсегда остаться с другой девушкой – с зелеными волосами. Вдруг именно мне удалось бы испортить ей жизнь, а не какому-то врачу с квартирой. Во всяком случае, два года я был счастлив, не зная об этом. С расстоянием все увеличивается...

Мне было пятнадцать, ей – столько же. Глухая деревушка, куда я на каникулы приезжал к своей бабушке. Мы сидим в стогу сена возле сельского клуба; поздняя ночь, все разошлись по домам. Я включаю и выключаю фонарик, освещая куст боярышника в серебристой паутине. "Но русалочка не умерла, она живет высоко в небе", – заканчиваю я сказку. "Там, где звезды, – говорит она. – Когда падает звезда, умирает кто-нибудь". "Но кто ее найдет, будет счастлив", – добавляю я. На следующий день она сняла с бабушкиных бус одну бусинку – радужный драгоценный камень, и в тот же вечер подарила мне.

В конце войны остаток роты вместе со мной отправили в тыл на переформирование. Тихий дождь в пустом летнем саду. Первые дни после войны наполнены особенной значимостью и тишиной, когда есть самое необходимое-будущее, тепло, запах чистой простыни и дневной сон в купе, довоенный номер телефона и голос любви, надежды и встреч, когда мечта стала жизнью, покоем и счастьем навсегда.

Когда человек не мечтает, он либо стар, либо счастлив. Счастливых стариков нет, даже когда они не одни.

Тебе нравится? Это бриллиант.

Похороны цветка

1

– Мне нужно идти.

– Подожди минутку. Хорошо? Я должна тебе сказать. Давно. У тебя в глазах цветы, синие. Вот. Не бойся, я никому не скажу. Я спрашивала: "Видел ли ты когда-нибудь цветы в глазах?", – но никто не видел, и ни у кого их нет. У меня тоже нет. Но Дональд рассказывал, что видел синих бабочек, в его коллекции есть одна. Хочешь, расскажу тебе сказку?

– Расскажи.

– "Билет на луну..."

2

Народный психоневрологический диспансер вот уже многие годы служит кормушкой студентам городского университета. Бесплатное питание, ночлежка про запас, плюс еженедельная монета соблазнили и мое неустоявшееся воображение, а справка о психической полноценности после года безупречной работы затмевала по своей значимости льготы страхового диплома.

Главного администратора психушки я после противоречивых показаний опекунов и опекаемых нашел в актовом зале, где он, раскинувшись в кресле, слушал смешанный хор "бритоголовов". В полумраке я пробрался к одному из кресел возле прохода и сел. Старое кресло отчаянно заскрипело, привлекая ко мне всеобщее внимание. Главный резко обернулся и спросил:

– А вы почему не поете? Марш на сцену!

– Я нормальный, – бестолково ответил я.

– К сожалению, многие в это верят. Все свободны. Репетиция завтра в это же время. Подойдите сюда. Садитесь. Ваша нормальность, молодой человек, явление достаточно распространенное, не отчаивайтесь. Но только на этом этапе эволюционного развития. Где-нибудь на южном острове юное племя местных варваров либо поклонялось бы вам, сделав духовным вождем, либо посадило бы в клетку городского зоопарка. Все зависит от уровня понимания или непонимания ваших идей и, в большей степени, от вашей агрессивности и наглости. Интересно, о чем бы вы говорили, сидя в клетке? Или после клетки?

– Но ведь у варваров нет городов.

– Если представитель разумной цивилизации и посетит нашу планету, я думаю, он вряд ли назовет эту мусорную свалку городом, а это дикое племя пожирателей кошек – цивилизацией. Но, что несомненно, мы поступили бы с этим звездным мальчиком точно так же, как варвары с океанских островов. Причем, научно доказали бы, что вселенная плоская, а космический корабль – древняя гробница.

3

Впервые я увидел ее в шеренге "бритоголовов" на следующий день работы. Она вышла из строя, назвала свое имя: "Элли", – и посмотрела мне в глаза...

