Текст книги "Спутница по июньской ночи"

Автор книги: Вячеслав Сукачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

X

Неумело размахивая палками, последним по лыжне уходит отец. Настена некоторое время медлит у калитки, а потом круто разворачивается в сторону леса.

Под грузом выпавшего снега отяжелели и сникли лапчатые ветви кедров. Густые вершины вечно моложавых пихт и елей оделись в пушистую кухту. А тонкие и ломкие на вид веточки берез превратились в волшебно искристые пряди из сверкающего инея и снега… На посветлевших липах и осинах яснее стали выделяться курчавые, зеленые шары омелы, похожие на большие птичьи гнезда, щедро усыпанные бусинками оранжевых плодов…

Однажды Настена сорвала такое «гнездо» и с любопытством переломила жирно-зеленую веточку, неожиданно упругую, со светло-волокнистой мякотью внутри. Что-то отталкивающее и неприятное даже на взгляд было в этой омеле, уже успевшей иссушить молоденький ствол поблекшей осинки. Морщась и страдая, Настена брезгливо отбросила ядовито-зеленый клубок, лохмато покатившийся на дно неглубокого оврага…

Когда Настена свернула на свою поляну и увидела безобразно высокий, в белых потеках содранной коры еловый пенек, она лишь глубоко вздохнула и долго смотрела прямо перед собою. Ей показалось, что лес потемнел, деревья сгорбились и отвернулись от нее, и даже старый пень, еще вчера так задорно – задиристо разглядывавший ее, поглубже надвинул снежную шапку, словно бы не желая встречаться с ее глазами. Настена вспомнила елку, стоявшую посреди их двора, вспомнила слова, выложенные игрушками с этой елки, молча развернулась и медленно побрела в сторону дачи.

– Настька! Ты где пропала? – встретил ее возле дачи весело улыбающийся Миша, поправляя красную шапочку, лихо сбитую набекрень. – Я уже весь лес объездил, а тебя нигде нет.

Настена молча прошла мимо него.

– Настя! Ты чего? – удивился Миша. Он забежал вперед и заступил ей тропинку.

– Ничего, – тихо ответила она.

– Кончай губы дуть. Поехали на горку.

– Ты читал? – спросила Настя, глядя мимо Миши.

– Что? – не понял он.

– Там, возле елки…

– А что там? – Миша удивленно покрутил головой.

– Сходи и прочитай.

Настена отстегнула лыжные замки, обошла Мишу и взошла на крыльцо веранды.

– А на горку? – крикнул Миша, растерянно шаркнув варежкой ниже носа.

Покачивался замок на дверной ручке, где-то в снегах утонуло короткое эхо, да сорвалась откуда-то небольшая стайка снегирей, веером разлетевшись по лесу.

XI

Домой они возвращаются поздно вечером. При свете фар дорога кажется незнакомой, ведущей в чужой город, с множеством домов, расцвеченных сквозь плоские окна всеми цветами радуги. И как-то не верится, что за всеми этими окнами находятся люди, очень много людей, отгороженных друг от друга тонкими кирпичными простенками, узкими дворами и широкими улицами…

Заканчивается выходной день, и люди торопятся прожить его, чтобы завтра с утра начать новый.

– Один профессор приходит в зоопарк, – говорит за спиною Настёны неугомонный Феликс, – и видит там шимпанзе…

Если посидеть несколько минут с закрытыми глазами, а потом резко открыть их – огни домов как бы бросаются тебе навстречу, и тогда в самом центре этих огней можно разглядеть пугающе – тяжелую и призывную глубину картин Айвазовского… Люди давно подметили и любят сравнивать все необычное, мало понятное им с глубиной: глубокий простор, например, глубокая тишина, глубокий сон… Глубокий простор – это когда смотришь с вершины горы и видишь, как до самого горизонта петляет речка Грустинка, без устали приглаживая мелкий приречный песок… Глубокая тишина – это когда под козырьком веранды вдруг замолкают мама и Мишин папа, так похожий на шкаф… Глубокий сон – это её Северное Сияние, ее царство с верными подданными -снежинками, над которыми без конца и начала…

– Настенька, девочка, обязательно приходи на новогодний утренник, – Аглая Федоровна трогает ее за плечо. – Я на тебя очень рассчитываю… Смотри, не подведи меня. Непременно перечитай современную сказку, что я тебе дала в прошлый раз. Там очень много умного, интересного в познавательном отношении… Договорились?

