Текст книги "Футбол на снегу"

Автор книги: Вячеслав Веселов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Футбол на снегу

ВЕТЕР ОТКРЫТОГО МОРЯ
Атлантический дневник

ОТХОД

И вот в один прекрасный день, поднявшись на борт, ты наконец обретаешь уверенность, что путешествие состоится. Этой уверенности не было у меня, когда я бродил по коридорам Управления тралового флота, заглядывал в кабинеты, толкался у дверей отдела кадров. Я испытывал неловкость и чувство неприкаянности, знакомое всем газетчикам: люди заняты делом, а ты ходишь рядом.

– Реф мне нужен. – Костистые капитанские пальцы выбивают дробь на плоскости стола. – Куда я без него!

Инспектор отдела кадров пожимает плечами: нет у него рефрижераторных механиков.

Тут немного некстати возникаю я. Капитан рассеянно слушает, машет рукой:

– Возьмем на фабрику.

– Да что он там увидит, на фабрике-то, – говорит инспектор. – Ему ведь писать надо, глядеть… – Он, похоже, рад уйти от надоевшего разговора.

– Наглядится. Поставим в руль… А что? Не пробовал? Не велика мудрость – научишься. Переход долгий. – Капитан тяжело смотрит на инспектора. – Ну, так что?

Кадровик вздрагивает, нервно поводит шеей и морщится, как от зубной боли.

Странное дело: чем больше я беседовал с разными начальниками, тем дальше, как мне казалось, отодвигалось мое путешествие, и мотивы его, такие убедительные вначале, теперь таковыми уже не выглядели. Вот об этом я и думал вечерами в деревянном домишке моего приятеля на берегу Соломбалки.

Соломбала – окраина Архангельска, старинная корабельная слобода, где и сейчас можно набрать команду, и где каждый встречный – штурман или судовой механик.

Под окнами домика растут ольха и молодые березки. Рядом мостик, возле него пивной ларек, пену сдувают прямо в воду. На воде катера с женскими названиями. Их целая флотилия, этих катеров. Улицы говорят о море, о Севере – Таймырская, Новоземельская, Краснофлотская. Молодежь вечерами толчется на танцевальной веранде, старики сидят на лавочках, курят, смотрят на воду, бабы на мостках полощут белье.

Слава богу, эти томительные вечера позади. Траулер уже на рейде, и сейчас от борта отойдет последний катер с провожающими. Рыбацкие жены растерянно глядят на мужей и все говорят, говорят какие-то слова. Последние, прощальные…

Круглолицая девчонка с румянцем на пухлых щеках провожает в море впервые. Она поддалась настроению мужа, болтает и хохочет вместе с ним. Внезапно лицо ее вытягивается: до нее доходит смысл всей этой суеты.

– Ну, ну… – грубовато говорит парень. – Не надо.

– Да я ничего, Юра. Я не пла-а-ачу…

Рядом другая. Она держит ребенка за руку, смотрит на мужа, торопливо шепчет:

– Тут на берегу сказывали: утром отойдете. Может, правда? Ты узнай, Валя.

– Да нет, – отвечает муж. – Все уже. Слышь, все. – Он долго молчит и потом добавляет виновато: – Теперь опять на полгода.

На сваленных в кучу тралах сидят двое парней. Они смолят сигареты и с улыбкой наблюдают за провожающими. Эти уже справились с волнением, уже пережили свою отходную тоску.

Солнце медленно садится. Металлически отсвечивает вода. Сейчас катер заберет инспектора из портнадзора, и мы тронемся.

Неожиданно на носу катера, где нет никаких ограждений, появляется молодая женщина.

– Позовите, пожалуйста, старшего механика. – Она нервно теребит перчатку. – Прошу вас, позовите стармеха.

– Пошли уже, – отвечают ей.

Скоро из чрева машины вылазит стармех. Он идет вдоль борта в робе, с ветошью в руках.

– Слава, – кричит она ему и машет рукой. – Слава, я забыла ключи у тебя в каюте.

Ключи принесены. Стармех молча смотрит на жену. А у нее руки прижаты к груди, в лице мольба и смятение. «Понимаю, понимаю, – говорит ее взгляд, – мы уже простились. Знаю: долгие проводы – лишние слезы. Да вот, ключи…»

Она что-то хочет сказать, но губы у нее дергаются, и она закрывает лицо руками. Стармех глядит на жену и трет переносицу. Они сейчас одни, и он не слышит чужих криков, смеха, плача.

