Текст книги "Крис и Карма. Книга первая"

Автор книги: Вячеслав Сукачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

3

Хорошая музыка мягко обволакивала, манила, обещая какую-то неземную, возвышенную жизнь. Вадик просто тащился от этой музыки, от выпитых двухсот грамм, котлетки по-киевски, необычайно вкусной, сочной, буквально тающей во рту. Но больше всего он тащился от соседки напротив, несравненной Маргариты Иосифовны – просто Марго. Ну что за прелесть были у нее глаза: цвета грецкого ореха, живые, энергичные, подзадоривающие и манящие. Вот эти глаза и музыка, двести грамм «Парламента» и запах дорогих духов, который даже ресторанный воздух не в силах был перебить, окончательно вскружили бедному Вадику голову.

– Будьте добры! – энергично пощелкал он пальцами, издалека завидев в проходе между столиками полногрудую Зину.

– В чем дело? – минут через пять подошла к нему официантка с привычным блокнотиком и карандашом в руках.

– Э-э, – вдруг смутился Вадик, впервые ощутив что-то вроде беспокойства. – Мне бы это, повторить, – промямлил он уже не так решительно, боковым зрением перехватив удивленный взгляд сощурившейся Марго.

– Повторить – так повторить, – невозмутимо ответила Зина, что-то быстро отмечая в своем блокнотике. – Что-нибудь еще?

– Да-да, – торопливо закивал Вадик. – Какую-нибудь закуску… Ну, может быть, селедочку…

– Селедочка у нас идет с луком, – усмехнулась Зина и, хоть убей, но вдруг показалось Вадику, что они как-то понимающе переглянулись с Маргаритой Иосифовной.

– Ну и что? – здесь уже Вадик позволил себе слегка возникнуть, самую малость, но – возникнуть. Мол, в чем дело, кто тут заказывает музыку?

– Да ничего, – чуть ли не зевнула Зина, равнодушно глядя поверх головы Вадика. – Просто лучок у нас запашистый… Не боитесь соседей по купе? – И тут же повернулась к Маргарите Иосифовне. – А вы будете еще что-то заказывать?

– Пожалуй, я поддержу Вадима Сергеевича, – улыбнулась Маргарита Иосифовна, – и с удовольствием выпью еще один фужер белого вина. Кстати, мне оно почему-то напоминает рейнский «Бурбон» 2007 года… Если вы помните, тогда в Европе случилась засуха и виноград прирейнских долин удался на славу.

Вадик онемел: вот это Марго! Вот дает – вино влет определяет… Но, может быть, просто блефует? Ведь никто и ничего у нас в этих винах не понимает…

– Засуха у нас только у мужиков с похмелья бывает, – Зина сунула блокнотик в карман, забрала со стола грязную посуду и легко заскользила между столиками.

– Странная она какая-то, – задумчиво сказала Марго. – Чем-то сразу цепляет, хотя и ходит как полусонная…

– Вы тоже заметили? – почему-то обрадовался Вадик.

– Что значит – тоже? – усмехнулась Марго и перевела на Вадика свои сумасшедшие грецкие глаза. – Я-то заметила, а вот вы, дорогой Вадим Сергеевич, на кого заглядываетесь? С вами такая шикарная женщина сидит, вам компанию составляет, а вы официанток разглядываете.

– Да это я еще раньше, до вас, заметил, – смутился Вадик, – пока заказ делал.

– Ну, в таком случае, я вас прощаю. – Марго подняла бокал. – Наливайте, что вам там принесли?

– «Парламент», – взбодрился Вадик. – Между прочим, отличная водка!