Перед въездом на городскую площадь машина останавливается, и все идут прощаться с Горелкиными. Настена видит, как закурили мужчины, как Мишин папа обошел свой «джип» и попинал все четыре колеса… Потом все вернулись, кроме Феликса, и дальше их машина поехала уже одна.

– Нет, Сашенька, это невозможно, – горячо шепчет за спиною Аглая Федоровна. – Он не может не понимать, в какое положение ставит меня своим поведением. В конце концов – нас видят дети! Я не могу этого не учитывать…

Настена потянулась и включила радио. Передавали хорошую музыку. Что-то грустное, похожее на продутую ветрами поляну, без стройной красавицы-елки, неумело срубленной Мишей Горелкиным. И так голо смотрелись теперь чьи-то тройчатые следы, наискось пересекающие поляну…

Подрулив к подъезду, отец остановил машину, и устало откинулся на спинку сиденья: ночью, из-за близорукости, ему особенно тяжело водить машину.

– Все, приехали, – хрипловато сказал он.

– Настя, доченька, захвати продуктовую сумку, – попросила мама, подхватывая рюкзак. – Только осторожнее, не разбей термос.

И лифт поднимает их на пятый этаж. Сухо выщелкивается черная пуговка кнопки, распахивается полосатая дверь, приглашая покинуть зависшую над пятиэтажной бездной пластмассовую клетку.

– Слава богу, наконец-то мы дома, – облегченно вздыхает мама, перешагивая порог квартиры.

В доме какая-то странная, незнакомая тишина, холодно и враждебно притаившаяся во всех трех комнатах, и лишь на кухне у подоконника призывно белеет табуретка, оставленная Настёной вчера. В самом деле – прошло немногим больше суток. А кажется, что…

– Настенька, доча, я уже набрала тебе в ванну воды.

На улице тихо и темно. У табачного киоска под фонарём останавливаются два человека. Он приваливается спиною к киоску и осторожно обнимает спутницу. У нее дорогая соболья шапка, холодно поблескивающая мертвыми ворсинками. Настене почему – то кажется, что эти ворсинки похожи на еловые иглы, которые тоже уже мертвы на елке, одиноко стоящей во дворе их дачи…

– Настенька, вода стынет.

И все продолжал падать на светло-голубую морскую гладь пучок света от невидимой луны. И бездонная глубина угадывалась среди волн простой копии с картины Айвазовского…

Интеллигент в первом поколении

Анатолию Бабаеву

I

Вера Николаевна Калашникова заканчивала прием, когда ее позвали к телефону. Она извинилась перед маленьким, седеньким старичком, носившим старомодное пенсне, и пошла в ординаторскую. Звонил Калашников. Он густо прокашлялся, подул в трубку (отвратительная привычка!) и нерешительно спросил:

– Верочка, это ты?

– Нет, это тетя Маша! – раздраженно ответила Вера Николаевна.

– Извини, – Калашников засмеялся. – Я, кажется, не вовремя?

– У тебя совещание? – нетерпеливо спросила Вера Николаевна.

– Понимаешь, – Калашников обрадовался ее догадливости, – срочный вопрос…

– Вот и прекрасно! – перебила Вера Николаевна. – В таком случае я иду сегодня на день рождения.

– Отлично! Обязательно сходи, – она почувствовала, что Калашников улыбается, добродушно щуря близорукие глаза. – И я бы с удовольствием, да вот, понимаешь…

– Хорошо, Калашников, у меня пациент.

– Не сердись.