Небо, тень и вечерняя тишина, снег и я, отразившись в желтом мраморе сумасшедших глаз, иду по кирпичной дороге...

4

– Это волшебная страна?

– Волшебная, чуть-чуть.

– А где все остальные?

– Все там, где им нравится.

5

– ...с одной только разницей – когда прижмет, они становятся сами собой, тогда уже не до жиру таскать тяжелый груз хоть и любимой маски. Есть, правда, объединяющее и тех и других начало – это желание спрятаться от действительности, противопоставить ей чью-то другую жизнь, убежать от самих себя, хотя бы и по кирпичной дороге. Кстати, главное – не смотри ей в глаза, а если попадешься, сворачивай, тут же отпустит.

6

– По крайней мере, фантазия не оставляет неизлечимых следов грубого бытия, ее поступь легка и приятна, ее язык – мечты и...

– Ложь.

– Святая ложь, излечивающая души, а значит укрепляющая нас перед всеобщим тленом, сон, утверждающий, что человек и вселенная – это одно целое.

7

– Послушайте, молодой человек, а почему бы вам с вашими способностями не работать на вражескую разведку или на имперскую охранку?

– Вербуете?

– Впрочем, вы не подходите ни тем, ни другим.

– Передумали?

– Вы не умеете пренебрегать человеком, как статистической единицей ради достижения высших целей.

– Скорее, не хочу. Да и высшей цели, как таковой, давно уже нет, зато есть строго отмеренный средний имперец. И здесь я незаменим.

– Ну, ну, двухметровый середнячок.

– Взгляды, только взгляды. Так зарегистрировано в моем личном деле.

– Пока, юный друг, пока.

– А что, есть компрматериал?

– У меня к вам деловое предложение. Не возражаете, если я буду обращаться к вам на "ты"? Что ты думаешь о Смерти?..

8

До часа ночи я бродил в голубом парковом тумане, пока в соседнем монастыре не погасли последние огни.

Полнолуние. Фиолетовый свет ночных облаков, изменяющий предметы и расстояния. Ветка сирени. Букет белых цветов, похищенных в монастырском саду. Я иду медленно и осторожно, прячась в последних минутах угасающей ночи.

Утро. Пожалуй, самое любимое время моего бодрствования. Свежесть и одиночество, запах сирени в палате "идущей по кирпичной дороге". Теплый зеленый луч летнего солнца в мрачной путанице болезненной ночи.

Прочь, детские кошмары, взрослые обиды, лешие и домовые, прочь, придуманная людьми, болезнь шизофрения.

Ночь. У меня нет желания с ним разговаривать, и я встаю, собираясь уйти.

– Извините, – останавливает он меня. – Могу ли я вам чем-либо помочь?

Внимательно смотрю на него: усталые, в красных прожилках глаза, седина и простодушная улыбка.

9

– Помочь? – повторяю я. – Это из профессиональной любезности?

– Так поздно в церковь редко кто заглядывает, особенно летом.

– А что, в другое время года, в ненастье и холод, верующих больше?

– Зимой в церкви многие ночуют, здесь тепло, есть крыша над головой. И для них это реальная помощь.

– Пожалуй, единственная помощь господа бога человеку в созданном им мире страданий и зла.

– И добра, в том числе.

– Добра? Это то, во что не верят, и во имя чего насилуют, убивают и продают?

– Но разве бог грабит, продает, завидует, унижает и убивает людей? Разве он проповедует насилие, ложь, лицемерие и ханжество всех оттенков? Разве бог натравливает один народ на другой, разделяя и властвуя во имя сына господня? Наверное, поэтому человек только в минуты подлинного несчастья вспоминает о нем, вспоминает, как о последнем средстве и возможности исправить свое горе, и приносит ему всевозможные клятвы и обещания. И если бог ему не поможет, грозит ему кулачком и бранится. Почему же мы не думаем о боге, когда довольны и счастливы, сыты и обуты и нас не терзают болезни и страхи? Да потому, что человек и с богом готов торговаться, потому что человек считает только до самого себя, собирая камни собственной вины и корысти, глупости и расчета. И если человек воскликнет: "Верую!" и соберет вокруг себя людей, и выстроит дом с колокольней, и обкурит его ладаном и религией, то можно ли винить бога в этом? В том, что человек, спекулируя болью и именем его, не верит никому, и если человек действительно верит, то он и в церкви верит в единственную божью ценность – любовь.

