Текст книги "Повесть о любви"

Автор книги: Вячеслав Сукачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

5

На следующий день я сам побежал к Петьке. Он сидел в палисаднике и бренчал на гитаре. В то время аккордов у нас никто не знал, и играли мы на гитаре, управляясь лишь с тремя нижними струнами. Надо сказать, что у Петьки и на трех струнах получалось довольно-таки неплохо, тем более что у него был приятный голос и хороший слух.

Петька бренчит на гитаре, а я в эту минуту думаю о том, как он удивится, когда увидит меня с Линой. Первый раз в жизни коснулось меня тщеславие, которое потом так больно и горько сказалось на моей судьбе…

Петька откладывает гитару и закуривает. Потом лениво и вяло говорит:

– К вам в СМУ податься, что ли?

– Зачем? – удивляюсь я.

– А надоело пыль глотать. Завтра мне в ночную, а у вас никаких ночных и заработки получше.

Петька работал мотористом на пилораме, и пыли там действительно было предостаточно.

– Давай, – говорю я, – вместе будем вкалывать.

– Или в город уехать? – продолжает размышлять Петька.

Это мне уже не нравится, и я презрительно говорю:

– А что там хорошего, в городе твоем?

– Да так… Значит, сбацаем?

– Сбацаем, – весело отвечаю я.

Но сбацать мне не пришлось. Лины в клубе не было. В начале я бодрился и все поджидал ее. Но потом, поняв, что она не придет, скис и с ненавистью смотрел на танцующих. Когда Петька, покружившись в вальсе, подошел ко мне, я вдруг отчаянно и зло предложил:

– Петь, пошли к хохлушкам?

С каким-то странным чувством озлобления и презрения к себе шел я в общежитие. «Так тебе и надо, – злорадно думал я, – обрадовался, а она чихать на тебя хотела. И правильно».

Я уже прошел ее дверь, даже не взглянув, не задержав шага, когда услышал за своей спиной удивленный радостный голос:

– Володья!

В какое-то мгновение я хотел идти дальше, но ноги уже остановились, сам я повернулся и напряженно смотрел на нее.

– Вы сердитьесь? – подошла и как-то робко спросила она, и я уже любил ее еще больше и за этот голос, и за то, что она не пришла, и вообще за то только, что она стояла сейчас рядом со мною, совершенно близкая мне. – Я не смогла, никак не смогла, – говорила она между тем.

– Я не сержусь, Лина, – едва слышно прошептал я, – совсем не сержусь.

– Ну вот хорошье. Не надо сьердиться на менья, Володья.

Петька стоял рядом и ошалело смотрел то на Лину, то на меня, но мне уже было не до Петьки и не до того, какое впечатление произвела на него Лина…

Мы долго ходили по селу, и меня как прорвало: я что-то говорил и говорил, забегая вперед и заглядывая Лине в лицо, и она смеялась, и блестели ее большие глаза, при лунном свете особенно большие, и призывно маняще сияли ее губы.

Было уже совсем поздно, когда мы вернулись в общежитие, но мы еще долго стояли на крыльце, никак не решаясь проститься, и, когда я уже первый хотел сказать до свидания, она вдруг обняла меня за шею и тихо поцеловала в губы. И опять мы стояли одни во всем мире, и не было слов, и необходимости в них не было.

– Когда ты придьешь? – спросила Лина.

– Завтра.

– Хорошье. Только попозже, – она сделала ударение на последнем слоге, – я хочью много спать. Я устайю.

– Я приду в обед. Часа в два.

– До свиданья?

– Ага.

– Нет… Поцелуй.

Я робко и осторожно поцеловал ее, и она ушла, все время оборачиваясь и улыбаясь мне.