Катер отрабатывает назад, щегольски разворачивается и дает долгий хриплый гудок, от которого обрывается сердце.

– Ну, дед, – говорит кто-то молодым и веселым голосом, – запускай дизеля.

Последние слова сказаны, дизели запущены, и наш траулер (бортовой номер 381, название – «Монголия»), забрав команду, промысловое снаряжение, топливо и пресную воду, снимается с якоря и в теплом сумраке трогается вниз по Двине.

ДОРОГА НА ОКЕАН

С левого борта черные стены сланцевых берегов – Норвегия, последняя земля, какую нам суждено видеть за промысловые месяцы.

В столовой полутемно: часть иллюминаторов задраена. За стеклами тяжелое грязное небо и мутное море в длинных шлейфах пены. Ребята подстриглись наголо, а многие даже побрили свои черепа. Когда они наклоняются над тарелками, столовая начинает походить на трапезную буддийского монастыря.

На судне задумываешься о времени. Это тем более удивительно, что здесь, в хорошо налаженной смене отдыха и вахт, как будто ничего и не происходит. Отстоял я свое в руле, почитал, подремал, выпил чаю и вернулся на мостик. С палубы, с сырого порывистого ветра, опять в мир светящихся индикаторов, щелкающих и хрипящих приборов. Здесь все по-прежнему: постукивает штурвал, вахтенный штурман склонился над картой… Пока я читал, дремал, пил чай, все так же вращался гребной вал, и лаг все так же отсчитывал за кормой мили. И тогда вспоминаешь, что мы уже несколько дней в пути и за стенами рубки Норвежское море.

На мостике появляется капитан. Он в отутюженных брюках и пижаме с пояском, тщательно выбрит, в руке сигарета.

– Ну и понаписали вы вавилонов, – добродушно говорит он, глянув на ленту курсографа.

– Учимся, – отвечает штурман.

– Добро… Только на берег не ходите.

Капитан прижимается лбом к стеклу, взгляд его бежит за горизонт и застывает. Два рейса подряд. Еще четыре месяца в море. За стоянку он почти не был дома. Пропало лето.

Пока я наблюдаю за капитаном, судно уходит с курса. Картушка компаса быстро вращается, я ничего не могу с ней поделать. Траулер валится вправо.

– Эй, аккуратней! – Капитан резко поворачивается ко мне. – Этак мы поперек будем ходить.

БЕССМЕРТНОЕ МОРЕ

Серенький рассвет. По судовой трансляции голос вахтенного штурмана:

– Доброе утро, товарищи моряки! Московское время семь часов. Час назад прошли Нордкап. Температура наружного воздуха плюс девять. – И после паузы короткое: – Подъем!

Мое путешествие началось задолго до того, как я поднялся на борт «Монголии». Представьте пыльный деревянный городок, бедное впечатлениями детство, представьте захолустного мечтателя, чьей жизнью были книги: индейцы, далекие острова и, разумеется, море. Дальше – юность, зрелость и то, что взрослые называют жизнью. Но за ней, за этой жизнью, за делами и заботами, несмолкаемый, неясный, но настойчивый голос – шум моря прочитанных когда-то книг. Кто хлебнул в детстве этой отравы, редко от нее вылечивается.

Я засобирался.

– В жизни нынешнего моряка, – говорили мне на прощание знакомые, – нет прежней исключительности и той близости с морем, об исчезновении которой горюют неисправимые мечтатели. Традиционный морской быт исчез. Машины и электричество встали между человеком и стихией, лишили море его романтических привилегий. Море сегодня лишь водный путь, огромный цех. Берегись, ты разочаруешься.

Грешным делом, мне и самому приходило это в голову, и я не уставал подготавливать себя к суровой обыденности промысла. Но в том-то и дело, что при ближайшем рассмотрении обыденность эта оказалась другой, она была освещена иным светом и иное говорила.

Вот я захожу в судовую лавочку, спрашиваю зубную пасту и сигареты. Через открытую дверь кладовой видны привычные земные вещи – мешки, ящики, банки с фруктовыми соками. Я жду, стоя спиной к океану. Соленый ветер перебивает складские запахи, стучит под палубой машина, и вдоль борта с шипением летит отброшенная форштевнем волна… И в первые дни, и после, до самого конца рейса, несмотря на усталость и растущую тоску по дому, я редко забывал, что рядом со мной океан. Вот как писалось об этом в книгах нашей юности:

«Бессмертное море сохраняет в вас ощущение его прошлого, память обо всех подвигах, которые были совершены человеческой мудростью и отвагой среди его беспокойных волн».