– Будь здоров…

Вера Николаевна опустила трубку и задумчиво посмотрела в окно, за которым медленно просыпалась земля, простреливаемая молодыми зелеными побегами. Вниз по течению, обнажая свинцово-холодную поверхность реки, медленно уплывали последние льдины. Странно, она и не заметила, как подступила весна, как сошли талыми водами снега, а на тополях в больничном сквере набухли клейкие почки. А теперь вот взглянула в окно, увидела греющихся под солнцем воробьев, мальчишек с новеньким скворечником, черную ленту дымящегося асфальта и удивилась – весна! Словно бы прожила она все последние недели взаперти, ничего и никого не видела, а сегодня вдруг вышла на улицу и зажмурилась от яркого весеннего солнца, жадно хватая ртом мягкий воздух, легонько попахивающий дымом. Где же она была?..

– Верочка! – впорхнула в ординаторскую Тоня Жигалкина. – Ты уже видела новенького?

– Вера Николаевна вздрогнула от потерянной тишины и непонимающе посмотрела на Тоню.

– Говорят, оч-чень интересный мужчина и прекрасный хирург, – с превосходством осведомленного человека сообщила Тоня. – Его к нам из Прибрежного перевели: будет заведовать хирургическим отделением вместо Петра Ивановича… Представляешь? А Петр Иванович остается простым хирургом… Представляешь?

– Представляю, – вяло ответила Вера Николаевна.

– А я за подарком бегу. Ума не приложу, что ей купить? Она ведь такая разборчивая, не угодишь – два года будет дуться.

Старичок прилежно сидел на стуле и понимающе улыбнулся вошедшей Вере Николаевне. Она еще раз извинилась, вспомнила жалобы пациента и вежливо предложила:

– Может, в стационар?

– Нет-нет! – даже привстал больной. – Ради бога! Я в состоянии на процедуры ходить – зачем же мне в стационар? – Он снял пенсне, протер его смятым платочком, и не без смущения пояснил: – На улице весна, Вера Николаевна, все живет, все обновляется, а я – в палату. Не хочется. Кто его знает, может, последний раз вижу… Я вот летом путешествие задумал, на теплоходе. Хочется, знаете, на все насмотреться. А то ведь жизнь прошла, и все некогда было. Спасибо вам, но я потерплю, а если что, тогда уже зимой…

– Уговорили, – Вера Николаевна улыбнулась, – будь по-вашему.

Закончив прием, Вера Николаевна аккуратно подкрасила губы, с неудовольствием отметила легкие крапинки веснушек на носу, переоделась и, не заходя в ординаторскую, вышла на улицу.

До сбора в ресторане оставался час, и она направилась к Амуру, невольно отмечая, как переменились люди: перемена была не только в одежде, обуви – перемена была в самих людях. Кто его знает, может, она просто не обращала внимания, но показалось Вере Николаевне, что люди стали красивее, щедрее на улыбку. И она, сама того не замечая, невольно расслабилась, облегченно вздохнула, свободно и просто глядя в глаза прохожих.

«Нет, все хорошо! – с радостью подумала Вера Николаевна. – Все в порядке… Просто здесь слишком длинные зимы – очень длинные. Шесть месяцев – это много. Все-таки, она южный человек, а здесь так вот сразу: метели и морозы, морозы и метели… Большая квартира и – тишина. Это ужасно, когда в большой квартире поселяется тишина. Тогда квартира кажется еще больше, и приходят всякие неприятные мысли. Например, что ты уже похоронен, давно не живешь, и тебе лишь кажется, что над тобою бетонные перекрытия пятиэтажного дома, а на самом деле это просто крышка гроба…»

Вера Николаевна вышла к реке и с высокой набережной увидела глубокий простор приамурской поймы, пронизанный легкой голубоватой дымкой. Внизу, вдоль берега, громоздились грязно – серые льдины, выброшенные на камни мощным течением реки. Лёд был – вчерашним днем, голубой простор до отрогов Малого Хингана – днем сегодняшним, а высокое, безмятежное небо с кофейным шаром над сопками – всей будущей жизнью.

Рядом с Верой Николаевной остановились женщина и мальчик лет шести. Мальчик был в аккуратной курточке и джинсах, от чего казался потешно взрослым. Видимо, продолжая разговор, он серьезно спросил мать:

– А солдаты носами ходят?