Медленно брел я домой, в свою Березовку. Мое счастье вдруг стало тихим и спокойным, и я верил в него, как верят в счастье только очень добрые или очень молодые люди…

6

Уха стояла в стороне и остывала в прохладе ночного воздуха. Заметно посвежело. Костер наш временами угасал, и то я, то Володя подбрасывали в него припасенный с вечера сушняк. Плотно высыпавшие звезды обещали погожую ночь. Тихо было, лишь далеко внизу монотонно шумела река, да потрескивал хворост в нашем костре. И в этой тишине, своеобразно подчеркнутой ночью и звездами, удивительно приятно звучал Володин голос. Иногда я на мгновение терял нить рассказа и уносился куда-то далеко, в свои мечты, и в эти минуты мне казалось, что это я влюбился в красивую девушку с русыми волосами по спине, которая так странно и забавно выговаривала слова. Что это я бродил с нею по ночному селу, переполненный счастьем и самым первым ожиданием чуда. И было мне хорошо и тревожно немного слушать в этот вечер неожиданный и откровенный рассказ Володи…

– Мы начали встречаться каждый день, – тихо продолжал Володя, – но нам и этого казалось мало. Мы хотели быть все время вместе, все время рядом, чтобы видеть друг друга, слышать, целовать и любить. Но надо было ходить на работу, хоть в чем-то помогать бабушке, и в будние дни нам выпадало по три-четыре часа, не больше. Зато воскресенье все было нашим.

В одно из воскресений мы взяли бутылку вина, много конфет и печенья и ушли с нею далеко в лес. Придумала этот поход она, а я с радостью поддержал ее и повел нашими деревенскими тропинками к заимке, что была от Березовки километрах в восьми. Она вначале робела и все оглядывалась назад, словно стараясь запомнить дорогу. А я смеялся этому ее страху и, раза два нарочно спрятавшись за деревом, следил за тем, что она будет делать. Лина, заметив мое отсутствие, неуверенно и часто оглядывалась, а потом останавливалась и долго прислушивалась к шорохам тайги. Поняв, что я не собираюсь открыться, она тихо и жалобно звала:

– Володья!

Я молчал и в эти минуты любил ее почему-то особенно сильно. Может быть, потому, что она была испугана моим отсутствием, а может быть, это был пробуждающийся инстинкт мужчины, призывающий меня хранить и беречь более хрупкое существо, имя которому – Женщина.

– Володья! – звала она громче и смотрела вокруг. Но всюду были одни деревья, громадные, вечные, угрюмые деревья. Тогда она пугалась всерьез и уже со слезами в голосе, умоляюще просила:

– Володья, мне страшьно!

Больше я не выдерживал и бросался к ней. Она испуганно вскрикивала и бежала навстречу, и крепко прижималась ко мне, и я слышал, как часто и тревожно стучит ее сердце.

– Больше не надо так, Володья, – просила она.

– Не буду, – виновато шептал я и гладил ее мягкие, чем-то напоминающие волну на ладони волосы, – не буду, Лина.

Наконец в полдень тайга расступилась, мы прошли небольшую поляну, густо поросшую черемшой и элеутерококком, и перед нами как в сказке появилась избушка. Была она ветхой, черной от времени, дождей и ветров, с единственным крохотным оконцем, тускло и безжизненно глядящим на нас. Но вот же чудо, вился над крышей избушки тоненькой струйкой дым, слышались чьи-то голоса и еще какие-то странные и непонятные звуки.

Лина прижалась ко мне, но вряд ли это был страх, ибо избушка и голоса, и дымок над крышей повеяли на нас каким-то чудом, каким-то древним и малопонятным очарованием, от которого вдруг радостно забилось сердце, жить захотелось именно здесь, в этой вот тайге и избушке.

– Кто эйто? – прошептала Лина.

– Не знайю, – передразнил ее я и засмеялся, и громко свистнул, сунув два пальца в рот.

В тот же миг из-за угла избушки выкатилась громадная черная псина и, хрипло бася, бросилась к нам.

– Ай, – вскрикнула Лина и спряталась за меня.

Но я уже узнал Валета, добродушнейшее существо, принадлежавшее нашей соседке тетке Аксинье. Где-то на середине пути Валет и сам оробел от своей решительности, видно было, что он задумался по этому поводу, и результаты своих собачьих размышлений тут же выразил энергичным помахиванием хвоста. А когда я окликнул его и он признал мой голос, радости Валета не было конца, ибо таким образом он был окончательно выведен из щекотливого положения трусливого пса.