И неожиданно он снова улыбается, смущенно и потерянно:

– Извините, наверное, вам пора, а я только задерживаю вас.

Я вынимаю из кармана блокнотный листок и протягиваю ему:

– Здесь имя, если это возможно, то помяните ее. В молитве за упокой.

Он провожает меня до церковных дверей. Я иду через кладбище. Оглядываюсь. В темноте виден освещенный дверной проем. Через час наступит утро.

10

...Оставляя за собой серебристые искры гаснущих роз в полутьме звездных дорог. И эти розы для тебя.

– Спасибо, милый.

– Лесное озеро, тюльпановый сад, нежный шёпот родника у твоих ног, милая фея...

Может быть, в том, что сумели назвать сказкой, еще никем не написанной в давние-давние времена. В одном царстве-государстве жила-была русалочка...

– Обними меня. "Расплывается пеной".

– "Над морем поднялось солнце. Лучи его любовно согревали мертвенно-холодную морскую пену, и русалочка не чувствовала, что умирает. Она видела ясное солнце и какие-то прозрачные волшебные создания, во множестве реявшие над ней, сквозь них она видела белые паруса корабля и алые облака в небе. Голос призраков звучал как музыка, но музыка столь возвышенная, что люди не могли бы ее расслышать, как не могли бы увидеть и этих беспечных существ... "

Невидимками влетаем мы в жилища людей, где есть дети, и если находим там доброе, послушное дитя, которое радует своих родителей и достойно их любви, то улыбаемся, и срок нашего испытания сокращается".

– И я вернусь к ним обратно? Я не хочу к людям. Они снова отправят меня в палату.

– Я тоже этого не хочу. Поэтому мы навсегда забудем секрет, как вернуться обратно, забудем, потеряем ключи. И отправимся в долгое-долгое путешествие.

– Где живет волшебник Изумрудного города?

– И цветы. Ну, а пока ты нужна здесь мне и себе. Будь умницей, дверь никому не открывай.

– А если это будет бог?

– Скажи ему, что бога нет.

11

Серый туман накрыл памятники и деревья. Ночь стала еще темнее, звезды за облаками больше и мягче. Рокот далекого грома слился с журчанием родника у могилы "идущей по кирпичной дороге". Элли.

– До свидания, малыш. Спокойной ночи.

Влажный ветер рассеял неплотный туман. Холодноватый, мелкий дождь наполнил воздух мириадами капель влаги. Подняв воротник плаща, я вышел на главную аллею. До ворот меня провожает мой старый приятель – кладбищенский пес.

Запах собачьей шерсти

...напоминает мне детство, ту пору, когда ощущение защищенности и собственной значимости весомо и реально, особенно во время очередной детской болезни. Мама мне ставит горчичники, закутывает в плед из собачьей шерсти, накрывает огромным пуховым одеялом; я пью горячее молоко с маслом и медом. И за все эти неприятности мне разрешают читать допоздна только что подаренные книги. Самые счастливые минуты моего детства – это болезни и чтение интересных книг; время идет иначе, оно послушно и рядом, я – вне его, либо с ним, со своими любимыми героями: Маленький принц, Микки Маус, Дональд Дак, капитан Немо, Шерлок Холмс, Гелла, Воланд и, конечно же, вы – Дин Гиор и Кот Бегемот.

– Порядок, Дин. Твое полотенце на стуле, принеси его сюда. Теперь очередь Кота. Нечего морщиться – мыться нужно всем.