ВЕТЕР ОТКРЫТОГО МОРЯ

Чайка догоняет судно и зависает над кормой – крылья расправлены, лапы прижаты, она делает только легкие движения головой. Птица долго висит неподвижно, или почти неподвижно, потом – взмах крыла, и она косо летит к воде.

После ужина барометр начал стремительно падать. Быстро темнело. Когда я поднялся в рулевую рубку, она уже ходила ходуном – то из стороны в сторону, то как-то неуклюже, боком… Стекла были в крупной ряби дождя. В рубке хрипели и верещали приборы, ныл репитер гирокомпаса, а за стенами скребся ветер. Он не просто пел, выл, гудел, как все нормальные ветры, а скреб, шарил по стенам, искал щели, ломился в закрытую дверь. Казалось, он имеет вес и плотность.

Океан за стеклами рубки дымился. Ветер расстилал полотнища пены на мутной его поверхности, срывал гребни волн и швырял их на судно. Потоки воды струились по стеклам. Воздух был насыщен солью, в нем остро чувствовалась какая-то не знакомая мне доселе свежесть – йодистая, электрическая.

Время от времени океан свирепо толкал судно. Рубка срывалась вниз, в темень, и дымный горизонт исчезал. Потом рубка взлетала вверх, зависала на гребне волны, медленно скользила вбок, валилась, падала: правый ее борт летел в пучину, а левый – описывал широкую дугу в небе.

Через час в океане уже ничего нельзя было различить – ни неба, ни воды. Только иногда по курсу вдруг возникала гора, она росла, приближалась и, наконец, обрушивалась на траулер. Я хватался за пульт управления. Бешено вертелась картушка компаса. В рубке было темно, светились лишь индикаторы приборов. Ветер выл за стенами, жаловался, стонал, рыдал, колотил в дверь, затихал на миг, потом опять толчки, вой…

Мы бежали в кромешной тьме где-то южнее Исландии. Нас прихватили последние весенние штормы.

«На море темном не вздумай держать корабля в это время», – советовал старина Гесиод.

НА МОСТИКЕ. ДОКТОР И ВТОРОЙ ШТУРМАН

Штиль. Высокое чистое небо. Солнце. Наш судовой врач Лев Аркадьевич Документов сегодня впервые вышел на палубу: его «бьет море». Вид у доктора после недельного заточения и изнурительной борьбы с недомоганиями диковатый – волосы торчком, мутные с краснотцой глаза. Мне он напоминает сумасшедшего-дьячка.

– Расстрига-доктор, – презрительно цедит штурман. – Сейчас докладывал капитану: разлил спирт во время шторма.

– А капитан?

– Кэп прищурился. Ты что с ним делал, спрашивает, со спиртом? Пробовал, отвечает док, лечился.

– Как же теперь?

– Да никак. Думаешь, кэп весь спирт доверил лекарю? Нет. Он знает эту публику.

Вот Лев Аркадьевич прогулялся по палубе, полюбовался пейзажем, поднимается на мостик. Он здоровается с нами, разглядывает приборы, подходит к открытому окну.

– Отсюда, оказывается, все видно, – говорит он с радостным изумлением.

Штурман ухмыляется уголком рта.

– По два часа стоите?

– По четыре, – нехотя отвечает штурман. Он зевает, хлопает ладонью по губам, передергивает плечами.

– Ну да все равно. Работа у вас не пыльная: смотри себе в окошко. Только вот стульев нет.

Штурман хочет что-то сказать, но вместо этого машет рукой. Очень медленно тянется вахта.

– Так ведь вас, штурманов-то, четверо, – продолжает доктор. – Да капитан, – говорит он, все более воодушевляясь.

– Прибавь сюда еще механика-наладчика, – бросает штурман.

Он такой, Иван Шабордин – невозмутимый, насмешливо-снисходительный, немного ленивый. Кажется, его единственная забота – создать себе на мостике максимум удобств. Заступая на вахту, он первым делом выключает все, что можно, убавляет громкость рации или укутывает ее ватником, закрывает окна. Все сделал, огляделся. Вроде порядок: тихо, тепло, уютно. Штурман достает леденец.