На шум выглянула и сама тетка Аксинья, высокая, сильно сутулая старуха, в вечном пестреньком переднике и черном платке. Приложив козырьком к глазам руку, она пристально взглядывалась в нас и по слабости зрения долго не могла признать меня. Видимо, она была удивлена и раззадорена любопытством, но смотреть на нас против солнца ей было не с руки, и она громко и повелительно позвала Валета.

– Чьто онна? – спросила Лина.

– Сейчас узнаем, – ответил я, и мы пошли к избушке. – Это наша, деревенская, тетка Аксинья. У нее сын в войну погиб, и она немного того, – торопливо рассказывал я.

– Чьто тогго? – не поняла Лина.

– Заговаривается иногда, – небрежно пояснил я и крутнул пальцем у виска.

– Нехорошье смеятца, – вдруг остановилась Лина и исподлобья посмотрела на меня. – Нехорошье, – как-то тихо и серьезно повторила она, и мне вдруг стало стыдно перед нею. Стыдно за неожиданную развязность, которая вдруг проклюнулась во мне…

– А, Володька, – обрадовалась Аксинья, когда мы подошли и она наконец узнала меня.

Мы с Линой невольно огляделись, ища бабкиного собеседника, но никого не было, она одна сидела на пенечке и маленьким топориком обрубала корни у черемши. Десятка три готовых пучков лежали на мокрой холстине, и капельки воды сверкали в пахучих листьях.

– По черемшу, Володя? – спросила Аксинья.

– Нет, – солидно ответил я, и мы с Линой сели напротив бабки на гнилую колодину и стали наблюдать, как ловко и умело орудует она топориком.

– Ну и зря, – укорила Аксинья, – в доме-то дармовой достаток скамьи не пролежит. А Маруся и рада была бы. – Аксинья смотрела на нас странно веселыми и лукавыми глазами. Седая прядка волос выбилась у нее из-под платка, дряблая, морщинистая кожа на лице легонько встряхивалась в такт ее словам, толстые синие вены на руках казались свитыми и пружинящими – все в ней было древнее, как тайга и эта вот избушка, и только глаза казались чужими, неестественными на ее лице. Глаза ребенка, еще только собирающегося жить. – Не до черемши тебе, вижу, – продолжала Аксинья, – босиком нельзя, а лапте одне. Ну и не надо. Вольному воля дорога, узнику – крошки от пирога. А кто это с тобой, что-то не признаю? – вдруг спросила она.

Я замялся, не зная, что ответить, и Лина сказала:

– Менья зовуйт Лина.

– Что, немка? – вдруг насторожилась бабка Аксинья, и ее глаза мгновенно постарели, цепко остановившись на Лине.

– Да нет, тетка Аксинья, – заторопился я, вдруг почувствовав перед нею какую-то виноватость, – она литовка, Лина она.

– А…а, ну конечно, – закивала седенькой головою Аксинья, – латыши, оне люди добрыя. До-обрыя, – протяжно повторила она, – знавала я их, как же, знавала.

– Да не латыши, а литовка она, – возразил я нетерпеливо.

– Ну и пусть, – махнула рукой Аксинья, – это все равно… А я вишь как, думаю, черемшонки навяжу да и продам опосля в Калугино, а на вырученные деньги подарочков накуплю да Бореньке-то и отправлю. Вот ему и гостинец от матери будет. Он и порадуется: не забыла, дескать, старая, все забыли, а она вот помнит, и полегче ему будет в неволюшке-то, полегче. Да…

Чистыми, счастливыми глазами смотрела на нас Аксинья, вспоминая своего погибшего под Берлином сына, и совершенно невозможно было выдержать ее взгляд. Ибо взгляд этот был как бы двухслойным: верхний – чистый и счастливый, а дальше угадывалась громадная боль, выношенная долгими тоскливыми годами, не остывшая, никакой дымкой времени не подернутая.