Сегодня отличная погода, весь день солнце, безоблачное небо. Мы с Дином собирали грибы, у него великолепный нюх на боровики. Потом купались и загорали. Дин, правда, больше бегал за бабочками. Молчу, молчу. Я тоже за ними бегал.

Завтра принесут пенсию. Устроим маленький такой, уютненький банкет. Приказ по гарнизону: мы с Дином претворяем в жизнь план тотальной уборки вокруг дома и в саду, а вам, дружок, – генеральная уборка внутри дома.

Ночь сегодня под стать дню: сколько звезд – Млечный путь. Большая Медведица. Кажется, вот та звезда – Полярная. Нет, не эта? Наверное, в своих походах по звездам ориентируешься? Упала звезда. Все никак не куплю подзорную трубу. В городе, в комиссионном, видел прекрасную вещь – 30-кратное увеличение, но не было с собой столько денег.

– Дин, открой дверь в сад. Воздух чудесен, пахнет лесом и розами.

Июнь – месяц роз. Вы обратили внимание, какой замечательный цветок появился в саду? Садовник из меня так себе, но все же кое-что получается и у нас. Розовый куст прижился. Его первый цветок – лучшая роза в нашем саду.

Ветка сирени

"Сцепи-ка руки, парень, и если большой палец левой руки сверху, – ты обладаешь парадоксальным мышлением", – взрывалось и гасло надо мной. Я не сцепил (а вдруг не поможет) и свернул в неосвещенный переулок подальше от центра, машин и городской суеты. Неоновые сполохи били в спину, отражались от стен и мостовой, и, наконец, оставили в покое тени и тишину. Я забрел в случайный дворик и присел на деревянную скамейку под кустом распустившейся сирени. Матовый полумрак таинственно смягчал очертания предметов. Все стало смутным и расплывчатым, уносилось вдаль, исчезало и появлялось вновь. Я забылся, расслабился, застегнул до подбородка плащ, и вдруг услышал неожиданно зазвучавшую в вечерней тишине мелодию давно забытой пластинки: "Тень твоей улыбки".

На полуосвещенном балконе второго этажа, сидя в кресле-качалке, курит старик. Дым сворачивается в кольца, разбивается о деревянную решетку и уплывает в заросли дикого винограда. На мгновение в свете уличного фонаря появляется дрожащая рука, стряхивает пепел и вновь исчезает в мягкой темноте пледа. Я представил себя таким же немощным и никому не нужным стариком. Конец жизненного цикла: капли, отвары, недержание, воспоминания и одиночество. Одиночество, полное лицемерного внимания безразличных потомков и обоюдного ожидания твоей смерти. Чтобы обмануть себя и их – глухота, мудрые советы, суждения обо всем. Бессонные ночи, музыка, чужая молодость и чувство, что для какого-то сукиного сына ты стал предметом анализа и сравнений. Я улыбаюсь и, неожиданно для самого себя, шлю воздушный поцелуй. Старик отвернулся – бледное пятно на фоне неосвещенной комнаты. Мгновение спустя на балкон выходит девушка: желтый свет ярким флером ложится ей на плечи, косым лучом падает вниз к моим ногам. Она обнимает старика, что-то тихо говорит, смеется и шлет мне в ответ два воздушных поцелуя. Я встаю, говорю: "Спасибо", и ухожу прочь. Теплый туман...

Я выбрался на опустевшую улицу с веткой сирени в руке. Впереди голубой квадрат проспекта. Я останавливаюсь, на слабом фоне машинного шума – музыка и печаль. Я ухмыляюсь, прочтя надпись на стене, и бодро вышагиваю так, будто знаю, куда иду. Во всяком случае, это мне не грозит. В бесцельности и равнодушии – залог удач и успешного продвижения навстречу новым приключениям. Но не на пустой желудок, иначе чувство свободы притупляется и возникают чувства иного сорта. Поэтому я поднимаюсь вверх, минуя проспект, сворачиваю за университет и вхожу в студенческую обжорку, где всегда полно народу. Это как-то объединяет и растормаживает – не надо следить за самим собой, всем наплевать, что ты из себя корчишь, лишь бы никому не наступал на ноги. Я беру вечерний комплекс; он неизменен и в цене, и в качестве, и это меня тоже устраивает, потому что мой луженый желудок интересует только количество.