– Это не водка, Вадик, это – пойло! Вообще-то с женщинами, Вадим Сергеевич, надо пить не водку, поскольку она угнетает, и особенно – когда в большом количестве, а, скажем, выдержанный коньяк или бренди… Ну, да ладно, дело это поправимое, я вас обучу…

Ах, как ударило в голову Вадика от этих слов, как захотелось ему немедленно поступить в обучение к шикарной Маргарите Иосифовне… Основательно осмелев и возбудившись (нет, уважаемая и несравненная Марго, далеко не всегда и далеко не каждого водка угнетает, подумалось ему), Вадик решительно предложил:

– Знаете что, Марго, давайте выпьем на брудершафт! – и потянулся с рюмкой к Маргарите Иосифовне.

– Выпить-то мы выпьем, – невозмутимо ответила Марго, – а вот целоваться будем у меня в купе…

Заметив его растерянный взгляд, Марго слегка усмехнулась и пояснила: – Я ведь привыкла ездить одна. Знаете, бывают такие попутчики… Ну, вы понимаете…

– Конечно! – Вадик побледнел от хороших предчувствий. – Мне однажды такой старикан попался…

– Не будем о грустном, – вздохнув, прикрыла ореховые глаза хорошо ухоженными ресницами Маргарита Иосифовна.

– Конечно – не будем! – радостно поддержал ее Вадик.

Они чокнулись, Марго многообещающе качнулась над столом в сторону Вадика, и медленно, сквозь зубы, выцедила вино до дна. Поставив фужер на стол, аккуратно промокнула пухленькие губы салфеткой и решительно сказала опешившему Вадику:

– Ну, я пошла…

Увидев его жуткое разочарование, она довольно засмеялась и продолжила: – А вы допивайте, извините, свою водку и приходите ко мне…

– Но куда? – чувствуя, как бешено колотится у него сердце, пробормотал Вадик. – Куда приходить?

– Девятый вагон, купе номер семь. Стукните три раза… Но – не раньше, как через полчаса, – и улыбнулась, и поднялась из-за стола, держа спину удивительно прямо, и пошла, обдав Вадика ароматом французских духов.

И продолжала томить растревоженную душу Вадика инструментальная музыка тридцатых годов прошлого века, доносившаяся из мощных стереоколонок, установленных на полу возле буфетной стойки. Кто поставил музыку, кто менял диски, кто, наконец, управлял настроением Вадика через эту музыку, было непонятно. Никакого буфетчика или буфетчицы, да и вообще кого-либо, кроме Зины, он так и не заметил. Казалось, она одна обслуживает клиентов, разливает напитки, следит за стереомагнитофоном, кассирует деньги и, наконец, сама же готовит на кухне неправдоподобно вкусную для вагона-ресторана пищу. Вадик очень удивился, когда все это сообразил, и легкая тень непонятной тревоги вновь набежала на его взволнованное будущим свиданием сердце. Но это длилось лишь одно мгновение, смешное и глупое мгновение, потому что вслед за ним встали перед мысленным взором Вадика аппетитные губки Марго, про которые почему-то говорят, что они бантиком, и полные орехового мрака вытянутые к вискам глаза, и четко обозначенная, хотя и небольшая, грудь этой несравненной женщины…

Волнуясь и спеша, Вадик наполнил рюмку, подцепил вилкой остаток салата и с удовольствием выпил, хотя и не почувствовал ни вкуса, ни крепости водки. Он удивился и тут же опрокинул в себя вторую стопку «огненной воды», которая показалась ему не крепче слегка забродившего яблочного сока.

За темным окном проносились жуткие просторы России, на которых не только две величайшие армии мира – Наполеона и Гитлера – можно было похоронить, но и все могущественные империи в момент их наивысшего расцвета, включая несравненную империю Александра Македонского и таинственную, словно из иной планетной цивилизации возникшую, империю Чингисхана. Все они бесследно растворились бы, словно горстка песчинок в океане, на просторах нечерноземной России, сгинули в бесконечных горных распадках, утонули в кочковатых марях, впаялись в липкий глинозем и, безусловно, вмерзли бы в бесконечную и бездонную тундровую зыбкость.