– Чаю не хотите ли? – предложила Аксинья, вновь принимаясь за работу, – я в аккурат скипятила, и конфеточки у меня есть.

– Спасибо, тетка Аксинья, – дернул я Лину за руку, – мы в лес погулять сходим.

– Ну сходите, сходите, – согласилась Аксинья, – дело молодое, а потом и заходите, вместе попьем.

Мы уходили, а она все еще что-то говорила, и Валет внимательно смотрел на нее, боясь пропустить в этом потоке слов свою кличку.

7

Мы остановились метрах в пятистах от заимки, облюбовав для себя небольшой ключик, бьющий из-под квадратного камня, поросшего снизу зеленым мхом. Место это было как-то по-особому уютным: молодая ярко-зеленая трава, еще никем не исхоженная, словно специально поджидала нас, крохотную полянку надежно и просторно замыкали толстые вековые кедры, а над всем этим сияло громадное солнце, одинаково щедрое и к нам, и к кедрам, и к ярко-зеленой траве.

– Ой, – только и смогла сказать Лина, подставляя ладонь под холодную и упругую струю воды, – шалтос!

Мы разостлали большое полотенце на траве, выложили на него все наши припасы, но долго сидели в молчании, погруженные в какую-то светлую и легкую печаль. Может быть, шла эта печаль от тайги, пронизанной светом и тенями, а может быть, от заговаривающейся старухи с прядками седых волос. Мы и здесь слышали неторопливые, приглушенные расстоянием удары топора и представляли ее сильно сутулую, высохшую за годами и трудами фигуру…

А потом, когда уже было выпито вино и наступило то мгновение, когда нет слов и нет совершенно никакой нужды в них, и наступает легкое отчуждение, лишь подчеркивающее всю глубину любви, мы молча обнялись, и Лина, склонившись головою мне на плечо, тихо заплакала. Я не знал причины ее слез, но чувствовал, что сейчас нельзя успокаивать и целовать нельзя, а нужно просто сидеть и гладить мягкие, русые волосы, которые так удивительно напоминают упругую волну на ладони. А еще через мгновение Лина отстранилась от меня и долго и пристально смотрела в мои глаза своими ясными и глубокими…

Солнце обмякло и нижним краем легло на вершины деревьев, и где-то, уже в пути, были сумерки, но мы не думали о вечере и о том, что нам далеко возвращаться домой. Нам это было все равно.

– Аш тавя милю, – сказала Лина, снова и снова заглядывая в мои глаза.

– Что?

– Я тебья люблью, – шепотом ответила она.

– Это по-вашему?

– Да… Это по-нашему.

– Интересно.

– Побучок маня.

– Что?

– Поцелуй менья.

– Меня.

– Ме…ня…

Моя голова лежала у нее на коленях, и она сама склонилась ко мне и отдала свои губы, и когда мы целовались, то пахло молодой травою.

– Ту мано мили?

– Что?

– Ты… меня любийшь?

– Любишь!

– Лю-би-шь?

– Да.

– Очьень?

– Очень.

– О-че-нь?

– Да.

– Аш тавя лабай милю… Я тебья очень люблью Очень, Володья.

– Тебя.

– Те-бя.

Мы опять поцеловались. И то, что должно было случиться в этот день, с нами случилось. Случилось так неожиданно и просто, что мы, пораженные нашей близостью и счастьем нашим, изумленно и восторженно смотрели друг на друга, совершенно не чувствуя смущения и потребности что-то скрывать от себя.

Потом, притихшие и запоздало смущенные, тайно прислушиваясь к себе и к своим чувствам, мы ели печенье, обмакивая его прямо в ключе, и солнца уже давно не было, а вместо него сгущалась вокруг нас плотная и настороженная тишина, мягко окутанная холодными сумерками.

– Лина, как ты жила раньше? – мне вдруг захотелось знать о ней все: как она ходила в школу, с кем дружила, о чем мечтала и кем хотела стать.