Мое любимое место возле окна занято, и я устраиваюсь в темном углу под обновленным лозунгом: "Жратвой не сори, страшно осторожно в меру бери". Напротив мой сосед по столику приканчивает десерт, перед ним гора пустой посуды, пепельница забита косточками маслин. Мне его уже не догнать, и я, не спеша, с чувством глубокого удовлетворения набрасываюсь на гуляш. Когда я покончил с ужином, сосед все еще сидел рядом со мной, пыхтя дорогой сигарой. Пиджак он снял, и теперь я вижу напечатанные на его рубашке красным шрифтом слова: "Сцепи-ка руки, парень...". Я уже не раз замечал, что с девушками интересными, лучше знакомиться на улице: "Вы не могли бы быть моим гидом в незнакомом городе?". А с другими-любыми, лучше после еды и выпивки. "У меня сегодня праздник, не выпьете ли вы вместе со мной?" – говорю я дежурную фразу.

– Угу, – отвечает сосед. Я заказываю бутылку сухого и в ожидании продолжения беседы (пьешь на чужие, так нечего отмалчиваться) поощрительно улыбаюсь. Он снимает фуражку, стряхивает пепел в бокал (не мой), и тоже улыбается так, что уши сходятся на затылке. Мы молчим и бьем рекорды по улыбанию. Наконец приносят бутылку. Он вынимает сигару изо рта и, все еще улыбаясь, говорит: "Полезно для здоровья". Черт его знает, что он имеет в виду – то ли вино, то ли наши дурацкие улыбки, то ли пепел в бокале, куда он сейчас наливает до упора, правда, предварительно налив мне столько же. Я поднимаю бокал и называю первое попавшееся имя. Он отвечает мне тем же:

– Капитан. – И поняв, что этого маловато, добавляет. – Ну, скажем так капитан Немо, – и ухмыляется еще гаже.

–За ваше здоровье, капитан, – говорю я, не моргнув глазом.

– Взаимно, – отвечает он, помешивая ложечкой в бокале. Хорошо, хоть не пальцем. Я делаю вид, что все в порядке вещей, и храбро цежу свою долю. Меня так и тянет спросить, что означают слова на его рубашке, но я терплю: в выдержке – сила. Одно я знаю наверняка: мышление у него явно парадоксальное. Оставив ложечку в бокале, он рассматривает вино на свет. Может быть, после этого он попробует его на вкус, или предварительно нужно вино еще пощупать. Я безразлично гляжу по сторонам и не тороплю события; слушая, узнаешь гораздо больше для себя, чем выбалтывая то, что самому может пригодиться. Правда, слушать пока было нечего. И не успел я открыть рот, чтобы продолжить эту увлекательную беседу, как к нашему столику причалил бармен с запиской в руках и, хмуро щурясь, сунул ее капитану. Тот, не торопясь, прочел записку, положил сигару на стол, сказал: "Спасибо за угощение", – и пошел к выходу. К выпивке он так и не притронулся. Что ж, оставим бутылку заведению. Не думаю, что это увеличит их доходы, но одному мне пить еще не приходилось, и сегодня, видно, мне не узнать, что означают слова: "Сцепи-ка...", ну и т. д.