Ну ладно, сейчас переход, рулевое управление на автомате, океан пустой. Но и потом, когда начались горячие промысловые деньки, и позже, когда рыба разбежалась, и мы принялись гоняться за ней, Иван Шабордин оставался прежним: те же неторопливые движения, тот же ровный голос, те же ленивые интонации, те же леденцы. Впрочем, эта его любовь к комфорту и лень (лучше сказать – неспешность) очень смахивали на игру. Я замечал раньше, что такое подчеркнутое равнодушие, как бы даже небрежение к делу, всегда бывало следствием опыта, проявлением свободы, которую этот опыт даровал. Вот четвертый штурман, мальчишка, так тот ведь минуты не сидит на месте, мечется от локатора к приборам: «Сколько на румбе?» – и в штурманскую, к карте. И так всю вахту.

Шабордин пятнадцать лет плавал на угольщиках в Баренцевом море, а нынче седьмой раз идет в Атлантику. Я донимаю его расспросами, но от этих расспросов больше устаю сам. Не то чтобы штурман был букой, отчаянным молчуном, но уж больно коротко он рассказывал. Никудышный он рассказчик. Или гениальный. Как вам угодно.

– Помню, прошли Фареры. Ветер – в зубы, волна выше сельсовета. Не приведи господь!

И все. Больше ни слова.

– А зимой? – спрашиваю.

– Зимой не сахар. Ловили раз на Медвежке. Минус двадцать семь. Приходилось окалываться.

Это уж я сам должен восстанавливать картину зимнего промысла, когда дико кренится палуба и волна пушечно бьет в борт, валит с ног и несет моряка по палубе; когда у вахты белеют пальцы, а рыбины, словно деревянные, и судно все пляшет на волне, а лица у рыбаков горят, точно они сидели перед раскаленной печью (о чем они и мечтают); а тут после пустых дней наконец пошла рыба, и все на палубе, только «дед» в машине и капитан на мостике, а после вахты все валятся в постель как убитые, и у новичков гудят спины и пальцы не разгибаются…

– Ну, а дальше, – спрашиваю, – дальше?

– Что дальше?

– Страшное же дело, – говорю, – ночь, декабрь, лед. Опасно ведь.

– А как же. Помню, кто-то уже пикал: крен семьдесят градусов.

Это он про SOS пикал.

ПЕРВЫЙ ТРАЛ

Прямо по курсу, где-то совсем рядом, банка [1]1
  Банка – отмель, опасная для судов.


[Закрыть]. На экране локатора все чаще появляются яркие всплески – суда.

– Теперь смотри, – говорит капитан вахтенному штурману. – Их сейчас будет как гороху.

Утром, когда туман рассеется, мы увидим этот «горох» – старые, с причудливо расписанными трубами португальские и испанские траулеры, маленькие и нарядные, похожие на игрушки, канадские корабли, мурманские, калининградские морозильные траулеры.

О приближении промысла говорит эфир, наполненный щелканьем и свистом раций.

– «Чехов», добрый вечер! Как рыбалка? Какими глубинками ходите?

– Ничего, удим помаленьку. Подняли пять тонн. Окушок. Мелкий, правда… Надо спускаться южнее.

– Алло, 24-й! Это вы лежите в дрейфе в норд-остовом конце траления? Ответьте 317-му.

– Нет, 317-й, мы у вас на траверзе. Это вроде иностранец валяется. Мы тоже не могли его дозваться.

Мы идем в холодном сыром тумане, в котором вязнет гудок и бесследно исчезают суда. Вот и пропали два корабля, всю вахту сопровождавшие нас.

– Палубной команде выйти на спуск трала!

Подано питание на лебедку, включены на корме прожекторы, и с ходу, все дальше зарываясь в туман и припадая на волнах, которые сечет дождь, мы спускаем за борт свой первый трал.

Так начинается промысел. И сразу замечаешь смену ритмов: уже не бег и мерные удары винта, а ход, медленный, натужный, потому что за кормой у нас больше тысячи метров «веревок», как рыбаки называют трал. И будят теперь тебя где-то среди ночи, в самый сладкий час сна. Надо привыкать. Отныне наши сны и бдения подчинены промысловому расписанию. Торопливо пью чай в полупустом салоне и поднимаюсь в кормовую рубку. Ночью горизонт кажется неправдоподобно высоким. Его, собственно, нет, и лишь по чужим огням можно судить, где кончается небо и начинается океан. Когда наш траулер проваливается на волне, огни дальних кораблей взлетают в небо. Они ходят в вышине далеко над нами, словно самые крупные звезды.