– Не помнью, – улыбнулась она. – Все, что раньшье, не помнью.

– Помню.

– По-мню. Правильно?

– Да. А кто такая Анна?

– Тетья Аня? Она моя тьетка.

– Тетка.

– Те-тка.

– А почему ты ее Аней зовешь?

– Она молодайя те-тка. – Лина засмеялась и вдруг вскочила, и я услышал быстрые, удаляющиеся шаги. Я улыбнулся и продолжал сидеть. Было тихо. А потом какое-то беспокойство охватило меня, и я тоже поднялся и стал пристально всматриваться вокруг. Но сколько я ни смотрел, ничего похожего на Линину фигуру не смог заметить. Вдруг сделалось мне одиноко и неуютно у нашего ключа, вдруг показалось, что я остался один во всем мире, совершенно никому не нужный, а это только Лина спряталась от меня.

– Лина! – крикнул я в темноту, но звуки тут же, рядом, увязли в ночи, и я уже действительно перепугался, и хотел куда-то бежать, когда она сзади обняла меня и торжественно спросила:

– Тепьерь ты еще будьешь прятаться от меня?

– Не будешь, – ответил я, чувствуя, как бесконечно дорога и близка мне она сейчас.

8

Мы долго возвращались домой. Очень долго. И все равно путь показался нам слишком коротким. Где-то на середине пути догнали мы тетку Аксинью, отдыхающую на обочине тропинки под громадным кедром. Была полная луна, ее холодный свет мягко и тревожно рассеивался по тайге, и земля тихо светилась от этого лунного сияния. Обнявшись, мы без слов и без мыслей медленно шли по тропе, усеянной тонкой вязью лунных бликов, и звезды часто падали впереди нас, и была такая тишина, что, казалось, мы слышали, как они мягко ударялись о землю. И вдруг мы одновременно остановились, еще не понимая почему, но уже чувствуя что-то. Наверное, одновременно увидели мы и Аксинью. Она сидела прямо на земле, прислонившись спиной к дереву, сидела совершенно неподвижно, и глаза ее были обращены к звездам. И так же неподвижно лежал на траве Валет, повернув к нам черную лохматую голову. И было как-то больно и грустно смотреть на них. Казались они совершенно нереальными, блуждающими призраками в лесу, и мы осторожно, как к больному, подошли к ним.

Не меняя позы и не шевелясь, как бы не нам, а себе и Валету Аксинья тихо сказала:

– Если будет у вас сын, назовите Борисом. Слышь, Володька, – она помедлила и повернула к нам голову, – уважь тетку Аксинью, назови Борисом. Я, может быть, скоро помру, а ты все одно назови.

Мы молча стояли против нее, все еще обнявшись и забыв об этом, и смотрели в ее чистые сухие глаза, как смотрят в звезды. Нам не было стыдно от ее слов, а страшно почему-то, и я сильнее обнял Лину, и она сама теснее прижалась ко мне, не отрываясь взглядом от Аксиньи.

– Он, Борька-то мой, – спокойно и строго продолжала Аксинья, – по этой тропке-то сколько выбегал. Легкий на ногу был, в отца. На трудодень мы что, копейки получали, вся жизнь от огорода да из тайги шла. Весной он, бывало, по черемшу сбегает, летом ягоды сберет, а осенью по грибочкам мастак был, и все вот по этой тропочке, мимо этих вот кедров. Принесет и к теплоходу мне вынести поможет, а потом сбежит – стеснялся. А что стесняться-то было? Своим трудом все, да и не от жиру, а от нужды. А теперь вот давно уже нужда минула, а я все хожу по этой же тропочке, мимо этих же кедров, где и он хаживал. Пройду, поговорю с ним, и вроде бы полегче мне, веселее жить становится. А деньги мне теперь и вовсе не нужны, пенсию получаю, хватает. Куда мне одной-то, много ли надо, да вот порожней несподручно ходить, не привычная. Я это к чему все говорю, Володька, – она строго и пристально посмотрела на меня, – вы его Борисом назовете, а он и будет по этой тропочке бегать-то, вроде как взамен мово Бориса, и тропочка не зарастет, мхами не покроется, и по ней нет-нет да и люди пройдут, на-вроде вас…

Видимо, Аксинья устала говорить и отвернулась от нас, глубоко и тяжко вздохнув. Отвернулся от нас и Валет, мягко зевнул и положил голову на лапы.