"

Любопытство не порок, а такое хобби", – напеваю я под звон бьющейся витрины. Осколки летят на посетителей, сверкают новогодними звездами и проливным дождем падают на пол вместе с моим собутыльником. Он сжимается в комок, тут же ежом разворачивается и вскакивает на ноги, опрокидывая мой любимый столик. Хорошо, что я там не сижу. На лбу у него – рваная рана, кусок кожи навис над глазами, фонтаном хлещет кровь. К нему подбираются пятеро дюжих парней с колющими и режущими предметами, видно, собираясь улучшить местное меню. Они не спешат, кто-то даже мягко упрекает капитана: "Ну, что доигрался, старый дуралей". И это их погубило. "Я всегда заступаюсь за своих друзей, с которыми болтаю и пью, даже если они не правы в чем-то и не нравятся другим, в том числе таким симпатичным парням", – думаю я, превращаясь в шар из мелькающих сплошной завесой ног и рук. Этот прием у меня всегда проходит на "бис" и отрезвляюще действует на всех: повторения обычно не требуют. Я врубаюсь с правого фланга неприятеля, поднимаю на воздух двоих: мелькают под потолком чьи-то вставные челюсти – опытные ребята, лишний груз – долой, и где-то у меня за спиной, около стойки, приземляется все остальное. Я останавливаюсь и предлагаю перемирие: "Вон отсюда!". Но мое предложение отвергнуто, мальчуган справа вытаскивает огромный десятизарядный кольт – 44-й калибр, хром, мраморная кость, надпись на стволе "Смерть дуракам". И мне этот лозунг по душе. Из разбитой витрины в зал прибыло подкрепление кольту в количестве восьми человек. В столовке давно никого нет, кроме меня, моего дружка и желающих подохнуть почему-то именно сегодня. Я улыбаюсь, говорю: "Ну, это другое дело", – и поднимаю руки. Пространство исчезло, серые, неповоротливые тени выстроились в одну линию, и уже в воздухе я раскрываю "веер юлы" от середины к вновь прибывшим смертникам. Тени ломаются, опадают, кольт по диагонали медленно летит рядом со мной; я оставляю его в стороне и возвращаюсь к исходной позиции. Стены и пол забрызганы кровью: инцидент исчерпан. Сзади ко мне подходит капитан, лицо у него в крови, одной рукой он держится за лоб. "Нужно уходить", – говорит он. "И как можно быстрей", добавляю я и чешу на выход.

На улице собралась толпа, движимая тем же вечным хобби. Перед нами все расступаются, мы беспрепятственно уходим и сворачиваем в ближайшую подворотню: "Это моя машина. Вы умеете водить? Впрочем, конечно же, умеете". Я не упираюсь, беру у него ключ, и через десять секунд мы с приличной скоростью шуруем по громыхающей мостовой старого города. Банда в бегах. Я вытаскиваю из-за пазухи ветку сирени и вставляю ее в щель между панелью и ветровым стеклом. Капитан странно смотрит на меня, но вслух не высказывается. Как я заметил, он не любитель зря трепать языком. И тут он прав, как учили меня давным-давно: когда не знаешь, что сказать, или под рукой нет дежурной фразы промолчи, это будет не менее весомо. Салон наполняется запахом сирени, а значит – весны, я мчусь через весь город и рассчитываю вовремя поспеть к пересменке. У Дина сегодня первое ночное свидание – у его любимой, наконец-то, уехали родители, и им почти месяц не придется бродить по дешевым гостиницам. Мой новый знакомый по-прежнему молчит, ни о чем не спрашивает, в придачу ко всему он еще и не любопытен; впрочем, сейчас не до этого, главное – успеть. Мы несемся мимо монастыря, я сбрасываю скорость и чинно въезжаю в больничный парк. Мотор отключен, по инерции машина катится вперед, шины шелестят по мокрому асфальту, тополиные ветки сбрасывают на нас весенний пух. Туман и шорох лиловой листвы. Машина исчезает, спрятав нас от всех на свете. Мы идем по траве; земля тиха и упруга, на первом этаже в дежурке свет ночника. Окно раскрыто, на подоконнике сидит Дин – белый халат и ожидание. Мы идем прямиком к нему. Дин спрыгивает на землю и идет навстречу. Я поднимаю руку и приветствую в его лице вечный обман взаимной любви. Я знакомлю их, забираю у Дина халат и вручаю ему ключ от машины: "Не радуйся, машина на примете. Отгони ее к Гелле, она приведет ее в порядок за десять минут. Итого – полчаса".