– Носами? – удивилась мать. – Почему носами?

– А почему ротами ходят?

Вера Николаевна тихо засмеялась, распахнула плащ и медленно пошла по набережной в сторону стадиона.

II

В ресторане Вере Николаевне не понравилось, и она почти сразу раскаялась в том, что пришла. Начать с того, что их заперли в какой-то маленький банкетный зальчик, один из тех, которые давно и прочно именуют по всей стране «розовыми» и «голубыми». Трудно вообразить что-нибудь пошлее этих наименований. Было тесно, душно и отвратительно пахло из раскрытого окна с видом на мусорный контейнер.

Веру Николаевну усадили рядом с именинницей, Марией Александровной Семухиной, женщиной нервной и разговорчивой, большой любительницей «резать правду-матку». С другой стороны устроилась Тоня, добровольно взявшаяся сообщать Вере Николаевне все самые последние новости. Доброе, раскованное настроение, пришедшее к Вере Николаевне на набережной, постепенно улетучилось, и она лишь выжидала момент, когда можно будет уйти, не обидев Марию Александровну.

Разговор, покрутившись вокруг именинницы, постепенно перешел в более привычное, хорошо всем знакомое русло – на медицинские темы. И почти сразу определились два враждующих лагеря, один из которых возглавляла Мария Александровна, а второй хоть и оставался без лидера, но явно поддерживался молодежью.

– Странно получается, – нервно говорила Мария Александровна. – Оч-чень странно… Я не против молодых специалистов, упаси бог: пусть приезжают и работают, кто им не дает? Но прежде пусть они докажут, что умеют работать. Выучить латынь и отличать воспаление легких от катара верхних дыхательных путей – еще не значит быть квалифицированным врачом. Да ведь и латынь-то не знают! Вы посмотрите Тонины рецепты, они совершенно безграмотны, на уровне какого-нибудь деревенского коновала. Да и у других не лучше…

Почти каждый воспринял это «других» на свой собственный счет. Неприятно кольнуло и Веру Николаевну.

– Можно отлично знать латынь и оставаться бездарным доктором, – обиженно выпалила Тоня и, повернувшись к Вере Николаевне, возмущенно зашептала: – Вот она, ее принципиальность: готова всем выцарапать глаза только за то, что ее Петеньку попросили из кресла главного хирурга… И правильно сделали. Правильно!

– Маша, – попробовал утихомирить свою распалившуюся жену Петр Иванович, – выбирай выражения…

– Я к чему все это говорю, – гнула свое почтеннейшая Мария Александровна, – страдают ведь в первую очередь наши пациенты…

«Та-ак, – неприязненно подумала Вера Николаевна, – сейчас перейдут на личности и частности: такой-то в прошлом веке обидел такую-то, такая-то в средневековье смертельно оскорбила такого-то… Нет, пора уходить. Пора и честь знать, как говорили сентиментальные чеховские герои и не менее сентиментальные героини отвечали – как угодно. Хорошие были времена… Сейчас, кажется, взорвется Бездомцев, этот тихий псих…»

Но Бездомцев, молодой стоматолог с вишневыми глазами, взорваться не успел, потому что в банкетный зал вошел человек, при виде которого все стихли, а Мария Александровна даже забыла опустить руку.

– Вот он! – восторженно прошептала Тоня. – Вадим Сергеевич Петров… Кто бы мог подумать, что он придет сюда. Верочка, он тебе нравится?

Нет, Петров Вере Николаевне не понравился. Может быть, потому, что был он не слишком высок ростом (лет с тринадцати она тайно обожала высоких мужчин). Она-то ожидала увидеть дородного представительного мужчину, с мягкими холеными руками хирурга и неожиданно пронзительным взглядом. Сама того не подозревая, Вера Николаевна рисовала в своем воображении почти точный портрет мужа, за исключением разве что пронзительного взгляда…

Петров довольно-таки ловко вручил подарок Марии Александровне, от приглашения сесть за стол не отказался, штрафную выпил в общем-то смело.