Темно за вагонным окном, неуютно, лишь мелькают бетонные столбы высоковольтной линии, да изредка промелькнет, словно из бездны в бездну упавший метеорит, огонек пристанционного домика, громыхнут стрелки на въезде и выезде никому неведомой станции, и вновь непроглядный мрак и жуть российских просторов…

Водка кончилась, а Вадик сидел трезвый и счастливый, весь в ожидании и предвкушении, сгорая от нетерпения, то и дело бросая взгляд на циферблат часов. Но время сегодня было не его союзником: стрелки словно прилипли к двум цифрам, означающим без пятнадцати минут десять. Они не двигались и даже секундная стрелка, всерьез казалось Вадику, ползла по циферблату, как подмороженная муха по стеклу. Пару раз он не выдержал и легонько встряхнул рукой – бесполезно.

И как-то долго, очень долго, не приходила Зина с расчетом, хотя Вадик нетерпеливыми жестами уже несколько раз подзывал ее к себе. Но, опять же, все в эти минуты ожидания казалось Вадику нестерпимо долгим, весь мир словно бы сговорился против него и – никуда не спешил, никого не догонял. Зато подошел, вернее будет сказать, – подковылял, парень-инвалид на костылях. В потрепанном, непонятно какого цвета и кроя пиджачке, из-под которого выглядывал грязноватый воротник клетчатой рубахи, в камуфляжных, пестрых брюках, подвернутых выше колен, на двух белых больничных костылях, вытертых под мышками до серого пластикового цвета, он давно уже маячил в проходе вагона-ресторана, подолгу задерживаясь у столиков. Вадик успел заметить, что инвалиду многие наливали, и он охотно выпивал, пряча фуражку с подаяниями в глубокий карман. Потом он фуражку доставал, зажимал козырек в левой руке вместе с поперечной ручкой костыля, и переходил к следующему столику.

– Подайте инвалиду спецназа, – сказал он, глядя на Вадика невероятно синими, пронзительными глазами. – Сколько можете…

Глаза инвалида завораживали, от них трудно было оторваться, они, словно глубокая промоина в паковом льду, настойчиво манили к себе, втягивали. И сладко, и жутко было в них смотреть.

– Как же тебя угораздило? – с трудом отрываясь от синих промывов, Вадик опустил взгляд на ноги инвалида, вернее на то, что от них осталось.

– Дагестан… Зачищали одно горное селение, – с привычным равнодушием начал рассказывать парень. – Стоял в оцеплении возле одного богатого дома, по оперативным данным – мирного. Ну, стоял и стоял. Потом через калитку вышел их аксакал, а по-нашему – дедушка. Весь седой и красивый такой, с бородой и добрыми глазами. Сынок, говорит он мне, помоги, там мою внучку проклятые боевики наручниками к решетке приковали. Я и пошел, привык старикам верить… А кому еще? – парень сощурил синие злые глаза, скрипнул зубами, качнувшись на костылях. – Пошел, а там растяжка, ровно посередине двора… Чтобы, значит, ворота не попортить и крыльцо с входными дверями в дом… Пока со мною возились – боевики через калитку в лес ушли… Старик тот хорошо по-русски говорил, вроде как школьным учителем был. Говорят, очень Лермонтова любил, стихи его наизусть знал… Ну и вот, значит, благословил меня вместе с Лермонтовым в инвалиды… А родное и благодарное отечество, понятно, тоже благословило, вот, костыли бесплатные выдали и пенсию, соответственно, в два прожиточных минимума… А у меня жена, мать с сестренкой и двое детей. Все одной семьей в одной двухкомнатной квартире проживаем, и все – безработные. Наш цементный завод закрыли, на месте трикотажной фабрики азеры рынок открыли. Работы – никакой…

Вадик отдал стольник. С сожалением взглянул на пустой графинчик. Инвалид перехватил его взгляд, усмехнулся:

– Будет с меня, а то домой не дохромаю…

И поковылял дальше, высоко откинув голову над узковатым в плечах пиджачком.