Ноет лебедка, выбирая ваера. В свете прожекторов видно, как летит над сырыми досками палубы водяная пыль, как кипит вода вокруг трала. Вот он появился в узкой прорези кормы. Завизжали, загрохотали, дробно застучали по слипу бобинцы – полые металлические шары, и скоро с шипением и шорохом вполз на палубу трал. Под пение моторов он полез вверх, повис на грузовой стреле. Тралмейстер взмахнул ножом у основания ловушки, и на палубу живым потоком вылилась рыба. Наш первый улов: золотисто-алые окуни, матово отсвечивающая треска, ржавые блины ершей, пестрые зубатки со старушечьими мордами, тугие слитки скумбрий. Рыба трепещет, извивается, раздувает жабры, исступленно колотит хвостом по палубе и наконец затихает.

Трал снова за борт.

Так начинается промысел – бесконечная череда спусков-подъемов.

К ВОПРОСУ О ПЕРЕБЕЖКАХ

Через сутки подъемы уже не превышали полутора тонн.

– Какие же это к дьяволу подъемы, – мрачно говорит капитан. – Так мы и на ягодный кисель не заработаем.

Хотя группа рассеялась и часть кораблей спустилась южнее на шестьдесят миль, капитан не решается уйти.

– Видишь, – говорит он вахтенному штурману, – португальцы упорно пасутся на норде. Надо там пошарить.

Капитан не любит бегать. Он выжидает. И действительно, очень скоро рыба на южном склоне банки скисает. Прошел косяк налима – и нет его. Капитан оказался прав. Он снова ждет. Однако капитанские помощники не разделяют такой стратегии. Они сторонники решительных действий.

– Промысловая выдержка – конечно, прекрасная вещь, – рассуждает старпом, – но это палка о двух концах. Допустим, захватил кто-то вспышку рыбы, сделал одно-два траления – и конец. Побежал в другой район. Рыба и там кончилась. Ясное дело, проиграл. А я, дескать, лучше подожду. Только где гарантия? Но ведь есть капитаны, которые успевают хватать рыбу: вовремя приходят и вовремя уходят. А мы со своей выдержкой можем и вовсе без плана остаться.

Старпому возразить трудно. Но даже я понимаю, какое это нешуточное дело – решиться на перебежку. Чтобы получить оптимальное решение, надо учесть время года, течения, температурный режим, дальность перехода, породу рыбы, перспективность нового района и т. д. Много входных данных, как сказали бы кибернетики.

Проходит несколько сереньких дней: тонна, полторы тонны… Хорошая, крупная треска, но маловато. Капитан выжидает. И однажды утром – пять тонн, потом – семь, потом десять. Пошла рыба. Капитан приосанивается.

Но уже следующим утром на борт приходит пустой трал.

В рубке появляется первый помощник.

– Что будем делать, капитан?

– Ловить рыбу.

– Где?

– Везде.

Капитан склоняется над приборами. Показаний нет. Экран пустой. Пустые подъемы.

Мы снимаемся и идем к острову. Сутки перехода. Целые сутки.

Кто-то бреется, кто-то штопает фартук, кто-то стирает робу. За ужином все сидят гладко выбритые, в свежих рубашках. Потом кино. В десятый раз крутят «Операцию „Ы“». На экране лихая бабуся и Шурик безжалостно расправляются с отвратительными тунеядцами.

Ленивые приготовления ко сну. Это непривычно, потому что ты уже научился беречь каждую минуту отдыха. Не спеша раздеваешься, болтаешь, лежа в постели, листаешь журнал… Вдруг все это обрывается командой по радио:

– Палубной команде приготовиться к спуску трала.

ФЕДЯ УЛЫБИН ИЗ РЫБЦЕХА

Это высокий белокурый парень с мелкими чертами лица и с детской простодушной улыбкой. В столовой он неизменно появляется со своим другом из траловой команды Геннадием Верещагиным. Улыбин одет кое-как: выгоревшая ковбойка, мятые брюки, на ногах колодки из пенопласта. Зато Верещагин всегда выбрит, влажные после умывания волосы аккуратно расчесаны на косой пробор, поплиновая сорочка выглажена.