«Неплохо, неплохо, – невольно отметила Вера Николаевна и в самом деле удивляясь той естественной непринужденности, с которой Петров вошел в компанию. – Но вот как примет тебя Мария Александровна? В ее лагерь ты не годишься, а врагов она не щадит. Посмотрим…»

Петров, однако, сумел поладить и с Марией Александровной, ни разу не впав в подобострастный тон, но и не задев ее обиженного самолюбия. Это, как иронично подумала Вера Николаевна, был уже высший пилотаж, школа, которую бог знает где хорошо освоил новый заведующий хирургическим отделением. Но больше всего поразило Веру Николаевну то, что именно с Марией Александровной Петров разговаривал почти небрежно, с едва уловимой, но твердой иронией, совершенно не позволяя себе этого с другими. И Мария Александровна не обижалась: в чем тут был секрет – она не могла понять…

– А почему мы не танцуем? – с юношеским пылом вдруг выпалила Тоня. – Мужчины, пожалуйста, приглашайте дам и перестаньте курить! От вашего дыма можно с ума сойти.

Это были пробные стрелы, которые не очень умело выпустила Тоня в адрес Петрова. Однако же он и здесь оказался на высоте: понял все правильно и тотчас пригласил Тоню на танец.

«Да он просто проходимец! – восхитилась Вера Николаевна. – И наверняка немалый сердцеед. Наверное, он обязательно читает бедным женщинам стихи и говорит примерно такие фразы: «Я верю в предчувствие. Я предчувствовал вас. Моя интуиция никогда не обманывает меня. Видимо, это профессиональное». Ну и что-нибудь в этом же роде, с обязательным условием – постель в первую ночь. «Иначе мое предчувствие может жестоко обмануть меня…»

– Вера Николаевна, – перебил ее более чем нелепые мысли Бездомцев, – а вы не хотите танцевать?

Она не хотела, но вдруг решила посмотреть, как танцует Петров: ей казалось, что он должен танцевать виртуозно, вкладывая в это дело тактический расчет и грубоватую прямолинейность опытного сердцееда.

Бездомцев принял ее руку, и они вышли в соседний «общий» зал, где дым стоял коромыслом и окна звенели от истошного музыкального извержения. Бездомцев восхитительно не умел танцевать и восполнял этот недостаток разговорами, которые мало в чем отличались от его танца.

А Петров (ур-ра, она угадала!) танцевал великолепно. Правда, он не тискал партнершу, не пытался прижать ее к себе, он просто уверенно вел ее по кругу, учтиво предохраняя от столкновений.

– Я смотрю, вы привыкаете к нашему коллективу? – заметил Бездомцев.

– Привыкаю…

– Сегодня в нашей компании два сюрприза: вы и Петров…

Веру Николаевну неприятно задело это сравнение, и она суховато ответила:

– Мне трудно соперничать с Петровым.

– Не скажите, – многозначительно улыбнулся Бездомцев.

Следующий танец Петров посвятил Марии Александровне, потом Тоне, потом два танца пропустил и, наконец, он подошел к Вере Николаевне. Была какая-то сложно-замысловатая музыка, коктейль из русской плясовой и еврейского гимна. Плясали – кто во что горазд, а подвыпивший кавказец, лихо гикнув, даже попробовал изобразить лезгинку. Но Петров и здесь не растерялся, он взял за основу только один ритм и, строго подчиняясь ему, уверенно повел Веру Николаевну.

– Вы уже все знаете обо мне, – монотонно, в нос и куда-то в сторону, заговорил Петров. – Я напоминаю вам плохого актера на хорошей сцене. Вы весь вечер изучали меня и пришли к выводу, что я порядочный проходимец. – Петров улыбнулся и весело посмотрел на Веру Николаевну. – Разве не так?

– Допустим, – она решила не щадить его. – Только не надо со мной говорить в нос: я не девочка из подготовительного класса и не идиотка…

– Вот как! Приму к сведению, – и он опять улыбнулся, и зубы у него были неожиданно хороши.

«А он забавен, – оживляясь, подумала Вера Николаевна. – Вот так, наверное, бедные женщины и попадаются на его удочку».