– Тетка Аксинья, – сказал я, – давайте мы вашу черемшу понесем.

– Ступайте, – вяло махнула она рукой и, видя, что мы не двигаемся, нетерпеливо и сердито добавила: – Ступайте, ступайте, с черемшой я и без вас управлюсь. Мне она не в тягость. Вы только мою просьбу уважьте, не забудьте, что я вам говорила.

Мы молча пошли дальше и прежде, чем скрыться в кустах боярышника, еще раз оглянулись на Аксинью. Она все так же неподвижно сидела у кедра, запрокинув маленькую голову к звездам, и напротив нее тихо лежал Валет, уткнувшись влажным носом в молодую траву. Что-то волнующее и жалкое было в них обоих, словно мы смотрели сейчас на само несчастье.

– Нет, она не заговарьивается, – тихо сказала Лина, – она просто говорьит.

И мы пошли дальше, притихшие, молчаливые, а перед глазами все еще была по-старушечьи хрупкая фигура Аксиньи, сидящей у кедра, и такой вот она мне запомнилась на всю жизнь. Как запомнились лунная ночь, тропинка в светлых бликах и Лина, задумчиво и молча шагающая рядом со мной.

9

– Баба, – сказал я на следующий день, собираясь на работу, – ты ничего не знаешь?

– Скажешь, так узнаю, – ответила моя бабка, подозрительно сощурившись на меня.

– Я хотел тебе сказать… – тут я замялся и начал без нужды переобуваться.

– Ну, что ты еще удумал? – усмехнулась бабка моему смущению и присела на табуретку, готовая слушать меня. Бабка у меня была шумливая, не стеснялась при случае и на крепкое словцо, но быстро отходила и, все тщательно продумав, судила непременно по справедливости, пусть даже и не в свою пользу. Вот на это я и рассчитывал, решив объясниться с нею перед самым уходом на работу. А вечером, думал я, она уже перебушует и скажет мне свое решение.

– В общем, баба, – начал я, внутренне обмирая и боясь взглянуть в ее глаза, – я решил жениться.

Да, видимо, моя бабка приготовилась к чему угодно, но только не к этому. Она так и обмерла на табуретке, изумленно и растерянно уставившись на меня. И я, воспользовавшись этим, мгновенно очутился на улице, предоставив бабке войну с чугунами и ухватами.

Вечера я ждал, как грешник кары. Мы уже работали на строительстве коровника, и я впервые пробовал вести каменную кладку. Дело это мне нравилось куда больше, чем плотницкое. Среди множества камней нужно было найти и выбрать такой, чтобы он точно лег в фундамент, нигде не высовываясь и не пучась горбом, плотно и уютно занимая свое место. В этом уже было какое-то творчество, и я отдался ему целиком.

К тому времени увеличилась и наша бригада. Последним пришел в нее Колька Лукин, мой односельчанин. Это был мужчина лет тридцати пяти, среднего роста, с узкими, слегка сощуренными глазами. Он уже раза два или три отсидел в лагерях, обыкновенно был неприветлив и малоразговорчив. О нем в деревне ходила худая слава нечистого на руку человека. Пил он очень редко, но, что называется, метко. Тут уж без драки не обходилось, а дрался Колька умело, дерзко и бивал таких ребят, что в деревне только диву давались.