В начале рейса я попросил капитана, если это возможно, не особенно распространяться о моей особе: журналист и все такое. Я полагал, что так будет лучше для всех. Люди, обнаружив, что они стали объектом чьего-то профессионального интереса, почти всегда перестают держаться естественно. Я, конечно, не выдавал себя за другого, когда спрашивали – рассказывал о себе, но старался больше расспрашивать сам. Верещагин сразу почувствовал во мне чужого, случайного на судне человека. До конца рейса я не мог преодолеть полосу отчуждения, которую он установил. Правда, Верещагин вообще был сдержан, он не повышал голоса даже за игрой в домино. Улыбин же во время игры делался совсем мальчишкой, по-ребячьи радовался, если их с Верещагиным не могли «высадить», громко стучал костями, кричал: «Кончай голым! Дай ему сопливого. Встать!» Когда он совсем заходился, Верещагин поднимал глаза, и под его холодным взглядом Федя мгновенно сникал. Воспитанник детдома, Улыбин не знал ни отцовской воли, ни гнева старших. Все, от чего мы в детстве старались поскорее освободиться, он переживал с запозданием, и авторитет Верещагина его нисколько не тяготил.

– Начинал я на бортовых тральцах, – рассказывает Федя. – Вышли зимой. В Баренцевом все шторма, шторма… Лед, волна, темень. Да, да… Вот вроде утро, вроде день или вечер, а все одно – ночь. У меня от этой ночи даже зубы болели.

С Федей легко. Он открыт, чистосердечен, не стесняется говорить о своих страхах, не старается выгородить себя, приукрасить. Остальные моряки как будто не замечают море, они не говорят о нем вовсе или говорят с напускной бравадой, а Федя рассказывает с откровенным восхищением, но и с опаской.

– В первый раз меня крепко поколотило на переходе. Думал, уж больше не пойду… Вахту кончишь, а на корму и не пройти. Штормит и штормит. Разложишь где-нибудь ватник и прикорнешь на нем. Так и спишь не раздеваясь. Сменился однажды с вахты. Вроде потише стало. Ребята говорят: сбегай, Федя, за чаем. Взял чайник – и на камбуз. Нос высунул: волна. Переждал – и дальше. Сделал два шага, а она, волна-то, собака, откуда-то выскочит и понесла. Колотит меня, бьет. Не помню, куда и чайник делся. Ничего не помню. Прибило меня к сетевой. Лежу. Знаешь, обидно так стало. Потом ничего, оклемался. – Федя перевел дух, помолчал, и полушепотом, как самую большую тайну, сообщает мне: – Отпуск возьму, поеду с Геной. Он на Волге живет, звал меня с собой… Поеду. Гена парень серьезный, непьющий.

РЫБАЦКАЯ РЕСПУБЛИКА

После полуночи туман рассеялся. На небе полная луна, мы правим на ее золотистую дорожку. Мягкий, пахучий юго-западный ветер. Вокруг много огней – целый город. Дальние корабли похожи на горки остывающих углей. Черный океан раскачивает траулеры. «Монголия» переваливается с борта на борт. По стенам рубки ходят лунные тени.

С левого борта проскальзывает траулер. Он весь в огнях и напоминает сейчас прогулочный теплоход.

Теплая тихая ночь в океане, с огнями, с дрожащей дорожкой лунного света, с ласковым ветром, влетающим в открытые окна рубки. На горизонте молочно-белый шлейф тумана. Часа через три все снова потонет в «молоке», словно и не было этой удивительной ночи.

В группе судов ходит траулер без локатора: сел преобразователь. Его трогательно опекают.

– 24-й, у вас справа по курсу в двух кабельтовых пароход. Он идет с тралом.

– Понял вас. Благодарю.

Туман тяжелый, плотный, воды не видно.

– Рыбаки, – зовет 24-й, – я скоро закончу выбирать трал и сразу же лягу на зюйд-вест. Вы скажите мне, как я буду выглядеть.

Ему говорят, что он будет выглядеть хорошо: впереди чистая вода, а слева, далеко, три судна следуют друг за другом.

– «Шевченко», я 24-й. Собираюсь ставить трал. Я вам не помешаю?