– Мне кажется, вы должны быть и отличным кулинаром?

– Почему «и»?

– Потому что вы отлично ладите с людьми, танцуете, едите и… Что там еще, вам лучше знать…

– Большое спасибо, – неожиданно серьезно ответил Петров. – Таких комплиментов мне еще не говорили…

Они уже возвращались в свой зальчик, когда Петров, вновь переходя на шутливый тон, сказал:

– А вы неплохой психолог, Вера Николаевна… Оч-чень опасный человек. Я же, увы, гораздо лучше ориентируюсь в анатомии, чем в психологии.

– Ну-ну, – усмехнулась Вера Николаевна, – не умаляйте свои достоинства…

Поздним вечером возвращалась Вера Николаевна домой. Пожалуй, впервые она была на улицах города так поздно и одна. Ярко светили ночные фонари, густо и весело шли люди из городского парка, воздух пах дымом горевших за Амуром торфяников. На юге, где родилась и выросла Вера Николаевна, таких запахов не было, и она искренне удивилась тому, сколь различен воздух этой земли и ее родины.

III

Дома ее встретил Калашников. Поцеловав Веру Николаевну и приняв от нее плащ, он заботливо поинтересовался, понравился ли ей вечер.

– Хороший был вечер, – улыбнулась Вера Николаевна. – Главным образом за счет одного восхитительного типа – тебе надо было на него посмотреть. Артист! Из салона графини Шерер.

– Рад за тебя, – и в самом деле обрадовался оживлению жены Константин Иванович. – А кто он такой, этот артист?

– Новый заведующий хирургическим отделением… А я, Калашников, голодна. У тебя что-нибудь съедобное есть?

Они вместе попили чай с тостами, и Константин Иванович коротко рассказал о совещании. Вера Николаевна, невнимательно слушавшая мужа, перемыла посуду, протерла подоконник и холодильник и, неожиданно перебив Константина Ивановича, спросила:

– А в отпуск мы нынче едем?

– Калашников смутился, начал что-то объяснять, но так ничего толком и не объяснил.

– Прекрасно! – заключила Вера Николаевна и ушла в ванную комнату.

Пока набегала вода, Вера Николаевна неторопливо разделась и подошла к зеркалу. Она долго изучала свое лицо и вдруг с горечью подумала: «Гос-споди, а ведь я старею… Хотя мне кажется, что я еще не начинала жить, что я только на пути к настоящей жизни… Что же это такое – настоящая жизнь?»

«Что же это такое – настоящая жизнь? – вновь подумала она, одиноко лежа в постели: Калашников любил работать по ночам. Она давно смирилась с этим, а вот привыкнуть так и не смогла. – Неужели только вот это: работа, дом, муж, посуда, магазин, работа? И так изо дня в день, из года в год, до первых морщин, потом – до седых волос и… Дом, анатомка, кладбище. И это – настоящая жизнь? То, ради чего я появилась на свет, училась ходить, смеяться, любить прекрасное, вообще – любить… Значит, все это ради дома, мужа, посуды, магазина, работы? Нет и нет! Где же в таком случае моя настоящая жизнь? Может быть, в детях, которых у меня нет? В детях – возможно… Но ведь не только в них. У детей должна быть своя настоящая жизнь, у родителей – своя. Так где же она?»

– Мысли Веры Николаевны хоть и были беспорядочны, но упрямо кружили на одном месте, словно почуяв какую-то добычу, которую непременно хотели настичь и получить в виде желанного трофея.

– Калашников! – громко крикнула Вера Николаевна. – Ты можешь оторваться от стола?

– Да, конечно, – Константин Иванович появился в дверях.

– Объясни мне, пожалуйста, что такое настоящая жизнь?

Константин Иванович удивленно вскинул густые брови, озадаченно погладил подбородок и, явно недооценив вопрос, начал обстоятельно объяснять:

– Это, Верочка…

Нет, не понял Константин Иванович жену, как не понял и того, что после таких вопросов следует немедленно бросать самую спешную работу, бежать, лететь, ехать хоть с самого края света, чтобы обнять и успокоить Женщину.