– Зато проезд бесплатный, – беспечно отвечает он и уходит в ночь. "Ну, что за люди окружают меня", – думаю я, перевязывая капитана. Мы уже в дежурке, и я приступил к выполнению своих обязанностей. Ни вопросов тебе, ни элементарной естественной любознательности. Это меня подбадривает – есть на кого равняться и брать пример. Ветка сирени в бутылке из-под кефира ожила и манит к себе светлячков; через равные промежутки времени они подлетают, накачиваются нектаром и отваливают прочь. Теперь я знаю, что сделаю в ближайшее время: посажу под окном дежурки куст – а то и два – сирени, чтобы незаметнее сматываться и принимать гостей. Координаты капитана Немо неразборчивым почерком (чем хуже, тем лучше) я задним числом заношу в книгу приема больных. Эта запись сохранится в течение восьми дней, потом она выветрится, но я надеюсь, что этого времени будет вполне достаточно, чтобы выяснить у него насчет той надписи на рубашке.

Секретная служба

Всякое улучшение – опасно: чем хуже, тем лучше. Что мы можем противопоставить любви? Только любовь. Но нет ничего хуже этой фантазии. Страх невзаимности заставляет нас стать детьми, отрывающими крылья кузнечику, бабочке и себе подобным. Остатки веры мы используем всю жизнь лишь на то, что всегда под рукой – кольт 44-го калибра, символ счастья и полноценности. Поэтому мы считаем: всякий приближающийся ко мне на расстояние протянутой руки, даже если в этой руке любовь – ребенок, а я – бабочка. Думать так – тоже фантазия.

Я думаю о том, что древние были правы, соединив судьбу каждого с определенной планетой. Может быть, после смерти мы вновь вернемся на свою планету, до нового рождения. И все же я предпочел бы путешествовать, хотя бы после жизни, раз не удается сейчас. Я и на том свете стану неисправимым мечтателем. Исправимым стать у меня не получилось. Путешественник – дитя во времени.

Лучший способ приспособиться – это удирать, чем я и занимался всю жизнь. Не всегда успешно. Ну, а теперь и бежать вроде некуда, и не от кого. Вполне возможно именно поэтому меня и тянет к путешествиям. Когда удираешь, всегда найдется, кому догонять...

Старое кафе в старом городе, радиола за пятак играет на выбор две мелодии: "Мой миленок...", – ну и так далее, и "Секретная служба": "Мы живем в далекой северной стране. Там звезды сияют вечно, даже во время дождя. Там острее чувствуется одиночество, а на лицах написано отчаяние. И если вдруг появится огонек в ночи, сердце наполняется тревогой". Меня привлекало в этом кафе прежде всего мороженое. Сведения о любви я черпал в учебном туалете и из журнала "Здоровье". Мне кажется, с тех пор по этому вопросу мало что изменилось в школьной программе, исключая разве что совместное обучение и популярную в то время песенку "Ровесники, ровесницы...". Дин, подпевать мне не обязательно. Все равно нас никто не услышит. Вот если бы лет семьдесят тому назад, да при полной луне... В полнолуние я озвучивал весь квартал, приходилось маме выносить меня на улицу, где светила луна – я убеждался, что все на месте, и засыпал. Ничто в детстве не могло заменить мне луны. Ну, а с возрастом я стал иным, менее разборчивым, и спал где придется. Кстати, пора спать... Завтра с раннего утра предстоит прополка сада, невесть откуда появились сорняки.

Банда в бегах

1

– Микки – славный парень, башковитый. Добрая и отзывчивая душа: за самогоном сбегать или парашу там вынести – без возражений и уверток. А до чего веселый! На днях захожу я в дежурку, а он, зараза, вспорол кошке брюхо и насовал в эти кошкины потроха проводов от Большого Утюга. А у самого морда довольная: "Бу-бу-бу, бу-бу-бу", – кошка глазами лупает, ни хрена не поймет. Тут я от смеха чуть не кончился. Так он меня доконал – обкрутил кошку проводом и выпустил из дежурки. А сам по клавишам наяривает.