Темно за окном. Непроглядно… Темна, загадочна и непроглядна человеческая жизнь в России, и каждого из нас, гордого, самонадеянного, уверенного в себе и своих силах, поджидает в жизни своя растяжка в свой урочный час…

– Вижу, вижу, – вдруг, словно из-под вздрагивающего под ногами вагонного пола, появилась официантка с блокнотиком в руках. Вадик даже вздрогнул от неожиданности. – Вижу, Котик, вижу, как ты торопишься, прямо копытом бьешь, – усмехаясь, сказала Зина. – Успеешь, золотой, какие твои годы… Все ты еще успеешь, если не остановят, – как-то загадочно, непонятно сказала она.

– Кто? – удивился Вадик, невнимательно заглядывая в счет.

– Узнаешь, – многозначительно ответила Зина. – Но позже…

– Узнаю, – весело ответил Вадик, хотя совершенно не понимал, о чем идет речь. – Обязательно узнаю… Вот, возьми и сдачи не надо.

– Щедрый, – забирая деньги, опять усмехнулась женщина, но как-то так, одними губами. – К ней торопишься?

– К ней, – ответил Вадик, торопливо пряча кошелек с деньгами в задний карман джинсов.

– А я? – вдруг спросила Зина, глядя на Вадика странно расширившимися, темными глазами. – Как же я теперь?

– Но я…я… – Вадик растерянно и жалко смотрел на Зину, внезапно вспомнив их недавний, многообещающий, полный скрытых намеков, разговор.

– Забыл, – засмеялась Зина, касаясь Вадика пышными и ненормально горячими грудями. – Совсем забыл, котик… Ну, ничего, я не обижаюсь, я никогда на красавчиков не обижаюсь. Я их просто люблю… Пошли?

– К-куда? – тупо таращась на Зину, враз пересохшими губами спросил Вадик.

– Узнаешь, – вновь непонятно ответила она.

И Вадик покорно пошел за Зиной, невольно отмечая, как тяжело и призывно покачиваются ее бедра, как стройны и крепки под короткой фирменной юбкой ее ноги в неожиданно маленьких, элегантных туфельках на среднем каблуке. Через гремящий и нещадно раскачивающийся тамбур они прошли в соседний вагон, миновали два или три купе, прежде чем Зина, громко щелкнув замком, легко откатила дверь на роликах и знаком пригласила его входить. Мало что понимая, растерянный Вадик шагнул через порог, и тут же услышал, как хлопнула за спиною дверь, и прямо в его шею тяжело задышала Зина. Он медленно, словно ожидая какого-то подвоха, развернулся и тут же уперся в ее потрясающую грудь, Руки Вадика как бы сами собой сомкнулись за спиною женщины и медленно сползли на ягодицы. Дыхание у него тут же сбилось, он засопел, шумно и прерывисто вдыхая воздух сквозь стиснутые зубы, в то время как проворные руки Зины в одно движение сдернули с него рубашку, следом, вжикнув молнией, скатились на пол джинсы и жаркие губы, мягкие и настойчивые, нетерпеливо нашли его пересохший от возбуждения рот…

4

Тепло и уютно в Серегином Ковчеге, как прозвал свой домишко в бывшем дачном кооперативе бывший интеллигент, Сергей Юрьевич Скворцов. А что – жить можно. Домишко хоть и неказист с вида, скатан из еловых брусьев, зато хорошо проконопачен, а внутри еще и вагонкой из липы обшит.

Но одним домиком жив не будешь. Есть при домике небольшой огород, соток на пять, который Сергей по весне засаживает в основном картофелем. Делает он это, казалось бы, по инерции, безо всякого желания, а картошка, между тем, родится у него на удивление крупная, рассыпчатая, с приятным розовым оттенком. Грядка под многолетний лук, изрядно унавоженный небольшой огуречник да две грядки под морковь и свеклу. Тыква у него посажена вдоль ограды, и плети ее разрастаются, бывает, на десяток метров, одаривая по осени Сергея шести-восьмикилограммовыми ядрами ярко-оранжевого цвета, которые он прозывает чушками. Когда поздней осенью пожелтеет, увянет и спадет, наконец, на землю всякий лист, чушки, летом едва заметные среди травы, вдруг начинают горбатиться вдоль ограды далеко заметными круглыми спинами.