В бригаде, среди разношерстного люда, где Кольку почти никто не знал, он стал своим человеком. Умел Колька плотничать, столярное дело знал, а уж на кладке равного ему не было. И вот как-то исподволь, постепенно, я почти сдружился с Колькой и постоянно чувствовал его незаметную, очень тактичную и лестную для меня опеку. Может быть, случилось так потому, что был он двоюродным братом Петьке, моему первому другу…

День пролетел незаметно. Я помогал Кольке заводить угол, подносил раствор и камни, а при случае и сам брался за кладку, и Колька подсказывал мне, как это лучше делается. Когда пришло время шабашить, я вдруг вспомнил о предстоящем разговоре с бабкой, и весь мой пыл пропал. Теперь я уже твердо верил, что бабка не разрешит мне привести Лину домой, и, заранее ожесточаясь, решил уйти из дома и поселиться в общежитии. С таким настроением я и перешагнул порог и увидел все так же, как и утром, сидящую на табуретке бабку, изумленно смотрящую на меня.

Мы долго молчали. Я переодевался в горнице, обреченно и тревожно ожидая решения своей участи.

– Ты хоть скажи, кто она? – вдруг тихо спросила бабка.

– Она из приезжих. Литовка, – замер я у комода и затаил дыхание.

– Из вербованных, значит?

– Она с теткой приехала, с тетей Аней.

– Ишь ты, – усмехнулась бабка, – у тебя уже и родственники завелись. А я-то ни сном ни духом не ведаю. Что отец-то нам скажет, когда узнает? Скажет, что и стара и мал – посдурели оба.

– Я сам с ним поговорю, – сердце у меня радостно заколотилось.

– Я ведь к Аксиньюшке бегала, – задумчиво говорила бабка, – она раз пять на картах бросала, и все хорошо выходило. – Бабка говорила так, словно и сама себе поверить не могла. – Она уже и сыночка вам в картах высмотрела… Чудно.

Я не выдержал, выскочил из горницы и обнял бабку, и чмокнул ее в сухую холодную щеку.

– Ну ладно, ладно, не приставай, – с нарочитой строгостью нахмурилась бабка. – Да ведь молод ты еще, Володька, молод. Тебе ведь только через два месяца восемнадцать сравняется. Это какая жизнь-то большая у вас впереди и все вместе, все вдвоем – надоест. Ты подумай получше.

– Я уже подумал, баба, – не задумываясь, ответил я. – Она, знаешь, какая она?! Вот если бы ты на нее только посмотрела, так по-другому и говорила.

– Вот ты и приведи ее сегодня, а я посмотрю, что там за краля такая, – бабка поднялась с табуретки и строго посмотрела на меня, – а там уже решать будем, как быть.

Я ликовал, потому что был уверен – Лина бабке понравится. Главное, что она сразу не отказала. Не знаю почему, но я ничего не рассказывал Лине, я делал все это на свой страх и риск…

– Лина, – сказал я вечером, – моя бабка хочет посмотреть на тебя.

– Сегоднья? – только и спросила она.

И первый раз мы пошли по дороге, которой я бегал с детства, мимо березовых колков, в которых я знал каждое дерево и каждый куст…

Лине моя бабка устроила форменный допрос. А начала она вот с чего:

– Как звать-то тебя, красавушка? – Бабка и Лина сидели друг против друга за кухонным столом, а я маялся у порога, делая вид, что собираюсь выйти на улицу.

– Лина.

– Вот-вот, хорошо, – покивала бабка, – годков-то тебе скока?

– Восемнадцать.

– Так-так, значит, постарше нашего Володьки будешь?

– Всего-то на три месяца, – не выдержал я.

– А ты помолчи, тебя не спрашивают, – даже не глянула в мою сторону бабка. – Ну а кто родители твои будут?

– Как? – не поняла Лина.

– Что они делают? – терпеливо пояснила бабка, – где работают?

– Учителья.

– А сама ты что, учиться не схотела?

– Нет.

– А что так? Родители вроде грамотные, а дочь носилки на стройке таскает.

– Ты что, милиционер? – опять вмешался я. Но на меня теперь уже совсем не обратили внимания, и я выскочил во двор, и забегал там, распугивая голубей.

Через час все было кончено. Когда я вошел, бабка моя, улыбаясь, угощала Лину молоком.