2

Ночь, надорвавшись бледной полоской зари, уступила место осеннему утру, в раннем покое которого я ощутил себя еще моложе. Осторожно, ступая с носка на пятку, чтобы не потревожить спящую Геллу, я пробрался к выходу навстречу легкому утреннему дождю. Пробегая милю за милей по мокрому, еще пустынному шоссе, я развлекал себя беседой с самим собой. Но вскоре не совсем тактично меня прервал рвущийся в город на огромной скорости "Континенталь", розовый передок которого промелькнул в нескольких сантиметрах от меня. В последний момент я успел отпрыгнуть. В боковом окне машины я разглядел прыщавое лицо довольного молодца. Ясное дело, малыш пошутил, этак его воспитали. Не дай бог травмировать ребенка необоснованными отказами, ограничивать его свободное волеизъявление. Надо ему подсобить. И я, свернув на проселочную дорогу, вскоре догнал лихача, выбежал на шоссе и перешел на обычный бег. Милые детишки вначале давят кошек в гимназии, а потом людей. Через несколько минут показалось знакомое рыло железной зверюги: громыхая костьми и плотоядно урча, она, не сбавляя темпа, неслась на меня. Субчик внутри призадумался, но решил, что таких чокнутых, как я, развелось, и нацелился выкинуть фортель и с этим бегунком. Когда до машины оставалось несколько метров, я, не останавливаясь, выбросил навстречу ей руку. Металл, стекло, кожаная обшивка салона, утрамбовавшись в стонущий, скрежещущий комок, с диким воем рванули в другую сторону. Покойный "Континенталь", уже без верха и задних дверей, вихляясь и всхрапывая, умчался в ближайший кювет. Когда я подошел к захоронению, из железного гроба выбрался на свет божий побелевший юнец.

– Молокосос, – участливо обратился я. – В следующий раз уши оборву.

Поверить в это грозное обещание было нетрудно, и я снова продолжил свой бег. Через час справа по шоссе проносились грузовики, автобусы и легковушки всех мастей, и все это стадо легко обгоняло меня, фыркая и шипя так, что я пугался до смерти. Наконец за ближайшим поворотом я увидел милый моему сердцу вишневый флигель виллы капитана в окружении разноцветных пихт.

Несмотря на беспечно открытые окна спальни, дом был опоясан общей системой безопасности. К сожалению, под рукой не было даже привычной канцелярской скрепки. Пришлось использовать другие знания. Легкий шепот голубых фиалок на мгновение замер в прозрачном воздухе, контрабандой пропуская меня к запертым окнам. В благодарность я не наступил ни на одну из них. Что может быть хуже, чем цветы в грязи?..

В психушку я вернулся как раз к утреннему обходу. Микки – "славный парень" – приветствовал меня своим обычным мычанием, уверенно выпрашивая припасенную мной заранее плитку сахара. Сунув дрожащей рукой сахар за пазуху и, грустно улыбнувшись, – наверняка, не мне – в недавнем прошлом профессор медицины, сошел с ума после того, как узнал о том, что от его чудодейственных пилюль с помощью правительства вымерла половина населения одной из восточных республик. Все дело в дозе. И в политике. Где возможны любые дозы.

По коридору навстречу мне, покачивая бедрами (эта походка появляется у нее при виде любого мужчины, только амплитуда качания разная), шла пышногрудая красавица Гелла.

– Привет, малыш. Как провел ночку?

– Лучше прежнего, Гелла. Ты сегодня отлично выглядишь.

– Я всегда отлично выгляжу.

– С каждым днем все краше и краше. Глаз не оторвать.

– Правда, малыш? Не врешь?

– Особенно в этой шикарной юбке.

– Она на пуговичках. Смотри, как легко расстегивается.

– Мне трудно, а вдруг не выдержу?

– Пошли со мной, я тебе помогу.

– Что ты, Гелла. А если мама узнает?