И еще одно неоспоримое богатство есть у Сергея, вернее – сохранилось от прежней, далеко не бедной жизни – ладный, на совесть сработанный, бетонный погреб, представляющий собою как бы небольшую глухую комнату в виде куба два на два метра, с хорошей вытяжкой и деревянным настилом на полу. В этом погребе, вход в который был хитроумно замаскирован в кладовой, заваленной ненужной, полусгнившей утварью, огородные припасы преспокойно хранились почти до середины следующего лета.

В свое время Сергей блестяще окончил факультет журналистики в Московском университете, сотрудничал в нескольких центральных газетах, был известен, как яркий публицист первой половины нулевых годов. Когда грянул над ним гром и разверзлися хляби небесные, смывшие не только престижную работу в краевой газете, но и современную квартиру в шикарном спальном районе, счета в двух банках, приличное авто, Сергей Юрьевич в одночасье вдруг оказался на положении «бичика» безо всякого будущего. Но он не пропал, не сгинул в вокзальной круговерти, не сошел с круга по пьяной лавочке, хотя и было от чего. Даже самые близкие люди не знали ( и слава богу! ), что сохранилась у него эта дачка, записанная на покойную мать, а в мало кому известном банке, под хорошие проценты на предъявителя, лежала у него хоть и небольшая, но вполне достаточная сумма «на бедность». И вот бедность пришла, и предусмотрительный долларовый «схрон» стал работать на нее…

Осень – любимая пора Сергея… День ото дня спадает изнурительная летняя жара. Прохладнее становятся ночи. Утрами дымная роса, обильная и холодная, клонит травы долу. Тут и там серебристыми паутинками изукрашены кусты шиповника. Ярко рдеют на зарослях боярышника, что неприступной стеной встал вдоль границ огорода, кисловато-сладкие мучнистые плоды. Как известно, ветви этого кустарника буквально усыпаны жесткими колючками, так что никому не продраться с тыла сквозь густые заросли боярки, с каждым годом все плотнее окружающей «поместье» Сергея…

Рыжая сука Найда безмятежно спит на теплых досках крыльца, сладко посапывая и изредка перебирая лохматыми лапами во сне. Снится ей, как ни странно, дивный охотничий сон. Якобы она, молодая, рослая и сильная, гонит по смешанному лиственничному редколесью зайца, гонит давно и упорно, в азарте захлебываясь лаем. Заяц старый и опытный, он уходит от Найды на крупных махах, делая ложные сбежки и петли, дабы сбить ее со следа. И светит полуденное солнце, и осень вызолотила леса в яркие наряды, и где-то там, у заячьей лежки, прислушиваясь к звонкому лаю Найды, поджидает ее с ружьем в руках хозяин. Найда напрягает все силы, расстояние между нею и зайцем сокращается, уже отчетливо слышен ей запах страха, который исходит от насмерть перепуганного косого, как вдруг сквозь сон она слышит громкий стук входной двери. Найда моментально просыпается, вскакивает на подрагивающие со сна лапы и преданно смотрит на вышедшего из дома хозяина. Сладко потягиваясь со сна, пристанывая, он вскользь смотрит на собаку и добродушно спрашивает:

– Что, Найдочка, хорошо мы с тобой поспали? – и сам же себе отвечает: – Хорошо поспали, куда с добром.

Найда припадает на передние лапы, тоже потягивается и зевает, широко распахивая розовую пасть с мелкими, частыми зубами.