– Нет, работайте спокойно. Вы сейчас позади моего траверза.

Так его и водят в тумане, наставляют, подсказывают, оберегают. Вот он поднял трал.

– Как улов, 24-й?

– Под завязку! – весело кричит капитан этого недужного траулера.

Рядом с нами ползают в «молоке» полсотни судов. Мы видим их только на экране локатора и находим друг друга по голосам. Я уже легко узнаю сочный баритон второго штурмана с «Лагуны», скороговорку капитана «Добровольска», певучие интонации старпома с «Витебска». Эфир плотно заселен. Шумит рыбацкая республика.

– Спасибо, «Лесков», спасибо. Мы пришлем за почтой катер. Есть, говорите, посылки? Ну, добро. Кому посылки, тот уже радуется.

«Лесков» зовет «Чехова», потом в разговор встревает «Шевченко». «Писатели» беседуют о длине вееров, глубинах, курсах.

– Понятно, мешок вы сменили. Ну, а стальные топенанты будете ставить?

– «Добровольск», «Кайра» на приеме.

– Здравствуй, Григорьич! Рад слышать твой интересный голос. Что подняли?

– Плоховато, Юра. Всякой твари по паре. Сорная рыба. А ты где работаешь? В пятнадцатом квадрате?

– Нет, мы туда и не вострились. Я выбираю веревки и буду ставить трал от буя на норд-вест на глубинах сто двадцать-сто пятьдесят метров. А ты как ходишь?

– Да куда вытолкают. Я в самом центре группы. У нас здесь базар.

Ласковый такой голос:

– Николаич, у вас нет дрожжей? Может, подкинете? Надоели пресные лепешки, да и повар наш извелся.

– Найдем дрожжей.

– Может, Николаич, у вас и табачок лишний есть?

– Рады помочь, да нечем. Ты ведь помнишь, в прошлый раз было в обрез, но мы с вами поделились. А теперь – ничего. Осталось совсем немного сигарет.

– Понял. Не будем про сигареты. Помолчим о них.

Представляю, как мается сейчас в рубке какой-то курильщик. Щелкает, наверное, пальцами и морщится от досады.

Эх, достать бы из полной пачки сигарету, размять ее, зажечь, глубоко затянуться…

– 23-й, какие у вас показания?

– Жиденькие. Прибор пишет, но такие дистрофические столбики.

– У нас та же картина – только линия развертки. Голая палка, словно ее столяр строгал.

– «Чехов», вам нужны овощи? Давайте заявку. Сейчас мы раздадим остатки продовольствия и пойдем в порт.

Где-то вдалеке:

– Так у тебя, Олег, в семье пополнение?

– Да, пацан растет. Третий месяц ему.

Счастливый отец смеется. Сына он еще не видел.

– 201-й, как будем расходиться? Дистанция меняется, а пеленг на вас остается прежним.

Спокойный голос, в котором слышна откровенная ирония:

– Значит, суточный подъем сорок тонн? Прекрасно. А вы же брали по две тонны… Что-то я не пойму.

В ответ смущенный голос вахтенного штурмана:

– Я не знаю. Спрошу у капитана.

– «Топаз», вы опасно ходите. Я не могу отвернуть: слева у меня «малыш» и два иностранца.

Внезапно наступившая тишина и одинокий голос:

– Петрович, где ты? Я по тебе соскучился.

Здесь возник конфликт.

– 36-й, вы нам скомкали все траление. Нельзя так бесцеремонно врываться в группу. Надо знать, как ходить и куда ходить.

– Спасибо за рекомендации. Но мы в этом деле не новички. Да и показания наши расходятся. Мы у вас справа по курсу и спокойно разойдемся правыми бортами.

Эти ворошат приятные воспоминания.

– А ты как отдохнул?

– Хорошо отдохнул. Были с женой на Украине. Покатались. Все время в разъездах.

– Вам что, ваша жизнь молодая.

Мрачный баритон:

– Может, про молодую жизнь поговорите на другом канале.

Собеседники прощаются, и в эфир вылетает горячая скороговорка:

– Два БМРТ! Кто сейчас ставит трал на зюйд-ост от буя, ответьте 231-му.

У этих свои дела.

– Слон: Дмитрий три – Харитон семь.

И так двадцать четыре часа в сутки. К радио быстро привыкаешь. Возникает даже иллюзия непосредственного общения. Кажется, собрались мы все в одной комнате и беседуем.