– Эх ты, соня, – улыбается Сергей и любовно треплет собаку за загривок. – Шла бы лучше рябчика нам на ужин добыла, а то валяешься, блох плодишь…

Найда сидит на теплых половицах и снизу вверх преданно смотрит круглыми золотистыми глазами под светленькими короткими ресничками на хозяина. Помесь сеттера бог знает с кем, была она удивительно сообразительна и добра к человеку. Однако и человека умела распознать за версту, видимо, наученная предыдущим горьким опытом, о котором знала лишь она одна. К доброму человеку шла сразу, решительно, подставляя лобастую голову под ласку. Дурного – сторонилась, хотя делала это деликатно, не обижая. Однако главное и несравненное достоинство Найды было в великой страсти к охоте на пернатую дичь и зайцев. Надо было видеть ее неподдельное горе, когда она окончательно поняла, что Сергей не охотник. Три дня она провалялась в закутке, спроворенном для огородного инвентаря, не притрагиваясь к пище, прикрыв лохматой лапой чуткий нос. Три дня она презрительно игнорировала Сергея, пока не осознала, что и такие люди бывают. В конце концов, этот вопиющий недостаток не помешал же Сергею подобрать ее на просеке в глухом лесу, где она, готовая издохнуть от голода, почти неделю прождала своего прежнего хозяина, и ждала бы дальше, до своего смертного часа. К ней несколько раз подходили чужие люди, звали с собой, она убегала в лес, пряталась, а когда люди уходили, возвращалась точно на то место, где стояла машина ее хозяина. К Сергею подошла сама, ткнулась теплым носом в его колени и так при нем и осталась.

– А мне сон какой-то чудной приснился, – присев на ступеньки крыльца и запустив ладонь под ошейник Найды, где была особенно мягкая, шелковистая шерсть, начал рассказывать Сергей. – Словно бы недалеко от нас какой-то цыганский табор объявился. И так ярко у них костер горит, такие красивые песни они поют, что я не выдержал и пошел к ним. А ты, Найдочка, вдруг вся ощетинилась, я тебя такую никогда не видел, и цап меня за гачину брюк, и не пускаешь. Я ругаюсь на тебя, гачину вырываю, а ты всеми четырьмя лапами уперлась и – ни в какую. Разозлился я, слегка пнул тебя ногою, чтобы свое место знала, а ты не отпускаешь штанину… Глянул я, а табора уже нет, – с сожалением говорит Сергей. – Костер не горит, и никто уже не поет… К чему бы это, а, Найда? – спрашивает он собаку, поглаживая ее за ухом. – А ведь это ты меня от какой-то беды хотела отвести, я так понимаю этот сон, а я тебя ногой, в благодарность, как и всякий человек, – вздыхает Сергей. – Хотя, если честно, никогда в жизни никого не ударил и не собираюсь…

Найда внимательно слушает Сергея, втягивая воздух чуткими ноздрями, да изредка постукивает по половицам крыльца ее смолоду купированный, короткий хвост.

Судьба благоволила Сереже Скворцову, выпускнику факультета журналистики Московского государственного университета. Приехав из глухой сибирской провинции, Сергей безо всяких протекций и блата легко поступил в престижный вуз. Так же легко учился на излете бурных девяностых годов, дважды попадал на практику в «Комсомольскую правду» и там неплохо зарекомендовал себя. От природы он был наделен быстрым, сообразительным умом, привлекательной внешностью и ценным для журналиста качеством – легко и просто располагал к себе людей. Но, умея разговорить человека, Сергей и сам при определенных обстоятельствах легко мог наболтать лишнего, приоткрыться чуть больше, чем следовало…

Перед защитой диплома его приглашали на работу сразу несколько московских газет, в том числе и набиравшая силу и тираж «Комсомольская правда», у руля которой с недавних пор встали молодые журналисты-дальневосточники. Однако Сергей выбрал родную краевую газету, и на то были у него веские причины.

Пару лет назад, совершенно неожиданно, мать разбил тяжелый паралич. Выписавшись из больницы, на свою любимую работу, в библиотеку, она уже не вернулась, поскольку получила инвалидность и передвигалась по квартире с помощью костылей. Тихие библиотечные бабушки, отдавшие загибающемуся просвещению всю свою жизнь и взамен не получившие от правительства ровным счетом ничего, слава богу, не оставили ее в беде. Это – причина первая. Вторая, не менее существенная, но более безнадежная – одноклассница Лера Осломовская, в которую Сергей был влюблен. Стройная белокурая бестия, пра-пра-правнучка сосланных в сибирскую ссылку гордых польских шляхтичей-бунтарей, унаследовала от своих пра-пра-прабабушек гордый, независимый характер, неземную красоту и мало сознаваемую ею самой страсть к приключениям… Пока влюбленный Сергей учился в университете, Лера успела объехать весь мир, так и не окончив филфак краевого пединститута. Зато она последовательно перебывала манекенщицей, фотомоделью, стриптизершей и бог знает кем еще. Она так умудрилась заполоскать мозги Сереже Скворцову, что и после всех своих перевоплощений оставалась для него самой желанной и неподсудной. А болтали, между тем, о ней в городе много и самое разное…

– Скворец, – сказала она при очередной встрече, через два года после отъезда Сергея на учебу в Москву, – и ты веришь всей этой чуши?! Сережа, ты – самый умный в нашем классе, самый честный и красивый, наконец, как ты можешь даже думать об этом?

– Но в газетах писали, – начал оправдываться Сергей, – что бандиты покровительствуют тебе, что тебя видели в казино с Мармеладом…

– Сережа! – вскинула темные брови Лера. – Я тебя не узнаю… Ты сам будущий журналист, я твои репортажи постоянно в «Комсомолке» читаю, и ты веришь этой газетной брехне?! Да там же все куплены на корню: что им скажут, то они и напишут… Не знаю, как в твоей «Комсомолке», а у нас честный журналист – это нонсенс! Все они продажные, все на кого-то работают…

– Но, Лера, зачем же обобщать? – попытался возразить Сережа. – Как и везде, в любой профессии, журналисты бывают разные…

– Скворец, не спорь со мною! – надула полненькие губки Лера. – Ты там, в своей Москве, ничего не знаешь и не можешь знать о наших газетах… Вы там с жиру беситесь, совсем охренели, честно говоря, а здесь преступников ищете… Главные преступники и ворье за вашими красными стенами сидят, всю страну под себя подмяли, со всех дань берут, как при татаро-монгольском иге, а ты мне про честных журналистов рассказываешь?

До глубины души возмущенный этим бесцеремонным «вы» и «ваши», Сережа нешуточно обиделся на Леру:

– Вообще-то красные стены такие же мои, как и твои, – хмуро ответил он. – А если говорить по существу, – политику я вообще не люблю и в чистом виде ею не занимаюсь. Поэтому не надо мне красные стены приписывать. Они не мои и никогда моими не будут… Там своих хозяев хватает…

– Ну да, вы в своей «Комсомолке» одни светские сплетни печатаете. Кто кого трахнул, кто кого бросил, кто кому дал, – наследница польской шляхты с гордым презрением сощурила бирюзовые глаза, покачивая длинной, стройной ножкой в элегантной черной туфельке. – У вас там, честно говоря, собрались какие-то явно озабоченные мужики… А может, вовсе и не мужики? Уж больно вы любите в чужом белье копаться.

– Знаешь, как это называется? – сумрачно спросил Сережа.

– Как? – насмешливо улыбнулась Лера.

– С больной головы – на здоровую, вот как! Я про тебя спрашиваю, я хочу знать, почему о тебе всякие пакости пишут, а ты мне про кремлевские стены рассказываешь…

– Я не пойму, Скворцов, ты хочешь со мной поссориться?

Сережа этого не хотел.