ЛОВИТЬ РЫБУ

Мы поднимаемся в рубку отдохнувшие, бодрые, полные надежд. Я сменяю рулевого, Шабордин принимает дела у своего напарника..

– Ничего, – говорит тот вяло. – Обшарили все румбы. Ничего.

Начинаем шарить мы. Штурман не отходит от фиш-лупы, хотя плохо верит ей и называет все поисковые приборы «горшками». Вдруг лицо его светлеет.

– Показания, – шепчет он, – показаньица… Вот та-а-акие плюшки у грунта.

Кажется, мы набрели на косяк. Капитан волнуется:

– Раньше налим всегда так выглядел.

Люди, измученные ожиданием, собираются на мостике. Здесь и технолог, и радионавигатор, и даже доктор. Ждут. Тралмейстер хлопочет на палубе. Корма ныряет в космах тумана. Скоро в темном провале слипа показывается трал. Ни одного хвоста! Рыба, видимо, приподнята над грунтом и взять ее невозможно. Опять ничего. Уже в который раз. И кажется, ничего больше не будет. Никогда.

Мы снова спускаем трал. А что еще делать?

Капитан стоит у открытого окна. Длинное сухое лицо с выгоревшими бровями, зубы плотно сжаты, брови сдвинуты к переносице – совершенно страдальческое лицо. Он похож сейчас на крестьянина, замученного недоимками.

– Какая глубина?

– Сто семьдесят.

– Выйдете на двести и ложитесь на ост. Я пойду проглочу чаю.

Через четверть часа он снова появляется в рубке.

– Сколько у нас на курсе?

– Девяносто.

– Возьми десять вправо.

Капитан сидит в окружении самописцев и полыхающих зеленым огнем экранов, попыхивает сигаретой и как заклинание повторяет все те же, осточертевшие мне команды: «Десять влево. Пять вправо. Еще вправо возьми. Доворачивай, доворачивай. Так держать».

А тут еще туман, густой, сырой, теплый – прямо баня. В радиусе трех миль полсотни кораблей. Локаторы молотят круглые сутки. Они раскалились, хоть блины на них пеки.

– В таком молоке с ума можно сойти, – говорит штурман. Он трет усталые глаза, веки его воспалены. – Насмотришься в эти дырки (жест в сторону приборов), будешь как слепой котенок.

Он снова приникает к тубусу локатора и вдруг начинает ругаться:

– Куда он прет? Тоже мне джигит!

Штурман хватает микрофон.

– «Витебск», это вы пересекаете наш курс в трех кабельтовых? Вы же нас утопите! Возьмите вправо и разойдемся левыми бортами.

Пока мы расходимся с «Витебском», на курсе оказывается еще одно судно. Этого мы не можем дозваться: иностранец. Он быстро приближается, входит в мертвую зону локатора, и мы теряем его из виду. Звенит машинный телеграф. Сбавляем ход. Иностранец выныривает из тумана.

– Право руля!

Я перекладываю руль. Чужой траулер проскальзывает у нас с левого борта. Мы успеваем только заметить надпись на черном борту «Santa Amalia», высокую, в ржавых потеках рубку, ряды красно-белых бочек на корме и смуглые лица моряков. Они прямо висят на борту.

– У-у, – цедит штурман сквозь зубы, – испортил песню, дурак. Сломал все траление.

В рубке появляется радист.

– Надо подписать заявку, капитан. «Уржум» сейчас уходит…

Капитан пробегает бумагу глазами.

– Зачем столько чеснока? Двадцать девять долларов – это дорого. Да и луку надо меньше. А свеклы почему-то всего мешок.

– Так решил шеф-повар.

– А борщ он из чего собирается варить, ваш шеф?

Капитан стоит посреди рубки, задумавшись, рассеянно поглаживая компас. В сумерках черты его лица обостряются, он выглядит сейчас плоскогрудым, еще более высоким и худым, чем обычно, и совсем старым.

Радист уходит.

– Пора уже, – капитан поворачивается к штурману. – Давай потрясем мешок.

Поднимаем. Трясем. Радоваться нечему – полтонны. Немного скумбрии, немного камбалы, остальное – скаты и акулы.

Наступает утро. Лица у всех серые. Досада, горечь табака во рту и такая усталость, словно мы ворочали каменья.