Еще два года спустя, на преддипломной практике, Сережа Скворцов попал в родной город как специальный корреспондент газеты «Известия». Командировка, как вначале показалось Сереже, была пустяковая, связанная с браконьерством, которым и при советской власти изрядно грешили лесозаготовительные предприятия. Но стоило ему выехать в леспромхоз и поговорить с авторами письма в «Известия», как он понял, что проблему явно недооценил. Заготовка древесины в орехово-промысловой зоне, где испокон века заготавливали орех и брали живицу местные жители, и где каждое «хлебное» дерево десятилетиями кормило конкретную семью, была не только недопустима, но и преступна. Однако же она велась и с каждым годом – все в больших масштабах. И уже начали греметь в кедрачах ружейные выстрелы, а в селеньях заполыхали усадьбы наиболее беспокойных активистов, требующих запретить рубку кедра.

С головой окунувшись в эту проблему, казалось бы, ясную и понятную любому дураку, Сергей очень скоро понял, что ходит по заколдованному кругу, и чем дальше, тем меньше понимает, где правые, а где виноватые. Но самое поразительное было в том, что виновных в этой ситуации он вообще не нашел. Были доведенные до полного отчаяния люди, были вымирающие от голода и безысходности села, жители которых остались без работы и своего векового промысла, был в Москве, за кремлевскими стенами, президент Путин, гарант Конституции, разговорчивый, энергичный, ироничный, и только виноватых в преступном промысле кедра Сережа Скворцов не увидел.

– Я вот что тебе скажу, Сергей Юрьевич, – сочувственно вздохнул бывший директор бывшего леспромхоза-миллионера, бывший депутат Верховного Совета, Герой Социалистического Труда, ветеран Великой Отечественной войны Степан Иванович Слепенчук, – не по Сеньке шапка! Тебе эту проблему не поднять и, знаешь, почему?

– Почему? – спросил озадаченный Сережа.

– А потому, что корни этой проблемы – в Москве. Здесь, у нас, только вершки…

– Да почему в Москве?! – осерчал Сережа. – Почему всегда и всё валят на бедную Москву?А я вот слышал, что у вас здесь всеми лесными делами заправляет некая Боярыня… Но вы мне о ней почему-то не говорите?

Степан Иванович приподнял правую кустистую бровь, внимательно всмотрелся в Скворцова и с усмешкой сказал:

– Ну, вот видишь, кое– что ты все-таки узнал… А на Москву валят, Сережа, потому, что там законы пишут. И такие хитрые там у вас законы пишут, что по ним все леса, реки, фабрики и заводы, золото, нефть и газ, платина и алмазы, наши леспромхозы, рыболовецкие артели и прочая, прочая давно уже москвичам принадлежат. Они сидят там, сволочи отмороженные, прости господи, в Барвихе или в Сочи, в кабаке или казино, а по всей Руси нефть качают, последнюю рыбу долавливают, последний лес на нет сводят, спирт гонят и пшеничку растят, чтобы доходы со всего этого у московских ушкуйников оказались. У них глаза уже, как щелки в копилке, они жиром заплыли, от них уже на всю страну смердит, а они все хапают и хапают… И плевать они хотели на пухнущих от голода людей, на пачками вымирающих ветеранов… А что касается Боярыни, она лишь передаточное звено: через нее деньги в Москву перетекают, только и всего. Но здесь, у нас, она очень большой человек, поскольку через криминал все к своим рукам прибрала.

– Ну, и как мне с нею связаться? – живо поинтересовался Сергей.

– А зачем? – Степан Иванович с любопытством посмотрел на него. – С мельницами пободаться хочешь?

– Хочу! А главное – хочу понять, что же это за люди, откуда они у нас взялись и почему не видят, что они творят…

– Молод ты еще, Сережа, ой, молод! – усмехнулся Слепенчук. – Смотри, не попасть бы тебе в большую беду. Ныне хоть и другие времена, а беспредел прежний творится… Ну, а телефончик запиши, телефончик я тебе дам. К ней-то тебя вряд ли допустят, а вот с ее холуями, может, и поговоришь…